Ленин. Алгоритм революции и образ будущего

Он писал: «Энгельс, как и Маркс, отстаивает, с точки зрения пролетариата и пролетарской революции, демократический централизм, единую и нераздельную республику. Федеративную республику он рассматривает либо как исключение и помеху развитию, либо как переход от монархии к централистической республике, как “шаг вперед” при известных особых условиях…

Энгельс с фактами в руках, на самом точном примере, опровергает чрезвычайно распространенный — особенно среди мелкобуржуазной демократии — предрассудок, будто федеративная республика означает непременно больше свободы, чем централистическая. Это неверно. Факты, приводимые Энгельсом относительно централистической французской республики,… опровергают это. Свободы больше давала действительно демократическая централистическая республика, чем федералистическая» [112].

Ленин считал федерацию вынужденным временным состоянием, о чем говорил в работах 1914 г. Буквально накануне Октябрьской революции Ленин вернулся к вопросу о самоопределении народов и отделении частей бывшей Российской империи от Советской России. Обсуждая пересмотр партийной программы 19-21 октября 1917 г., он подчеркнул: «Мы вовсе отделения не хотим. Мы хотим как можно более крупного государства, как можно более тесного союза, как можно большего числа наций, живущих по соседству с великорусами; мы хотим этого в интересах демократии и социализма, в интересах привлечения к борьбе пролетариата как можно большего числа трудящихся разных наций. Мы хотим революционно-пролетарского единства, соединения, а не разделения. Мы хотим революционного соединения, поэтому не ставим лозунга объединения всех и всяких государств вообще, ибо на очереди дня социальная революция ставит объединение только государств, перешедших и переходящих к социализму, освобождающихся колоний и т. д… Мы хотим, чтобы республика русского (я бы не прочь сказать даже: великорусского, ибо это правильнее) народа привлекала к себе иные нации, но чем? Не насилием, а исключительно добровольным соглашением. Иначе нарушается единство и братский союз рабочих всех стран» [207].

На 3-м Съезде Советов (январь 1918 г.) Ленин сказал: «Мы действовали без дипломатов, без старых способов, применяемых империалистами, но величайший результат налицо — победа революции и соединения с нами победивших в одну могучую революционную федерацию. Мы властвуем, не разделяя, по жестокому закону Древнего Рима, а соединяя всех трудящихся неразрывными цепями живых интересов, классового сознания. И наш союз, наше новое государство прочнее, чем насильническая власть, объединенная ложью и железом в нужные для империалистов искусственные государственные образования… Совершенно добровольно, без лжи и железа, будет расти эта федерация, и она несокрушима» [113].

В 1920 г. Ленин писал в Тезисах ко II конгрессу Коминтерна: «Федерация является переходной формой к полному единству трудящихся разных наций. Федерация уже на практике обнаружила свою целесообразность как в РСФСР к другим советским республикам…, так и внутри РСФСР по отношению к национальностям, не имевшим раньше ни государственного существования, ни автономии (например, Башкирская и Татарская автономные в РСФСР, созданные в 1919 и 1920 годах)» [114].

Очевидно, что Ленин первым оценил обстановку и в начатой Гражданской войне — она именно создала «известные особые условия». Условия в рассыпанной Российской империи в 1917 г. не имели подобия условиям Франции 1772-1798 гг.

Ленин это быстро понял, хотя другие руководители (например, Дзержинский и Сталин) продолжали быть за унитарное государство, и их поддерживало руководство большинства советских республик. Потому Сталин и выдвинул план автономизации — объединение всех республик в составе РСФСР на правах автономий. Однако в ходе обсуждения большинство, в том числе Сталин, согласились с доводами Ленина.

Вот суждения Н. Алексеева в этом контексте: «При наличии де-централизационных процессов в России, особенно обнаружившихся в революции 1917 г., форма федерализма, которую можно назвать советской, обладает целым рядом преимуществ, недостаточно оцененных современной политикой. Политика эта при оценке советского федерализма обычно строит такого рода суждение: советский федерализм не похож на федерализм западный, а потому он вообще не может быть назван федерализмом и должен быть признан системой дефектной и ничего не стоящей…

Между тем условия политической жизни России и государств западной культуры — весьма различны, и нормальное для Запада может быть совершенно непригодным у нас. При наличии в России децентрализационных процессов было бы прямым безумием с ними не считаться… Безумием было бы, если бы будущее правительство России повторило по отношению к децентрализационным процессам все ошибки самодержавия и все ошибки белого движения… Для реальной политики за точку отправления следует принять не заветы отживших эпох и не радикальные бредни, а ту фактическую ситуацию, которая стихийно выросла» [111].

В 1920 г. нарком по делам национальностей Сталин сделал категорическое заявление, что отделение окраин России совершенно неприемлемо. Военные действия на территории Украины, Кавказа, Средней Азии всегда рассматривались красными как явление гражданской войны, а не межнациональных войн.

