Картонное небо. Исповедь церковного бунтаря

О женских монастырях я знаю гораздо меньше, хотя однажды полгода жил в таком монастыре паломником, охранял его и помогал сестрам в тяжелой работе. Не могу сказать, что на меня там пытались напрыгнуть и поиметь или как-нибудь домогались. Сестры это достаточно своеобразные, часто очень больные женщины. Конечно, и в женских монастырях всякое бывает. Например, ушла и вышла замуж благочинная Свято-Елисаветинского монастыря в Минске. Как говорят, сразу же после ухода она купила в Минске трехкомнатную квартиру. Насчёт лесбийского секса не знаю, врать не буду. Наверняка что-то подобное есть, но поскольку церковь – патриархальная структура, на виду только грехи отцов.

Была у меня знакомая схимонахиня из Дивеево мать Серафима – несчастная и очень сложная женщина, которая прожила всю жизнь в старой покосившейся избушке в самом Дивеево. Постриг она приняла ещё в двадцать пять лет, но ни дня не жила в монастыре. У неё был знакомый местный житель по имени Сергей, который под конец потерял ум, после того как его дом сгорел. Сергей каждый день приходил к матушке с отсутствующим взглядом, и она его кормила. Уверяют, что он был для матушки как гражданский муж в молодые её годы. Она вела себя по отношению к нему уважительно и называла только по имени-отчеству. Не знаю, может быть, это и так. Она его тайно постригла в конце жизни, пригласив знакомого иеромонаха для совершения пострига, с именем Серафим. Он был доволен в тот момент, на глазах его я видел трогательные слёзы. Через полгода после пострига его жестоко убили в Дивеево – забили молотком насмерть непонятно из-за чего. Никто его почти не знал как монаха. Кто он перед Богом, что он? – только сам создатель весть.

Чревоугодие

У каждого из монашествующих есть своя господствующая страсть. Если говорить о себе лично, то такой страстью у меня было чревоугодие. Это вовсе не значит, что я обжирался сладостями или набивал своё брюхо кашей – этого как раз за мной не водилось. Но пьянство расценивается с точки зрения православной традиции как чревоугодие, а я бухал, с отроческих лет преуспевая в поглощении крепкого и слабого алкоголя и особенно в алкогольных подвигах. Хотя продвинутые монахи-экзорцисты считают, что пьянство, как и наркомания – это вид одержимости и беснования, пьянство в свете святоотеческой идеологии есть чревоугодие, и точка. И тут мне много чего есть сказать.

Поэтому описывать по теме чревоугодия слащавых и инфантильных бородатых старичков с Афона, тоннами пожирающих торты и пирожные на ке́размах, мне как-то не с руки, когда есть столь очевидное зло, как химическая зависимость. Скажу только, что хорошо покушать монахи любят, хотя и почитают постников. Отношение к постникам примерно как к отличникам в школе. Это «терпилы» – освященные подвигами люди, без которых всё религиозное здание рушится. Но основная масса монашествующих – обычные троечники, которым ничего человеческое не чуждо, но которые очень любят предстать перед внешними эдакими духоносными отцами и владеющими некими православными тайнами духовидцами, отчего поддерживают и копируют стиль поведения отличников в подрясниках, впрочем, упражняясь при этом в злословии в отношении этих монастырских отличников. Постники ведь сами по себе – суховатые и неинтересные люди, да ещё и с каким-то высоким мнением о себе, скрываемым за нарочитым дурашливым смирением. Если с блудом монахи подпадают под обет целомудрия, то обета «не есть» никто не даёт, а само постничество оставляет широкий простор для трактовок. Как говорится в одной монастырской байке, однажды монах пришёл к своему духовнику, исповедуя ему у аналоя грех мясоедения, совершённый Великим постом (монахи и иноки мяса не едят, только архиереям можно курицу, отчего её называют «архиерейской птицей»). Но мудрый духовник отвечал кающемуся так: ты мясо-то ешь, главное в пост людей не есть. То есть постничество у современных подвижников не считается основой нравственности. Конечно, в каждом монастыре свой устав, но в целом у монашествующих из-за лишения других человеческих радостей своего рода культ еды – «утешение», как любят говорить за монастырскими стенами. В целом отношение к еде в монашестве более чем терпимое, за исключением некоторых подвижнических островков.

Афонский устав строг и суров, но даже здесь насельники некоторых монастырей легко его обходят. Например, в монастыре Филофей существуют так называемые «ке́размы» – дословно «угощения», во время которых монахи обжираются тортами, пирожными и другими сладостями. Часть кондитерских изделий им пекут сёстры из женского монастыря на острове близ Афона (этот монастырь считается у греков очень престижным и запись в насельницы идёт чуть ли не с рождения девочки в благочестивой семье). Сколько игумен Филофея ни пытался отменить эти обжираловки, успехом это не увенчалось – монахи сразу начинают фрондировать и обвинять власти в «отсутствии любви», как будто нарушаются их главные права. Эти ке́размы перечёркивают весь постный устав, его суть, но юридически по уставу не являются нарушением, хотя гликемический индекс многих филофейских монахов говорит уже как минимум о преддиабетном состоянии. Вообще диабет весьма распространён как среди монашествующих, так и среди обычного белого духовенства. Обычная рационализация защитников православия, когда внешний начинает злословить, что все попы как будто под копирку – обрюзгшие и пузатые, такая: у батюшки диабет, батюшка просто болен. Мол, у батюшек очень часты расстройства, связанные с обменом веществ, в том числе и диабет. Многие монашествующие имеют или диабет, или проблемы с пищеварением, и часто рассуждают об этом, как о «милости Божьей», поскольку иначе не нашлось бы внутренних сил совладать с чревоугодием. Так или иначе диабет и другие болезни, связанные с пищеварением, часто появляются от невоздержанного стиля питания и пристрастия к сладкому, которое дозволено и в самый суровый пост.

Ещё один интересный момент и феномен исключительно российского монашества, когда хорошая еда становится признаком принадлежности к братству, оставляя второсортную пищу для паломников и разных трудников. Такой устав я встречал во многих российских монастырях, в том числе и в знаменитой Оптиной пустыни. Братия трапезничает отдельно от гостей и небратии в специальной расписанной иконами трапезной. Еда очень хорошая, всегда (когда позволяет устав) есть молочко, масло и рыба, а также винцо на праздники. Трудники и паломники столуются куда хуже под присмотром суровых мужиков в халатах, кушая постный суп и какой-нибудь салат с кашей. В монастыре Курской епархии, где я тоже жил довольно продолжительное время, трапезная для всех была одна, но были разными столы. Стол монахов и духовенства стоял перпендикулярно столам паломников и трудников, а различие яств было куда более очевидным, чем даже в Оптиной. На столах трудников и паломников круглый год была гречка и квашеная капуста. Круглый год! Кухня монахов же была достаточно изысканной и разнообразной, приготовленной с любовью. По благословению старца И. монашеской едой подъедались и некоторые послушники, только не за столом отцов, а на самой кухне в свободное от послушаний время.

Такие «избранные» послушники за стол монашеский ещё не садились, но и с трудниками не столовались. В каждом монастыре, конечно, свой устав, но такое разделение в пище – специфическая черта русского монашества. Я путешествовал по Румынии, Молдавии, Болгарии и Сербии, жил в Греции, и нигде на Балканах я не встречал такой пищевой дифференциации в зависимости от статуса подвизающегося. Ведь если вдуматься, по монашеским меркам это просто неприлично и стыдно, но привыкшего к разнообразному чинопочитанию русского человека это не удивляет. Даже на Украине я не встречал таких монастырей. Но в России, как в Индии, в тюрьмах и монастырях, люди делятся «по мастям». В жизни, как мне видится, то же самое, только более завуалированно. Недаром есть понимание чиновничьей должности как «кормушки». Полагаю, все вы понимаете, что хорошая еда в монастыре – это дополнительный аттракцион для желающих праздно проводить своё время, играя роль подвижника. От этого и разделение. Хочешь хорошо кушать? – Стремись в братию и оказывай лояльность отцам. Свобода дороже – питайся с внешними. Прямо слепок с российской действительности.

Но вернёмся к любимому мной некогда пьянству. Тема на самом деле очень серьёзная – в монастыри, как в реабилитационные центры, на послушания отправляется большое количество химически зависимых людей. Многие из них, пообтесавшись, впоследствии принимают постриг, а то и сан. Я уже говорил, что зависимые, если не оставляют своего поприща, считаются подвижниками и духовными борцами. Но такая «духовная» борьба с пьянством на поверку является русской рулеткой, поскольку борьба предусматривает победы и поражения, то есть запои и длительные периоды трезвения, после чего подвижник вновь наступает на пробку и следует горькое падение в яму алкогольной интоксикации. Алкоголизм очень напоминает подвижничество – смирение от падения, раздвоенность сознания, когда и хочется и колется, преодоление жесточайших похмельных депрессий и сосредоточение на процессе контроля своего влечения к алкоголю. Это задаёт жизни алкоголика определённый драйв, как подвижничество задаёт драйв жизни монаха, но сама жизнь со своими подарками проносится мимо, пока алкаш самовлюблённо пребывает в своей борьбе, с трясущимися руками и сверхценными идеями добирая мистического опыта в делирии.

Духовная борьба с зелёным змием часто продолжается до самой смерти, которая обычно приходит куда раньше положенного срока. С наркоманами в монастыре легче, поскольку на послушании нарк лишается порочного круга знакомств и просто не знает, где в окрестностях монастыря найти наркотик. Конечно, настоящая свинья грязь всегда найдёт, но обычно на период послушания наркоман держится, срываясь уже по приезде в свой город. Родственники после срыва опять отправляют его в монастырь. Многие таким образом постепенно отходят от наркотиков и становятся трезвенниками, заменяя свой прежний порочный образ жизни жизнью воздержанной и церковной. Знаю лично не одного такого парня, сменившего шприц на чётки. Конечно, их жизнь идёт с момента обращения под чутким руководством духовника и окрашена в религиозные цвета, но это всё-таки лучше, чем прокалывать последние штаны, воровать и отправляться на длительную «реабилитацию» в тюрьму. Правда, когда наркоманов в монастыре много и сам монастырь либерален в уставе, они объединяются, начиная кучковаться и «мутить» – красть монастырское добро, скот и продавать, находя на вырученные деньги какой-нибудь яд для души и упарываясь в хлам, иногда «отъезжая» в своей келье в мир иной, чему я лично пару раз был свидетелем.

Но с алкоголиками в монастырях гораздо труднее, поскольку этот жидкий наркотик доступен и на краю света, даже в самом отдалённом захолустье, куда можно сбежать от суеты житейской на скит, есть спиртное. Причём дешёвое спиртное – самогон или какой-нибудь аптечный боярышник. Алкоголик – это довольно узнаваемый и даже привычный для российской действительности типаж, и в этой привычности скрыта большая трагедия. В каждом монастыре обычно обретаются не один и не два страждущих пиянственной страстью, есть с кем скооперироваться и напиться. К тому же православное христианство – алкогольная культура. «И вино веселит сердце человека» – сказано в писании. Держаться при желании можно до какого-нибудь двунадесятого праздника. Но когда на стол ставят кагор и начинают пить для душевного веселия с молитвами и праздничными песнопениями, рука алкаша весело тянется за благословлённой самим Богом рюмкой. Для человека, не страдающего алкоголизмом, это не представляет никакой опасности, но для алкоголика хряпнуть на праздничной трапезе кагорчика это как закурить на бензоколонке. Может, пронесёт, а может, и нет. Но кто тебе об этом напомнит в момент праздника? В церкви же учат, что алкоголизм – злая страсть и бесовское наваждение, а само вино – чуть ли не кровь Христова. Как может бес искусить, когда батюшка старец благословил трапезу широким крестом вместе с разложенными яствами и винишком? Тем более что перед этим ты причастился пречистых тела и крови Господних, и в их божественный состав входит вино. Всё располагает к духовности, и ты не плошай – выпей, да не пьяней, сохраняй здравый смысл. Владей собой, вооружившись молитвой и таинствами. Благодать должна помогать – так мыслит монашествующий с проблемами по части алкоголя, в очередной раз обманывая сам себя. К тому же он поговел, причастился, сил духовных поднабрался и вот на этот раз-то точно победит злую пианственную страсть.

Заканчивается такая праздничная трапеза обычно через неделю дикой трясучкой, глумной головой и покаянной болью сердца, когда желудок отказывается принимать в себя алкоголь и извергает его с болью и желчью. Самого оступившегося брата в эти адские минуты ругают, хулят, а то и бьют, ведь монашествующий горазд творить в эти дни, как любят шутить подвижники, великие «чудотворения». Сколько я таких «чудотворцев» навидался на своем монашеском пути, не перечесть. Да и сам, бывало, чудил не по-детски. В итоге обычно протрезвевшего монашествующего оставляют в монастыре, если он пострижен здесь и если нужен для послушания.

