Картонное небо. Исповедь церковного бунтаря

Хотя в православии этой самой «гордостью» тычут во всех мало-мальски разгорающихся спорах, гордость считается страстью сугубо подвижнической, поскольку гордиться можно и своим бесстрастием. Оттого гордостью часто называется чрезмерное тщеславие, то есть болезненная радость от того, что тебе оказывается честь. Но это объяснение не вполне православно. Гордый монах может и не быть тщеславным и не нуждаться в людском одобрении, однако в его сердце может свить гнездо сам дьявол, поскольку подвижник может превозноситься сам в себе от собственных добродетелей и подвигов и делать это перед самим собой. В целом я согласен, что монахи народ гордый и любящий вынимать сучцы из глаз лопоухих паломников, несмотря на брёвна в своих. Практически любой монах в России и за рубежом не просто убеждён, что посредством своего чина кающихся он приближается к Богу, но и в том, что его молитвы «сильнее» молитв окружающих. Сами окружающие (воцерковлённый благочестивый люд), казалось бы, и рады таким лоснящимся от елея бородатым божкам и носят их на руках. Схема однотипна – какой-нибудь схимонах Рафаил доблестно противостоит глобализации, сатанинским кодам и новым паспортам, а его братию «греют» люди, старца поддерживающие, но сами имеющие все эти сатанинские знаки для зарабатывания денег. Таким образом Рафаил получает грев, а его поклонник своего рода индульгенцию.

Сила молитв – концепт весьма и весьма спорный, но коренящийся в традиции. Праведный перед Богом человек имеет дерзновение просить в своих молитвах различные блага для себя и окружающих, а грешнику надлежит только каяться, поскольку нет у него дерзновения и прежде необходимо примириться с Господом (под чем подразумевается исповедь, выполнение епитимии и причастие святых тайн). В ином случае просьбы о благополучии это дерзость и безрассудное упование на милость Божью, что вызывает гнев Божий, внезапную и наглую смерть и прочие кары небесные. То есть монашество как институт рассматривается всё-таки мирянами как соль земли и сообщество праведных, в чьих молитвах нуждается мир, а не сообщество кающихся грешников, как оно создавалось. У монашествующих здесь есть прекрасная пиар-поддержка в виде благочестивой подцензурной литературы и восторженных поклонников, передающих из уст в уста слухи о том или ином старце или батюшке. «Чин кающихся» для современных монахов (да и не только для современных) есть удобный социально одобренный образ. Почти в любой культуре есть своего рода ангелы-хранители мест, городов и целых стран. Поэтому сам культ этих хранителей психологичен и естественен. А теперь внимание – следите за палочкой иллюзиониста. Монахи имеют устойчивую связь с загробным миром. На небесах есть крупный сегмент святых, которых называют преподобными – это всё выходцы из монастырей и пустыней. У преподобных есть мощи и раки, у которых можно заказать молебен и помолиться о той или иной нужде. И преподобные обычно считаются покровителями той или иной земли или города. Так и «живые преподобные» – старцы – также пользуются всеми преимуществами этого статуса ещё при жизни. Конечно, быть старцем тоже своего рода труд, но он вознаграждаем как психологически, так и материально.

Сами монахи искренне убеждены, что они с Богом и их молитвы хранят этот мир. Я нисколько не преувеличиваю и не утрирую. Монашеский спецназ – как называл афонских подвижников игумен Афонского подворья в Москве – например, активно распространяет различные пророчества, что конец света будет только после того, как святая гора Афон погрузится в пучины морские и в храме Преображения, что на самой вершине горы, соберутся так называемые «невидимые старцы», которые и отслужат последнюю в истории литургию. У этих пророчеств столько модификаций (от оголтелых до более-менее вменяемых), что можно написать целую книгу и не одну (что, в общем-то, и делается). Такие же благочестивые байки окружают другие духовные центры типа Дивеевского монастыря. Я тут не посмеяться хочу над этими байками, а довести до вас мысль, что намоленность стен, икон и людей делает монахов своего рода «живыми мощами», которые в глубине души весьма и весьма мнят о себе. Самое интересное, что эта внутренняя гордость у них не рефлексируется и не осознаётся. Получается, что в журчании ручья не слышно, как журчит ручей, и в непрестанной невидимой брани против гордости не осознаются в общем-то простые вещи и очевидная собственная безумная гордость не видна. Всё как бы так и должно быть. Вы можете спросить «батюшек» из черноризцев – если монах находится в чине кающихся, не является ли дерзостью просить Бога о благах и тем более «хранить мир» своим молитвенным присутствием? Иначе тогда не носи чёрные одежды и не называй себя кающимся. Житийная литература выходит из этого несоответствия следующим образом – обычно объявленный преподобным монах просто каялся и не видел своих добродетелей (их скрывал Бог, показывая ему его грехи), но при этом перед самим Богом он был праведником и его молитвами держалась земля. Так многие святые просили Бога даровать видение грехов, а не добродетелей.

Но сейчас подобная психология мало распространена, поскольку является средневековой и жёсткой. Это модель сегодня просто не работает. У современных монахов выдержанный стиль, и упор делается на смирение – мы хоть и не такие, как в житиях, но монастыря своего не покидаем, и в этом есть наш подвиг. Есть даже притча о монахах последних времён. Я взял её из интернета и не знаю первоначального источника. Похожих притч я слышал много, и смысл везде был таким – и последние станут первыми – что, в общем-то, тоже укладывается в мои рассуждения о непомерно раздутом самомнении монашествующих, помогающем им оставаться в обителях.

«Несколько старцев-пустынников собрались вместе и стали рассуждать о будущем. Они ясно видели, что в монашеские обители пустыни стала прокрадываться слабость нравов и что нет уже в иноках верности первых старцев.

Один из них сказал:

– Мы стараемся теперь исполнять все то, что заповедал нам Бог. Те, которые последуют за нами, будут это исполнять лишь наполовину. А за ними пойдут другие, из которых большинство уже ничего не будут исполнять. Но те, которые среди этих последних пребудут верными своим обетам, они, как испытанные великими искушениями, будут выше нас и наших отцов».

Это мнение о себе как о молитвенниках (которое, впрочем, не афишируется, но и не отрицается, а если и отрицается, то только чтобы выдержать стиль «смирения») весьма далеко от покаяния по сути, хотя монахи постоянно воспроизводят его стилистически. Впрочем, я лично и не требую, как суровый ревнитель, чтобы монашествующие грызли землю и омачивали полы кельи горючими слезами, проводя свои часы во вретищах и за скудной трапезой вымаливая у Бога себе прощение. Я прекрасно понимаю, что подобный образ жизни уже давно не существует в природе. Даже то, что монахи делают сейчас, на самом деле сложно и тяжело. Даже если они не работают, мало молятся и просто сидят в своих кельях. Ты попробуй посиди так. Это ж добровольная тюрьма – через полгода взвоешь. Это самое горделивое мнение о себе как о молитвенниках, которое подкрепляют восторженные паломники, уверяющие, что по их молитвам в их простых жизнях начинают происходить благие изменения, помогает монашествующим оставаться на своём месте и не покидать своего поприща. Этого от них требует совесть, требует святая церковь и требуют окружающие. Здесь все средства хороши. Это же своего рода призвание, хотя в православии считают «учение о зове» католическим и неверным. То есть монах – это устоявшийся психологический типаж, имеющий корни в традиции и занимающий определённую нишу в обществе. Говорить о том, что всё это вред и всё это зло, я бы не стал, хотя и отговаривал бы от этого пути своих хороших знакомых. Монашеская гордость – не самое лучшее, что человек может получить от жизни. Но для кого-то и этого много. Каждому своё.

Проиллюстрирую, пожалуй, эту монашескую гордость на конкретном примере. Лет десять назад почил на святой горе известный старец Евфимий, который жил при Великой Лавре и в последние годы сильно болел. У этого Евфимия был келейник, который старца не очень-то уважал, в отличие от паломников, считающих его «великим молитвенником» (всё правильно, при ближайшем рассмотрении величие тает, посему оно должно быть покрыто облаком тайны). И вот этот келейник постоянно забирал у старца его ножницы, которыми он постригал себе бороду и усы для причастия. Старец как-то находил новые ножницы, но келейник зачем-то снова отбирал их у него, может быть, для того, чтобы старец не поранился. И вот Евфимий как-то разговаривал с русским постриженником Лавры Афанасием, который сейчас ведёт весёлую интернет-деятельность на Карулях, и начал расспрашивать того про Путина. Афанасий тогда Путина уважал и говорил о нём всякие приятные вещи. Тогда Евфимий прослезился и чуть ли не умоляя спросил: «Если он и впрямь такой хороший человек, то может он мне ножницы прислать?»

– Ножницы? Путин?

– Да! Пусть он мне пришлёт ножницы!

Афанасий сначала почесал затылок, но он почитал Евфимия как старца и воспринял его слова, как задачу, которую нужно выполнить. Он ещё тогда был дружен с «афонским обществом» и позвонил Георгию Полтавченко – нынешнему губернатору Санкт-Петербурга, доведя до того просьбу старца. Полтавченко якобы рассказал об этом Путину, и тот распорядился переслать на Афон посылку с ножницами и другими небольшими подарками. Не знаю, Путин ли на самом деле распорядился прислать посылку, или сам Полтавченко, но старец был очень доволен. Типа, пусть попробует теперь келейник у меня ножницы отобрать, я скажу, что их сам Путин прислал. Не посмеет. Многие скажут, что вот, Евфимий-де прямо как простой и чистый ребёнок, ножницы у президента попросил. Но греки скудоумных в старцах не держат. Это в России любят увечных фриков возводить в ранг святых и слушать, что там какой-нибудь «блаженненький Алёшенька» прорцыт, после того как келейница ему сопли подотрёт. Греки уважают в святых только здравый разум. Здесь совершенно другая идея – не святой простоты, а равенства старца и руководителя большой страны. Старцы на самом деле считают себя фигурами самого крупного масштаба для общества. Как-никак их молитвами мир держится, и самое главное – в это верят миллионы людей. А это, хочешь или не хочешь – великая сила. Конечно, до брахманического уважения Средних веков современным монахам далеко, но марку стараются держать.

Одна моя знакомая как-то попыталась снять куколь с головы старца Власия из Боровска, так что вы думаете – тот встал и отвесил ей хорошего такого леща. Уважает свой чин старец. Верит, что через него Божье делается. А если он сосуд Божий, то и чести этот сосуд требует. А как вы думали? Сегодня во время написания этих строк мониторил православные сайты, и на одном из них нашёл просто шикарную цитату: «Старцу о. Власию было открыто, что вскоре Россию ожидают очень тяжелые испытания. Он обратился к нам, чтобы мы – Русские Афониты – усугубили свои молитвы за Святую Русь». Ага. Оно самое. И конечно же, эти православные подвижники даже не думают, что находятся в каком-то обольщении или обладают неадекватно завышенным самомнением, действительно полагая себя эдакими «воинами света» на обеспечении верующих этим «воинам» православных лопухов.

Есть ещё один момент, касающийся гордости, и тут я уже хочу выступить в качестве доброго, хоть и непрошенного советчика. Совет касается церковного отношения к приходящим в церковь людям. С одной стороны, церковь ценит лояльность, с другой – не делает практически ничего, чтобы поддерживать в людях эту лояльность. В основе такого легкомысленного отношения к овцам, которых, по учению, привлекает в ограду сам Господь, лежит та самая гордость. Мол, тебе надо, ты и приходи. А не хочешь спасаться – значит, дурак. Короче, мы тут спасительным делом организации церкви занимаемся, а твоё дело спасаться. А спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Не хочешь? Хрен с тобой. Отойди и не мешай. Потом скажут что-нибудь типа: «Они вышли от нас, но не были наши: ибо если б они были наши, то остались бы с нами; но они вышли, и через то открылось, что не все наши». И не поспоришь на первый взгляд. Однако такое легкомысленное поведение в отношении приходящих в церковь не имеет основания в предании. Православное предание оставило нам в «Отечнике» интересное свидетельство о послушнике, который очень хотел стать экономом, и игумен вместо того, чтобы смирить его и отвадить от тщеславного наслаждения послушанием, поставил его экономом, объяснив, что монашеский потенциал в послушнике хороший и, если он экономом его сейчас не поставит, тот обидится и уйдёт. То есть церковь ценила приходящих людей, но сейчас, похоже, там действует принцип: «Меньше народу – больше кислороду». Знаете, кто самый главный враг попа? Правильно – соседний поп.