Сейчас многие считают ошибкой решение создавать СССР как федерацию — с огосударствлением народов и народностей бывшей Российской империи. Дескать, если бы поделили страну на губернии, без национальной окраски и без права самоопределения, то и не было бы никакого сепаратизма. Но все царские правительства принципиально отказались от политики планомерной ассимиляции нерусских народов с ликвидацией этнического разнообразия. Русская культура по традиции также исключала насильственную ассимиляцию народов как политическую технологию. Представление о принципах межнационального общежития основывалось на образе семьи народов.

Здесь не было этнических чисток и тем более геноцида народов, подобных тем, посредством которых очистили для себя территории англосаксонские колонисты. Здесь не создавался «этнический тигель», сплавляющий потоки иммигрантов в новую нацию (как в США). Здесь не было и апартеида в самых разных его формах, закрепляющего части общества в разных цивилизационных нишах. В III Государственной Думе представитель мусульманской фракции заявил: «Между нашим национальным бытием и русской государственностью никакой пропасти не существует; эти две вещи совершенно совместимы» [115].

Для большинства полиэтнического населения Российской империи совместная жизнь в одном государстве с русскими ощущалась как историческая судьба.

При тех формах этнического общежития в России даже привязка народностей к территориям представляла собой задачу, которая не имела решения для всех. Исторически расселение племен и народов шло на территории вперемешку. Однородность, достигнутая в Западной Европе, возникла лишь в процессе «сплавления» народов и этносов в нации. Поскольку в России такого сплавления не производилось, мест с «чистым» в этническом отношении населением было очень немного. В России была сильна историческая инерция того типа межэтнического общежития, который был принят еще со времен Киевской Руси. Евразийцы называли его «симфония народов». Те русские патриоты, которые сейчас не принимают устройства СССР, никогда не говорят, какая из реально известных альтернатив им по душе. Похоже, им ближе вариант этнического тигля, хотя гласно этого никто не признает.

Многие философы отмечают, что именно в программах большевиков сильнее всего проявилась преемственность с траекторией российской истории. Если так, то ничего нельзя было поделать!

Вспомним реальность. Еще до образования СССР сама Российская Федерация представлялась как «союз определенных исторически выделившихся территорий, отличающихся как особым бытом, так и национальным составом». То есть с самого начала государственного строительства в России стали возникать этнополитические территориальные образования.

Большевики унаследовали национальные движения, которые уже вызрели в царской России и активизировались после Февраля. Для советской власти не существовало дилеммы: сохранить национально-государственное устройство Российской империи — или преобразовать ее в федерацию республик. Собирание бывшей империи могло быть проведено или в войне с национальными элитами регионов — или через их нейтрализацию компромиссом.

Второе условие, которое определило выбор модели СССР как федерации: на территории бывшей Российской империи шли гражданские войны и интервенция иностранных вооруженных сил 14 государств. Э. Карр пишет: «Повсюду на территории нерусских окраин проблема самоопределения безнадежно переплеталась с проблемами гражданской войны… Выбор делался не между зависимостью и независимостью, а между зависимостью от Москвы и зависимостью от буржуазных правительств капиталистического мира… В то время Ленин был так же не готов, как и любой другой большевик (или антибольшевик), рассматривать национальное самоопределение как абстрактный принцип или оценивать его вне контекста гражданской войны» [63, с. 220].

Распад Империи породил межнациональные конфликты, они ударили и по русским. Эффективную защиту населению обеспечила именно сборка СССР — и модель государства, и межнационального общежития, и в целом человеческие отношения, а также советская Красная армия. Белые, следуя доктрине «единой и неделимой», не могли ни обратиться за помощью к просоветским группам трудящихся, ни вести реальную войну с буржуазной властью возникших антироссийских «независимых» государств.

Деникин писал: «В то время как закавказские народы в огне и крови разрешали вопросы своего бытия, в стороне от борьбы, но жестоко страдая от ее последствий, стояло полумиллионное русское население края, а также те, кто, не принадлежа к русской национальности, признавали себя все же российскими подданными».

И что могла сделать Добровольческая армия?

Деникин излагает переговоры с грузинскими представителями 12 и 13 сентября 1918 г.: «Открыл заседание ген. Алексеев приветствием “дружественной и самостоятельной Грузии” и заверением, что “с нашей стороны никаких поползновений на самостоятельность Грузии не будет. Но, дав такое обеспечение от имени Добровольческой армии и кубанского правительства, мы должны ожидать равноценного отношения со стороны грузинского правительства к нам”… Затем с большою горечью, словами резкими, не облеченными в дипломатические формы, он нарисовал картину тяжелого и унизительного положения русских людей на территории Грузии» [116].

Навела порядок в Грузии Красная армия, и в феврале 1921 г. возникла Грузинская ССР, которая в 1922 г. вошла в Закавказскую Федерацию.