В иных случаях, разумеется, с позором выгоняют. То есть приехал алкоголик в монастырь лечиться, выпил по благословению винишка на трапезе, набедокурил с три короба и с позором был выгнан, как охальник и нечестивец.

Видал я много таких – особенно в одном монастыре Курской епархии, где я провёл в общей сложности года два. Выгоняют ненужных с большим позором. Один пожилой уже мужик обретался в монастыре и однажды получил пенсию по инвалидности и так на неё нарезался, что обгадился в келье по большому. Его даже выгонять не стали – взяли вчетвером вместе с матрасом и выбросили на помойку вместе с вещами. Была поздняя осень, и уже подморозило инеем землю. Тот, бедный, лежит в вонючей помойке в грязных коробках, яичной скорлупе и мокрой помоечной картофельной шелухе с полными штанами экскрементов, трясётся от будуна и холода, а все проходящие плюются с отвращением. Зябко, тошно, да и физически даже ступить не может… Некоторые из таких болящих во время очередного запоя умирали прямо в монастыре. Был ещё один случай в этом же монастыре, когда трудники заметили зимой лежащего на снегу в хлам пьяного замерзающего мужика. Его занесли в келью, которая называлась «вокзал» и где обретался прибившийся к монастырю криминальный сброд. Там стояли сколоченные в два этажа нары и жили люди с тюремным опытом. Они постоянно курили и варили чифир. Благочинный использовал вокзальных для самых грязных работ (не белоручек же, поющих на клиросе, посылать телячье говно месить), но сам в их внутреннюю жизнь не вмешивался, хотя участковый на «вокзале» был частым гостем. Увидев принесённого мужика, с «пальмы» спрыгнул смотрящий кельи и налил замёрзшему бортовой стакан самогону для сугреву. Тот выпил, естественно, но не разобрался в ситуации и саданул смотрящему кельи в рог. Тот не понёс оскорбления, схватил пику и ударил вокзальному гостю в бочину. Пока ехала скорая, замёрзший истёк кровью и умер. После этого нары на «вокзале» наконец сломали.

Я же говорю – пить вообще, а в монастырях особенно – русская рулетка. Алкоголик в монастыре находится в страшной ловушке, сам себя загоняя психологически как страшного грешника, хотя по сути он просто болен, но специфика его болезни такова, что страдают от неё и невинные окружающие. Хотя некоторые из этих окружающих, как ни странно, чувствуют себя даже комфортно, ведь смотри-ка – рядом есть куда худшие, чем они, подвижники, благодаря чему отсутствие проблем с алкоголем из нормы превращается в большой плюс. В том числе и для карьеры – если ты не пьёшь и не блудишь и справен на послушаниях, будь даже ты не семи пядей во лбу, если захочешь, можешь стать священником.

Однажды я, как настоящий подвижник, сам взял себе правило не пить один год. Это был обет, принятый перед крестом, Евангелием и священником. Было это как раз после убийства на «вокзале». И я честно этот год не пил, думая, что уже окреп духом против пианственной страсти. Ко дню окончания обета ветер странствий занёс меня в Черногорию. Это вообще отдельная история, как я из монастыря в Курской епархии пешком и на попутках добрался до Черногории. Пожалуй, сделаю ради этого небольшое отступление.

Это было золотое время моего подвижничества, на четвёртый год после обращения, когда я показывал по всем статьям серьёзный подход. Я протрезвел и успешно шёл к постригу и принятию сана, ежедневно служа на клиросе утром и вечером. Жизнь моя без алкоголя постепенно устаканивалась. Но однажды в иподьяконской келье, где я тогда жил, – начал читать Иисусову молитву перед сном, уже лёжа в своей кровати с закрытыми глазами. От молитвы внутренность моя засияла каким-то изумрудным светом, даже чуть бирюзовым, и я поменялся с целым миром местами. Я, моё сознание, очутилось снаружи, а весь мир уместился в моей душе. Не знаю, что это было – оптическая иллюзия (что-то похожее, когда переворачиваешь окуляр микроскопа) или мистическое переживание. Я никогда не придавал этому особого значения по золотому правилу аскетики отцов – «ничего не принимай и ничего не отвергай». Но факт остаётся фактом – через пару дней я почувствовал непреодолимое желание отправиться в странствие.

По первоначальному плану я хотел проехаться только до Украины – в Глинскую пустынь – и вернуться обратно. Благочинный признал моё право на отпуск и благословил, тем более, что денег я не просил и шёл абсолютно пустой. Шёл я в подряснике большую часть времени пешком, иногда останавливал машину, когда уставал. С собой были только какие-то самые простые вещи и небольшой рюкзак. И знаете, я быстро вошёл во вкус – каждый день находились какие-то новые приключения и маленькие чудеса, доказывающие воочию, что вселенная и Бог заботятся о тебе. Об этом путешествии можно написать целую книгу, но сейчас не буду уклоняться от темы. Путешествие моё затянулось – сначала я пересёк государственную границу Украины, затем после двухнедельного похода по святым местам ныне небратской страны пересёк границу с Румынией (у меня был заграничный паспорт, чего на тот период было достаточно). Меня так «вставило» это путешествие, что я захотел дойти до самого Афона. В Бухаресте я даже хотел ночью переплыть Дунай в нарушение миграционного законодательства – до такой степени меня это всё воодушевило. Но, слава богу, увидел из окна трамвая витиеватый и закрученный стиль русского зодчества – церковь. Выйдя из трамвая, я подошёл к этой русской церкви и обнаружил, что она принадлежит болгарскому патриархату. Это было подворье БПЦ в Бухаресте.

Зайдя в само подворье, я обнаружил довольно современного болгарского священника отца Петра, похожего на Атоса из советского фильма (пора-пора-порадуемся на своём веку), свободно разговаривающего по-русски. Отец Пётр радушно предложил мне выпить красного или белого вина (я отказался как выполняющий обет), выпил чашечку кофе, а затем открыл ему намерение переплыть Дунай, отчего отец Пётр пришёл в настоящий ужас. Он отправил меня в сербское консульство (тогда у них было союзное государство Сербии и Черногории) и дал мне около ста румынских леев, преподав наставление – «не вздумай осуществлять своё намерение по переплытию Дуная, тебя застрелят или катер убьёт; иди к сербам, там тебе помогут». И действительно, в нарушение консульских правил (визу можно получить только в собственной стране) в консульстве после определённых проблем сделали мне визу Сербии и Черногории, которую я оплатил леями отца Петра. Так я получил вход в Сербию и только за то, что я разговаривал на том языке, на котором беседовал Ленин – к русским у сербов какой-то иногда не совсем здоровый пиетет, от которого, кстати, некоторые сербы очень даже хотят избавиться…

Сербия приняла меня очень хорошо и гостеприимно. Сначала довезла попутка до Белграда, а в Белграде мне студенты богословского института сделали целую экскурсию. Затем меня отвезли на подворье Афонского Хилендарского монастыря «Сланцы», где похоронен тот самый чудаковатый старец Стефан с Карули (гора Афон), чью келью держит сейчас не менее чудаковатый и скандально известный в интернете русский монах Афанасий Карульский. Когда я вошёл в храм, как раз шла всенощная Троицы и пели знаменитую стихиру шестого гласа на стиховне великой вечерни Пятидесятницы – «Царю Небесный», которая не поётся с литургии Великой Субботы до самой Пятидесятницы. Храм был по обычаю украшен зелёной травой, из которой сербы наплели множество небольших венков. Тогда я и вспомнил тот зелёный цвет в иподьяконской келье монастыря в Курской епархии. Зелёный цвет считается цветом Святого Духа и цветом праздника Пятидесятницы (Троицы), в канун которого я и прибыл в Сербию.

Через пару дней я отправился дальше и дошёл через всю Сербию до Черногории, где поселился в Цетинье у митрополита Амфилохия, где прожил несколько месяцев.

Читатель, наверное, думает – а при чём же здесь пьянство? Я не потерял мысль, а как раз до этого самого треклятого пьянства дошёл. В Черногории меня застало окончание обета, которое я тут же решил отметить. Стояла уже осень – канун Крестовоздвижения. Я жил тогда в скиту в небольшом отдалении от самого монастыря. В Цетинье жил ещё один русский – схииеромонах Кукша из Молдавии. Мы с ним часто болтали и прикалывались над особенностями местного менталитета – всё-таки сербы совершенно другие и любовь к русским вовсе не означает, что тебя здесь будут носить на руках. Как только закончился мой обет, я взял у Кукши десять евро на пиво, чтобы отметить это дело. Год, проведённый в воздержании от алкоголя, наполнил меня уверенностью, что я контролирую ситуацию, и иллюзией того, что я наконец научился «культурному употреблению», как все нормальные люди. Разумеется, это была спичка на бензоколонке. В магазине к европейскому пиву я зачем-то купил бутылку водки – в той самой советской бутылке «из-под буратино», маркированную Волынским ликёроводочным заводом…

С утра меня будит один сербский послух, который зачитывался в монастыре Карлосом Кастанедой и даже предлагал мне поэкспериментировать с галлюциногенным индейским дурманом (Datúra innóxia), что рос неподалёку. Послух в восхищении говорит мне: «Ну ты настоящий “дьяблерос”!» Я привстал, оглянулся и оценил урон, нанесённый келье. Здесь царил полный разгром, а я сам спал, даже не раздеваясь, в ботинках на облёванных простынях. Келья досталась мне от одного музыканта вместе с колонками и музыкальным центром – музыкант управлял на клиросе и любил громко слушать хард-рок, отчего вступал в конфликты с соседями-монахами. Он жил в монастыре уже как лет семь, перед тем как впал в искушение. Месяц назад музыканта этого бес соблазнил выпить в ресторане. После культурного подпития подошёл к одной немке средних лет (она жила в келье Черногорской митрополии Цетинье в непонятном статусе и снимала православные фильмы) со скабрезным предложением. – Я хочу взять тебя как женщину, – музыкант предложил немке секс, но она, не оценив великодушного предложения, в страхе побежала жаловаться митрополиту, который сразу же музыканта и выгнал в негодовании, не дав ему даже возможности оправдаться. Келья с музыкальным центром и всеми бесами этого музыканта досталась мне. Впрочем, этот музыкальный центр, к вящей радости соседствующих монахов, был мною благополучно расколочен в хлам вместе с колонками, а CD-диски разбросаны по всему этажу, как будто «ревность по бозе сне́де мя» и я, как ветхозаветный пророк, изгонял заразу тяжёлого рока из святого места. Также было разбито окно.

Послушник, что жил рядом со мной (как сказал мне послух «кастанедовец») ходил сейчас по монастырю со свежим синяком, вызывая среди братии всеобщее сочувствие. Я же практически ничего не помнил, кроме того, как быстро поглотил свой ёрш и отрубился. Послушник с синяком рассказал потом, что я пришёл в скит затаренный пивом и водкой и быстро всё выдул один, затем, плохо держась на ногах, хотел пойти догнаться, но упал. Поэтому стал посылать его за водкой, на что тот ответил отказом: мол, тебе хватит, иди уже спи. Потом произошло то, что произошло. Я схватил какую-то бадью и расшиб окно, бадья при этом отскочила и ударила послушника по лицу, причинив ему вред. Потом я устроил погром наследства, оставшегося от музыканта, перед тем как окончательно вырубиться.

Пришлось мне после этого искушения возвращаться обратно в Россию. Нет, меня никто не выгонял, но не передать, как было стыдно в глаза людям смотреть. Хотя братья-сербы меня утешали – мы мол, сербы, уже стали мягкими (кстати, по-сербски мягкий значит «мала́ка» – да-да, то самое слово), как европейцы, а вы русские – ух! Типа если вы так сильны во зле, значит, и в добре преуспеете. У любого европейца есть глубинная генетическая память, хранящая хтонический ужас наших лесов, полей и равнин. Россия – это территория, с которой волнами шли варвары, покоряя Европу и убегая от ещё более свирепых народов. Поэтому европейцы и любят это выражение «Россия-мать». Да, она жестокая мать, но для сербов это даже выглядит плюсом, ведь якобы русские, по слову апостола Павла, «духа не угашают» и жестят, как средневековые христиане. Митрополит, чтобы утешить меня, взял с собой на службу в монастырь Острог, где я на Крестовоздвижение, болезнуя сердцем, дал Богу новый обет не пить, но уже на два года. Так я успокоился. Затем я вернулся в Россию.