Эта гордость на самом деле – чадо поверхностного (и даже напускного) церковного высокомерия и элементарного неверия в задачи и цели церкви как корабля спасения. Церковь – структура с ярко выраженным преобладанием идейного над материальным. Но идейное заклеймено уже внутри самой церкви как сектантское, и церковь не только не занимается активным прозелитизмом, но и не старается удержать тех, кто в результате тех или иных обстоятельств в неё попал. Люди приходят в церковь с самыми разнообразными талантами, большинство из которых оказывается в церкви невостребованными. Разумеется, верующие пытаются применить их даже в создавшихся условиях, но это просто-напросто никому не надо. Возьму простой пример – издательская деятельность. Я, например, себя нашёл и смог применить свой талант, и моя первая книга даже получила премию «За лучшее художественное произведение 2008 года» на выставке «Православная Русь». Но талант писателя заключается и в критическом переосмыслении некоторых вещей. Как только я начал экспериментировать с литературой – получил отповедь от издателя. Мол, пиши «про духовность», то есть обычную художественную пропаганду. Я лично ничего не имею против пропаганды, но у меня талант несколько другой. Если мы – православные писатели – не будем фиксировать и отображать существующую реальность, она рано или поздно (сегодня скорее рано, чем поздно) вступит в противоречие с транслируемой лубочной картинкой даже в сознании самого упоротого ортодокса. Но основным драйвером поведения современных епископов (да, думаю, и раньше так было) является страх за то, что реальная информация может повредить их бизнесу, ведь реальность противоположна экзальтации. А экзальтированные в церкви – важный сегмент рынка. Они больше боятся не за паству и не за народ Божий, а за свои кошельки и митры. Мало того – они в глубине души думают, что правильно делают, беспокоясь о своём. Что идеалистами являются только дураки. Они не спасают, а лишь успокаивают людей, и скрепляют куполами и крестами постсоветское общество. Лицемерить тяжело. За это общество и вознаграждает материально.

Может быть, всё это и так, но сами ваши страхи иррациональны и в конце концов, как я уже писал в главе о сребролюбии, вредят бизнесу. Ничего не вижу плохого в том, чтобы церковь проявляла себя материально, чтобы она богатела и красовалась своими богатствами. Красота – спасёт мир. Но красота создаётся общими усилиями задействованных в строительстве людей. А условные пастыри снимают с себя всякую ответственность за организацию не только индивидуального спасения, но и коллективного труда. Например, я написал около восьми довольно популярных книг, но ни одна православная сволочь (по некоторым данным, сволочами назывались раньше иподьяконы, волочащие за архиереями мантию) не поинтересовалась, что со мной произошло, когда я начал свою критику церкви. Может быть, для того, чтобы я пришёл в себя, хватило бы простого приглашения на разговор и отеческого вразумления. Но в тот момент я как раз и понял, что церкви как таковой и нет. Если до меня, всё-таки считавшегося одним из популярных православных писателей, нет никакого дела, то до других и подавно нет. Во мне были какое-то время заинтересованы издатели, но я старался дистанцироваться от навязываемого мне пути пропагандиста. Я долго думал, как выйти из этого внутреннего конфликта, и придумал проект типа серии «Жизнь замечательных людей», но о церковных деятелях прошлого и настоящего. Это и не жития святых, и не дидактическая литература, а романы, в которых допускалась милая моему сердцу вольность, но в том числе это была бы крепкая историческая проза. Я даже нашёл людей и озвучил идею проекта в издательстве ПСТГУ. Через какое-то при встрече с моим издателем я удивился, что он рассказывает мне мою же идею как коллективную идею православных издателей и приглашает в качестве одного из авторов. Дескать, они хотят построить один большой магазин православной литературы и запустить эту серию. Я пытался сказать, что эту идею я буквально озвучил неделю назад в ПСТГУ, но издатель это проигнорировал. Это и послужило причиной прекращения нашего сотрудничества. Я опубликовал свой проект в ЖЖ, а издатель обвинил меня, будто я украл чужую идею.

До сих пор думаю, что означает эта ситуация в духовном смысле. Ведь и название моей первой книги было «Украденные мощи». Быть может, коллективное безумие церкви квалифицировало меня как хитрого лазутчика, который «украл» нюансы церковного быта, чтобы потом сделать на этом себе имя? Но во всяком случае, где же их пресловутая серия, если идея их? Рынок заняла постыдная и просто глупая литература. Всё для спасения. Всё замерло и покрылось прижизненным мхом. А как гранитный памятник на могилу православной литературы возложены «Несвятые святые» епископа Тихона – неплохая в целом, но посредственная книга, которую никто уже не сможет переплюнуть внутри церкви. Не знаю, что они там сейчас обо мне думают, поскольку я о них не думаю вообще. Всё сложилось как сложилось. Раз не нужен я церкви, то и церковь такая мне не нужна. Хотя, может быть, для такого, каким я сейчас являюсь, и нужна, но такая, как есть – слабая, бесхребетная и равнодушная. Мне нравится наша христианская культура и наше прошлое. У него тоже должны быть свои смотрители.

Таких покинувших церковь по разным причинам огромное количество. И это люди талантливые и умные – лучшие, как однажды обмолвился в разговоре со мной отец Всеволод Чаплин. Они породили целый феномен расцерковления. Сейчас не Средневековье, и покидающий церковь не сталкивается с общественным давлением. Также бывший православный легко находит другую психологическую и идеологическую основу для жизни, от христианской до атеистической, и живёт подчас куда более радостной и полноценной жизнью. По своему юридическому статусу церковь – обычная религиозная организация, но по своей форме она – наследница той средневековой церкви, которая определяла жизнь и быт целых поколений. Она ещё не растеряла свой вальяжный лоск, с которым обращается и ныне со своими прихожанами. Итоги плачевны – в церквях, как правило, из молодёжи отираются не вполне здоровые люди, а также те самые «синие платочки», которые спасли церковь в советское время. Они не предадут и оправдают перед людьми даже самого жадного и неприятного батюшку, пышными грудьми встав на его защиту. Синие платочки и странные бородатые мужички – это церковный костяк, но уверяю вас – наплюют и на них. Со своими средневековыми верованиями они нужны только в качестве покупателей церковных товаров первой необходимости. Сегодня это уже мало актуально. Если всё будет идти как идёт, скоро в церкви останутся только конченные мазохисты и завернутая в парчу багровоносая гордость.

Гнев

Это, на мой взгляд, самая показательная глава, потому как бесстрастие более всего ассоциируется именно с безгневием и, заглянув во «внутренняя» церкви, можно легко убедиться, что никаким бесстрастием там не пахнет и люди там в моральном отношении являются обычными людьми, если не хуже. И это всё потому, что гнев всегда на виду. Блуд обычно творится втайне, чревоугодие отвратительно, но, если не брать пьянство, не пугает и мало смущает окружающих. Сребролюбие тоже не афишируется, ведь всем известно, что деньги любят тишину. Гордость вообще маскируется под бесстрастие, как рыба-камень (вероятно, самая ядовитая рыба в мире) виртуозно маскируется под камни. И только гнев всегда на поверхности, и гневливый сам себя обнаруживает на страх для одних и на потеху для других.

Для примера вспомню монастырь в Курской епархии, где зачастую происходило всякое непотребство. Однажды одно наркозависимое чадо по имени Семён, у которого отец купался в тюменских долларах, накуролесило с три короба. Мало того что Семён с другими болящими украл со скотного двора и пропил поросёнка, они ночью у братского корпуса избили хворого на голову деда, отобрав у него какие-то копейки. Разумеется, все утром об этом уже знали. Но Семён, как будто ничего не произошло, всё ещё гордо расхаживал по монастырю. После воскресной службы к нему подошёл благочинный в полном парадном одеянии, правда, уже без фелони, но в клобуке и с большим иерейским крестом на груди. Благочинный раньше был боксёром, поэтому старец и поставил его на этот ответственный пост – контингент в монастыре был крайне неоднозначный.

Благочинный выходил как раз на трапезу с братией и паломниками, куда они торжественно направлялись с пением молитв и воскресного тропаря. Увидев Семёна, он побагровел, подошёл к нему вплотную и схватил за шиворот. Затем громко и прилюдно заявил, что, если тот не уберётся из монастыря, пока будет длиться трапеза, он будет лично Семёна… а далее употребил всем известную, но неуместную в этой книге матерную конструкцию, обозначающую жёсткое анальное изнасилование. Гнев так застит глаза, что благочинный в тот момент даже не подумал, как он будет смотреться в глазах паломников, которые по воскресениям приезжали в монастырь на так называемую «отчитку». Разные экзальтированные «матушки» постарались сделать вид, что этих слов не было, хотя потом хихикали между собой, послушники с суровыми лицами восприняли всё, как будто так и надо, поддерживая пафос благочинного. Но мне лично было очень смешно, поскольку обыденное в быту российских гопников ругательство и угроза изнасилования смотрелись в контрасте с длинной бородой и крестом православного монаха просто дико и вызывали комический эффект. На этом контрасте и идёт такая на первый взгляд неадекватная антицерковная реакция со стороны обывателей. Да, в церкви подвизаются простые люди с недостатками и не́мощами, как любят здесь говорить, но ведь заявляется, что люди в церкви трудятся в борьбе над страстями. И якобы сей скорбный труд отделяет их от внешних и возносит на некую духовную высоту. Но контраст декларируемых «истин» с реальным поведением верующих столь велик, что трудно удержаться и первым не бросить в них камень. Каждый из нас сталкивался, наверное, с хвастливым человеком, который всё время говорит «я», «я», но сам из себя ничего не представляет. Это раздражает, и хвастуна всё время охота одёрнуть. Верующие воспринимаются в быту такими же хвастунами, поэтому «внешние» всегда норовят найти на этом «солнце» пятна и утереть нос тому, кто высоко его задирает. Но сами верующие этого не осознают, считая, что подобное негативное поведение внешних идёт от наущения самого диавола, которого, видимо, попаляет огнь благодати в их сердцах. Одному старцу было видение – сердце от причастия «не в осуждение» святых тайн возгорелось небесным огнём.

У меня есть теория, что в церкви адептов с помощью специально составленных молитв и самого церковного учения ненамеренно вгоняют в манию величия, нарекая поверивших «избранным Божьим стадом» и спасающимися «овцами Христовыми». В сравнении с людьми, в церковь не ходящими, это почти святые. Ни у кого здесь не должно появиться сомнения, на чьей стороне правда. Верующий ведь воспринимает учение не только не критически, но и с большим пиететом, а это как компьютер без фаервола – на него можно установить самое разнообразное вредоносное ПО, подчинив операционную систему сочинённому хакером алгоритму. Также адептов вгоняют и в параноидальный бред, когда внушается, что лукавый дьявол непрестанно плетёт сети, дабы погубить ещё одну душу. Вдохновляемые бесами – духами злобы поднебесной – жиды и масоны плетут заговоры, заседая в Бильдербергском клубе и писая в Богемской роще. Эти злодеи внедряют в России УЭК и ИНН – так называемую «предпечать», чтобы вовлечь их в апостасию и навесить на лоб уже настоящую «печать антихриста», гарантирующую вечный ад. Вариаций этого бреда огромное количество, и подобная литература – важный сегмент православного рынка. История у таких людей представляется заговором дьявола против Бога, и сейчас дьявол якобы победил в бездуховных Европах, но адепт-параноик вопреки всем дьявольским козням «спасается». И скоро на земле будет так плохо, что верные будут землю есть, как учила Матронушка, а землица та питать будет. Такие дела. Также весьма распространён и манихейский бред, когда человек делит мир на добро и зло, белое и чёрное, искренне считая себя воюющим на стороне добра. Отсюда и странность, которая происходит с верующим человеком после обращения. Многие, конечно, благодаря своему обращению бросают курить, пить и воровать (что, в общем-то, является плюсом – лучше торчать на религии, чем на героине), но некоторые до обращения были вполне хорошими законопослушными людьми, не курили и не пили, и их новые приобретённые добродетели весьма и весьма спорны.