То же самое было на Украине. Вспомним «Белую гвардию» («Дни Турбиных») М. Булгакова. Кому служили офицеры Белой гвардии и в кого стреляли? Они служили немцам и их марионетке — гетману Скоропадскому, и мечтали о вторжении в Россию французов и сенегальцев. Вот какова была их служба: «И удары лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь по непокорным деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков». Потому-то треть офицеров перешла в Красную армию.

Добровольческая армия, которая формировалась на Дону и Кубани с целью реставрировать «единую неделимую» Россию, натолкнулась на сопротивление казачества. Атаман Каледин заявил: «Россия должна составлять единую демократическую федеративную республику… Признавая единство Российской республики, казачество входит в нее на правах федерации». Кубанский атаман генерал Филимонов объяснял: «Причины антагонизма между главным командованием и кубанским представительным учреждением заключались в резких политических разногласиях… Трудно было примирить прямолинейный консервативный централизм Ставки с федералистическими и даже самостийными течениями». Историк казачества Ю.К. Кириенко пишет: «Великодержавная, не гибкая политика главнокомандующего вооруженными силами на Юге России Деникина по отношению к казачеству явилась одной из важных причин краха белого движения в этом регионе. Кубанский атаман Филимонов, анализируя конфликт Кубанской Рады с Добровольческой армией, отметил, что “Деникин подрубил сук, на котором сидел сам”» [117].

Предложение учредить Союз из национальных республик, а не новую Империю (в виде одной республики), нейтрализовало этнический национализм, возникший при «обретении независимости». Армии националистов потеряли поддержку населения, и со стороны Советского государства гражданская война в ее национальном измерении была пресечена на самой ранней стадии, что сэкономило России и другим народам очень много крови. Работа по «собиранию» страны велась во время войны с самого начала.

Известен результат предложенных принципов Союза Украине. Глава правительства (Директории) В.К. Винниченко признал в эмиграции (1920) «исключительно острую неприязнь народных масс к Центральной раде» во время ее изгнания в 1918 г. большевиками. Окончательное политическое банкротство украинских националистов произошло в 1920 г., когда Петлюра (социалист и националист) заключил договор с Пилсудским — с буржуазной Польшей, национальными врагами украинских крестьян. Член ревкома Галиции Ф. Конар (националист, внедренный в ревком) сообщал Винниченко, что на правобережной Украине «отношение к России настолько хорошее, что даже ужас берет… В петлюровской армии страшное дезертирство, более всего дезертируют все те же “проклятые” галичане» [118].

Красная армия, которая действовала на всей территории будущего СССР, была той силой, которая стягивала народы бывшей Российской империи обратно в единую страну — и она нигде не воспринималась как иностранная. Воссоединение произошло быстро, до того как сепаратисты успели легитимировать свои «государства». В 1990-е гг. их внукам пришлось создавать исторические мифы об «утраченной независимости».

Националисты не могли ничего противопоставить сплачивающей идее союза «трудящихся и эксплуатируемых масс» всех народов прежней России. Альтернативная национальная политика «белых» кончилась крахом. Выдвинув имперский, но буржуазный лозунг единой и неделимой республики «Россия», белые сразу были вынуждены воевать «на два фронта» — на социальном и национальном. Это во многом предопределило их поражение. Эстонский историк тех лет писал, что белые, «не считаясь с действительностью, не только не использовали смертоносного оружия против большевиков — местного национализма, но сами наткнулись на него и истекли кровью».

Скорее всего, в тот момент не было иного пути собрать Россию и кончить гражданскую войну. С.В. Чешко, автор взвешенной и беспристрастной книги, считает, что «образование СССР явилось наиболее вероятным в тех условиях решением проблемы обустройства постреволюционной России». Он считает, что мессианское восприятие русскими марксистами идеи мировой революции, а затем и представление России как носителя этой идеи «по ее глобалистской направленности и сакрализованному характеру была в известном смысле модификацией теории Третьего Рима» [119].

Американский антрополог К. Янг пишет о «судьбе старых многонациональных империй в период после Первой мировой войны»: «В век национализма классическая империя перестала быть жизнеспособной формой государства… И только гигантская империя царей оказалась в основном спасенной от распада благодаря Ленину и с помощью умелого сочетания таких средств, как хитрость, принуждение и социализм.

Мощно звучавшая в границах “тюрьмы народов” национальная идея оказалась кооптированной и надолго прирученной при посредстве лапидарной формулы “национальное по форме, социалистическое по содержанию”… Первоначально сила радикального национализма на периферии была захвачена обещанием самоопределения и затем укрощена утверждением более высокого принципа пролетарского интернационализма, с помощью которого могла быть создана новая и более высокая форма национального государства в виде социалистического содружества» [120].

Ленинской группировке в 1918-1921 гг. удалось добиться сосредоточения реальной власти в Центре с таким перевесом сил, что вплоть до 1980-х гг. власть этнических и местных элит была гораздо слабее Центра. Это обеспечили такие управленческие факторы: система сетевой власти партии, подчиненной Центру; полное подчинение Центру прокуратуры и карательных органов; создание унитарной системы военной власти, «нарезающей» территорию страны на безнациональные военные округа; политика в области языка и образования. А главное — новые социальные формы и межэтнические отношения.