Вернулся я не в монастырь Курской епархии, откуда уходил в странствие, а к отцу В., у которого начинал свой подвижнический подвиг. Отец В. в Подмосковье считается уважаемым священником и является одним из пяти духовников епархии. В миру он был врачом-психиатром и, будучи священником, занялся реабилитацией алко- и наркозависимых. У него была целая община зависимых, живущая по монашескому уставу. Когда я встретил В. в первый раз, меня так вдохновила его миссия, что я полностью прекратил употреблять безо всяких обетов, бросил работу журналиста и университет и начал помогать священнику в его святом деле помощи химически зависимым. Я ушёл к нему ещё в двадцать четыре года и помогал на клиросе и в алтаре. Потом уходил в монастырь по причинам, которые изложу чуть ниже.

Думаю, что, если бы не мои проблемы с алкоголем, я вряд ли влился бы в число подвижников. Алкоголизм и связанные с ним проблемы требовали какой-то рационализации, и церковь её предоставляла – ты одержим страстью, это твой крест, но и будущий венец, если пронесёшь его достойно. Вот тебе келья, послушание и чётки – всё, чтобы сразиться с зелёным змием и победить. Поверженное проблемами с алкоголем самолюбие восстанавливалось, и даже запои в этой парадигме внезапно обретали смысл. Никто в церкви не был заинтересован в том, чтобы я просто взял и не пил. Наоборот, эти проблемы с алкоголем были важны, как причина моего появления в храме, они были «спасительными». Бог предал тело на искушение, чтобы спаслась душа. То есть «не пить» считывается православными на уровне подсознания как «сойти с креста». Ведь если проблема пьяницы решается и человек просто не пьёт, нет и нужды во всех этих энергозатратных средневековых занятиях молитвой. Но в церкви нужны духовные борцы и надобны искушённые борьбой со страстями люди. «Не выбирай святого наставника, выбирай искусного», – как написано в патериках. А без падений и восстаний кто преуспеет в мудрости подвижнической? За одного битого двух небитых дают.

Вернулся же я к отцу В. вовсе не по своему желанию, а по его горячей просьбе (я уже несколько лет побродил в монастырях и нахватался монашеских ужимок, переняв послушнический стиль), поскольку ему нужны были люди, укреплённые в вере, чтобы помочь создать братство трезвости – отец В. свято верил, что его удачный опыт распространится на всю Россию и он станет подобен Иоанну Кронштадтскому.

Я согласился ему помочь, но не просто так, а заключив сделку – я помогаю ему на клиросе, в алтаре и с «братством трезвости», а он меня летом берёт с собой на Афон, где я хотел остаться и подвизаться. После своего странствия по Балканам я точно утвердился в своём желании попасть на Афон. Не понимая, что, собственно, из себя представляет алкоголизм, я продолжал верить в православный способ избавления от страсти, то есть контроль за своим состоянием во время употребления. Поскольку я взял два года обета воздержания от синьки в Остроге, то пока не экспериментировал с алкоголем, но в глубине души верил, что по окончании обета я внутренне изменюсь от благодати и смогу радоваться опьянению, как обычные люди, без запоев и других алкогольных эксцессов. Никто за завесой всех этих восхвалений духовной брани не объяснил мне, что из этой ямы только один выход – просто не пить. Прочувствовать свою болезнь, принять её как непреклонную данность и жить всю оставшуюся жизнь, как смертельно больной на безалкогольной диете. Ни один алкоголик никогда не восстановит контроль над употреблением, поскольку сама болезнь заключается в утере этого контроля.

Огурец можно засолить, и обычный человек может стать алкоголиком, но обратного пути нет, хоть ты тресни – как нельзя солёный огурец превратить в свежий, так и алкоголик никогда не научится контролю над употреблением. А вся эта «борьба» с пьянством сводится в конечном итоге к пьянству. Как ни странно прозвучат мои слова, но пьянство – это и есть борьба. Ни один алкоголик не катится по пути наименьшего сопротивления, уверяю вас, каждый из нас пробовал (и не один раз) бросать употреблять, но алкоголь всегда оказывался сильнее. Я бросил употреблять, как только сдался, отказался от борьбы, поднял руки и признал, что алкоголь сильнее меня, что мне с ним никогда и ни в каких случаях не совладать. После этого оплакал потерю, поскольку пить я любил больше всего на свете, и с тех пор радостно живу полной жизнью на безалкогольной диете. Не год и не два планирую провести на диете, а не пить до конца жизни.

В двух словах, что представляет из себя православный метод лечения алкоголизма как страсти. Это постоянные молитвы, постоянное напряжение, как в спортзале. Если ты срываешься и оступаешься – значит, бес нанёс тебе удар. Своего рода спарринг. Конечно, и у отца В. были свои пять процентов оставивших греховную привычку (как и везде – бабка нашепчет, протрезвятся те же пять процентов), но то, во что всё это превратилось, напоминает мне скверный водевиль. Сам отец В. излечил от пьянства одного своего бывшего пациента. Ну как излечил, просто тот сам решил бросить употреблять, а обращение в веру стало тем самым триггером. С виду отец В. очень приятный и добрый дедушка – искренний приверженец православной веры и настоящий подвижник. Отец В. убедил своего протрезвившегося пациента (его звали Виталий) начать строить монашескую общину для зависимых. Виталик был с золотыми руками и на территории храма вместе с соратниками построил огромные мастерские, в которых делал пока своими руками кресты на могилы. Но планы по развитию промысла братства были грандиозными. Причём деньги на строительство Виталик выручил от продажи своего большого дома в Домодедово. Также он построил неплохую баню для братии. Община росла, но Виталик постепенно вступал в конфликт с Мариной – старостой храма. Конфликт разрастался и закончился полной победой старосты, на чью сторону в конце концов встал настоятель. Братство трезвости (отец В. мечтал создать целое движение трезвости, которое в его мечтах распространится на всю Россию) продержалось пятнадцать лет, закончившись полным провалом.

Первый раз я ушёл от отца В. после моего первого большого разочарования в духовенстве, хотя после я ещё не один год подвизался в монастырях. Но то первое разочарование сравнимо с детским пониманием, что нет никакого доброго дедушки Мороза, хотя и отец В. со своим подчёркнутым идеализмом сильно его напоминал. Сама история разочарования такова: в нашу общину прибился как-то один парень, цыган-наркоман. Неплохой такой парень. Спортсмен. Его привёл к отцу В. тренер по рукопашному бою, чтобы спасти от героиновой зависимости. Сашос (так звали цыгана) быстро влился в общину и молитву, и казалось, что преуспевает в подвижничестве и укрепляется в трезвости. Но затем Сашос впал в искушение и спелся с другим наркоманом в общине. Они вместе начали «мутить».

Однажды кто-то украл партию золотых крестиков (Марина была из семьи генерала КГБ и, используя конторские связи, получила лицензию на торговлю золотыми изделиями), и отец В. перед всем братством на трапезе гневно обвинил в этом Сашоса. Мол, Бог тебя накажет за святотатство. Как я потом узнал, к этой краже он был совершенно непричастен и о. В. говорил чисто на эмоциях. От него – мудрого добрячка внешне – такого финта не ожидаешь, поэтому бьёт сильно. К тому же Сашос полюбил о. В. почти как отца. Это обвинение в краже со стороны священника сильно ударило по Сашосу, он как-то сразу осунулся и посерел. А на следующий день нашли его окоченевший труп на поле возле храма – передозировка. Приехала милиция, и сотрудники опросили отца В., что это за человек, на что отец В. сказал – не знаю. Что, мол, я сторож какому-то цыгану? Затем священник собрал братство, чтобы решить, «куда двигаться дальше», чтобы все сделали свои выводы и продолжили спасаться, как будто ничего страшного не произошло.

И тут мне стало не по себе. Вроде как всё правильно, никто, кроме беса, не виноват (Сашос сам сделал свой выбор, и не было смысла подставлять под удар всю общину), но отец В. позиционировал себя именно как человек, спасающий божественной милостью алкоголиков и наркоманов. Под эту миссию привлекались немалые деньги от его духовных чад. Отец В. выстроил корпус для зависимых и построил (не на храмовой земле) хороший бревенчатый дом для себя. В то же время он не нёс никакой, повторюсь – совершенно никакой ответственности за плоды своего православного целительства, но рекламировал себя, своё братство, в многочисленных газетах как истинный путь, как выход для зависимых, выдавая пафос за правду. Я тогда надел старую куртку Сашоса и в первый раз пошёл путешествовать, обвинив о. В. в том, что это братство трезвости для него самого как игрушка, как персональный дурдом для психиатра на пенсии, только, в отличие от врачей, он ни за что не отвечает. А для самих привлечённых его словами людей это не игрушки, а русская рулетка…

Затем – уже через долгих шестнадцать лет – я снова надел эту куртку, когда поехал на реабилитацию в Дом надежды на горе под Санкт-Петербургом. Там мне наконец помогли, и с тех пор я совершенно не употребляю алкоголь по милости свыше. Эта случайно найденная матерью куртка показалась мне голосом с того света – знаком от моего приятеля Сашоса в благодарность за то, что я тогда, шестнадцать лет назад, вступился за его память и обвинил отца В. в том, что он не тот, за кого себя выдаёт.

Можно, конечно, сказать, что моё бунтарство против о. В. является попыткой самооправдания и возвращения на свою блевотину, ведь я вновь вернулся к употреблению на целых долгих шестнадцать лет. Но сейчас правота тех моих слов видна как дважды два. Отец В. уже давно выгнал своего пациента Виталика, того самого, который продал свой дом, чтобы построить на храмовой земле мастерские. Мастерские (довольно серьёзный комплекс построек) принадлежат теперь храму, а в корпусе, на который отец В. во всеуслышание собирал деньги как на помощь в лечении зависимых, сейчас проживает сестричество, которым управляет та самая Марина – староста храма. А дом Виталика, что он продал для «общего дела»… А что дом? Мало ли людей продают свои квартиры и дома, чтобы обеспечить свои религиозные нужды?

В момент очарования духовностью они готовы на многие жертвы, но редко кто выдерживает такой стиль до самого конца. В особенности, если видят, как те, кто очаровывает их духовностью, в сущности, своей выгоды не теряют. Тот же отец В. построил ведь свой новый дом не на храмовой земле, чтобы в случае выхода за штат не потерять его, как Виталик – свои мастерские. Лох – это судьба. Ну а отец В., как и прежде, уважаемый духовник, и о кладбище алкоголиков, кому он так и не смог помочь, хотя и очаровывал несбыточными надеждами, никто практически не знает. Сколько их, безвестных людей, кому он красиво рисовал трезвое будущее и одурманивал благоговейными словесами?

На самом деле вымаливать помощь алкоголику акафистами и пятисотницами – это практически то же самое, как вымаливать богатство или исцеление от рака. Бывает спонтанная ремиссия, не спорю (кому-то и куш с неба падает), некоторым помогает всё это хотя бы ненадолго, но по сути все эти молитвы и посты – бесцельный труд, бенефициаром которого становится только сам храм, получающий пожертвования на «лечение больных», и священник. Больные, бывает, держатся какое-то время, перед тем как начать всё сначала, возвращаясь на свою блевотину, поскольку в православии настоящей программы исцеления просто-напросто не существует, хотя подобные отцу В. духовники пафосно распространяют другую выгодную им информацию, запутывая своей кажущейся искренностью, подвижничеством и благообразным внешним видом. И самое страшное в этой ситуации – никто не несёт за это псевдоцелительство никакой ответственности.

Сразу скажу, что своих обязательств о. В. передо мной не выполнил и с собой на Афон не взял, поскольку теперь я больше стоял на стороне интересов братства, а не на его священнической стороне, и пытался поднять братство на новый уровень. Впрочем, Марина оплатила мне часть дороги, учитывая, что я круглыми сутками пел и пономарил, помогая отцам и с отпеваниями. К тому же отец В. встретил меня уже на Афоне и поручился перед духовником.

Опять же, я не пил во исполнение обета, но буквально за месяц до отбытия на Афон пришлось начать употреблять по благословению схимонахини Серафимы из Дивеево, с которой я общался последние месяцы перед отъездом на Афон. Матушка сама винишко жаловала и покушать любила. Моя воздержанность показалась ей проявлениями царицы страстей – гордыни, и она обрушилась на мой обет со всем своим горячим темпераментом. Я какое-то время держался, но она нападала на меня, чуть ли не осыпая проклятиями за, как она считала, горделивую позу. Благословение, говорила, тебе от Бога и Матери Божьей выпивать, поскольку на Афоне все выпивают. Ну я подумал: раз сам Бог через матушку мне разрешает употреблять, значит, так тому и быть. Не знаю, к лучшему ли были её слова – быть может, придерживаясь обета, я бы прилепился к афонской братии и принял там постриг. Если смотреть с этой стороны, тогда да – к лучшему. Но вообще мне тогда было ещё двадцать семь лет и бухать мне по этому Божьему благословению предстояло ещё лет так тринадцать, а это, вы уж поверьте, крайне тяжёлое и обременительное занятие.