Мания величия даёт стойкий взгляд на неверующих сверху вниз. Паранойя дегуманизирует неверующего до безвольно плетущегося на поводу у дьявола субъекта, которого, как известно, нужно спасать. А манихейский бред деления мира на чёрное и белое позволяет легко изливаться праведному гневу на нечестивцев, когда острое и злое слово забивается в оппонента как шар в лузу. Но всё же у верующих существует смутное понимание, что они делают что-то не так, и это накапливающееся понимание время от времени выливается в самобичевание и реализуется в покаянном чувстве – «яко свиния в калу лежу». Прозревшие грешники охают и ахают, как будто выполняя супружеский долг, и, покаявшись, вновь возвращаются на свою обличительную стезю, как пёс на свою блевотину.

Но если церковь для людей – это лечебница, куда призываются не здравые, но больные, зачем тогда переносить повадки и понятия своего дурдома на окружающих? Где логика? Выходит, что да – мы больные, но мы осознали свои болезни и поэтому неизмеримо выше вас, своих болезней не видящих. Видите, как всё запущено? Нездоровье, оказывается, тотально, а они его якобы видят у себя, оттого и получают право учительствовать. Хотя со стороны в некоторых случаях в самих верующих явно просматривается некая симптоматика, православный говорит: «Да, это так, и я это понимаю. А вот ты нет». Если оппонент начнёт возражать, его начнут упрекать в гордости и прелести, пеняя на какие-то недостатки. Вообще с православными лучше не спорить, поскольку любой спор перерастает в совершенно идиотский разговор, в котором одерживает победу православный, поскольку он низводит оппонента до своего уровня. Если говорить о здоровье в общем, то православие вообще его не приветствует, а всевозможные болезни часто по крайней мере воспринимаются православными как «милость Божья». «В здоровом теле – здоровый дух» – это ой как не по-православному. Церковь просто не заинтересована в развитии спорта и общей физической культуры. Человек должен быть с перекосом, с надрывом, с религиозной дурью. Лоялен структуре, а не турнику. Его плач, страдания и никчемность отольются епископу в митру. Человек должен звучать не гордо, блекло, смиренно. Исторически спорт, олимпиады – были неотделимой частью античной греческой культуры, репрессированной имперским православием. Античный культ тела изначально был в контрах с православием, как две враждебных друг другу культуры жизни одного греческого народа. Православие стало первой победой Азии над Европой. Затем были другие. И столица мира, одна часть которой в Европе, а другая в Азии, просто обречена была стать азиатской. Спорта нет без увлечения, а церковь ревниво относится к любым увлечениям, кроме долгих изнуряющих молитв, что по всем душеспасительным отечникам угодны Господеви. «Спасётся столько людей, сколько в будний день молится в храме», – говорил Амвросий Оптинский. Спорт и физическая культура – это ж как бы угождение себе, фокус смещается с Бога на себя, своё тело. Непорядок. Спортом часто занимаются по выходным. А как же – помни день субботний? Воскресенье богови, любой праздник богови. Утро богови, день богови, вечер богови. Отдельная статья – питание. Три продолжительных поста, один – великий, и среда-пятница – это ж ни один спортсмен не выдержит. Питание в спорте полдела. Церковь спортсмену просто неудобна. Даже ислам удобнее, легче для спорта. Нельзя быть искренним спортсменом и искренним православным одновременно. Конечно, думаю, что для Фёдора Емельяненко, например, духовник сделает в этом отношении послабления. Спорт церкви не нужен, а вот свои гвардейцы не помешали бы, поэтому она в последнее время вполне лояльно относится к боевым искусствам. Но боевые искусства – всё-таки это не общая физическая культура. Православные святые учат молиться всегда и во всякой нужде, но к телу относиться пренебрежительно, поскольку оно, будучи здоровым, может якобы одержать верх над духом.

Непонятно как аскетические идеалы монахов восторжествовали и стали в церкви мейнстримом, но факт остаётся фактом – церковь не заинтересована в здоровом крепком поколении, потому что вряд ли такое поколение заинтересуется церковью с её болезненными аскетичными идеалами. Помню, как в лучшие годы своего странничества и послушничества я находился в Черногории, и однажды во время паломничества в монастырь Острог меня поселили в келью с трудником-бодибилдером. Он помогал убирать в храме (в халате, как и полагается труднику), а потом в келье качал мышцы с помощью гантелей по какой-то странной системе. В моём типичном сознании постсоветского верующего монастырь и бодибилдинг уж никак не сочетались. Я реально смотрел на него, как на идиота. И кому из православных я потом об этом случае ни говорил – все смеялись. А вот сейчас и я регулярно хожу в зал качать мышцы. И мне не смешно. Какова ирония! «Для духа молитва, а для тела гантели» – так объяснял свою позицию тот трудник. Не знаю насчёт молитвы для духа, а гантели телу уж точно не повредят.

Для меня церковь и монастыри являются показательным срезом общества, как тюрьма или армия, по которому можно судить о состоянии общества в целом. В девяностые в церковь пришли, конечно, самые разные люди, их было много. Но сегодня остались не самые плохие и не самые хорошие, но или самые больные, или самые замотивированные. Гневливых в церкви тоже немало, и они пользуются определённым пониманием. Есть у православных один термин, который более всего касается раздражительности – «искушение», когда монашествующий или мирянин, часто после продолжительных молитв и недосыпания, вроде бы пребывает в хорошем и ровном состоянии духа, даже умильном, я бы сказал. И тут откуда ни возьмись появляется человек, который тебя начинает непомерно раздражать. Или шуметь кто-то начинает. Или вещь важная неожиданно теряется – поводов для «искушения» масса. Само это сильное раздражение и сопутствующие ему события и называется у православных искушением.

Виной тому они называют, естественно, если не самого дьявола, то мелкого беса, который разжигает огнь раздражения с помощью вереницы разных мелких событий. Называют такого беса соответствующе – «пакостник», поскольку во время искушения обычно ничего серьёзного не происходит и чисто со стороны это буря в стакане воды. Подобные «искушения» случаются часто буквально на пустом месте, а вред или скандал от них бывает большой. И заметьте, обвиняются в искушении злые люди, подвернувшиеся под руку, и инфернальные силы. А сам раздражающийся принимает на себя роль жертвы. Второе название «искушения» так и именуется – «нападки». К примеру, представьте, что на меня начинает крыситься какой-нибудь монах, объясняя это нападками. Причем я его действительно почему-то раздражал – то пел не так, то отвечал не так, то поглядел не так. В общем, искушал я его. А он что? Да ничего. Терпел нападки, не расхристанно же орал во всё горло с выпученными от гнева глазами, как виделось мне. Воин же Христов, а не какой-нибудь безблагодатный мирянин. Искушение у него. Хотя, скорее всего, так отрыгивался в монахе постоянный недосып, отсутствие сексуальной жизни, недостаток каких-нибудь веществ в организме из-за продолжительных постов, а также общая измотанность и неудовлетворённость жизнью. Немаловажным раздражающим фактором является и пресловутое послушание, когда вся твоя жизнь определяется другими людьми, а твоя личная воля репрессируется как самочиние. Раздражение – это чёткий маркер ослабленного организма. Но православный пребывает в обольщении своей мнимой духовной силы, поэтому здравая идея ослабленности организма конфликтует в нём с высокими представлениями о себе как о подвижнике. Даже если он и признаёт, что подвижничество его сильно ослабляет, всё равно он уверен, что посредством этого ослабления его дух возвысился. Отсюда раздражение от подвижничества испокон веков рационализируется как «нападки». То есть признак духовной силы и готовности к подвигу, а не телесной слабости.

Это давняя традиция, широко распространённая в православном быту, хотя об этом как-то не принято писать. Особенно сильно бес нападает во время постов. Разумеется, поскольку организм ещё сильнее ослабевает, раздражение в посты усиливается. Но православные рационализируют этот феномен как постовые происки врага. «Нападки»-де усиливаются, поскольку с помощью поста и молитвы православный ополчается на страсти. Сей род только так прогоняется. Но уходить сам не хочет, сопротивляется. Православный часто убеждён, что со временем его страсти совершенно источатся от подвига и он станет безгневным. Однако пусть не надеется, борьба эта продолжается до последнего вздоха и гнев преследует человека, как я покажу дальше на доступном примере, и в самом преклонном возрасте.

Сам я тоже, бывало, гневался, но гнев мой происходил обычно от пьянства и недосыпа. Однако на Афоне в Свято-Пантелеимоновом монастыре приходилось стойко терпеть собственное раздражение, ведь тамошние монахи зорко следили за поведением послушников. Это люди тонкие, и если заметят бычье сопение в ответ на поучения иеромонахов, то начинают ещё больше досаждать, чтобы послушник или смирился, или же покинул обитель и сам себя этим дисквалифицировал. Таких «дисквалифицированных» в целом половина Афона. Не в силах сдерживать свои раздражение и гнев, а сдерживать их куда сложнее, чем, к примеру, сдерживать блудные позывы или желание стяжательства, они уходят (чаще всего со скандалом) и бродят от монастыря к монастырю. Или вовсе оседают в пустыне. Если вы думаете, что в афонских пустынях обитают самые суровые аскеты и великие молитвенники, то спешу вас разочаровать. Это в большей мере пристанище для «дисквалифицированных».

В пещерах на Афоне часто предаются откровенному пьянству или, сходясь с зилотами, занимаются злословием в отношении масонских, по их мнению, монастырей. Особенной нелюбовью у них пользуется Ватопед, в котором частым гостем, например, является английский принц Чарльз. Встречаются между монахами и откровенные драки, особенно если они хорошенечко подопьют. Люди в пещерах отираются своенравные и свирепые, хоть и полудохлые от бродячего образа жизни и постоянного пьянства.

Моим послушанием в монастыре было петь, а партесное православное пение весьма сложный процесс, поскольку ты поёшь не один и не в унисон, а выстраиваешь гармонию вместе с другими певцами. Монастырь – это место, где принято недосыпать, что уже само по себе вызывает раздражение. А монастырский устав просто варварский и жестокий для певцов. Певец должен много спать и много есть, чтобы хорошо петь. И беречь себя от болезней. Но ежедневное продолжительное пение вызывало хронический ларингит и вместо пения певчие иногда хрипели на связках, что дико злит тех, кто поёт с ними в унисон. А учитывая, что храмы зимой не отапливаются, петь было очень тяжело. И когда при всём при этом кто-то начинает фальшивить, раздражение растёт по экспоненте и само пение становится невыносимым. Бывает, что и ты кого-то раздражаешь своим пением. Я пел первым тенором, а это самый высокий тон и самый раздражающий для окружающих. Если ты где-нибудь занизишь, это сразу же нарушает всю гармонию.

И наконец, самое неприятное, что в довесок ко всему раздражается и сам регент, который благодаря своему высокому статусу имеет право сбрасывать своё раздражение на подчинённых. Ведь помните – отцы смиряют, послушники смиряются. Я простоял на клиросе несколько лет с крайне негативно настроенным и просто злобным регентом-украинцем, который очень хотел войти в собор старцев, для чего ночи напролёт учил греческий язык, а утром приходил на клирос невыспавшийся и злой. Поскольку он был иеромонах, его статус позволял «гневаться и не согрешать». Попросту говоря, он злобствовал в отношении всех певцов, но особенно отыгрывался на самых бесправных певчих, в том числе и на мне. Сам я тоже человек с характером, и эта выливающаяся на меня злоба провоцировала ответное раздражение, которое по своему низкому статусу в монастырской иерархии я должен был сдерживать.

Регент же был настоящим садистом, и у него даже было моральное обоснование собственного поведения, основанное на армейском опыте. Он часто вспоминал, как, будучи старшим сержантом, избил одного уснувшего на посту солдата до крови. Бил прикладом. Регент считал, что правильно делал, так как в армии нужно любыми способами держать дисциплину.

