Помоги проекту - поделись книгой:
Легкие мелодии доносились сверху, и пастор неодобрительно морщился. Наконец он не сдержался.
– Вас не пугает, господин Энгельс, чрезмерное увлечение светской музыкой со стороны вашей супруги?
– Да какая же это светская музыка? Это народная старинная песня, – удивился Фридрих-старший.
– В массе своей народ был всегда греховен, господин Энгельс.
Пастор обожал рассуждать и на кафедре и дома.
– Нет, эта мелодия не для уха истинного христианина, – неодобрительно сказал он, прислушавшись к звукам, летевшим сверху. – Она может дурно повлиять на духовное воспитание ребенка, привить ему увлечение греховными светскими радостями… В городе говорят, что у вас иногда собираются люди и устраивают музыкальные концерты…
– Однако вы не сможете утверждать, что это дурно на меня повлияло… У отца моего и у матери музыка тоже была в почете, – не сдержался и Фридрих-старший.
– Музыка музыке рознь, господин Энгельс. Дьявол тоже цитирует Библию… – Дальше пастор не решился спорить, тем более что покойный Каспар Энгельс был одним из основателей общины. Но, прощаясь, он задержался на секунду в дверях и проговорил: – А все же ребенка пора приучать почаще обращаться с молитвой к господу…
– Это мы делаем постоянно, смею вас заверить, господин пастор. И я, и супруга моя, и отец фрау Элизы, господин ван Хаар…
Пастор понимающе покивал головой. Господин Энгельс только что обязался сделать солидный вклад в казну общины.
Триста лет прошло с тех пор, как сын рудокопа Лютер – крепкий мужчина, с военной выправкой и красными могучими руками – перевел Библию на немецкий язык и возглавил движение протестантов за чистоту христианской веры и человеческой нравственности. И почти одновременно с ним Жан Кальвин, уже в детстве прозванный соучениками «Винительным падежом», стал проповедовать строгую нравственность, откол от Римской католической церкви. Он был хмур и строг, винил людей во всех известных грехах, а своего ученого противника Сервета попросту сжег на костре инквизиции.
Лютер и Кальвин освободили многие европейские народы от владычества католиков и упростили церковное богослужение.
А потом франкфуртский богослов Шпенер через сто лет после Лютера основал в протестантизме новое церковное учение. Назвали его пиетизмом. Оно объявляло греховными все светские радости: театр, музыку, книги и живопись.
Человек должен угрюмо трудиться и вдохновенно молиться богу.
Для мелких ремесленников, лавочников, которые по вечерам пересчитывали свою небогатую прибыль, которые клялись заморить себя и свою семью голодом, но выбиться в люди, пиетизм стал необходимой верой, опорой в жизни. Греховно все, что мешает накоплению дохода, превращению семейной мастерской в маленькую фабрику, маленькой фабрики – в крупное производство. Жителям Вупперталя – барменцам и эльберфельдцам, поселившимся в долине реки Вуппер, – вера пиетистов стала необходимой особенно. Потому что именно они, крестьянские внуки, и превращали семейные свои прядильни и белильни в фабрики и торговые фирмы.
Слово отца для пиетистов было законом, слово пастора – так же истинно, как любое слово священного писания.
Днем приехал дедушка Ван Хаар. Как всегда, войдя в дом, он расставил руки и Фридрих с разбегу бросился ему на шею.
У деда не было сыновей. И в те дни, которые проводил он в Вуппертале, он постоянно возился с внуком, рассказывал ему старинные героические легенды о неустрашимом Зигфриде, о благородных героях из античных времен.
Отец мог приоткрыть дверь в гостиную, увидеть деда и внука, сидящих в одном кресле у камина, и услышать:
Дед читал с воодушевлением, и голос его звучал мужественно, величаво.
В этот раз отец недавно вернулся из заграничной поездки по делам фирмы и с удовольствием рассказал ректору Ван Хаару о Париже.
– А Мольера, Мольера вы посмотрели в театре? – допытывался дед.
– Еще бы! Я давно уже так не хохотал, как в тот вечер в театре. Знай наш пастор об этом моем грехе…
– Это лишь в вашей долине посещение театра приравнивается к преступлению против учения, – улыбнулся дед.
– Но живем ведь мы в нашей долине…
Фридриху отец привез толстую книгу в кожаной обложке со многими иллюстрациями.
– Эта книга поможет тебе чаще обращаться с молитвой к господу, – сказал он значительно. Отец старался говорить с сыном о боге именно так. – И тогда всевышний не оставит тебя.
Вечером отец услышал разговор Фридриха с дедом.
– Бог – это злой старик, да? – допытывался Фридрих. – Он постоянно требует от людей, чтобы ему говорили комплименты. А кто комплименты не говорит, тех он отсылает в ад?
– Бога бояться не надо, мой милый мальчик, – стал успокаивать дед. – Бог не такой страшный, как пугает пастор Круммахер. Он добрый, любит все красивое и хорошее, а особенно любит бог умных послушных мальчиков.
Отец не стал вмешиваться в их беседу.
«Пожалуй, пора и мне всерьез браться за воспитание Фреда», – подумал он.
И отец взялся.
Утром сына приодели, и отец, крепко держа его за руку, повел для начала в контору.
Старший конторщик, работавший еще при деде Каспаре, уважительно разговаривал с тридцатилетним хозяином.
Конторщик с жаром говорил об удаче: их фирма закупила большую партию хлопка из Америки по более низкой цене. На днях в Бремен должно прийти судно с тем хлопком. Часть товара можно будет пустить в дело, а часть сохранить на складе до весенних месяцев. Конечно, сейчас рыночные цены на хлопок будут ниже, зато в мае – июне снова поднимутся, и тогда можно пустить его в продажу, получить немалую прибыль. А все оттого, что господин Фридрих распорядился построить дополнительный склад при фабрике. Но только всю операцию с хлопком надо проделать тайно, чтобы не пронюхали конкуренты.