На Афоне действительно вино льётся рекой, и в особенности на кельях употребляют его, как и крепкие спиртные напитки, весьма в большом количестве. Обычно на престольный праздник того или иного монастыря собирается весь афонский сброд – сиромахи и келиоты, любящие праздники и вино, от которого ломятся столы. Помню, как один русский келиот рассаживал русских по разным столам, чтобы всем вина больше досталось. Греки-то – они употребляют вино как чай, для лёгкой радости, для желудка. Русские же пьют, чтобы опьянеть, поэтому стараются влить в себя как можно больше. Я лично умудрялся в Великой Лавре выпивать по семь стаканов отборного вина, отчего еле доплетался до кельи. Вино как приправа для жизни: если к нему относишься по-иному, лучше вообще не связываться с алкоголем. Как жаль, что все эти мудрые схимонахини и игумены до меня не донесли эту простую идею.

Алкоголизм в монастырях является одним из способов генерирования современного монашеского креатива, который обязательно включает в себя борьбу с бесами. Оголять нервные звенья для визионерства монахам предписано посредством постов, бдений и другого самого разнообразного подвижничества, но поскольку сегодняшние монахи как сонные мухи на варенье, не постятся и клюют носом на полунощнице, алкоголики повторяют путь древних монахов и иногда во время психозов воочию видят бесов и врага рода человеческого. В Курской епархии я слышал про монаха Макария – звонаря, который до своего обращения просидел долгое время в тюрьме. Пришёл человек к покаянию, но не отказался от вина – особенно любил Макарий кагор. Старец ему говорил – не пей, умрёшь, но тот не унимался и кагорчик потреблял в хороших дозах. Однажды на колокольне напали на него бесы из-за оголения нервных звеньев и начали его пугать. Макарий попытался перекреститься, но один бес подошёл к нему вплотную и сказал: «Что ты крестишься? Ведь ты уже наш!» Макарий тогда перепугался не на шутку, но образа жизни переменить не смог и не отказался, когда старый знакомый по зоне пригласил выпить. В доме том все перепились и начали вспоминать старое и Макария там убили. Причём, когда он уже был еле живой, зачинщик драки заставил всех присутствующих бить его, чтобы связать коллективной ответственностью. На нём прыгали тучные женщины, и его забили насмерть – жуткая неприятная смерть. «Ты уже наш», – сказал Макарию бес. Интересно, что он имел в виду?

В общем, скажу так: на Афоне справиться со пиянственной страстью невозможно, потому что нет никакой страсти, а есть алкоголь, который всякий раз включает болезнь. Нет алкоголя – болезнь спит.

А алкоголь на Афоне лился рекой, и простую мысль об алкогольной диете ни один старец не доводил. Если попадаешь в алкогольные неприятности, значит, страсть тебя борет – борись. Когда я занялся литературной деятельностью, я даже написал рассказ «Пьяница» про монаха, которого все шпыняли и не любили за пьянство, а он оказался самым смиренным из всей братии и плакал перед Богом, когда его никто не видел. Рассказ многим понравился, и в нём вся православная суть – непьющий, но живущий полной жизнью человек, не обременяющий себя постами и молитвами – это духовно больной, по которому можно только поскорбеть, а зачуханный алкаш, что всю жизнь пьёт, причиняя неприятности себе и окружающим, оказывается тайным праведником, и Бог любит его. Не за пьянство, конечно, а за смирение, осознание себя «псом смердящим» и покаяние. Его поступки в данном случае не важны, ведь он оплакивает себя. Такой вот православный подход.

Сребролюбие

Сребролюбие вообще очень странное понятие, с ходу вводящее в заблуждение любого знакомящегося с темой. При упоминании этого греха сразу складывается ощущение, что по христианскому учению серебро и злато любить низко, греховно и порочно. В Евангелии вообще сказано, что сребролюбие – «корень всех зол». Как ни старались поздние авторы найти другие толкования мотивам предательства Иуды, церковь стоит на своём – Иуда был сребролюбивый вор, поэтому и предал Христа. Ради тридцати сребреников и точка. В службе Великого Четверга в тропарях и стихирах на мой взгляд избыточно склоняется имя Иуды, как «раба и льстеца», предавшего своего учителя ради денег. Этот момент в церкви почти вероучительный, но мало кто придаёт сему значение, хотя это, несомненно, один из интереснейших штрихов церковной психологии. Чревоугодие куда более правильно отображает идею греховности и страсти, когда человек угождает своей плоти брашнами и яствами, отчего в нём происходят леность и болезни. Блуд отображает идею заблуждения незаконного секса, а сребролюбие, оно о чём – что деньги любить нельзя?

Разумеется, любя деньги, человек не любит их сами по себе, но уважает и радуется тем возможностям, которые они приносят. В том числе деньги приносят человеку и свободу, без чего невозможны самоуважение и самореализация. На это в церкви обычно замечают, что нельзя любить деньги больше, чем Бога, то есть сребролюбивый человек неправильно выстраивает приоритеты и для него деньги на первом месте. В конечном итоге по этой логике любой неверующий человек является сребролюбцем, что является собственно неправильной передачей традиции, потому как по классической схеме Евагрия Понтийского – сребролюбие есть страсть. То есть болезненная и угнетающая душу одержимость к стяжанию денег, что, согласитесь, не очень часто встречается. Блудники и обжоры, по крайней мере, встречаются гораздо чаще. Клинические случаи сребролюбия все знают со школьной скамьи – они описаны Пушкиным в «Скупом рыцаре» и Гоголем, когда он с присущим ему сатирическим талантом детально и красочно обрисовал образ Плюшкина в «Мёртвых душах». За всю свою жизнь я не видел подобных людей. Да, попадались на моём пути люди прижимистые и даже жадные, но классических сребролюбцев я не видел, хотя наверняка они есть. Как ни странно, самых жадных людей в своей жизни я повстречал именно в церкви и именно в монастырях.

Покаюсь перед читателем, что подвижническая жизнь заставила и меня считать каждую копейку, формируя мелочный и жадный церковный характер, хотя по своей натуре я весьма щедрый человек. Я был беден как церковная мышь, но эта бедность не исправляет, а напротив – искажает характер и деформирует его. И не в лучшую сторону, хотя православная реклама говорит об обратном. Ты работаешь во «славу Божью» – то есть формально за еду и крышу над головой. Бог прославляется здесь по христианскому учению твоей верой, что этот твой скорбный труд не пропадёт, а в будущем будет вознаграждён. Но далеко не всегда по вере вашей и воздастся вам. Очень часто чистая слепая вера в начале подвижничества впоследствии страшно разочаровывает. И чем ты сильнее идеалист вначале, тем страшнее твоё последующее разочарование. Я лишён этого разочарования, поскольку успел конвертировать свой опыт написанием книг.

Думаю, что именно разочарование заставляет многих покидающих церковь начинать критически оценивать её и ругать родные некогда пенаты, не принесшие никакого возрастания – ни духовного, ни материального. Это как бы личная месть всей организации за пустое времяпровождение. Однако в этом есть что-то от самопроклятия. Христос тоже проклял бесплодную смоковницу, но есть люди внутри самого церковного древа, которые убеждают, что они с Богом и плоды духовные у них есть, а покидающие церковь никогда не имели в себе Бога, поэтому и бесплодны: «Они вышли от нас, но не были наши: ибо если бы они были наши, то остались бы с нами; но они вышли, и через то открылось, что не все наши». Можно сколько угодно обвинять остающихся в лицемерии, но факт остаётся фактом: кто-то уходит, а кто-то остаётся – значит, его церковь устраивает. Бесплодными же по внутрицерковной логике оказываются покидающие своё церковное поприще, с чем трудно не согласиться. Ведь критики прямо говорят о том, что пребывание в церкви не принесло для них никакого плода.

Некоторые даже тщетно пытаются заработать на противодействии церкви, полагая, что действительно существуют какие-то могущественные силы внутри страны и за рубежом, заинтересованные в её свержении. Мол, Бжезинский сказал, что самым главным нашим врагом после распада Советского Союза является русская православная церковь. А значит, нам, возможно, заплатят, если мы приблизим её крах. Не заплатят. Антиклерикализм – довольно локальное общественное течение, которое при капитализме не имеет потенциала к развитию. Как можно заработать на атеизме? А на религии – пожалуйста. На деле же всё куда прозаичнее – церковь прекрасно встроилась в капиталистическую систему, и у неё на балансе сейчас множество архитектурных объектов. Общественная ниша церкви достаточно скромная и носит имитационный характер. В отсутствии внятной идеологии она очень даже неплохо смотрится со своим историческим шлейфом, традиционностью и цветастой риторикой. Церковь отделена от государства, и менять сложившуюся систему никому не выгодно. К тому же, как это ни странно звучит, церковь была одной из первых капиталистических организаций в истории, недаром она поддержала Февральскую буржуазную революцию в России. Но это касается именно что церкви-организации. Можно сказать, что это и есть истинная церковь, а прихожане являются неким стадом, которое подобает пасти и стричь.

Но в высшем её проявлении церковь всё-таки собрание епископов. Где епископ, там и церковь. Епископ может поставить сколько угодно священнослужителей, а его могут рукоположить только два других епископа. Епископ в церкви – главный владыка и церковный гарант, а священник всего лишь подмастерье той или иной степени удачливости. Его легко можно запретить в служении или выгнать за штат, если он чем-то не угодит епископу. Чаще всего священник – рабочая тягловая лошадушка, весьма бесправная и несчастная. Сейчас внутри РПЦ начинается как раз та стадия, когда епископ не просто проедает деньги или покупает дорогие особняки в Испании, но пытается и вкладывать полученные деньги. Бывшие советские дядьки довольно лихо пытаются стяжать всё со своих епархиальных огородиков, с жадностью возлагая поборы на священнослужителей. Но до социальной ответственности западных капиталистов им ещё очень далеко. Может быть, лет через двадцать пять и дойдут до этого, а пока увы. Здесь мне видится, что сребролюбие как раз-таки системная страсть верхушки РПЦ (страсть это то, что вредит), ведь церковная щедрость и широкая благотворительность снискала бы к епископам народную любовь и в конечном итоге вместе с подросшим авторитетом принесла бы куда больше денег. Хрестоматийный пример – Иоанн Кронштадтский, который мог отдать случайно встреченному бедняку свои сапоги, но при этом являлся очень богатым человеком. Но наслаждение от благотворительности («духовное» и христианское по своей сути) малодоступно современному епископату, растущему из ватника и ондатровой шапки советской эпохи. Это же обычные мужики, которые звёзд с неба не хватают и которым подфартило оказаться в обойме.

Об интеллектуальной «высоте» церкви можно судить по таким её мыслителям, как Кураев. Сам по себе он неглупый, конечно, человек, но если он вершина, что тогда в основании? Дореволюционные епископы были, конечно, настоящими владыками, с детства росшими в благочестии, а большинство современных пели в детстве «взвейтесь кострами, синие ночи». Современная церковь проста, и епископы её просты в своём добре и зле. Они беззастенчиво грабят своё окружение, пользуясь вседозволенностью и церемониальной пышностью своей стилистически средневековой персоны. Лучший способ почувствовать себя вождём папуасов в перьях, перед которым подобострастно прыгает народ под звуки дарбук – это стать епископом, дающим свою длань на целование раболепно склоняющимся прихожанам. Целование пухлой епископской руки толкуется так, что целуют на самом деле десницу Христа. И это, как ни странно, безропотно принимается церковным стадом, как будто Христос призывал когда-то к раболепию в отношении самого себя. Епископ, как вождь папуасов, не только не благотворительствует, но, гордо восседая на горнем месте, считает, что все кругом ему должны – сама система РПЦ отфильтровывает благотворителей и вбирает в себя людей особого стяжательного духа, с горячим желанием принимающих правила игры, из которых основным является осуждённый на первых церковных соборах грех «симонии» – рукоположения за деньги.

Симония, разумеется, отсутствует в бедных епархиях, когда попа иной раз наскоро рукополагают (пока не убёг) и посылают туда, где Макар телят не пас. Но даже в бедных епархиях преуспевают самые хитрые и принимающие правила игры, которые устанавливает авторитарный епископ. Не один и не два раза я слышал, как священник самоотверженно восстанавливал храм, а владыка передавал его другому попу за взнос в пользу епархии – так скромно именуется симония. Самого же священника-строителя отправляли восстанавливать какие-нибудь руины – по сути, очередную торговую точку, которую епископ, как рэкетир из девяностых, с радостью обложит поборами, снова поставив настоятелем (предварительно удалив «строителя» на новый объект) покладистого и внимательного к нуждам епархии попа. Тех священников, кто регулярно заносит владыке денег, тот, естественно, бережет и ставит на самые ответственные посты.