И иногда он спрашивал у меня, правильно ли он сделал тогда, чтобы обосновать свои действия и раздражение в отношении меня. Я тогда лишь пожимал плечами, а сейчас у меня сии духовные словеса вызывают лишь снисходительную усмешку. Если бы его слова были справедливыми, то воспитанная такими «гениями» украинская армия должна была быть «всех сильней». Однако я этого на Донбассе не заметил. Удивительно, как в этих мозгах причудливо оправдывалась бесцеремонность и злоба в отношении подчинённых. Ведь он с помощью «нападок» (лучше не скажешь) воспитывает в нас «дух», а не просто отрыгивает своё раздражение в отношении куда более бесправных, чем он, людей. Честно говоря, я терпел, насколько мог, а мог я тогда многое, ведь у меня был достаточно серьёзный подход. Тем не менее, меня один раз напугало, что гневные помыслы начали рождать в сознании образы убийства. Сами угрозы убийства на Афоне я слышал и в отношении себя. Мол, легко где-нибудь выманить человека в кустарник, ударить камнем по голове, а потом либо прикопать где-нибудь тело, либо выбросить в море с грузом – падальщики-осьминоги постепенно его утилизируют. Вряд ли кто-нибудь будет тебя искать. Ну сорвался, уехал. Не выдержал…

И вот однажды раз красил крышу архондарика, сидя на самом верху, а внизу у самой кромки крыши ходил тот самый регент без страховки. Архондарик – он очень высокий, а улица внизу каменная – костей не соберёшь. Очень просто незаметно по крыше скатиться вниз к кромке и толкнуть в спину не подозревающего регента вниз – вряд ли он выживет после падения. Образы воображаемого убийства стали красочными яркими представлениями и как бы единственным выходом из создавшейся ситуации. Меня это напугало – с тех пор я прекрасно понимаю, как человек может убить другого из ненависти. Христианский принцип побеждать зло добром в этом случае не сработал, поскольку регента невозможно было победить добром. По крайней мере для меня. И, честно говоря, несмотря на все громкие церковные декларации и свидетельства, оставленные в многочисленных житиях святых, я не видел ни одного внятного случая, когда откровенное зло реально побеждалось добром. В быту смирение, может быть, и могло победить, поскольку, как я уже говорил, настоящее смирение – это благородное и сильное качество, вызывающее симпатию. В идеале такое смирение должно соответствовать высокому статусу старца или духовника. Тогда оно работает. А если ты никто, да и благородства внутреннего мало, как ни опускай гриву, только сильнее трепать будут. По-настоящему злому человеку даже в радость показать «смиренному» всё его лжесмирение. Без достоинства оно и превращается в лжесмирение, а топчут же как раз твоё достоинство, как скуфейку из притчи. В итоге я в тот же день (когда красил крышу и подумал об убийстве) подошёл к духовнику, рассказал о мыслях и образах убийства и попросился на другой клирос, где было полегче. Другого выхода для меня тогда не было. Тем не менее я терпел, покуда мог терпеть. Это был мой жизненный принцип в монастырях. Поэтому у меня сейчас, спустя много лет, нет ощущения, что я где-то сдался или побежал от страха и желания покоя, как один из сорока Севастийских мучеников в баню из холодного озера. Поэтому же у меня нет никакой обиды на монастыри и монашествующих. Всё было честно.

Меня, кстати, так чуть не скинул вниз один послушник в искушении. Ему показалось, что я подменил на послушании какие-то баночки с краской или каким-то раствором. По его мнению, я подменил эти баночки со злым умыслом, чтобы «искусить» его и лишить душевного покоя. Мои оправдания, что никаких баночек я не менял, казались бедолаге лишь явными признаками моего лицемерия и особого цинизма. Классика. Этот послушник – тоже щирый украинец – бросил в миру свой строительный бизнес и занимался в монастыре именно стройкой. Работал он много, энергии отдавал монастырю очень много (однажды под его руководством мы достраивали храм Петра и Павла с усыпальницей сорок восемь часов подряд, с перерывами лишь на еду). Но голова была его слабым звеном. Паранойя – вещь довольно суровая, и здесь я не вижу с его стороны какого-либо умысла и понимаю, что в его представлении я действительно казался каким-то демоническим искусителем, поэтому якобы и подменил эти баночки. Духовник поменял мне послушание, и после дня три мы с тем строителем-послушником не здоровались. Потом приехал в монастырь один дальневосточный архиерей, которому духовник монастыря (как и другим российским и украинским архиереям) в знак уважения давал исповедовать братию.

Я у него исповедался, рассказал про «баночки», и он меня как-то утешил, типа прости его по-христиански. А я сказал: «Владыка – помолюсь». В архондарике, где я тогда жил, рассказал об этой исповеди одному труднику, поделившись своими впечатлениями, мол, хороший такой владыка. На сердце было спокойно. Ко мне вдруг подошёл этот послушник-строитель и спокойно, даже смиренно вызвал меня на разговор на крыльцо третьего этажа. Я грешным делом подумал, что молитвы владыки дошли до престола Господня и послушник-строитель принесёт мне сейчас свои извинения. Но не тут-то было. Сначала он спокойно так говорит мне:

– Исповедался?

– Да. Исповедался. И владыка такой хороший, рассудительный, – говорю про владыку и всё ещё думаю, что он сейчас попросит прощения. Но следующий вопрос показал, что его намерения были другими.

– А про баночки ты ему рассказал?

Я раздражился тому, что снова придётся доказывать свою невиновность и начал оправдываться, на что тот резким толчком перекидывает меня через перила вниз головой и держит меня за ноги. Глядя на каменный тротуар с приличной высоты, я слышу угрозу:

– Если ты не признаешься, что подменил баночки, я сейчас тебя скину вниз!

Расстояние до каменного тротуара было метров пятнадцать. Убиться было весьма легко. Каким-то чудом я вырвался и убежал, крутя пальцем у виска. Рассказал всё духовнику отцу Макарию, который сказал только, что поговорит с ним. Послушнику объяснили, что земля круглая, а трава зелёная, и он вроде как даже покаялся и признал свою неправоту. Однако всё равно чувствовалось, что он меня до сих пор считает человеком, подменившим эти чёртовы баночки. И потом у меня с ним была ещё пара неприятных инцидентов.

Как я уже говорил, ежедневное раздражение мне приходилось сглатывать, как слюну, что дурно сказывалось на здоровье. В итоге (как раз в то время, когда на ум стали приходить картины возможного убийства регента) раздражение внутри сердца начало скапливаться, а я старался в соответствии со средневековыми манускриптами пожигать его Иисусовой молитвой. Не знаю физиологии этих процессов, но однажды гнев прямо начал выедать сердце изнутри, а потом в сердце что-то лопнуло, и мне стало очень плохо физически. Где-то неделю я еле ходил, а сердце в груди трепетало, как птица в силке. Сил не было вообще. К врачу я не обращался, и до сих пор не знаю, что это было. Возможно, микроинфаркт. Но я расценивал всё это тогда с «духовной» точки зрения. Наибольшим материальным объяснением происходящих «духовных» процессов послужили книги Тихомирова из девятнадцатого века, в одной из которых он объясняет, что в том месте, где святые отцы учат «опускать ум в сердце», по врачебным воззрениям того времени находятся два нервных узла – это и есть то самое «сердце» святых отцов.

Отсюда возникает эффект умиления при сердечной молитве. С того времени, когда Тихомиров писал эти книги, прошло больше ста лет, и сейчас фундаментальная медицина куда мощнее, но никакой «старец Рафаил» не спешит пройти исследование, чтобы явить миру физиологию сердечной молитвы. Хотя заявляется, что этой молитвой мир держится, в её силу и реальность, собственно, мало уже кто верит. Сила Божья в тайне совершается, и современные старцы удовлетворяются маргинальными перфомансами для малого стада – избранного круга верующих. А что там реально происходит с людьми – науке то неизвестно. В подвижнической литературе часто используется образ «лопания»: страсть-де извелась от молитвы. Да, физиологию же этих духовных процессов никто не знает, но подвижники в старости обычно представляют собой настоящие развалины. Подозреваю, что все эти духовные методы борьбы со страстями – род средневекового самоистязания варваров, может быть, и укрепляющего дух в том смысле, как его укрепляют тюрьма или армия, но уж точно не имеющего отношения к здравомыслию.

Есть ещё один интересный момент, касающийся гнева. Он в православии может быть полезным и даже праведным. Зависит же это только от того, куда ты этот гнев направляешь. У почитаемого старца, как сакральной фигуры, на которую молятся, любой гнев праведный. Я был знаком со старцем Василием Швецом, который считался великим подвижником и таковым и являлся. Человек реально подвизался покруче любого монаха, хотя был простым митрофорным протоиереем. Но он был настолько гневливым, что мог сломать стул о спину алтарника, если, к примеру, тот не успеет вовремя подать кадило. Если ко кресту после литургии подходил курящий человек и старец учуивал запах табака, он сразу же бил его железным крестом по голове. Отец Василий требовал, чтобы перед чашей со святыми дарами все в храме вставали на колени и, бывало, гневно орал на весь храм, если кто-нибудь не додумывался сам встать на колени (собственно, по церковным правилам это не обязательно). В церкви такой гнев называется «ревностью по бозе» и считается добродетелью, хотя по форме это самый что ни на есть обычный гнев, сопровождающийся возбуждением, увеличением сердцебиения и покраснением лица. Но ревность по бозе – это полезная канализация гнева, а бесконтрольный гнев считается страстью, нуждающейся во врачевании.

В Библии много примеров такого праведного гнева. И сам Бог неоднократно гневался на свой народ, подвергая подчас его жестоким карам. Новый Завет смягчил понимание гнева и однозначно осудил насилие, но человеческую природу он не изменил. Поэтому православные должны и будут испытывать праведный гнев, если оскорбляются их святыни. И здесь невозможно научить православного толерантности. Святыни для них окружаются очень трепетными, родственными чувствами, поэтому они часто остро реагируют на хулу, как мать реагирует на оскорбление ребёнка. Но говорить, что эти религиозные чувства – плохо и глупо, означает обычную антирелигиозную пропаганду. Религиозные же люди не так глупы, как часто представляется – обычно это вполне современные люди, придерживающиеся христианского экзистенциализма. Религия поддерживает их внутренний баланс и помогает выживать. В современном мире религиозные чувства – есть некая уязвимость, и провокатору очень легко играть на этих чувствах. Но думаю, что через поколение-два православные адаптируются к действительности, и оскорбить их будет уже не так легко. Всё дело в том, что знаменитое возрождение православия после семидесятилетнего вавилонского пленения коммунистами рассматривалось народом как реставрация, поэтому за основу были взяты средневековые представления о церкви, которая в советское время не развивалась, а приходила в упадок. Естественно, эти средневековые представления конфликтуют (и порой очень жёстко) с окружающей нас действительностью, но, думаю, объективная реальность такова, что церковь в России сохранится, найдёт свою нишу и постепенно приспособится к миру. Однако перед этим будет период коллективной церковной фрустрации (который уже набирает силу), когда верующие наконец поймут, что реставрация церкви в том виде, в котором она была, невозможна, да и в принципе не нужна – ничего хорошего во времени Феофанов Затворников и уж тем более Василиев Великих не было.

С другой стороны, сейчас для верующего появились все возможности для реального личного морального совершенствования, чтобы явить миру преимущество быть православным. Сейчас очень удобное, почти тепличное для православных время: подвизайся – не хочу, яви, если сможешь, миру всю красоту православия. Пока этот вызов православными особо не подхватывается, и почти все в церкви хотят лишь быть частью большого православного целого, навязывающего свою волю меньшинствам. Помню, как меня удивил афонский монах Силуан – врач Свято-Пантелеимонового монастыря. Сам по себе Силуан – беззлобный и простой человек, но он как-то мне сказал, что «скоро мы изгоним из России всех неправославных». Так и сказал – изгоним. Не знаю, как сейчас, но тогда большинство в монастыре, включая и меня, считали, что набирает силу настоящая церковная реставрация вместе со всеми болячками Средневековья, считающимися законными и благочестивыми церковными действиями, как пощёчина Николая Чудотворца еретику Арию.