Огосударствление этничности в развивающемся советском обществе не имело разрушительного характера потому, что этничность занимала в сознании людей небольшое место — мысли и чувства были заняты перспективами, которые открывало советское общество.

А.С. Панарин писал: «Этническая специфика как принадлежность малого жизненного мира, не отменяющая универсалии публичного большого мира, — такова стратегия модерна… В СССР действовала доминанта модерна: культуры союзных республик были национальными по форме, но едиными — социалистическими — по содержанию. Это социалистическое содержание было на самом деле европейско-просвещенческим. Парадокс коммунизма состоял в том, что он подарил “советскому человеку” юношеское прогрессистское сознание, преисполненное той страстной веры в будущее, которая уже стала иссякать на Западе. Молодежь всех советских республик принадлежала не национальной традиции — она принадлежала прогрессу» [121, с. 170].

Государство выполняет одну из главных функций — организации и содержания систем и институтов, которые непосредственно воспроизводят народ. К ним относятся, например, народное хозяйство, армия и народное образование (школа). Государство собирает и сохраняет народ и как человеческую популяцию. Мировоззренческий и политический раскол народа и власти порождает центробежные тенденции — распад страны на множество уездов и республик. Кроме расхождения народа и государства, произошел еще тяжелый раскол: из народа в дореволюционной России была исключена, помимо чиновников, возникшая в процессе модернизации особая группа — интеллигенция.

Причины этого обоюдного разделения (при всем народопоклонстве русской разночинной интеллигенции) — очень большая тема, одна из главных в русской философии начала XX века. А. Блок написал в статье «Народ и интеллигенция»: «Народ и интеллигенция — это два разных стана, между которыми есть некая черта. И как тонка эта черта между станами, враждебными тайно. Люди, выходящие из народа и являющие глубины народного духа, становятся немедленно враждебны нам; враждебны потому, что в чем-то самом сокровенном непонятны» [122].

России удалось пережить катастрофу революции и собрать свои земли и народы, потому что за десять лет до 1917 г. была начата работа по созданию центральной мировоззренческой матрицы и технологии сборки обновленного народа России. Тогда Россию спасло то, что подавляющее большинство населения было организовано в крестьянские общины, а в городах в трудовые коллективы. Они начали сборку будущего советского народа в рамках самоорганизации. Как любая большая система, народ может или развиваться и обновляться, или деградировать. Стоять на месте он не может, застой означает распад соединяющих его связей. Матрицу для пересборки народа пришлось достраивать в Гражданской войне, когда альтернативные проекты проверялись абсолютными аргументами.

После Гражданской войны основная масса чиновников и интеллигенции рекрутировалась уже из тех, кто прежде принадлежал к «трудящимся». Более того, в массе своей госаппарат был заполнен бывшими командирами Красной армии, выходцами из крестьян и средних слоев малых городов центральной России. Как пишут, здесь исторически сформировался «специфический социокультурный элемент и самостоятельный культурно-антропологический тип человека в рамках русского этноса, который нельзя считать ни интеллигенцией, ни пролетариатом. Они были настроены очень сильно против дворян и выступили против Белого движения осенью 1919 года».

О роли этой части народа сказано: «В конце Гражданской войны Красная армия, составлявшая 5 млн человек, превратилась в основной канал набора в большевистскую партию. Ветераны Красной армии образовали костяк советской администрации. Представители нового поколения Гражданской войны из провинций сформировали новый растущий элемент в партии. Сталин мог уверенно опереться на новое поколение Гражданской войны родом из провинций» [123].

Так проект революции стал и большим проектом нациестроительства, национальным проектом. Именно в Гражданской войне народ СССР обрел свою территорию (она была легитимирована как «политая кровью»). Территория СССР уже в 1920-х гг. была защищена хорошо охраняемыми границами. И эта территория, и ее границы приобрели характер общего национального символа, что отразилось и в искусстве (в том числе, в песнях, ставших практически народными), и в массовом обыденном сознании. Особенно крепким чувство советского пространства было в русском ядре советского народа.

В населении СССР возникло общее хорологическое пространственное чувство (взгляд на СССР «с небес»), т. н. «общая ментальная карта». Территория была открыта для граждан СССР любой этнической принадлежности, а границу охраняли войска, в которых служили юноши из всех народов и народностей СССР. Все это стало скреплять людей в советский народ.

В целом, через все системы культуры советское общество выработало свою специфическую центральную мировоззренческую матрицу. Она видоизменялась со временем, в ней обновлялся ряд символов, но не вызывает сомнения, что существовало общее мировоззренческое ядро, через которое все народы СССР собирались в надэтническую общность. Целый исторический период ему было присуще сочетание здравого смысла с антропологическим оптимизмом — уверенностью, что жизнь человечества может быть устроена лучше и что добро победит зло.