«А как же духовность?» – спросите вы. Смешные вы. Духовность это для вас. Это товар бесценный. «Еще подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, нашедши одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее» (Мф. 13:45–46).

Поэтому для овец предусмотрены другие правила в отношении денег, тогда как «отцам» многое прощается. C’est la vie. Церковная традиция показывает нам прекрасные примеры нестяжания в Четьих минеях, когда средневековые святые уклонялись от товарно-денежных отношений, живя в пустынях и пещерах среди диких зверей. Это, мол, и есть пресловутая «свобода во Христе», к чему нужно стремиться. Но витрина православия не означает реальных действий священнослужителей и мирян – в сложном современном мире евангельский идеал в полной мере реализуют лишь бомжи, которые, если б не бухали, не блудили и не воровали, то чётко бы жили по словам Христа, как птицы, что не сеют и не жнут, но хлеб свой имеют. Некоторые древние сирийские подвижники так и назывались «воски», что значит «пасущиеся». Когда наступало время вкусить пищу, воск (который при этом часто не носил и одежду) брал серп и отправлялся бродить, будто пасущееся животное, питаясь найденными растениями и кореньями. В настоящее время к собирательству и полной беспопечительности вернулись только бомжи. В церкви распространено мнение, что высшим подвигом является юродство и странничество. То есть стилистически это грязные побирающиеся у церкви бомжи, которые, правда, не бухают, не воруют и не блудят, а пребывают в тайных молитвах, незримых человеческому глазу. Оттого что средний православный не может бросить всё и начать благочестивое бомжевание с непрестанной молитвой на устах, он испытывает лёгкое чувство вины – я не утрирую, а показываю реальный вектор, куда православному надлежит по всем нравоучениям «расти». А если не хочешь туда расти – откупайся.

Любая община, в том числе и сложившаяся возле знаменитого старца, имеет свою экономику и бухучёт и радостно принимает любые пожертвования. Многие старцы являются богатыми или по крайней мере зажиточными людьми. Конечно, никто не поймёт монаха, если он будет тратить деньги на удовольствия, поэтому старцы вкладываются в строительство скитов и храмов, владея денежным потоком для насаждения православия, но сам этот денежный поток бывает довольно внушительным. Например, на личном счету знаменитого афонского духовника Иосифа Ватопедского пребывал не один миллион евро. Есть даже в монашестве почётное наименование игуменов и епископов – «строители». Это те монашествующие, которые сумели привлечь на свою сторону ктиторов с их богатствами, построив или благоукрасив обители и храмы. Далеко не каждый священник может стать строителем – для этого надобен особый талант, знание человеческой психологии и хорошая репутация. Раньше в Средневековье иногда уходили в монастыри люди богатые и строили монастырь или храм «под себя», становясь впоследствии игуменами. Церковная история фиксирует такие факты однозначно в положительном свете.

Иногда денежные пожертвования старца контролируют его келейники или келейницы, которые опекают старого уже человека взамен на контроль над его деньгами. Вообще, любой культ, будь то культ иконы, святого или ныне живущего старца, неотделим от его экономики. Есть и экзотические околоправославные культы, как культ «отрока Славика», позволяющий заработать его матери, главным образом на издании пророчеств «отрока». Экономика культа всегда приветствовалась церковью ещё с ветхозаветных времён – «не заграждай уста вола молотящего». То есть обеспечивая культ, ты не сребролюбствуешь, а просто, как вол на пашне, отверзаешь свои уста и перемалываешь по зёрнышку, что посылает Господь. Количество этих съеденных зёрнышек зависит от величины утробы молотящего вола. А эти утробы бывают весьма ненасытными.

То есть если копнуть глубоко, под сребролюбием церковь имеет в виду некую страсть стяжания, похожую на обжорство или зависимость от секса, а не просто владение и распоряжение крупными суммами денег. Но само название страсти, как я уже заметил, довольно лукавое, до́лжное вызывать у неофита брезгливое отношение к деньгам, как к орудию сатаны. То есть с помощью этого понятия церковные люди склоняют ктиторов и простых прихожан к пожертвованиям. «Сатанинский» уклон денег возникает в их трате на удовольствия. Большинству русских богачей не свойственен протестантский сухой стиль, поэтому этот «сатанинский» уклон в использовании денег весьма распространён. К счастью, есть в православии такое таинство, как покаяние. Если своему духовнику кается богатый человек, то это таинство почти всегда превращается в товар.

Некоторые представляют духовников как хитрых «разводил»-дельцов, выманивающих деньги у богатых простецов, однако дело обстоит по-другому. На моём жизненном пути встречалось немало бизнесменов, дела которых пошли в гору после обращения, встречались и такие, которые потерпели неудачу и разорились. Те, чьи дела пошли в гору, обычно уделяют религии серьёзное внимание, но это вовсе не обозначает, что они дурачки, которых держат попы на коротком поводке. Один мой знакомый испытывал большие проблемы в жизни, в семье, в бизнесе, усугубляя всё алкоголизмом. После посещения старца у него как-то резко всё стало налаживаться. Не берусь судить, сложились ли так случайные обстоятельства, или звёзды на небе, а может быть, и на самом деле Бог вмешался, но у знакомого с тех пор серьёзное отношение к религии и выстроенные сбалансированные отношения с духовником, являющимся одним из главных людей в его жизни. Они, по сути, близкие друзья, идущие по жизни нога об ногу.

У внезапно разбогатевших православных есть чёткое, сложившееся видение себя как держателей и распорядителей денег. Что деньги пришли им не за какие-то личные заслуги, а потому что они были избраны. И в самом деле, в девяностые большое количество более талантливых, более умных и духовитых остались не у дел, а вот я почему-то получил эту роль и мне выпал счастливый билет. Если облагодетельствованный судьбой человек не совсем дурак, он наблюдает, как окружающие его нувориши не только быстро обогащаются, но и быстро всё теряют, оказываясь, помимо всего прочего, в тюрьме, а то и в могиле. У многих из них к тому же проблемы с детьми, превращающимися в прожигающих жизнь наркоманов. Отсюда и жажда богатого нового русского подчинить свою жизнь строгому кодексу – они склоняют голову перед фартом, признавая, что в том, что они добились, их личная заслуга минимальна. Отсюда берёт истоки психология истово верующего богача.

Разумеется, новым русским вторят священники, что владение и распоряжение деньгами должно освящаться церковью. Что нужно уделять внимание благоустройству и строительству храмов Божьих и уже во вторую очередь обращать внимание и на себя. Думаю, нет смысла объяснять, что «вторая очередь» в этой парадигме всё равно остаётся «первой», однако сам стиль мышления богача как распорядителя богатств – весьма симпатичный для окружающих и комфортный для самого себя образ мысли. Богач с этикой более социально ответственен, чем богач без этики. На Западе подобные бизнесмены обычно занимаются филантропией, но наши отечественные находят себе духовника, которому помогают материально, в том числе и в его проектах. В итоге выходит гораздо дешевле создания и поддержания какого-нибудь фонда по борьбе с раковыми заболеваниями. Священник же, как любящий отец, утешит в случае печали, священник где надо остановит (хороший духовник знает, где остановить, а где разрешить), священник уберёт чувство вины и поможет в воспитании детей. И это не так накладно выходит богатому человеку, как видится на первый взгляд. Уделяя внимание храмам Божьим, новый русский приобретает смысл своего бытия – он теперь не просто внезапно разбогатевший, но человек, избранный самим Богом и облечённый денежной властью, которую он должен распространять на окружающих. Христианская этика и финансовая поддержка церкви позволяют изжить любое чувство вины, связанное с внезапным обогащением в стране с нищим и бедным населением.

Любой жертвующий на храм богач уже в глазах духовника не является сребролюбцем, но что интересно – классическим сребролюбцем часто является сам духовник. Как я написал выше, покаяние богатого человека превращается в товар. Хороший духовник чётко знает, сколько он может взять от того или иного богача – если он где-то пережмёт, богач найдёт другого духовника, хоть их сейчас и связывают тёплые, почти семейные отношения. Кающийся богач прекрасно видит и ощущает силу денег и часто ставит своего духовного отца на место. Однажды я помогал отцу В. из Подмосковья во время литургии. Началось причастие, я держал плат, а отец В. чашу. Первым причащался ктитор храма. Отец В. прочитал уже молитву Иоанна Златоуста (Верую тебе, Господи, и исповедую) и окунул лжицу в чашу для причастия, но ктитор вдруг у самой чаши сказал, что вспомнил ещё один грех, который он должен срочно исповедать. Отец В. сказал, что ничего страшного, он может исповедать его потом, на что ктитор сказал: «нет, сейчас». Отец В. послушно отнёс чашу в алтарь и начал исповедовать своего ктитора, несмотря на то что было воскресенье и в храме было полно народу. Ктитор заставил отца В. понести репутационные потери и показал свою власть перед всеми, что было его ходом в их сложной психологической игре. И ктитор, и духовник – взрослые состоявшиеся люди, и было бы неправильным делать из них играющих в бирюльки дурачков. Ктитор боится потерять фарт вместе с деньгами, а духовник боится потерять ктитора вместе с деньгами. Духовник успокаивает ктитора, а ктитор «успокаивает» духовника. Это классическая сделка, укоренённая в исторической традиции и психологически верная. При всей кажущейся для «внешних» атеистов религиозной чепухе и духовники, и их ктиторы часто достигают в жизни хорошего успеха и преуспеяния, а их критики бывают бедными, обозлёнными на жизнь людьми. Казалось бы, при чём здесь сребролюбие? А оно и ни при чём. «Сребролюбие» – это такой религиозный концепт, играющий на солнце, как меч в руках опытного религиозного манипулятора. Недаром сребролюбие связано с Иудой, кого на фресках, изображающих страшный суд, часто изображают на коленях у сатаны. Объяснение тому простое – церковники пытаются просто получить свою долю от «данных свыше» денег. Поскольку в светском государстве нет понятия «десятины» – фиксированного налога на церковь, – духовника язык кормит, как волка ноги.

Ещё сребролюбие называют в церкви неверием. Логика проста – не веришь, что Бог тебе посылает беды и удачи, веришь только в деньги и их силу. Поэтому не выстраиваешь свои взаимоотношения с божеством, а пытаешься заработать как можно больше денег, считая, что так решишь все свои проблемы. И в этом зарабатывании ты часто переступаешь не только обыкновенную человеческую мораль, но и идёшь на преступления. В этом церковь действительно играла обуздывающую жадность силу в Средневековье. Но с упразднением карательных институтов самой церкви она начала напоминать волка без зубов или генерала на пенсии. Обличительная страсть и мундир ещё имеются, но нет реальных полномочий, распределившихся ныне между различными государственными институтами. И что такое хорошо, что такое плохо есть кому детям рассказать помимо батюшки.

В быту церковные люди зовут сребролюбивыми просто богатых людей, которые не уделяют на церковь. Почему-то сребролюбие почти всегда связывается с богатством, хотя сребролюбие есть прямое порождение бедности, что я ощутил на своем личном примере. Когда я пришёл на послушание, я отказался от товарно-денежных отношений в своей жизни, полностью перейдя на обеспечение общины. Я выполнял послушание, а мне община или монастырь обеспечивали мои довольно скромные нужды. По сути это добровольное рабство, чего, собственно, в церкви и не скрывают. «Раб Божий» – говорят церковные люди в том случае, если хотят кого-нибудь похвалить. Нет, ты, конечно, волен взять и уйти в другую общину, поменять духовника, ну или вовсе покинуть церковь, но сделать это не так просто по причине психологической зависимости. Такие, как я, идеалисты являются для церкви основным топливом. Здесь не важно даже человеческое качество этого идеализма – важно количество приходящих в церковную ограду овец. Община – это такой сложный механизм, где священник символизирует Христа, но и Иуда, держащий ящик с деньгами, тоже он. Христос ведь любил останавливаться в домах богатых последователей и снискал славу гедониста (ядца и винопийца) среди фарисеев. Его странствующая община изначально принимала пожертвования «на нищих», за которыми следил тот самый Иуда.