Разумеется, подобный подход общество никогда не примет. Поэтому монахи сегодня не являются мудрыми водителями человечества, а скорее ролевиками-толкиенистами и обычными смотрителями средневековой традиции. В чём-то они могут помочь, но в целом монахи основываются на конфликте с обществом, противопоставляя ему церковь в общем и монашество в частности как законную альтернативу, которая никогда уже не победит, но будет привлекать людей определённого склада ума и характера. И они будут ограждаться от общества с помощью своего раздражения благодати ради. Святые отцы называют гнев «силой души». В православии задействована античная антропология, где душа имеет мыслительную, раздражительную и желательную силы. Тимосом (раздражительной силой) греки называли напряженность душевной энергии. Сила души, по св. Исааку Сирину, «проявляется в природной ревности и усердии». Платон помещал умную часть души в голове, тимос в сердце, а эпитимию (желательную силу) – в печени. То есть гнев как страсть является лишь неспособностью человека обуздывать и покорять эту силу, а не само вызываемое гневом возмущение. Здесь есть один момент, который я считаю своим долгом разъяснить, поскольку эти нюансы мало кто понимает. Гнев – самая шумная и разрушительная страсть, поэтому нуждается в обуздании. Ведь внезапный гнев часто служит причиной убийства. Средневековые монахи, которые, стиснув зубы, учились борьбе с гневом, на самом деле были носителями передовых на тот момент знаний о человеческой психологии и сами были практикующими психологами. Их пример вдохновлял многих мирян, в числе которых были люди, носящие меч и скорые на гнев. Монашество питало христианство в целом, а религия помогала отдельным индивидам держать себя в руках. Христианство послужило колыбелью цивилизации, а монашество было её нянькой.

Средневековые люди были практически дикарями по современным понятиям, а их жизнь в общем была очень суровой, поэтому и лекарство было суровым. В этом – единственная причина того, почему средневековые монастыри напоминают современному человеку худшие образцы изуверских сект. Взять, например, пятую главу известного монашеского манускрипта «Лествица», которую вряд ли сегодня будут рекомендовать для исполнения даже самые аскетичные подвижники, хотя «Лествица» и до сих пор считается главным мануалом по борьбе со страстями, и эту книгу продолжают рекомендовать всем поступающим в монастыри. «Лествицу» по православным правилам необходимо читать Великим постом между последованиями. Пятая глава повествует о некой темнице, куда игумен ссылал согрешивших монахов и которые там умирали в покаянии от болезней, голода и холода, тем самым обретая спасение.

Не удивляйтесь, но такое изуверство сегодня продолжают на Афоне проповедовать. Хотя вряд ли кто-нибудь и живёт по «Лествице», как хвалился перед учёными ещё в начале века Силуан Афонский. В сознании современного православного лучшие представители по-дикарски сурового Средневековья являются золотым фондом аскетики, как для российского литератора золотым фондом являются Пушкин, Гоголь и Лермонтов. Словарный запас современных писателей богаче, и идеи, поднимаемые ими, куда сложнее, – но золотым фондом всегда останутся Пушкин, Гоголь и Лермонтов. Так и в аскетике: Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст всегда в сознании современного монаха останутся недостижимой величиной, хотя трудно сказать, что представляли собой эти люди в реальности. Если бы человечество придумало машину времени, думаю, что православные пережили бы немало разочарований.

Однако в чём-то православные правы – эти святые действительно представляли собой лучших людей своего века, и это было практически общепризнанным. Монахов почитали за наставников цари и сановники, купцы и военачальники. Сегодня же церковь хоть и копирует стиль Средневековья, количество информации о реальном положении дел всё-таки говорит о том, что авторитет церкви низок. Это не значит, что люди там по-особенному дурные или плохие. Нет. Это значит, что церковь, и в том числе монашество, на сегодня – отжившие своё институты, не оказывающие серьёзного влияния на ход цивилизации и даже тормозящие её развитие. У православного ведь совершенно другие стандарты человека и общества, заимствованные им из той же «Лествицы» вместе со средневековым пафосом. Разумеется, эти представления вступают в противоречие с действительностью и современным подходом к человеку. Православие параноидально и не ждёт от жизни ничего хорошего, а монашество – это самое средневековое крыло православия, где вызревают подчас странные идеи, ставящие в отношении остального «неверующего» общества психологическую границу. Эта граница появляется у православного адепта и составляет в нём вместе с пафосом тот самый тимос Платона – раздражительную часть души. То есть по православному учению тимос обеспечивает душу необходимой энергией, но и вредит, если становится неуправляемым.

Со стороны хорошо видно, как православный тот же самый тимос у иноверца рассматривает как фанатизм, глупость и изуверство, а также чуть ли не предательство, хотя ту же самую эмоцию у своих братьев почитает, осуждая лишь «ревность не по разуму», то есть беснование самых одиозных церковных персонажей. Этот же пафос хорошо просматривается и у атеистов, которые считают церковь пристанищем самого дурного мракобесия, что мало отличается психологически от восприятия какой-либо религиозной структуры как вертепа сатаны или еретического сборища. Многие покидающие церковь не могут перестроить свою психику и демонтировать чёрно-белое мышление и в итоге лишь меняют плюс на минус. Раньше он любил боженьку и осуждал неверующих, а сейчас считает себя пробудившимся и воспрявшим от мракобесия и клеймит верующих чуть ли не как злодеев или слабоумных поповских марионеток, что не является правдой в той же степени, как не является правдой и то, что неверующий человек является невменяемой сволочью (по словам Достоевского – русский человек без Бога дрянь).

Тем не менее застрявший в православии по разным причинам чаще всего человек с нечётко оформленной личностью, которую нужно ежедневно по несколько раз на день собирать воедино с помощью келейных и общественных молитв. Ему кажется, что так выстраивается над ним некий купол и некий щит, избавляющий его от «стрел лукавого». Большинство этих «стрел» воображаемы, и такая бдительность играет с адептом плохую шутку – он перестаёт видеть реальные угрозы и живёт непрактично, излишне уповая на Бога, то есть прочно основываясь на трёх русских сваях – авось, небось и как-нибудь.

Есть ещё один малоизученный момент. В человеке изначально заложен пафос освобождения от репрессивной социальной системы, который хорошо считывается в многочисленных творениях от Гомера до наших дней. Сериалы, книги, видеоигры – везде внимание приковывают противостоящие системе герои. Значит, нужно признать объективность этого чувства. Ты сочувствуешь и отождествляешь себя с этими персонажами. Это приятно и это глубоко в нас. Сам по себе пафос освобождения инстинктивный и не осознаваемо безрассудный, почти на уровне рефлекса. И в религии есть где этому чувству по-настоящему развернуться. Практикующий верующий рационализирует, что «борется против зла», хотя, возможно, просто испытывает некоторую приятность от ощущения сопротивления «злу». По сути, отличие погружающихся в пещеры пензенских затворников от белоленточных борцов против «тирана» минимальное и заключено в разной стилистике, обусловленной происхождением, воспитанием и окружающей средой.

Верующий страшится дьявола и князя мира сего, но он ему же и противостоит, как современный революционер Путину. Противостоит по-настоящему – до крови, до застенков, до пещер. Как истинный «воин света». Серьёзный подход к этим инстинктам и движение на поводу этих инстинктов – вещь несовременная и, честно скажем, отсталая. Зачем искать на свою задницу приключений и заниматься вандализмом в отношении себя, если сегодня на этом пафосе освобождения построена целая индустрия? Я, например, во время написания этой книги прохожу видеоигру «Evil within 2», испытывая те же самые чувства «борца с матрицей», избавляя свою повседневность от избыточной истерии, но не усугубляя свою жизнь обременительным противостоянием с властями или не менее обременительным и вредным для здоровья подвижничеством. Власть позволяет мне законопослушно жить и развиваться. Развитие государства зависит от суммы развития его граждан. Что ещё от неё нужно?

В игре ты победил матрицу и спокойно вернулся к своим обязанностям. А в реальности, конечно, эмоций куда больше, но и похмелье затягивается на годы, а то и на десятилетия. Церковь пытается уверить власти, что настраивает этот тимос пасомых таким образом, что в случае каких-нибудь проблем все верующие как по команде встанут под ружьё и лягут в окопы. Но это далеко не факт, поскольку церковь не признаёт власть конкретно этой команды, кому поёт сейчас дифирамбы, а сам принцип власти, поэтому опираться на неё вменяемый лидер не будет. РПЦ в этом отношении организация совершенно сервильная, а в нравственном отношении слабая. По слову одного из моих собеседников – «делать из христианства долговременную государственную идеологию, особенно же военно-государственную, стало совершенно невозможно, как невозможно вывести сторожевого кота. В самый ответственный момент он начнет урчать и ластиться, и все, на что он способен – воровать колбасу».

К тому же законопослушных верующих не так много. Многие считают власти «масонскими» и исполнителями роли «мировой закулисы» и готовы фрондировать по любому поводу, устраивая в качестве устрашающей акции крестный ход. И даже у тех, кто на словах показывает лояльность, всегда спрятан камень за пазухой. И да – у верующего всегда Закон Божий будет выше Конституции. Верующие, скорее, хотят «купить» власти своей лояльностью, а не реально лояльны. Впрочем, это как раз нормально.

Уныние

Последняя глава будет повествовать о самой главной монашеской страсти. Именно уныние, а не гордость и не сребролюбие, является королевой монашеских келий. Сребролюбие касается только некоторых счастливых монахов, как кресло мерседеса касается лишь некоторых поп: благородное стяжание – удел избранных. Гордость, которую монахи прежних времён записали в королеву монашеских келий, уже давно не живёт в обителях. Гордиться, собственно, монахам нечем, хотя они с завидным упорством имитируют эту гордость, зная, что без этого внешнего лоска они не привлекут к себе боящихся жизни. Многие миряне преодолевают свой страх перед событиями жизни с помощью посредников (заступников), якобы имеющих особое дерзновение перед божеством. А посредник, если «зрит Бога», должен быть в определённом монашеском образе. Ангельском чине. Иначе веры ему нет. И хотя сам монашеский устав растит у подвизающихся завышенную самооценку, уважения к монахам в обществе уже не так много, как это было раньше, до революции. Сами же плачут, что подвига нынче днём с огнём не сыщешь. Чревоугодие монахи и вовсе уже за грех не считают, а на пьянство смотрят плохо, но с пониманием. В монастыре же тоска смертная, как тут не выпить? Большинство монашествующих всё же не блудники и пытаются соответствовать каким-то христианским нормам и следовать монашескому уставу. Но выглядит всё, конечно, жалко. Судя по издательскому тренду, подвижническая литература России акцентирует внимание «благочестивых» читателей на покаянии и на монашестве так называемых «последних времён», когда уже нет никаких духовных даров и спасать будет только плач о своих грехах. То есть рационализируется факт повального уныния в монастырях, что выдаётся за некое покаянное чувство. Стилистически это довольно похожие эмоциональные состояния…

Тем не менее, несмотря на все мои критические слова и заявления, свидетельствую, что православие – это всё-таки некая базовая ценность для русского человека. Сейчас, когда я пишу эти строки, пришла весть о смерти российского сатирика Михаила Задорнова, что он перед смертью примирился с церковью и приобщился святых тайн. И это совершенно нормальное поведение человека, находящегося перед порогом смерти. В последние месяцы или дни жизни эпатаж и земное мудрование спадают, как старая кожа змеи, и возникает нужда ухватиться за что-то основательное. Василий Розанов говорил, что Христос нужен человеку, когда приходит его смертный час. В последние месяцы жизни он тесно общался с известным религиозным философом и священником Павлом Флоренским, но отказался у него исповедоваться перед самой кончиной: «Нет, где же Вам меня исповедовать. Вы подойдете ко мне с “психологией”, как к “Розанову”, а этого нельзя. Приведите ко мне простого батюшку, приведите “попика”, который и не слыхал о Розанове и который будет исповедовать “грешного раба Василия”. Так лучше…»

Простота и неотвратимость смерти легко соединяются с традиционной религией, как и сама смерть, примиряющая простецов с философами и богатых с бедными. Но трудно совместить смерть с борьбой против религии. Смерть людей антирелигиозных часто превращается в мучительную агонию. Хотя некоторые атеисты утверждают, что им легко воспринимать собственную смерть – «было время, когда нас не было, и никаких страданий тогда мы не испытывали». И напротив – человек, верящий в вечную жизнь, вынужден всё время давить в себе сомнения, умерщвляя критическое мышление. Тем не менее никто не может отменить смерть и ритуализацию смерти. Монахи, да и вообще все религиозные люди, напоминают всем своим видом о неотвратимости смерти – задача, в общем-то, нужная, но сложная именно своей основательностью. Критики церкви часто этого не понимают, фокусируясь на каких-то бирюльках типа роскошных панагий и митр или на какой-нибудь довольно скромной яхте, на которой, дай Бог, раз в год на пару деньков патриарх сможет покататься. Особенно фокусируют своё внимание почему-то на часах, которые неумолимо тикают, приближая нашу кончину. «Брегеты» ли это или часы «Луч» – да какая, собственно, разница?