Важную роль в создании и поддержании этого общего ядра сыграла единая общеобразовательная школа, давшая общий язык и приобщившая всех жителей СССР и к русской литературе, и к общему господствующему типу рациональности (синтезу Просвещения и космического чувства традиционного общества). Выросшая из русской культуры советская школа подключила детей и юношество всех народов СССР, и прежде всего русский народ, к русской классической литературе. Этого не могло обеспечить социальное устройство царской России.

А.С. Панарин пишет: «Юноши и девушки, усвоившие грамотность в первом поколении, стали читать Пушкина, Толстого, Достоевского — уровень, на Западе относимый к элитарному… Нация совершила прорыв к родной классике, воспользовавшись всеми возможностями нового идеологического строя: его массовыми библиотеками, массовыми тиражами книг, массовыми формами культуры, клубами и центрами самодеятельности. Если сравнить это с типичным чтивом американского массового “потребителя культуры”, контраст будет потрясающим… После этого трудно однозначно отвечать на вопрос, кто действительно создал новую национальную общность — советский народ: массово тиражируемая новая марксистская идеология или не менее массово тиражируемая и вдохновенно читаемая литературная классика» [121, с. 142-143].

Но это было позже. А в рамках Октябрьской революции так была решена главная проблема момента — закончить Гражданскую войну и снова собрать историческую Россию в одну страну на основе солидарного социалистического общества. Потому-то система была прочной. Отечественная война — экзамен. Эта программа соответствует одному из главных правил здравого смысла — каждое поколение должно решать ту критическую задачу, что выпала на его долю. Тогда на эти вызовы были найдены адекватные ответы — на целый исторический период.

СССР был «собран» как институт советского строя. Его конструкция была гармонизирована с политической, социальной и культурной системами. Как только идея единого социалистического содержания национальных культур в СССР была в перестройке «репрессирована» и лишена политических и экономических оснований, наверх поднялась агрессивная этничность и была взорвана мина под СССР.

Глава 16. Доводы и противоречия относительно Брестского мира

Взяв власть под лозунгом «мира без аннексий и контрибуций», Советы начали переговоры с Германией о мире, и 3 марта 1918 г. был подписан Брестский мирный договор с Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией. Как и предвидел Ленин, длительного правового действия этот мир не имел и был официально аннулирован советским правительством 13 ноября 1918 г.

Но сам процесс развития решения выйти из коалиции в I Мировой войне и заключить сепаратный мир создавал острые противоречия в обществе и между политическими организациями, в международных отношениях и даже внутри партий (в том числе в партии большевиков). Логика и формы объяснения в советском руководстве и самого Ленина стали очень полезным уроком истории. Это был очень тяжелый диалог.

Коротко отметим изменения ситуации с момента Февральской революции.

Организация этой революции в России была во многом определена интересами коалиции Антанты. Ленин писал уже в марте 1917 года то, что было тогда известно в политических кругах: «Весь ход событий февральско-мартовской революции показывает ясно, что английское и французское посольства с их агентами и “связями”, давно делавшие самые отчаянные усилия, чтобы помешать сепаратным соглашениям и сепаратному миру Николая Второго с Вильгельмом IV, непосредственно организовывали заговор вместе с октябристами и кадетами, вместе с частью генералитета и офицерского состава армии и петербургского гарнизона особенно для смещения Николая Романова» [178].

Еще в начале января генерал Крымов, приехав с фронта, выступил перед Родзянко, депутатами Думы, членами Госсовета и Особого совещания: «Настроение в армии такое, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Переворот неизбежен, и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим. Очевидно, других средств нет» [173].

И октябристы (правые), и кадеты с меньшевиками ориентировались на Запад и требовали продолжать войну. Но почти от всего населения Временному правительству было выставлено три требования: «Земли! Мира! Хлеба!». Все эти требования были взаимосвязаны. В формальном соглашении Временного правительства с Советом они назывались «триединой программой революции».

К концу 1916 г. в армию было мобилизовано 14 млн человек, село в разных местах потеряло от трети до половины рабочей силы. Тем не менее, по всей России посевная площадь крестьян под хлеба выросла на 20 %, а в частновладельческих хозяйствах уменьшилась на 50 %. В 1916 г. у частников вообще осталась лишь четверть тех посевов, что были до войны. Общинный крестьянин, трудом стариков и женщин увеличив посевы хлеба для России, еще и сдавал хлеб втрое дешевле, чем буржуазия. Вот вывод раздела «Сельское хозяйство» справочника «Народное хозяйство в 1916 г.»: «Во всей продовольственной вакханалии за военный период всего больше вытерпел крестьянин. Он сдавал по твердым ценам. Кулак еще умел обходить твердые цены. Землевладельцы же неуклонно выдерживали до хороших вольных цен. Вольные же цены в 3 раза превышали твердые в 1916 г. осенью».