Поскольку сам Христос не «имел где главы преклонити» – то есть являлся добровольным нищим, можно сказать, что и траты из этого ящичка были в том числе и на себя. Но христиане сочтут это кощунством, поскольку для них Христос их Бог, а Иуда страшный предатель. Христос просто не мог брать деньги из этого ящичка, раз он просил «на нищих», хотя, казалось бы, ничего в этом нет сверхвыдающегося – сотрудники благотворительных организаций тоже получают зарплату. Из-за такой психологической дифференциации христианин не может видеть в своем духовнике Иуду, но только Христа. Критическое мышление здесь подавляется вероучительным пафосом. А Христу надобно жертвовать деньги и не только для их последующей передачи условным нищим, но и возливать дорогое миро на главу. В этой схеме я был тем самым условным нищим, на которого условный Иуда «ради Христа» принимал пожертвования «в общак». Одновременно я обслуживал сам церковный спектакль и планировал через подвижничество преуспеть в духовном смысле. У меня был свой драйв, поэтому я никогда не виню ни отца В., ни других монастырских отцов за то, что я потратил практически лучшие годы жизни на церковь. Это был мой выбор и моя ответственность, и они не несут ответственности за мою жизнь, как не несёт её продавец алкоголя за алкоголизм покупающих его товар.

Полноценным членом общины послушник не является – для этого он должен быть записан в братию или пострижен. Тогда (как и в случае с едой) ему будет доступ и к другим ресурсам общины – ему могут дать денег и на протезирование зубов, или даже на холодильник в келью. Но всё равно основной денежный поток идёт в каком-то другом направлении, и никакой послушник (и даже монашествующий) не имеет права даже задать вопрос про эти деньги. Это почти везде так, куда ни сунься. Деньгами и ресурсами заправляют особые люди, а твоё место в церковном спектакле для внешних. Может быть, со временем и ты преуспеешь, если захочешь. Вся соль здесь в том, что для идеалиста и хотеть богатств является греховным чувством. Ты зачем в церкви – деньги делать? Редкий человек скажет – «да», пусть он и настоящий стяжатель в рясе. Конечно, в церкви далеко не все – идеалисты, и преуспевают здесь циничные и злые дельцы. Но и эти дельцы скрепляют свою психику нравоучениями – и зачастую при всём своём стяжательстве являются истово верующими людьми, поскольку без веры их жизнь в монастыре теряет всякий смысл. Деньги-то они делают, но зачем? Рационализация выстраивает порой остроумные комбинации (деньги нужны на случай, если придёт антихрист и можно будет купить какую-нибудь деревню, собрав туда духовных чад и т. д.), но многие монашествующие сидят на деньгах, как собака на сене. Собрать-то они их собрали, но приумножить и вложить не могут. Думаю, что скоро они покаются (по-гречески покаяние значит µετάνοια, что дословно означает «перемену ума») и начнут вкладываться в какие-нибудь криптовалюты. А пока те, кто сподобился сидеть на денежных потоках, перенаправляет их на свои счета, покупая земельные участки и квартиры на своё имя.

Всё это делается с лукавой мыслью, что скоро придёт антихрист и разорит монастыри бесовским уставом, тогда будет жить квартирное православие, о чём-де я сейчас так сильно пекусь. К тому же хорошая подушка безопасности позволяет минимизировать риски, если тебя начнёт гнобить архиерей. Церковный человек на денежном потоке найдёт тысячи причин для того, чтобы пощипать из этого пирога, и его жизнь становится двойной – одним полушарием мозга он спасается с братьями, другим – считает барыши, прямо как скупой рыцарь у Пушкина. Управление денежными потоками полностью изменяет церковного человека, который внезапно понимает, что такие, как он, являются, по сути, единственными бенефициарами этой системы. Тогда как остальная массовка создаёт для общества иллюзию соборности и демократичности. Для тех же, кто не сподобился сесть на денежный поток, сребролюбие переходит в форму мшелоимства – забивания кельи разными ненужными вещами, которые можно впоследствии выменять на что-нибудь тебе нужное. Поскольку я никогда не сидел на церковных деньгах, как благородный стяжатель золота и хрустящих банкнот, а занимался обычным плебейским мшелоимством, собирая пылесборники в виде ненужных штанов или третьей скуфейки, то каюсь в том, что был куда более сребролюбивым, чем те самые сидящие на деньгах. Они-то конвертировали свою и чужую болезнь, алхимически трансмутировав её в золото, тогда как я не избавился от привязанности к миру, прилепившись к постыдным и унизительным келейным вещам. Вместо свободы во Христе я на десятом году своего подвижничества однажды осознал, что культивирую обычную рабскую психологию, закрывая глаза на удивительное и тайное (а самое главное – несправедливое) материальное неравенство внутри самой церкви.

Покуда ты только взыскующий монашества простой послушник с козлячей бородкой, тебе приходится унижаться, пытаясь в стеснённых условиях обеспечить свои потребности. Тебя учат, что потребности должны ужиматься, что в этой тесноте «Божье творится», и во время медового месяца с православием ты принимаешь такой подход, как говорится, сердцем и «на ура», в мазохизме мня себя подвижником благочестия. Сам этот идеализм ничто без обуздания его прагматизмом. Максималисты в церкви быстро теряют здоровье, но сама община прагматична и не видит смысла в человеке, не приносящем ей пользу. При мне не одного послушника выгоняли на мороз под вымышленным предлогом, если у него проявлялись серьёзные проблемы со здоровьем. Монастырь – это не дом инвалидов. Конечно, приносить пользу можно и просто сидя в монастыре, поскольку монастырь без братии просто камни. Как я уже писал, люди – это топливо церкви. Но статус рясофорного бездельника тебе никто так просто не даст – первоначально придётся хорошо поработать. Если твоё скромное послушание далеко от финансовых потоков, тебе взамен труда обещают бесстрастие и независимость от мира на земле и спасение в вечности. Точнее, обещают только возможность, а всё остальное в твоих руках. И со временем ты понимаешь, что руки у тебя никудышные и ты не можешь удержать в них православную птицу счастья. Без оплаты труда ты отнюдь не превращаешься в бесстрастного подвижника в монастыре, но напротив – начинаешь считать каждую копейку, которая к тебе приходит. В итоге эта стеснённость превращает обычное попечение человека о себе и своих нуждах в то самое сребролюбие.

Здесь у тебя возникает выбор – либо разочарованно уходить, либо и дальше продолжать играть в эту игру, считая, что ты просто мало стараешься. Пресловутое монастырское смиреннословие на самом деле простая констатация факта, что, будучи монашествующим, ты какой-то особой рассудительностью или духовными силами не овладел. Смиренное осознание себя слабаком перед старцами из житийной литературы помогает продолжать так жить – некоторым нравится, особенно на склоне лет. Старики и старухи в миру никому не нужны и часто еле сводят концы с концами, а в монастыре они «отцы» и «матушки» – люди, обладающие определённым статусом и пользующиеся подчас большим уважением. Есть ради чего терпеть и имитировать духовность. Можно даже не имитировать, а вздыхать откровенно – «раб неключимый есмь». Со стороны экзальтированным паломникам будет казаться, что ты приобрёл смирение, хотя ты просто говоришь всё как есть, не лукавя сердцем.

Здесь опять у многих может возникнуть вопрос – а разве нет в церкви нормальных подвижников, которые не сидят на денежном потоке и не занимаются мшелоимством? Не устану повторять, что нормальные и даже хорошие люди есть везде. Думаю, что такие были и среди администрации германских концлагерей. Но эти отличники тоже, как и все, встраиваются в общину и находят в ней своё место. Благонравие – это ведь тоже товар, и благонравные являются витриной церкви. Я не видел ни одного благонравного в монастыре, который был раньше гневливым или злым. Темперамент – это судьба, как и любой другой талант.

Например, мой талант в монастыре был петь на клиросе. Такие люди тоже нужны общине, и я пользовался всеми преимуществами, которыми наделял меня статус певчего. Не упускал того, что приходило, хотя подвижничество в том, чтобы брать на себя больше скорби и страданий, а не раскрываться как цветок. Благонравные и хорошие также встраиваются в систему в виде её витрины, благодарно принимая все выгоды своего благонравия, а не выковывают себя сами. Аскеза – в переводе значит «упражнение». Как тренажёрами в спортзале упражняется тело, так аскезой возрастает и крепнет дух. Но я довольно быстро осознал свою немощь и неспособность к настоящему подвигу и искал во всём себе послаблений, хотя не спорю – само выполнение афонского устава уже сложно и тяжело и является подвигом. Интересный вопрос: а если бы провидение прицепило меня к денежному потоку, что тогда? Отщипывал бы я от этого пирога? Врать не буду – не знаю. Скорее всего, что да, потому что иначе я должен быть святым дурачком.

А я был всё-таки продуманным алкоголиком, который после Афона написал несколько интересных книг, поделившись своим опытом с читателями и получив за него неплохое материальное вознаграждение.

То есть я хочу сказать, что церковь – это обычный срез нашего общества, как тюрьма или армия. Нет там никаких особых злоупотреблений, но и особых духовных сил тоже нет. Просто сребролюбие, как и другие грехи в церкви, выглядит здесь более выпукло и уродливо на фоне поповских деклараций о святости, бессребреничестве и чистоте церкви. Виртуальное разделение на тьму и свет заставляет остро реагировать на «тёмные» дела на «светлой» стороне, хотя и «тёмные» и «светлые» дела здесь – это человеческое и ещё раз человеческое. Поэтому сребролюбивый и жадный поп выглядит настоящей карикатурой, в отличие от западного миллиардера, следящего, чтобы сотрудники выключали свет, и приносящего каждый день с собой свой обед в пакете, чтобы не тратить лишний доллар в столовой. Церковные люди обычно говорят на обвинения «внешних», что и на солнце есть пятна, что даже один из апостолов предал Христа, что тоже не является правильным. Никакого «солнца» нет. Есть лишь люди, непрестанно говорящие об этом «солнце», вокруг чего возникает особый виртуальный фон. Но у этих «солнечных» людей нет никакого сущностного отличия от людей «внешних». Хотя декларируется, что «мир во зле лежит», а «церковь свята и непорочна». Эта гордыня избранности в совокупности с собственной серостью и является основным раздражающим фактором для общества. Если церковь вдруг станет смиренней, честней и займется наконец благотворительностью, а не стяжанием, думаю, отношение общества к ней изменится. А пока её просто не за что любить. Людям не нравится, когда церковные их обманывают и пытаются навязать свои представления о мире без чёткого обоснования, почему они достойны это делать. Очень часто покрестившийся начинает смотреть на других свысока, считая, что это даёт ему право поучать других. А священник порой вообще берегов не видит.

Сегодня нет другой психологической основы антиклерикализма, кроме этого общественного раздражения бесцеремонным и грубым поведением церковных людей. Думаю, что иначе, при другом подходе самих церковных людей – радостном, терпимом и гуманном – церковь бы в обществе любили и оберегали, как древнюю традицию нашего народа. Пока что церковь представляет людям Бога, стоящего на высоком постаменте и к которому нужно идти (если не идти, то ползти) ради своего спасения, а сам Бог ни к кому идти не будет. Поза такая: «Тебе надо, ты и иди». Хотя пример Христа говорит о том, что Бог-то как раз-таки будет идти даже за последним грешником.

Теперь хотелось бы ещё немного пробежаться по психологии ктитора, чьими деньгами растёт и благоукрашается земная церковь. Здесь есть несколько интересных моментов, достойных упоминания. Представьте себе богатого человека, поверившего вдруг в Бога. Его ежедневно атакуют просьбами, и многие – от льстивых рвачей до злой тёщи – претендуют на часть его денег. Каждый видит в нём кошелёк и непрестанно просит – «дай». В церкви вроде бы к нему не относятся как к кошельку, он здесь простой грешник и смиренный раб Божий (имярек). Но рано или поздно в воздухе начинает повисать многозначительная пауза во время очередной исповеди, когда духовник в ответ на его исповедание грехов начинает вдруг изливать поверившему богачу душу и исповедовать в свою очередь свои нужды. А нужд тут немало – колокольню нужно достроить, машину заправить, да и картошку купить для трапезной. Как тут поступить? С одной стороны, просьба духовника на храм не является просьбой бедного родственника, который погряз в долгах из-за распутного образа жизни, и по религии жертва на храм угодна Богу. Не может же он делать то, что Богу не угодно? То есть у богатого человека в церкви выбора нет. По православному учению его богатство есть дар, которым он только распоряжается.

Помимо живых родственников, в том числе и того самого заблудшего бедного родственника, за которого нужно много молиться, чтобы извести его душу из заблуждений, у богача есть весь его род, его предки и пращуры, требующие молитв. Милостыня же даже души из ада выводит. Представляете себе картину: твой прапрадед мучается в шеоле после так называемого «частного суда» – бесы глумятся над ним. И только ты со своим кошельком для него единственная помощь. Богатые люди обычно люди ответственные, и православная вера заставляет их принять ответственность и за посмертную участь своих почивших во грехе пращуров. Получается, что богатый верующий так и так отдаст, вопрос только – сколько. Нельзя сказать, что ктиторы прямо так с радостью расстаются со своими деньгами, и для этого священники идут на различные уловки. Взамен ктитор приобретает уважение епископа и духовника. Особо важным ктиторам вручаются церковные награды. Иногда епископ может замолвить словечко за ктитора, если потребуется, но стопроцентной «крышей» церковь не является – сажают людей и с церковными орденами.