Общество иерархично, и предметы роскоши, специфические аксессуары есть маркер принадлежности к определённому кругу. И наша с вами ненависть есть тоже такой маркер – любовь черни ничем не лучше ненависти. Но как Абрамович счастливее Путина, так и Евгений Пархаев из «Софрино» счастливее патриарха. Первые свободно распоряжаются своим временем и свободно наслаждаются богатством. Вторым нельзя, да и некогда – всё время пожирает служба. Возьмём, например, простого епископа. Хоть ты, владыка, просто делаешь вид подвижника, само это делание и имитация ангельского образа – чрезвычайно энергозатратный и утомительный труд. Видит Бог, дайте мне архиерейский доход, всё равно не согласился бы на саккос и горнее место. Сложно постоянно пребывать в образе праведника, тем более сложно делать это в мире с совершенно другими координатами. Раньше реальный высокий социальный статус архиереев всё компенсировал, а теперь этот статус весьма спорен, бесспорен только высокий доход. Что скажу на этот счёт? Деньги, конечно, хорошо, но в данном случае счастья они не принесут. Волку всё-таки легче носить свою шкуру, чем овечью.

Здесь мудрость! Вот что я вынес за годы своего тесного знакомства с церковью. Имеющий уши да услышит. К религии нужно относиться уважительно, но находиться от неё на почтительном расстоянии, обращаясь как к кредитору в крайней нужде или только освящая жизненные вехи – крещение, венчание, отпевание. Так жизнь будет легче и счастливей. А соблазнишься призраком святости и встанешь на церковный путь, будешь всю жизнь плакать горькими слезами. Не нужно думать, что жизнь церковников беззаботна – эта беззаботность уныла. Если ты погружаешься в культ, скоро начнёшь напоминать мудрого ворона или чёрную каркающую ворону. «Душе моя, душе моя, востани, что спиши? Конец приближается, и имаши смутитися». Ты словно клоун Пеннивайз в бордовом парике-камилавке, раздающий на улице флаеры. Такова твоя работа – звать в царствие небесное. Пугать вечными мучениями и соблазнять невнятными райскими кущами. Причем рай всегда туманен и непонятен, а ад всегда конкретен. Приходите к нам все труждающиеся и обременённые, мы наденем на вас иго «благое и лёгкое». А если не хотите, то умереть вам не получится, Господа грешники, и после смерти вас так распнут и вытянут из вас все жилы, что останется в вас только вечный вопль отчаяния в безжизненной пустоте.

Работать таким «Пеннивайзом» не каждый сможет, к тому же доход церковников и беззаботность часто преувеличиваются. В быту это тот самый крест, с которого нельзя слазить. Так что, друзья мои, бытовой агностицизм – «что-то там есть» с почитанием (без вовлечения) религиозной традиции земли, на которой живёшь – самый правильный, царский путь. Здесь мудрость, которую я слышал лично от многих священников и монахов (в том числе и афонских), уже влипнувших в церковность. Думаю, что Экклезиаст со мною бы согласился. Поэтому, друг мой со взором горящим, если ты хочешь встать на церковную дорогу, мой тебе добрый совет – прежде трижды подумай, чтобы потом локти не кусать. А если в своей нормальной жизни встретишь такого «Пеннивайза» на пути, не спорь с ним, уважай в нём таинство смерти, откупись, позолоти ручку ради спасения своей души. Не оппонируй и не навлекай на себя проклятия. К слову сказать, большинство населения так и живёт. Им главное, чтобы их не учили жить и не лезли со своими рекомендациями, а религия сама по себе им не мешает. Они знакомы с ней поверхностно, чего хватает для успокоения – поп молится, значит, «что-то там есть». Надежда где-то близко, как и прощение. Поэтому религия всегда находит свою экологическую нишу даже в самом светском и свободном обществе.

Конечно же, многие из призванных на этот путь прекрасно всё понимают и пытаются с него сойти. Но что-то внутри их самих мешает им измениться (скорее всего, настоящее изменение невозможно), и они продолжают непрестанно говорить о религии, но уже со знаком минус, в принципе выполняя ту же задачу, что и люди религиозные, поскольку и убеждённые атеисты напоминают обществу о смерти, доказывая самим себе, что они не «сошли с креста», а просто последовали здравому смыслу. Как верующий давит в себе сомнения, обвиняя безбожников, так и перебежчик-атеист непрестанно бранит церковников, давя в себе сомнения – а вдруг я всё-таки сошёл с креста и попаду по смерти в ад? Это те же клоуны в париках, раздающие флаера «здравого смысла», и они также делают важную общественную работу, поскольку попам нельзя давать воли.

Помню, как ещё в советские годы мне попалась атеистическая книжка «Черное воинство» о монашестве, где монахи сравнивались с чёрными воронами. Знаете, это весьма правильное и убедительное сравнение. Я достаточно много пел и читал на отпеваниях, бывало, что меня даже нанимали читать псалтирь перед гробом покойника. Попу или псаломщику при этом дают какую-то денежку и пакет с едой и самогоном. Помню, помогал одному священнику из Курской епархии отпевать покойника в одной деревне – в конце требы попа попросили, чтобы он «запечатал могилу». Это такой аттракцион для селян, когда лопатой делаешь по четырём сторонам могилы кресты и возглашаешь, что эта могила «запечатывается до второго пришествия Иисуса Христа». Поп стал отказываться и говорил, что в требнике такого не написано. Конечно, дополнительный пакет с едой и спиртным решил этот вопрос, и тогда он театрально «запечатал» могилу. В тот момент я ощутил себя мелким бесом в этом чёрном воинстве – дьячком-орком, жаждущим поживы. Мы в своих чёрных подрясниках напоминали самых настоящих ворон у настоящего трупа.

Однажды во время чтения кафизм над трупом я почувствовал себя даже не урчащим утробно от предстоящих поминок мелким орком, а эдакой голодной вороной у падали. Думаете, что мысли мои сопровождали душу усопшего, когда я читал псалтирь над телом умершего? Нет, мысли были в пакете с самогоном и мясом, изредка принуждаемые долгом внимать тексту на сопровождение души. Мы символически раздирали тело покойного в виде поминального мяса и самогона, чтобы оно опять было предано всецело земле. Прах к праху, плоть к плоти. Что же касается самого сопровождения души, то здесь вопрос сложный и неоднозначный. Поминальные обряды есть везде и у всех, и поэтому религиозные ритуалы объективны, а не являются выдумкой пытающихся заработать на смерти жрецов. Но и вороны, каркающие за окном, тоже объективны.

Эта глава получилась самой серьёзной из всех, поскольку затрагивает очень важный вопрос. По сути, само широкое распространение уныния в обителях говорит о том, что в глубине души монастырь воспринимается насельниками как гиблое место. С другой стороны, продолжать находиться в таком гиблом месте можно, только обладая надеждой и верой в лучшее будущее. Всё равно духовная адаптация должна происходить. Находиться в монастыре только из-за материальных причин нереально трудно, если речь идёт о монахах, а не о трудниках, которые часто живут при монастырях из-за проблем с жильём. Опускаться не хочется, поэтому иногда и оседают в монастырях, оставляя его при любом удобном случае. Но постриг – дело довольно серьёзное даже сейчас, когда можно спокойно взять и уйти – двери тюрьмы открыты. Современные монахи действительно пытаются соответствовать некоторому идеальному образу, знакомому верующим по многочисленным примерам из житийной и подвижнической литературы. Но ничего не выходит, максимум – следование уставу приводит к определённому ортодоксальному стилю, причём не только внешнему, но и внутреннему. Поэтому наиболее успешные монахи обладают хорошим актёрским дарованием. Однако при ближайшем рассмотрении и проснувшемся критическом мышлении хорошо заметна узость и серость монахов, а также их обусловленность, когда православие является концептуальной тюрьмой, накладывающей оковы не только на тело, но и на дух. В прошлом ортодоксальный стиль был универсален для больших территорий и считался не просто каноничным, но единственным в своём роде – иные традиции были далече и «от лукавого». Сейчас же монашество выглядит отличной реконструкцией и психологически непростой субкультурой, замкнутой в ограниченность своего дискурса и невозможной для любого поступательного развития. Смоковница ещё цветёт, но плодов уже не приносит.

Отсюда и уныние. Эта особенность не только современного монашества – ещё Игнатий Брянчанинов замечал, что его рясофорные современники более других страстей терзаемы тлетворным духом уныния. Правда, он не описывал причины такого уныния (пеняя, как всегда, на беса), хотя они на поверхности – молиться, поститься и послушаться это объективно чрезвычайно унылое времяпровождение, несмотря на громкие заявления и убедительные декларации о «радости молитвы». Возможно, раньше жизнь была настолько суровой, что было не до уныния – нужно было уметь выживать в тяжёлых условиях. И молитва действительно была чрезвычайно востребованной активной психотерапией. Но жизнь постепенно менялась – уровень стресса в обществе значительно просел, а комфорт повысился. Но с уменьшением драйва и опасностей повысился уровень депрессии, которая уже названа в обществе болезнью двадцать первого века. Сегодня монахи в своих кельях приобрели относительный покой и как бы «удобно» устроились в жизни. При этом стали понимать, что какие-то жизненные блага и развлечения пройдут мимо них. И услужливо предоставленные им удобства идут в комплекте с весьма жесткими и тяжёлыми ограничениями, из которых главным является даже не целибат, а ограничение в свободе передвижений.

Представьте, что вас посадили в тюрьму или поселение на пожизненный срок. Вам запрещено покидать место поселения, заводить семьи и надлежит повиноваться режиму содержания. Вместо этого вы должны играть роль «духовного» человека, от чего зависит ваше место в монашеской иерархии, и единственной доступной вам радостью является молитва. Естественно, для нормального человека это не повод для радости и он, скорее всего, будет унывать. С одной стороны, жизнь монаха устроена – есть кров над головой, миска супа, необременительное (чаще всего) послушание. В случае чего его подлечат и вставят зубы, дадут одежду и предметы личной гигиены и даже отпуск на Афон и Иерусалим. С другой стороны, монах не испытает радости отцовства и не держит жизнь в своих руках, доверяя её течение старцам и духовникам. А молитва и служба – они действительно доставляют своего рода «радость». Сама служба – достаточно сложный процесс, требующий внимания и сосредоточенности. Ты поёшь, читаешь часами и по окончании служб испытываешь удовлетворение и облегчение, как будто полностью выговорился перед Богом и выполнил свой важный общественный долг. Есть такое. Без службы и клироса я вряд ли продержался бы в монастыре так долго.

И кого-то такая жизнь может полностью устраивать. Мне одна монахиня говорила, что на самом деле такая жизнь удобнее. Люди, мол, и так работают от зари до зари, к пенсии зарабатывая себе квартиру вместе с геморроем. Как купленным рабам, им хватает заработанных денег ровно на месяц и иногда на ежегодную поездку к морю. При этом у мирянина огромное количество решаемых и нерешаемых проблем, которые приводят к преждевременному изнашиванию организма и ранней старости. «Будь как я, – говорила мне эта монахиня, – поспал, поел, помолился, что ещё надо?» Её слова воспринимались слабо, поскольку у неё самой были трое взрослых детей (два священника) и куча внуков, пенсия и постриг в почтенном возрасте. Человек действительно удобно устроился и особенно не унывал. Уныние – бич молодых подвижников. Хотя и старики в монастырях им болеют. Старец Ипполит говаривал так: «Некоторые говорят, что в монастырях для них рай, а я жил все пятьдесят лет, как в аду». Естественно, «адом» старец называл депрессивные состояния той или иной степени тяжести, которые традиция обзывает унынием. Для того чтобы эти депрессивные состояния победить, монаху нужно, во-первых, смириться со своим положением добровольного узника, а во-вторых – чем-то заполнить свою жизнь. Монашеский устав для мирян кажется неким подвигом, однако уверяю вас – весь этот сложный устав подчинён одной задаче: держать монаха в рамках, чтобы он не покинул монастырь. Все эти долгие службы заполняют тянущую и голодную пустоту внутри, а не являются обременительными веригами. Есть, конечно, и либеральные монастыри, которые хотят удержать людей с помощью относительной свободы. Но такой подход слабо оправдывает себя – легкий устав привлекает авантюристов и бездельников, и они всё равно уходят, если на горизонте замаячит более выгодная перспектива.