С вопросом о земле был тесно связан вопрос о мире. После свержения монархии идея немедленного прекращения войны овладела массами солдат еще и потому, что на селе началось стихийное решение земельного вопроса. Те, кто в этот момент был на фронте, оказывались отстраненными от участия в переделе земли. Пришвин, будучи в деревне, пишет о переделах: «Солдатки, обиженные и ничего не понимающие, пишут письма мужьям: “Тебя, Иван, тебя, Семен, тебя, Петр, мужики обделили. Бросайте войну, спешите сюда землю делить”».

В апреле военный министр Гучков заявил на большом совместном заседании правительства, Временного комитета Госдумы и Исполкома Петроградского Совета: «Мы должны все объединиться на одном — на продолжении войны, чтобы стать равноправными членами международной семьи». Из-за этого между Временным правительством и Советами, солдатами и крестьянами быстро начались столкновения. В ответ на заявление Гучкова 21 апреля в Петрограде прошла демонстрация против этой политики правительства, и эта демонстрация была обстреляна — впервые после Февраля. Как писали, «дух гражданской войны» повеял над городом (см. [174]).

Чтобы загнать солдат в окопы, летом пришлось снова ввести военно-полевые суды, попытаться начать репрессии. Это предельно озлобило солдат, к концу лета число дезертиров достигло 1 миллиона.

Огромная тяга к миру, возникшая сразу после Февральской революции, означала не только стремление к выходу из империалистической войны — люди надеялись на мир в самой России, в ее «мире». Пришвин записал в дневнике 31 марта 1917 г.: «Многим непонятен призыв к миру Совета, думают, что этот мир значит слабость, а на деле это призыв сильный, более сильный, чем “Война!”: мир всего мира — то, о чем молятся только в молитве “О мире всего мира!”, — это признается рабочими».

О том, как преобразовалась Мировая война в гражданскую, Пришвин, живший в деревне и бывший уполномоченным от Госдумы, так записал в дневнике 21 мая 1917 г. (через три месяца после революции): «По городам и селам успех имеет только проповедь захвата внутри страны и вместе с тем отказ от захвата чужих земель. Первое дает народу землю, второе дает мир и возвращение работников. Все это очень понятно: в начале войны народ представлял себе врага-немца вне государства. После ряда поражений он почувствовал, что враг народа — внутренний немец. И первый из них, царь, был свергнут. За царем свергли старых правителей, а теперь свергают всех собственников земли. Но земля неразрывно связана с капиталом. Свергают капиталистов — внутренних немцев».

Взяв курс на продолжение войны «до победного конца», Временное правительство столкнулось с созданными им самим трудностями — армия стала неуправляемой. В городах вооруженные солдаты втянулись в политическую жизнь и входили во все более непримиримый конфликт с Временным правительством. В деревнях дезертиры организовывали крестьян на передел земли.

В представлениях об армии Временное правительство допустило фатальную ошибку. Любая революция, которая разрушает прежние государственную, политическую и идеологическую системы, не может опереться на старую армию. Она должна быть демобилизована и создана новая, революционная армия. А долгая и тяжелая война соединила царскую армию, всю эту огромную массу людей, в сплоченную организацию, причем организацию коммунистического типа (это смысл старого понятия военный коммунизм).

К концу лета стало ясно, что старая армия не могла воевать. Член Исполкома Петроградского Совета меньшевик Н.Н. Суханов в своих «Записках о революции» вспоминает, как 21 сентября 1917 г. на заседании Совета прибывший с фронта говорил: «Солдаты в окопах не хотят ни свободы, ни земли. Они хотят сейчас одного — конца войны. Что бы вы здесь ни говорили, солдаты больше воевать не будут». Как пишет Суханов, на это послышались возгласы: «Этого не говорят и большевики!». Но офицер продолжал твердо: «Мы знаем, и нам неинтересно, что говорят большевики. Я передаю то, что я знаю и о чем передать вам меня просили солдаты» [136].

Последний военный министр Временного правительства генерал А.И. Верховский незадолго до Октябрьской революции, 18 октября на заседании Временного правительства выступил за заключение мира с Германией, но не получил поддержки. Он обратился к верхушке партии кадетов, но его отвергли, даже агрессивно. 20 октября он сделал на объединенном заседании Комиссий военных и иностранных дел Предпарламента тот же секретный доклад о положении в армии: «Я сказал прямо и просто всему составу Вр. правительства, что при данной постановке вопроса о мире катастрофа неминуема… В самом Петрограде ни одна рука не вступится в защиту Вр. прав., а эшелоны, вытребованные с фронта, перейдут на сторону большевиков… Действия правительства ведут к катастрофе» (см. [175].

Верховский был отправлен в отставку. Суханов писал: «Среди “правителей” Верховский был не только ответственным, но и добросовестным человеком. И он с конца сентября забил тревогу не только в качестве военного министра, но и в качестве патриота. Он тоже видел, что армия не выдержит и воевать больше не может. И он поднял голос не только о ее усилении, о ее избавлении от голода, но и о прекращении войны» [136].