Помню, как ктиторша из Красного Креста помогала строить скит в Курской епархии. Приходит к старцу и говорит: «Ах, батюшка, не могу определиться с цветом фелони. Какую лучше купить – зелёненькую или серенькую?» Старец томно прикрыл глаза и отвечал: «Лучше обе». Вокруг ктиторши постоянно увивалась какая-то непрестанно льстящая ей монахиня – келейница скитоначальника. Однажды едут они (я тоже присутствовал в этой машине) в монастырь, и как раз зазвонил колокол к всенощной. «Ах, матушка, кормилица наша, а ведь как будто бы вам звонит колокол, как архиерею», – льстиво заметила монахиня. И что вы думаете – ктиторша немного подумала и отвечала: «А почему бы и нет?» Затем повторила: «Да, почему бы и нет?» Не знаю, откуда у неё были деньги, но делилась она ими щедро. Будучи журналистом, я впоследствии работал над делом Красного Креста, у которого был целый маркетинговый отдел, мониторящий одиноких больных раком стариков в центре Москвы. К этим старикам наведывались «гости», доставали им морфий и «Трамал», а особые психологи входили к ним в доверие и заставляли даже восьмидесятилетних старух с одурманенными опиухой мозгами верить в то, что они возьмут их замуж. Так были отжаты сотни квартир в центре Москвы. Не знаю, имела ли эта ктиторша долю с этих преступлений, возможно, и нет. Но факт в том, что, если такой «психолог» захочет замолить в церкви свои преступления, ему там помогут вне всякого сомнения – снимут с души его любой камень за щедрые подношения. Поэтому у церкви и уголовного мира существует довольно крепкое и сплочённое братство. Многие арестанты после освобождения записываются в трудники и живут при монастырях. В некоторых монастырях, к примеру монастыре Антония Сийского, бывшие заключённые создают даже что-то вроде общины, основанной не только на монастырском уставе, но и «понятиях». Нельзя сказать, что это отрицательный момент – человек хочет оставить преступления и пытается жить монастырским уставом. Пока государство не имеет внятных реабилитационных программ для преступников, а места лишения свободы редко кого исправляют, монастырь выступает в роли такого места.

К небогатым верующим людям, как и к богатым, у церкви также есть свои маркетинговые стратегии. Всем известный настоятель Оптинского подворья в Ясенево отец Мелхиседек придумал, на мой взгляд, просто гениальную идею «именного кирпича», покупая который, ты вносишь своё имя (или родственника) на вечное поминовение. Имя пишут прямо на кирпиче, который будет использоваться при строительстве храма. Благодаря этой схеме Мелхиседек построил уже несколько храмов, и люди продолжают собирать деньги до сих пор. В ТЦ «Принц Плаза» женщина, торгующая кирпичами Мелхиседека, недавно рассказала мне историю про то, как один мужик купил такой кирпич и повесил данную ему грамотку о сей благочестивой покупке на стену в своём кабинете. Через месяц помещение, где он арендовал кабинет, полностью сгорело, но огонь не дошёл до его кабинета, что квалифицировалось мужиком как однозначное чудо. Честно говоря, чудо это весьма сомнительного свойства, и даже если верить в чудесное угашение огня, то справедливо ли полагать, что Бог или его ангелы сожгли целое здание ради укрепления в вере этого мужика? К примеру, я сталкивался однажды с настоящим деревенским колдуном, который считал, что творит благо. Один раз после обращения к нему женщины, у которой украли последние деньги, вор через какое-то время вернул деньги обратно. Как мне объяснил один батюшка – один бес подбил деньги украсть, другой напугал вора. И всё для того, чтобы к колдуну люди начали ходить. Не знаю, но подобная логика хорошо ложится и здесь. В Троице-Сергиевой лавре есть такой старец экзорцист Герман, изгоняющий бесов, который построил на вырученные от экзорцизма деньги целый корпус. Его келейники в разговоре со мной скептически отзывались о его способностях изгонять лукавого и смеялись, что деньги ему бесы на корпус подогнали, что при любых раскладах недалеко от действительности.

В целом, резюмируя главу о сребролюбии, я бы не стал демонизировать русскую православную церковь, поскольку все жертвы ей являются делом добровольным. В Польше, например, ксендзы посылают своих людей собирать поборы прямо по квартирам. А у нас церковь заняла свою нишу и, в общем-то, не имеет государственных амбиций. Отдельные высказывания и деятели не в счёт. Эти деятели, к примеру, тот же отец Всеволод Чаплин, просто встраиваются в информационную экономику, производя нужный СМИ информационный продукт и занимая место экспертов-«мракобесов» в общественной дискуссии, которое при желании можно спокойно конвертировать в материальную выгоду. Не бог весть что, но на вино хватает.

Гордость

В прошлой главе – «Сребролюбие» – я показал, как в самом названии этого греха таится лукавство.

С одной стороны, сребролюбие – это такая болезненная страсть, от которой можно и нужно избавляться, с другой – это хитрый религиозный концепт с двойным дном, весьма действенный в руках опытного религиозного манипулятора. Сребро любить нельзя, если речь идёт о храме. В остальном поступай как знаешь, однако сохраняй признаки «овцы Христовой», для чего в принципе достаточно исповеди, после которой священник подумает, допустить ли тебя до причастия. И богатому достаточно легко склонить священника к лояльности. Начатки всех своих плодов надобно жертвовать богови для того, чтобы священники окропили святым духом весь труд твой. Самое интересное во всей этой концепции – это её беспроигрышность для церкви: где заканчивается защитная функция церковного благословения, начинается поприще духовной брани. То есть, например, если помогающий церкви ктитор спасает свои деньги во время кризиса, то батюшка не преминет объяснить это божественным вмешательством – наградой за пожертвования, подбивая ктитора к ещё более щедрым пожертвованиям. Но если ктитор деньги теряет, то священник объяснит это неизъяснимым промыслом Божьим, таким образом Бог-де наказывает ктитора, прощая ему старые грехи. Мол, сказано в писании – «кого люблю, того и наказу́ю». Это также является поводом к увеличению благотворительности – если беды над тобой сгущаются, надобно усилить молитву и увеличить взносы в церковную казну. И когда наконец отпустит (а жизнь – она такая: бывает, что прихватит, но потом обычно отпускает), ты с чистой совестью сможешь возблагодарить Господа вместе с облагодетельствованным тобой батюшкой.

В этой главе я расскажу о ещё одном манипулятивном грехе, если можно так выразиться. То есть грехе, в общем-то раздутом из ничего и не существующем в природе, но как по волшебству превращающемся в оружие в руках опытного религиозного манипулятора. Вы думаете, что сребролюбие – корень всех зол? А вот и нет. Это когда речь идёт о пожертвованиях, священник тебе тактично напомнит об иудином грехе и о том, что Бог велел делиться. Но есть в православии царица всех страстей, которая коренится в бесплотном духе, а не в греховном теле. Речь, конечно, идёт о гордости. Дьявол согрешил гордостью, не имея плотяных риз. Поэтому в монашестве, которое сравнивает себя с ангельским воинством, гордость считается самым страшным врагом, ибо одержимыми ею быть могут и великие отрёкшиеся от мира подвижники. Пафос святых отцов и их страх перед гордостью заимствовали обычные бытовые православные, которым гордиться-то, собственно, и нечем. По этой причине несостоявшееся в жизни «ничто», воцерковившись, как правило начинает мнить себя «всем». Был ты по жизни неудачником, а стал спасающимся во Христе братом. Здесь религия несёт компенсирующую роль и действительно служит неким опиумом, облегчающим восприятие действительности для большинства воцерковлённых. Многие православные начинают верить, что они не обычные неудачники, а просто люди «духовные», презирающие материальные блага подвижники благочестия. Это даёт повод воцерковлённым смотреть на успешных, но неверующих людей свысока.

Само это слово – гордость – в русском языке смешанных коннотаций. Мать испытывает гордость за успехи своих детей, патриот гордится своей страной, страна гордится достижениями своих учёных и писателей и т. д. С другой стороны, по православному учению гордость – полная противоположность смирению. Если гордость низвела Сатану в ад, смирение возводит грешника к Богу. Смирение спасает – гордость несёт погибель. Терминологическая путаница заставила отечественных церковников изобрести такой термин, как гордыня. Это гордость без каких-либо позитивных коннотаций. Как сребролюбие является безумной страстью стяжания, так и гордыня есть безумная гордость. У греков гордыня называлась хубрисом (др.-греч. ὕβρις – дерзость) – высокомерие, гордыня, спесь, гипертрофированное самолюбие, – который античные боги считали вызовом себе. Хубрис по их вере всегда приводит к перипетии (греч. περιπέτεια) – внезапному исчезновению удачи и в дальнейшем к божественному возмездию – немезису. То есть сама по себе гордыня есть нечто безумное, как и стяжательство Плюшкина, и она вовсе не распространена широко. По-настоящему гордых людей, как и по-настоящему сребролюбивых, я не видел.

Однако церковные люди любят вставлять лыко в строку по каждому удобному поводу, одёргивая эмоционального или уверенного в себе оппонента обвинением в гордости. То есть само слово «гордость» у православных не в почёте и носит почти полностью негативные коннотации. Гордость в этой парадигме это любое несмирение и какая-то маленькая недоразвитая гордыня, в перспективе могущая перерасти в гордыню большую – тот самый хубрис. Любой православный знает об этой особенности отечественной бытовой веры, когда любая, даже самая малая рассинхронизация с церковным учением, объявляется гордостью. Учитывая, что сколько православных, столько и «учений», да и само общее учение обросло мхом бабьих басен, волшебных камней и всевозможных местечковых пророчеств, гордостью православные сегодня часто именуют и самое обычное здравомыслие. Впрочем, они руководствуются в этом вопросе писанием, в котором говорится, что христианство для погибающих юродство есть, но для спасающихся «сила Божья». То есть в ответ на здравомысленные замечания от православного можно получить отповедь: грешник-де ты и неверующий. Стоит сказать, что такой подход православных в быту отпугивает многих людей, которые бы и хотели поверить, но страшатся составлять с людьми, верующими в чудодейственность землицы с могил каких-нибудь Пузёновских стариц и в пророчества об антихристе, одно тело Христово.

Как вершиной аскетических штудий современные православные полагают высшие подвиги странничества и юродства, так вектором духовного роста всегда служит смирение. Обычно религиозный человек окрашивает в религиозные краски свои заблуждения и страхи. В итоге получается интересный православный дискурс, когда любой мало-мальски подкованный в православной теме человек получает в своё распоряжение инструменты манипулятивного воздействия на окружающих, которых ему нужно «спасать», то есть всячески склонять к православному образу мысли и действия. Под смирением здесь понимается психологическая капитуляция перед оппонентом. Новообращённый сам учится склонять гриву перед духовенством, полагая, что это приобщает его силе традиции и даёт ему право на так называемую проповедь, под чем понимается безапелляционная пропаганда православных взглядов. Такой новообращённый манипулятор зорко следит за корешками «грехов» окружающих и старается выкорчёвывать их при помощи острых слов. Это называется в быту «смирять». Окружающие обычно расценивают такое поведение, как бесцеремонность и начинают эмоционально реагировать, на что новообращённый ещё больше убеждается в своей правоте, мня, что «выдавил эмоциональный гной» по «Лествице», а не просто раздражил своим непрошеным учительством. Естественно, если человек прогибается под эмоциональным напором новоявленного проповедника, это трактуется им как смирение, которое скоро приведёт к Богу. Если же человек не прогибается, то он объявляется гордым. Это настолько распространённый типаж, что знаком не только верующим, но и далёким от религии людям, поскольку подобные благочестивые ковыряльщики чужих душ наследили везде, где только можно.

Но в самой церковной системе есть чёткая субординация, и смирять имеет право только старший. Патриарх смиряет епископа, епископ – попа, поп прихожанина, а прихожанин уже отрывается на неверующих. Орёл мух не клюёт, и епископ или патриарх перед простыми верующими ведёт себя снисходительно, «по-отечески», считая ниже своего достоинства как-то резко реагировать на какие-либо выпады. В монашестве субординация считается основой – «послушание превыше поста и молитвы». В монастыре при нарушении субординации у послушника могут быть проблемы. Послушник обязан смиряться, а его могут и должны «смирять». Пройти эту выучку следует любому взыскующему монашества. Это своего рода дедовщина – школа терпения и некий фильтр, отсеивающий поверхностных верхоглядов и слабохарактерных, пришедших в монастырь под влиянием чувств или какой-нибудь ситуации. В России смиряют жёстко и, по мнению многих, «без любви».