Но даже долгие красивые службы не избавляют подвижника от чувства тревоги, что он делает что-то не так и неправильно распоряжается своей жизнью. Такой парадокс: по сути, монашеский инфантилизм и отказ от борьбы за жизнь приводит не к покою, а наоборот – к беспокойству. В идеале, как декларируется, борьба за жизнь переносится из реальности в виртуальность, где монах в постах, молитвах и других подвигах стяжает благодать духа святаго. Но все эти «подвиги» переоцениваются не только внешними, но и самими монахами. Молитва лишь заполняет пустоту и не несёт особой радости, хотя в монашеских мануалах она расписывается как огонь свечи, без которой монах превращается в огарок. Может быть, в Средневековье молитва и приводила к виртуальной альтернативной жизни и собирала воедино разум в мире хаоса магического мышления.

Но сейчас такой альтернативной келейной жизни не существует именно как жизни и монах, обременяя себя молитвами, ничего особенного не приобретает. Это обременение даёт ему ощущение какого-то особенного долга перед Богом и обществом, однако нет никаких внятных доказательств, что этот долг вообще существует. Кроме деформирования самого характера подвизающегося, она не меняет его в лучшую сторону, мало того, своей текстовкой заталкивает подвижника прямиком в Средневековье – весьма отсталое и мрачное время. Если раньше анестезией при выдирании зубов был мощный удар по затылку, «вырубающий» больного, неужели вы думаете, что духовные практики отличались какой-то тонкостью? Ничему другому, кроме ненависти к миру, эти ушедшие в Средневековье «учителя» научить не могут. Ненависть и злоба – тоже энергия и тоже заполняет голодную пустоту. Это лучше, чем раздражение, которое возникает от недостатка энергии и является слабостью. Лучше злиться на дьявола и врагов православия, чем унывать, потому что уныние – это обессиливание. Благодаря выбранному образу жизни подвижник переформатировал свою эмоциональную жизнь, «приморозил» некоторые сильные чувства, ожидая, что в эту пустоту войдёт сам Бог. Но входит туда королева монашеских келий – уныние – вместе со своей свитой: леностью, страхом, отчаянием, слабостью, саможалением и сопровождающими высокий уровень стрессовых гормонов болезнями. Злоба всяко лучше, поэтому многие православные весьма агрессивны. Ещё пустоту заполняет страх разных масонов и злобных сатанистов, окружающих святую матушку-Русь. Это как бы разрешённые традицией страсти – ненавидеть врагов православия и бояться их происков. Огромный сегмент православного издательского рынка составляет играющая на этих страстях литература, порой весьма оголтелая.

Тем не менее мирян монашеское страдальческое уныние не отталкивает от монастырей и даже в какой-то мере привлекает. У монашествующих с мирянами есть определённый негласный договор – миряне содержат монахов, а те за них молятся Богу. Психологически это выглядит так: чем больше монахи мучаются, тем лучше, ведь они уподобляются Христу и мучаются в том числе и за нас, «грешных». По причине «особой чистоты душевной» они якобы имеют такое дерзновение – молить за мир и особенно за знаемых, тех, кто их почитает за «рабов Божьих», кто одаряет их и заказывает записки. То есть монах – кто-то типа целебного кота, который лечит больной орган и берёт на себя болезнь. Православный люд просто бесцеремонно пытается свалить свои недуги на монашествующих за довольно мелкий прайс и почтительное благоговейное отношение. И унывающий больной монах для них – живое доказательство того, что эта схема работает. Этот договор в общих чертах соблюдается обеими сторонами, но монахи являются заложниками таких отношений и не имеют возможности осуществлять современную и востребованную среди людей духовную практику. За образцы практики взяты средневековые образцы, которые современные монахи старательно пытаются внедрить в свою жизнь, имитируя стиль «Отечника» и «Лествицы». По-другому в подозрительной православной среде просто нельзя. Не поймут и обязательно осудят. Набожность и намоленность воспринимаются на бытовом уровне как некая электризация монаха, как чудотворной иконы или какого-нибудь святого предмета. И к этим людям обращаются как к шаманам, которые могут исправить ситуацию обратившегося за помощью в монастырь верующего в лучшую сторону.

То есть если раньше монахи были основными поставщиками обществу экзистенциального опыта (они имели время наблюдать за психическими процессами и фиксировать их в своих работах, когда миряне были сосредоточены на выживании), то сейчас монастыри являются аттракционом для религиозных мирян. В итоге общественный запрос порождает бытие монахов – в обителях практикуют примитивный магизм изгнания злых духов, молятся о здравии и осуществляют доступ к почитаемым предметам культа – мощам, чудотворным иконам и другим «мироточивым главам». Разумеется, сам монах тоже должен быть соответствующим образом одет и должен соответствовать общему стилю религиозного аттракциона. Общество уже давно отвергло монашеский опыт, и он востребован сегодня лишь у малого числа религиозных людей. Под это малое число монахи и заточены – общий образовательный и культурный уровень сегодняшних православных определяет монашескую повестку. Но это не значит, что среди монахов отсутствуют мыслящие люди, которые пытаются осознать текущее положение дел в монашестве и как-нибудь на него повлиять. Такие люди есть (как есть такие люди и в церкви в общем), и они пытаются искренне понять, что произошло с церковью и можно ли оздоровить и исправить ситуацию. Но большинство также искренне считают церковь и православные монастыри кораблями спасения и возрождают древние аскетические уставы.

Сегодня трудно имитировать разные чудеса и исходящую от молитв благодать, поэтому популярные монашеские авторы встают на прагматичные рельсы Игнатия Брянчанинова и зарабатывают очки откровенной мизантропией. Из таких авторов стоит упомянуть отца Рафаила (Карелина). Неспособность влиять на мир рационализируется им не просто личной неспособностью монашества, а особенностью последнего времени, когда попущено на земле воцариться злу, а добро выживает в небольших монашеских анклавах и дотлевает, как искры, на ранее жарком и ярком кострище. Если рассудить, что представляет собой эта мизантропия, то можем с уверенностью сказать, что это и есть то самое уныние и нежелание поверить, что за монастырскими стенами человечество может радостно, комфортно и полноценно существовать. Эта радость воспринимается подобными унылыми монахами бесовским и антихристианским наслаждением, а альтернативой этой радости они предлагают так называемое покаяние – фактически то же самое уныние в благочестивой обёртке. Разумеется, подобный аттракцион на любителя, но депрессивные мизантропы есть в любом обществе, и монашеское скорбное мировоззрение им всё объясняет: люди – неблагодарные сволочи и забыли Бога. Но ты на них не смотри, а смотри на себя, свой путь и постарайся пройти его достойно, то есть выполняя какие-то странные средневековые разряды по молитве, труду и послушанию. Такому человеку говорят: сегодня нам оставлено только покаяние. Никаких тебе духовных даров, мира и радости, но скорбный крест до могилы, что отнюдь тебе не гарантирует рай от могилы. Но не теряй надежды. Такие эгоистичные мизантропы считаются сегодня хранителями традиции. Других даже под дулом оружия не заставишь поддерживать эти жертвенные костры.

Возникает определённый курьёз – для внешнего многие монахи выглядят суровыми аскетами в покаянных чувствах, хотя там покаянием и не пахнет. Они думают, как их достал брат, духовник, монастырь и т. д. Как хочется куда-то свинтить отсюда подальше на море, да нельзя. А экзальтированный паломник видит перед собой суровое постное лицо и полагает, что наверняка этот монах пребывает в думах о своих грехах (хотя сам безгрешен, как ангел) и молится за весь грешный мир. Службы действительно помогают в таком состоянии, особенно если хор хороший, но проблему уныния они не снимают. Покаяние в христианском смысле слова означает просто перемену отношения к греху и раскаяние в содеянном. Невозможно просто брать и постоянно каяться – это просто-напросто противоречит законам психики. Но монахи особо-то и не каются, а весь их постный вид определяется внутренним затяжным унынием. Молитва не лечит, а действует как сто грамм на алкоголика с утра. Монах, помолившись, выговаривается и винит в унынии не выбранный образ жизни (ведь раньше монахи были радостными и счастливыми), а только себя. Такое самобичевание проблемы не решает, хотя и считается «благочестивым». На время становится легче, но потом уныние подступает с удвоенной силой. Проблему решает так называемое «смирение» – как я уже писал в одной из глав, это стадия окончательного принятия своего пути. Раньше этому принятию способствовало общество: монашество – это был серьёзный выбор. Существовали свои церковные суды, и расстрижение фиксировалось в паспорте. Расстриг не любили, считали иудами и нигде не брали на работу. Сейчас же есть большое количество расстриг, которые вполне нормально устроились в жизни. Бывшие монахи женятся, заводят семьи и живут в свое удовольствие. Поэтому достигнуть стадии принятия монаху сегодня трудно, ведь он в любой момент может положить рясу на стул, забрать паспорт и уйти из монастыря восвояси, делая чего душа пожелает. Помогает в чём-то и алкоголь – в монастырях и семинарских общагах действительно очень много пьют. Если монах – алкоголик, его стараются терпеть.

Деятельные монахи спасаются от уныния с помощью послушаний. Они с утра до ночи заняты и расходуют всю свою жизненную энергию, отчего чувствуют удовлетворение и получают хорошее настроение. Но в монастыри часто влекутся люди ленивые, не подвига ради, а просто ради пайки и койки, а также какого-никакого, но положения в обществе. Такие после периода послушаний и пострига часто уходят во внутреннюю эмиграцию и тяжело страдают от уныния. Дополнительные послушания у людей с таким складом характера вызывают только ещё большее уныние. Они при этом думают, что являются рабами. Возвращаться в мир страшно, пребывать в монастыре – тошно. Часто они лежат в своих кельях, сказавшись больными, и оттого заболевают ещё сильнее. Спортом, как я уже писал в прошлой главе, заниматься грешно, оттого ситуация усугубляется, поскольку в больном теле трудно сохранить здоровый дух.

Но всё-таки не хочу заканчивать главу и книгу в общем в стиле «всё плохо». Даже в самой плохой ситуации можно найти плюсы.

Монашествующие могли бы найти в себе силы и приобрести экзистенциальный опыт в борьбе с депрессией, как, например, приобрёл его известный ныне автор Экхард Толле, который на протяжении многих лет мучился чудовищнейшей депрессией и нашёл выход в пребывании «здесь и сейчас». Я его сам не изучал, но вижу, как его опыт оказался востребованным, поскольку депрессия – наиболее распространённое психическое расстройство. В сентябре 2017 года этот автор впервые посетил Россию, где выступил перед рекордным количеством участников за всю историю своих лекций – зал собрал более шести тысяч человек. Какой старец может собрать такой зал, да и вообще, как православный старец может помочь людям преодолеть депрессию? Своими советами церковники только вгоняют в ещё большую депрессию. Толле я взял лишь для примера того, что есть люди, которые помогают другим (и довольно успешно) с помощью различных духовных учений и практик. Дают какой-то смысл в жизни и учат, как обращаться ко внутренним резервам, чтобы справляться со стрессом и более эффективно жить. По миру разъезжают различные буддийские монахи и другие учителя, чьи проповеди вполне востребованы современным миром. Но монах максимум что может – это прочесть лекцию в узком православном кругу. Греки в этом отношении более продвинуты. Если мы возьмём книгу про русского старца, то там нет ничего особенного, его личность может быть и выпуклая, но привязанная к определённому стандарту того, каким должен быть настоящий русский старец. Греки же любят витиеватость и имеют за собой великую базу античной философии и культуры. Поэтому в потенциале именно греческая православная церковь может ещё сказать что-то миру. К примеру, тот же старец Ефрем из Филофея (тот самый, что сделал поклон перед всей братией, чтобы спасти чревоугодника-брата, который отказался делать метания) лет пятнадцать назад приехал в Америку и развернул там достаточно мощную деятельность, открыв с десяток монастырей.