Декрет о мире выпустила Советская власть. Об этом много написано, но для нашей темы лучше представить объяснения, статьи и заявления самого Ленина, поскольку он в разных формах и в разных аудиториях создал целостную и убедительную картину столкновений мнений относительно Брестского мира. Эта картина до сих пор актуальна.

Критика большевиков, согласившихся на мир с Германией, была доктринальной — и внутри России, и в западном левом движении. И с самого начала этой информационной войны Ленин отвечал на критику ясными доводами, опираясь на здравый смысл и на продуманную логику.

Вот пример: уже в декабре 1917 г. немецкий республиканец Г. Фернау, живший в Швейцарии, в открытом письме обвинил Ленина в том, что он пошел на переговоры с военщиной Германии, вместо того, чтобы «довести до конца дело освобождения трудящихся и эксплуатируемых масс от всякого рабства». Ленин ему ответил тоже открытым письмом, в котором говорилось: «Мы хотели бы спасти наш народ, который погибает от войны, которому мир абсолютно необходим. Требуете ли Вы, чтобы, если другие народы все еще позволяют губить себя, наш народ делал бы то же из духа солидарности?» [64].34

Этот довод понятен и убедителен, хотя многие люди такие доводы просто игнорируют — и тогда, и сейчас.

Но самые тяжелые дебаты начались в форме конфликта в руководстве партии большевиков. Ленин подготовил тезисы — «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира». Это большой подробный материал, предназначенный для руководства партии. Его опубликовали через месяц острых споров и даже нарушений партийной дисциплины. В газете «Правда» этот материал он назвал «К истории вопроса о несчастном мире» [171].

О начале этого конфликта в партии относительно Брестского мира в 35-м томе Сочинений Ленина есть примечание: «Тезисы были оглашены В.И. Лениным 8 (21) января 1918 года на совещании членов ЦК с партийными работниками. Всего на совещании присутствовало 63 человека.

Из выступления Ленина на заседании ЦК 11 (24) января известно, что за ленинские тезисы голосовало 15 участников совещания, 32 человека поддержало позицию «левых коммунистов» и 16 — позицию Троцкого.

Тезисы были опубликованы только 24 февраля, когда большинство ЦК встало по вопросу о подписании мира на ленинскую позицию [172].

Из этого видно, какие глубокие расхождения вызывали в руководстве партии и как сложно было Ленину в небольшом меньшинстве убеждать опытных, умных и мотивированных и верных людей.

Ленин обращается к разным общностям с теми доводами, которые являются приоритетными для каждой общности. Эти доводы — представления, которые формулируют оппозицию в диалоге в обсуждении важной ценности конкретной общности. Таким образом, суждения Ленина сразу привлекают внимание соответствующей группы, активизируют рефлексию и вызывают внутренний диалог в этой общности. В этих суждениях Ленин не убеждает группу множеством доводов, а говорит о главном в группе товарищей, попутчиков, оппонентов или противников. Другие доводы, важные для других групп, они обдумывают позже.35

Как пример, приведем обращение Ленина к левым большевикам, которые считали долгом Советской России начать революционную войну против Германии, чтобы поддержать немецких коммунистов, а не заключать «похабный» мир с империализмом. Вот фрагмент его статьи «О революционной фразе» 8 февраля 1918 г.:

«Революционная фраза есть повторение революционных лозунгов без учета объективных обстоятельств, при данном изломе событий, при данном положении вещей, имеющих место. Лозунги превосходные, увлекательные, опьяняющие, — почвы под ними нет, — вот суть революционной фразы…

О необходимости готовить революционную войну — в случае победы социализма в одной стране и сохранения капитализма в соседних странах — говорила наша пресса всегда. Это бесспорно.

Спрашивается, как пошла на деле эта подготовка после нашей Октябрьской революции?

Эта подготовка пошла так, что нам пришлось армию демобилизовать, мы были вынуждены это сделать, вынуждены обстоятельствами столь очевидными, вескими, непреоборимыми, что не только не возникло “течения” или настроения в партии против демобилизации, но и вообще ни одного голоса против демобилизации не поднялось. Кто захочет подумать о классовых причинах такого оригинального явления, как демобилизация армии Советской социалистической республикой, не окончившей войны с соседним империалистским государством, тот без чрезмерного труда найдет эти причины в социальном строе мелкокрестьянской отсталой страны, доведенной после трех лет войны до крайней разрухи. Демобилизация многомиллионной армии и приступ к созданию на добровольческих началах Красной Армии — таковы факты.

Сопоставьте с этими фактами слова о революционной войне в январе-феврале 1918 года, и вам станет ясна сущность революционной фразы.

Если бы “отстаивание” революционной войны, скажем, питерской и московской организацией не было фразой, то мы видели бы с октября по январь иные факты: мы видели бы решительную борьбу против демобилизации с их стороны. Ничего подобного не было и в помине.

Мы видели бы посылку питерцами и москвичами десятков тысяч агитаторов и солдат на фронт и ежедневные вести оттуда об их борьбе против демобилизации, об успехах этой борьбы, о приостановке демобилизации.