Думаю, это чисто российская специфика. Монастыри на Балканах у тёплых морей, с обилием солнца всё же не только способствуют благочестивым размышлениям, но и предполагают более доброе отношение братьев друг ко другу. Часто в монастырь греков поступают как в семью и после послушничества послушник становится полноправным членом этой семьи. Отношения внутри братии у греков на самом деле со стороны выглядят тёплыми и семейными.

В России специфика несколько иная. На мой взгляд вхождение в монастырскую семью в наших северных краях есть, но сами семьи иные, похожие на тюремные «семейки», куда пускают только нужных им людей. И далеко не все проходят так называемый искус – фильтр, который ставит сама эта «семья» для желающего в неё вступить. Для кого-то сам опыт послушничества становится травматичным, что в принципе нормально для православия, как жёсткой воинствующей религии с упором на смирение и дисциплину. Монастырь – это не курорт, о чём любой туда поступающий сразу же ставится в известность. В начале своего монашеского пути послушник обязательно читает определённую литературу, в которой его учат быть во всеоружии и предлагают принять то, что его будут здесь смирять, то есть всячески досаждать. Это три главных книги послушника – «Лествица», «Поучения аввы Дорофея» и «Невидимая брань» Никодима Святогорца. Последняя книга может заменяться какой-нибудь другой. Российская специфика заставляет вырабатывать иной подход к послушанию, не давая особо садистическим «старцам» садиться на шею. Для этого у России есть труды Игнатия Брянчанинова, которые, к примеру, на Афоне благословлено сжигать как душевредные. Брянчанинов учил спасаться с помощью книг и таинств, не поддаваясь старцам, которые, на его взгляд, приносили больше вреда, чем пользы, и губили в духовном смысле доверившиеся им души.

На мой взгляд, сама техника приобретения «духовных даров» через смирение заключается в спонтанной адаптации послушника, который под воздействием брани и психологических ударов скатывается в самый низ пищевой цепочки. Выход из такого униженного состояния только один и заключается в трансформации своего драчливого капризного духа в смирение и благонравие. Победить старца-тирана можно только с помощью активации благих чувств и поступков. Послушник должен преодолеть своего наставника в благочестии и благонравии. По-другому победить его не получится, ведь у старца – вся полнота власти над тобой, которую ты делегировал ему сам. Причем сама адаптация мало зависит от твоих усилий и действительно нуждается во внешнем психологическом давлении (смирении) для того, чтобы твоя психика невольно среагировала и адаптировалась. В старческой традиции давление на послушника усиливается и усиливается, пока ты не пойдешь по правильному пути. Адаптация эта имеет не разумный, а природный характер, подобно тому, как послушник Шаолиня таскает кирпичи и воду и потом внезапно замечает, что овладел каким-то новым скиллом. Так и здесь – либо ты трансформируешься, либо просто привыкаешь к боли, ну или адаптируешься другим каким-либо образом. Либо уходишь.

При этом в России мало кто из начальствующих монахов сам проходил этот путь, не понимая его сути, поэтому сам этот процесс здесь для послушников более травматичный. Тут именно тот случай, когда дьявол кроется в деталях, и знание нюансов составляет половину старческого делания. Но в любом случае монашество – это договор, подписанный кровью распятого Христа. Монах умер для мира. Думаю, что трансформация может проходить и в вовсе безблагодатном коллективе, если у послушника серьёзный подход и правильное понимание самой системы.

Я не очень-то доверяю обиженной православием публике. Объясняю: обиженные эти плачутся, что нет в обителях-де «любви». На мой взгляд, эти обиженные имеют в виду «людей-вкусняшек». Знаменитая елейность духовников связана именно с этой потребностью верующих. Они любят зайти в храм и пососать сладенького попа, как леденец на палочке. «Ах, какой хороший батюшка, – говорят потом такие люди, – сколько в нём любви!» При ближайшем рассмотрении от «леденца» обычно остаются кожа да кости с ливером, наполненным таким же дерьмом, что и у остальных. Но при соблюдении дистанции иллюзию «вкусняшности» можно сохранять долго, как влюбленность. Православные постоянно мигрируют по городам да весям, обителям и храмам в поисках людей-вкусняшек. Поэтому я и не верю обиженным. Они ринулись в монастыри в поисках «людей-вкусняшек», ринулись за сладкой едой. А монастырь – это школа, где этих «вкусняшек» готовят. То есть ты хотел поесть досыта «любви», а тебя в еду начали превращать.

Гордость в православии – это страшный жупел, одеяние самого диавола, «ищущего кого поглотити», и самый часто наклеиваемый православным на оппонента ярлык. Причём ярлык этот клеится во всех случаях – гордость есть универсальное и действеннейшее обвинение (против лома нет приёма), которое можно опровергнуть лишь так называемым смирением, то есть театральным уклонением от спора. Говорю «театральным», поскольку смирение действенно только при зрителях. В качестве примера приведу реальный случай в монастыре Филофей на Афоне с игуменом Ефремом, который сейчас подвизается в США. В этом монастыре сохранилась древняя святогорская традиция: игумен являлся в то же время и духовником с правом налагать епитимью.

В Филофее был принят обычай публичного покаяния, когда провинившийся брат падал ниц перед выходящими после вечерни из храма отцами и вслух просил прощения за свой грех. Однажды игумен узнал на исповеди от одного брата, что тот занимается тайноядением и ест «далмадаки» – голубцы, завернутые в виноградные листья. – Что ж ты, брат? Разве тебе не хватает трапезы и керазмы? Сегодня после вечерни будешь делать мета́ния перед отцами, говоря: «Простите меня, отцы и братья, я чревоугодник». Тебе понятно?

Послушник оказался, однако, твердым орешком. – Нет, я этого делать не буду. В других монастырях это не принято. – Послушник после своего наглого выпада ожидал, что игумен накричит на него или прогонит прочь, но тот лишь ласково отпустил его, а вечером сам лично взял на себя его грех. После вечерни он пал ниц перед входящими в трапезу братьями и прилюдно просил прощения. Это так поразило послушника, что тот после этого совсем исправился и перестал нарушать волю игумена, также и остальные братья убедились в святости Ефрема. Подобный благочестивый перфоманс только утвердил мнение братии об игумене как о святом человеке, и Ефрем это прекрасно знал. Однако здесь должна присутствовать определённая гибкость характера и внутреннее спокойствие, а также такие поступки несут определённый репутационный риск. Если перфоманс не «зайдёт», всегда могут обвинить в прелести. На Афоне прельщённых обвешивали раньше колокольчиками и водили по горе, чтобы другим неповадно было строить из себя святого. Так что смирение – это не просто «опустить гриву», но умение изменить своего собеседника с помощью этого скифского мнимого отступления. Для этого талант надобен.

В суровом российском социуме, если ты будешь наклонять гриву и «смиряться» перед каждым манипулятором, сразу попадёшь на самый низ пищевой цепочки. Хороший манипулятор прекрасно понимает, что своим дурашливым смирением ты хочешь доказать неправоту его слов, принимая их за правоту. И этим хочешь возвыситься при помощи пестуемого благонравия. Наглые манипуляторы обязательно воспользуются этим, чтобы просто утвердить моральную власть над тобой, и начнут язвить по каждому поводу. А когда ты начнёшь брыкаться (а по слову Паисия Святогорца любая, даже самая смиренная лошадка начнёт брыкаться, если её перегрузить), станут обвинять в лицемерии, мол, строит из себя святошу. Путь смирения нелёгок, как путь добровольного батрака. Не факт, что ты сможешь его пройти. Я, например, где мог смиряться, смирялся, где не мог – «отрывался» на собеседнике. Ничего страшного в этом нет. В познании своей немощи. Не согрешишь, не покаешься – не покаешься, не спасёшься. Впрочем, я не отрицаю, что как благое качество смирение всё же существует, однако понимаю его не так, как понимает большинство отечественных православных. Раньше я делил смирение на смирение-делание и смирение-дар. Сейчас пришёл к выводу, что человек, собственно, не меняется, но может найти своё место в каком-либо обществе. Тогда конфликтных ситуаций будет меньше, а человек станет спокойнее и «смиреннее». Это как почтальон Печкин – был злым, пока велосипеда не было. Многие находят какое-нибудь послушание по душе или подымают свой статус и через это успокаиваются. Но такое место надо ещё заслужить.

Также смирение – это внутренняя сила индивида, своего рода благородство. Такое смирение-сила снисходительно и привлекательно для окружающих. Это спокойная поступь льва, а не склонённая шея собаки перед более сильным псом. Такое смирение неотделимо от внутреннего достоинства. Но в российском православии почти нет понимания христианского достоинства – упор делается на смирение-делание. Как говорил один монах, топча свою скуфью – покуда тебя не вытопчут, как скуфью, и не раздавят в тебе любое «я», не возьмётся в тебе смирение. То есть гордость здесь фактически символ личности, которой нужно переломить хребет. В монастырях часто тебя начинают подчёркнуто не уважать. Традиция, как я уже говорил, предусматривает трансформацию, но здесь происходит больше фиксация на том, что ты «пёс смердящий» без какого-либо внятного катарсиса. В российском православии это было всегда, и люди, в особенности дворового, простого происхождения носили клички, как собаки. Их даже в монастыри раньше не пускали. В итоге получается следующая картина – кто-то верит всему этому «смирению» искренне и позволяет на себе кататься, а тем временем наверх взгромождаются наиболее ушлые и хитрые, подымаясь по карьерной лестнице, а не достойные, поскольку любая меритократия невозможна без учения о достоинстве.

Следует сказать, что духовник Пантелеимонова монастыря на Афоне Макарий всё же преподал мне учение о христианском достоинстве, что послужило для меня толчком для пересмотра всей монашеской модели и в конечном итоге позволило покинуть монастырь как место, где выживают самые битые и злые. Зачем мучать себя, если понимаешь, какие плоды несёт подвижничество на самом деле? Даже смиренный монах, побеждающий оппонента своим смирением и любовью, действует здесь подобно коту, мурчанием и мимимишностью завоёвывающему своего хозяина. Без завоёванных благими качествами паломников и братьев, сами по себе, эти благие качества ни холодны, ни жарки. Но, завоёвывая почитателей, монах создаёт молву, молва формирует миф и определённый культ его преподобной персоны, развивающийся по всем канонам любого культа.

Как я уже говорил, обвинить оппонента в гордости – это самый лёгкий путь заткнуть ему рот, чем успешно пользуются и самые скудоумные православные. Если ты отрицаешь наличие у себя этой самой гордости, это только подтверждает диагноз. Будь ты трижды умнее – откроешь рот, прослывёшь высокоумным гордецом. Любой спор есть особое взаимодействие, когда картина мира оппонента и даже его видение тебя влияют на твои слова и поведение. Обычно, наблюдая за схваткой двух религиозных манипуляторов, замечаешь, как второй на обвинение в гордости выкатывает обвинение в осуждении – мол, «не судите и не судимы будете». Сюда же идёт притча о соринке в глазе брата и бревне в своём глазу. Здесь обычно в ответ следует возражение, что «я, мол, не осуждаю, а рассуждаю». Ну и в таком духе. Православная полемика обычно грязная, со множеством передёргиваний и эмоциональным пафосом, подменяющим логику. Напоминает схватку двух баранов. Особенно смешным её делают темы, вокруг которых эти бараны танцуют и ломают свои рога: смирение, вера, любовь и другие добродетели. Ревность по бозе снедает и без того скудные умы, разжигая в душе пафос новообращённого.

Опытные религиозные люди с высот своего давнего воцерковления обычно снисходительно и с отеческим пониманием относятся к этим придурковатым неофитам, однако сами от них отличаются, как художественная скульптура от наскоро отёсанного куска камня. У опытных верующих всё то же самое, но это другая стадия болезни, с которой человек научился более-менее жить, не причиняя урон себе и окружающим. Опытный православный обычно носит толстую личину «адекватности», но в определённых обстоятельствах эта маска также может слететь, а под ней блестят всё те же бараньи рога. Этот момент хорошо был заметен в интернете, в том числе и патриарху Кириллу, призвавшему священников умерить своё присутствие в социальных сетях. Понятное дело, этот призыв был из-за репутационных потерь, которые понесла церковь от безответственных заявлений батюшек и глупых свар, в которых священники выглядели настоящими баранами. Если бы священники демонстрировали выдержку и мудрость, патриарх, естественно, только бы приветствовал их деятельность в интернете, где всё тайное становится явным.