При этом я не идеализирую греков и понимаю, что греческие старцы могут быть довольно странными. Соседний русскому Свято-Пантелеимонову монастырю на Афоне – монастырь Ксиропотам. Там старец и игумен постоянно разъезжает по различным богословским конференциям, где выступает с речами и докладами. Между тем сам Ксиропотам считается одним из самых строгих монастырей святой горы. Тамошние монахи столь суровы, что по уставу звонить родным и близким можно только четыре раза в год. При этом работают монахи и послушники по три часа, кухня у них очень хорошая, в том числе есть и керазмы-угощения. Есть шикарная библиотека, а также фонотека с любыми проповедями и духовными песнопениями. Я разговаривал с тамошними братьями, и они рассказали, как страшно их борет уныние. Игумен-то не дурак – молодой уважаемый богослов, который разъезжает по всему миру на монастырские деньги, а братья создают для него соответствующий фон, как братия почти самого строгого монастыря на Афоне. Я не знаю, чем закончится этот эксперимент – возможно, и явит людей великого духа. Но лично у меня на этот счёт большие сомнения. Вообще сегодняшнее духовное возрождение Афона связано с искренним желанием людей приобщиться традиции. В том числе этому помогла книга Силуана Афонского – точнее, книгу написал его ученик архимандрит Софроний (Сахаров), используя дневниковые записки старца. Из жития Силуана можно понять, что старец годами страдал от жесточайшей депрессии, которая в аскетической традиции считается «мистической ночью» или промыслительным оставлением подвижника благодатью для его укрепления. После жесточайших лет борьбы с унынием старец испытал инсайт и оставил после себя записки.

Если бы монахи с помощью духовной адаптации испытывали подобные инсайты и рассказывали мирянам, как справиться с депрессией, цены бы им не было – и они были бы на своём месте, поставляя обществу бесценный экзистенциальный опыт. Монахи же сейчас в своём концептуальном ограничении не могут помогать людям, поскольку ориентированы только на православных верующих. Любому неверующему, если он придёт к монаху со своими проблемами и откроет сердце, тот прямо скажет, что все беды его потому как он некрещёный или невоцерковлённый. Или вовсе откажет в разговоре. А воцерковлённого станет учить по принципу: «Чем хуже – тем лучше». Что Бог спасает его посредством злоключений и неприятностей – «кого люблю, того и наказую». Что же касается уныния, то монах не станет ломать традицию – отцы учат, что унынию нужно активно сопротивляться по методу ещё большего ухудшения своей жизни (когда бухал, часто слышал от монахов, что таким образом Бог меня «спасает»).

Например, уныние зовёт отправиться домой или к родственникам. Не слушай – усиль молитву и пост, противостоя козням лукавого. Монахи верят, что, если пойдёшь у чувства на поводу, оно постепенно выведет тебя из монастыря. Возможно, и так, но для мирян такой метод не подходит. Сейчас монашествующий, как я уже писал, боится сболтнуть лишнего, поскольку является деталью большого мистического аттракциона. Он знает, что легче всего научить депрессивного молиться и читать какой-нибудь акафист. Придраться к нему за такую рекомендацию нельзя, поскольку к монаху обращаются преимущественно православные, у которых молитва представлена однозначно в положительном свете. Если не помогает – веры нет или грехи какие-нибудь мешают. Ну или мало молишься, вот я, например, молюсь много в монастыре, и Бог мне помогает… Поди проверь, кто ему там помогает. Монах, даже если и сам изнемогает от уныния, лжёт искренне «во спасение».

В итоге некоторые искренне верующие начинают замаливаться и превращаться в смешных и иногда опасных подвижников в миру. Такие замоленные есть или отираются при каждом монастыре, причём чаще всего не среди братии, а среди самих паломников, что следуют монашеским рекомендациям. Депрессия лечится молитвой, но никуда не уходит после первых молитвенных опытов, хотя по вере молящегося и отступает на время. Замоленность вместо чудесных божественных даров ведёт к утрате социализации, наплевательскому отношению к жизни и здоровью, а также является мостом к самым разнообразным психическим нарушениям. И самое страшное, что никто в этой ситуации, никакой монах или старец не может сказать замоленному – «не молись». Максимум обвинить в неправильной молитве и прелести. Но сама эта неправильность и замоленность укоренена в православной традиции – в агиографии издавна люби́м образ замоленного, хворого на голову человека, которому молва приписывает чудесные дары прозорливости и исцеления. Однако, как утверждают жития, Бог действует через них. Такие люди везде гонимы и часто ночуют прямо на улице. Я встречал таких людей, живущих рядом с монастырём. Это люди с явными психическими нарушениями, с которыми пытаются справиться с помощью молитв, но только подбрасывают хвороста в огонь. Конечно, отечественная психиатрия – чрезвычайно жёсткая и карательная структура, с которой не каждый хочет сталкиваться, но она хотя бы предусматривает надзор и частичную социализацию больных на голову людей, особенно если смотреть за ними некому. Выглядят же такие замоленные настоящей карикатурой на само монашество. Возможно, таким образом провидение хочет дать некий знак для тех, кто ещё внутри.

Монастыри часто излагают альтернативную точку зрения на психические нарушения как на бесовскую одержимость. Когда жил в одном монастыре Курской епархии, часто разговаривал с такими людьми с самой разной симптоматикой – голосами, ощущением посторонних сущностей внутри тела. У людей с ярко выраженным бредом монастырь и практикуемый монахами экзорцизм являются подтверждением этого бреда, и эта альтернативная психиатрии «бесовщина» по моему опыту (а всё-таки я два года пропел на этих «вычитах») не помогает, а во многом даже вредит. Формально к монахам не подкопаешься. Вы пришли в монастырь, как в лечебницу, из-за веры в благодать. Благодатью вас здесь обеспечивают – есть церковные таинства, продолжительные службы и причастие святых тайн. Всё для вас, и если что-нибудь пошло не так, значит, либо вы сами плохо стараетесь, либо Богу так угодно.

Если говорить не о монашестве в частности, а обо всей церкви в целом, то депрессивные настроения связывают ещё и с так называемым феноменом эмоционального выгорания. Рассмотрим это явление поближе. Человек обычно «приходит к Богу» благодаря некой переоценке ценностей или инсайту. Само это слово «прийти» говорит о свободном выборе человека. Раньше ты рождался в определённой традиции и должен был её придерживаться под страхом уголовного наказания. Но сейчас люди к вере приходят. Но многие как приходят, так и уходят, в том числе священники и монахи. Проблема этого выгорания абсолютно надуманная – если в церковь можно прийти, значит, из неё можно и уйти. Это довольно своеобразный и обременительный образ жизни, и оставаться в нём долгое время можно только благодаря серьёзной мотивации, идейную часть которой и называют верой. Мотивация бывает разная.

К примеру, человек борется с алкоголизмом, совершает преступления или элементарно рукоблудничает и ничего не может с этим сделать. Церковь даёт мощный инструментарий для совершения благих изменений в обмен на лояльность и определённые жертвы. Это не обязательно деньги, но время, энергия и уклонение от удовольствий во время постов или другой вид самоограничения, приносимый на церковный алтарь как жертва. Чем меньше человек во что-то вкладывается, тем меньше он это ценит.

И наоборот, если человек не только вкладывается материально, но и морально (Сыне, даждь мне сердце), он воспринимает простое учение с суровой серьёзностью. Есть определённая часть верующих, что останется с церковью несмотря ни на что. Это ни в коем случае не самые лучшие или самые верные. Это просто люди определённого психологического типа, чаще всего не рефлексирующие подлинную реальность, а находящиеся в плену у заблуждений и под воздействием местечковых православных баек о чудесах, с помощью которых верующий вводит себя в состояние экзальтации. Есть целые места на карте, где эти чудеса производит коллективное сознание верующих и транслирует их вовне с помощью многочисленных брошюр и сарафанного радио. Одно из таких мест, например, Дивеево, где вам расскажут о живых растущих камнях и других чудесных событиях.

Сама вера в чудеса или даже готовность в них поверить вызывает прочное эмоциональное возбуждение, приводящее к пограничным состояниям сознания. Но я не психиатр и не берусь описывать их с точки зрения науки, хотя прекрасно ощутил всё на своей шкуре. В жизни любого, даже самого истового верующего обязательно наступает момент, когда он понимает, что всё, во что он верит, начиная от «живых камней» и заканчивая символом веры, далеко не очевидно и даже весьма сомнительно, учитывая познания и гуманные понятия нашего века, не запрещающего веру, но и, честно говоря, особо её не одобряющую. Общие понятия людей давно изменились и гуманизировались, а церковные люди выглядят на фоне современной общественной ткани яркой и грубой заплаткой.

Одно время, конечно, были иллюзии, что православная церковь (которая по своей структуре стремится к универсализму) займёт лидирующие позиции на интеллектуальном рынке. Но, к сожалению многих, вдохновлённое «духом святым» не нашло понимания в обществе именно как универсальное средство для жизни. Некоторых привлёк в церковь героический уклад жизни, подчинённый великой цели спасения собственной души. Однако человек верующий начинает замечать, что в нравственном отношении он не сильно отошёл от мирского и вообще в самом этом «мире», собственно, нет ничего плохого. Верующий либо встраивается в этот мир, либо начинает его активно отрицать. При встраивании в мир он начинает понимать, что церковь ему нужна лишь как некий маркер, что он принадлежит к определённой общественной прослойке, обладающей церковным опытом. Именно поэтому многие расстриги спокойно общаются в соцсетях с обычными верующими, поскольку церковь, не имея реальных рычагов воздействия (под словом «реальных» я имею в виду карательных), со временем утрачивает свою идейную бескомпромиссность и по-настоящему важным остаётся лишь полученный в церкви опыт. И так называемое расцерковление и выгорание – тоже часть церковного опыта, и многим, остающимся внутри, интересно, что происходит с человеком вовне. И многим уже очевидно, что ничего страшного как бы и не происходит.

Если же говорить обо мне лично, то в начале моего пути православие казалось мне таким большим бездонным кубком знания. Когда жадно и большими глотками выпивал традицию, насыщая свой ум и сердце и постигая то, чего был лишён в советское время, чувствовал ощущение довольства и религиозной сладости. Затем внезапно источники начали заканчиваться. Сладость во рту исчезла, а чрево неприятно забурлило. Где-то на донышке можно было почерпнуть религиозного рахат-лукума на Афоне и всё – православие для меня закончилось. Кончились даже остроты Кураева и Чаплина – их речи превратились в крутящуюся по кругу пластинку. И всё это выстроенное из букв религиозное здание неожиданно посыпалось, буквы превратились в песок, каждая песчинка которого посчитана не только самим Богом, но и человеком. Альфа и омега, бета, гамма – всё под нашими ногами, хоть кто-то извращает реальность, ударяясь в этот песок головой, как будто он выше, а не ниже нашего ума. Как мне представляется – сама традиция существует сейчас в качестве коллективного заговора подвижников-атлантов, держащих на плечах картонное небо выдуманного ими православия, непонятно почему и непонятно зачем. Просто из вредности или из верности поддерживают огонь жертвенных светильников. Зябко им в этом мире. Чем, какими чувствами они живут, чем себя укрепляют? Я не призываю тех, кто остался, покидать монастыри, поскольку мне тоже интересно, к чему приведёт этот эксперимент, да и не ощущаю себя вправе давать такие советы, тем более людям, которые находятся в условиях непрестанной борьбы и сомнениях.

Для меня же мой путь продолжается, и я с той же жадностью, что и раньше, продолжаю искать если не истину, то правильный подход к своей жизни. Я ни о чём не жалею, никого не осуждаю, и желаю всем добра. На этом всё. Успехов на выбранном вами пути, каким бы он ни был.

* * *