Ничего подобного не было.

Мы видели бы сотни известий о полках, формирующихся в Красную Армию, террористически останавливающих демобилизацию, обновляющих защиту и укрепление против возможного наступления германского империализма.

Ничего подобного не было. Демобилизация в полном разгаре. Старой армии нет. Новая только-только начинает зарождаться.

Кто не хочет себя убаюкивать словами, декламацией, восклицаниями, тот не может не видеть, что “лозунг” революционной войны в феврале 1918 года есть пустейшая фраза, за которой ничего реального, объективного нет. Чувство, пожелание, негодование, возмущение — вот единственное содержание этого лозунга в данный момент. А лозунг, имеющий только такое содержание, и называется революционной фразой.

Дела нашей собственной партии и всей Советской власти, дела питерцев и москвичей большевиков показали, что дальше первых шагов к созданию Красной Армии из добровольцев пойти пока не удалось. От этого неприятного факта, но факта, — скрываться под сень декламации и в то же время не только не препятствовать демобилизации, но и не возражать против нее, значит опьянить себя звуком слов.

Характерным подтверждением сказанного является тот факт, что, например, в ЦК нашей партии большинство виднейших противников сепаратного мира голосовало против революционной войны, голосовало против и в январе и в феврале. Что значит этот факт? Он значит, что невозможность революционной войны общепризнана всеми, не боящимися глядеть правде в лицо» [166, с. 343-345].

Вторая часть статьи обращена к более широкой аудитории. Убедительность ее опирается на здравый смысл, Ленин показывает, что сторонники революционной войны исходят из благородной нравственной ценности, но их представления о реальности иллюзорны:

«Взглянем на отговорки. Германия не “сможет наступать”, не позволит ее растущая революция. Что германцы “не смогут наступать”, этот довод миллионы раз повторялся в январе и начале февраля 1918 года противниками сепаратного мира. Самые осторожные из них определяли — примерно, конечно, — вероятность того, что немцы не смогут наступать, в 25-33 %. Факты опровергли эти расчеты. Противники сепаратного мира очень часто и тут отмахиваются от фактов, боясь их железной логики…

Заявление же некоторых из наших товарищей: “германцы не смогут наступать” было фразой. Мы только что пережили революцию у себя. Мы все знаем отлично, почему в России революции было легче начаться, чем в Европе. Мы видели, что мы не могли помешать наступлению русского империализма в июне 1917 г., хотя мы имели уже революцию не только начавшуюся, не только свергшую монархию, но и создавшую повсюду Советы. Мы видели, мы знали, мы разъясняли рабочим: войны ведут правительства. Чтобы прекратить войну буржуазную, надо свергнуть буржуазное правительство.

Заявление: “германцы не смогут наступать” равнялось поэтому заявлению: “мы знаем, что правительство Германии в ближайшие недели будет свергнуто”. На деле мы этого не знали и знать не могли, и потому заявление было фразой.

Одно дело — быть убежденным в созревании германской революции и оказывать серьезную помощь этому созреванию, посильно служить работой, агитацией, братаньем, — чем хотите, только работой этому созреванию. В этом состоит революционный пролетарский интернационализм. Другое дело — заявлять прямо или косвенно, открыто или прикрыто, что немецкая революция уже созрела (хотя это заведомо не так), и основывать на этом свою тактику. Тут нет ни грана революционности, тут одно фразерство.

Вот в чем источник ошибки, состоявшей в “гордом, ярком, эффектном, звонком” утверждении: “германцы не смогут наступать”…

Отговорка иного вида: “Но Германия задушит нас экономически договором по сепаратному миру, отнимет уголь, хлеб, закабалит нас”.

Премудрый довод: надо идти на военное столкновение, без армии, хотя это столкновение явно несет не только кабалу, но и удушение, отнятие хлеба без всяких эквивалентов,… — надо идти на это, ибо иначе будет невыгодный договор, Германия возьмет с нас 6 или 12 миллиардов дани в рассрочку, хлеба за машины и проч.

О, герои революционной фразы! Отвергая “кабалу” у империализма, они скромно умалчивают о том, что для полного избавления от кабалы надо свергнуть империализм.

Мы идем на невыгодный договор и сепаратный мир, зная, что теперь мы еще не готовы на революционную войну, что надо уметь выждать (как выждали мы, терпя кабалу Керенского, терпя кабалу нашей буржуазии, с июля по октябрь), выждать, пока мы будем крепче. Поэтому, если можно получить архиневыгодный сепаратный мир, его надо обязательно принять в интересах социалистической революции, которая еще слаба… Но пока выбор есть, надо выбрать сепаратный мир и архиневыгодный договор, ибо это все же во сто раз лучше положения Бельгии.

Надо воевать против революционной фразы, приходится воевать, обязательно воевать, чтобы не сказали про нас когда-нибудь горькой правды: “революционная фраза о революционной войне погубила революцию”» [166, с. 346-48, 50].