Отец, слегка наклонив голову, слушал пожилого конторщика и наблюдал за сыном. Иногда отец властным жестом останавливал говорящего, коротко давал указания: «Не так, Зигфрид. Сделайте иначе, Зигфрид». Ему нравилось, что сын видит, какой он – тридцатилетний Энгельс – властный человек и умный хозяин.
Потом они пошли на фабрику. Здесь было шумно и пыльно. В унылом здании из грязновато-красного кирпича на станках, которые закупил дед Каспар в своей молодости, работали мастеровые разных возрастов – и старики и молодые. Были даже дети, лет семи-восьми, едва старше Фридриха. Некоторые собирали лохмотья хлопковой ваты, клочки и обрывки пряжи, увозили их на тележках в большие фанерные ящики.
– В торговых операциях можно нажить капитал, а можно проиграться дотла! – прокричал отец на ухо сыну, потому что из-за грохота станков иначе здесь не разговаривали. – А если владеешь фабрикой, то можно жить уверенно и твердо.
Отец был доволен сегодняшней экскурсией. «Возможно, ребенок не все пока понимает, но это не страшно, – подумал он, – мальчик запомнит, и через несколько лет семена, посеянные сегодня, дадут всходы. Надо постепенно приучать его к делу».
Неожиданно один из восьмилетних мальчишек, собиравших отходы, сильно закашлялся. Он старался спрятаться от хозяйских глаз за станок, на минуту ему это удалось, и тогда он выплюнул сгусток красной слюны. Кашель на несколько секунд утих, а потом начался вновь – пронзительней и глубже.
– В чем дело? – Фридрих-старший недовольно поморщился. Он как раз хотел показать сыну образцовую, построенную по английскому проекту красильню, где среди чанов с едкими парами с длинными деревянными шестами двигались двое опытных рабочих. – В чем дело? – снова спросил он. – Мальчик болен?
– У мальчишки слабая грудь. Наш воздух ему не ко здоровью, – ответил смущенный мастер, который все это время ходил рядом с господами.
– Возьмите другого.
– У него умер отец, а дома мать и двое малюток… Вот я и подумал… Но легче работы здесь нет.
Фридрих-старший недовольно молчал.
– Ваш отец ценил отца этого мальчонки… Когда вашему отцу хотелось поработать на станке, они вставали рядом.
– У моего отца было много свободного времени и мало конкурентов. Сейчас другие годы… Распорядитесь с мальчиком, чтобы он здесь… не кашлял.
«Ничего страшного, – подумал отец, – это тоже пойдет в урок. Жизнь крута, и чтобы быть в ней сильным, нельзя поддаваться воспитанию, которым окутывают с детства женщины. Все эти книжные красивости хороши женщинам и старикам, – думал он, – потому что средства для них добываем мы, деловые люди». Он еще подумал, что надо это объяснить сыну сейчас же. На понятном детском языке, но немедленно, чтоб он это знал для своей будущей жизни.
Они вышли из помещения на свежий воздух, и тут их догнал кашлявший мальчик.
– Хозяин, хозяин! Не выгоняйте меня! – кричал он, подбегая. – Хозяин, я вас очень прошу, я больше не буду кашлять! Я здоровый и привожу больше тачек, чем все другие.
– Хорошо, я подумаю, – ответил недовольно отец и скорее повел сына к воротам.
Через несколько недель Фридрих играл на улице с соседскими приятелями и мимо них проехали похоронные дроги.
Следом за дрогами шла понурая женщина, несколько детей, двое рабочих с фабрики. В бедном гробике, украшенном веточкой розмарина, лежал тот мальчик, который так упрашивал не выгонять его с работы.
В воскресенье Фридрих сидел рядом с матерью в кирхе, слушал проповедь пастора Круммахера. Это была обычная воскресная проповедь, даже Фридрих за недолгие годы успел их услышать немало.
Пастор говорил красиво, громко. С чувством протягивал руки к прихожанам, поднимал их к небу, как бы обращаясь за божественным подтверждением своих слов. В проповеди он вспоминал о своей греховной студенческой молодости, о сегодняшней жизни людей. Прежде во время проповеди Фридрих часто не слышал слов, а думал о чем-нибудь своем, вспоминал что-нибудь приятное. Но сегодня он впервые вслушивался в слова пастора.
– Потому-то будут блаженны те, кого господь награждает своим вниманием, и осуждены на вечные муки оставленные им, – внушал пастор.
– А тот мальчик, тот работник, который умер, его тоже оставил господь? – допрашивал Фридрих перед ужином отца. – Неужели он виноват перед богом? Разве он не хотел честно работать?
Мысли мучили Фридриха весь день. Если бог выбирает одних и оставляет других, то почему же он такой несправедливый, раз берет не тех, кого надо.
Он не знал, что отца мучают свои мысли.
Отец сидел в кресле перед камином и думал о том, как убедить двух своих братьев расширить фабрику.
– Я уже не раз говорил тебе, что бог не любит тех, кто обсуждает его действия. Высшая справедливость не всегда понятна нам, людям, – он оторвался от своих мыслей, чтобы сказать это, и снова ушел в них.
Когда постели были расстелены и оставалось помолиться перед сном, Фридрих, стоя на коленях на прохладном полу, просил бога исправить свою ошибку. Уж если он не сумел сохранить жизнь мальчику-работнику, то пусть хоть братья мальчика и мать станут здоровыми и обретут удачу в жизни.
А через несколько дней он узнал, что и мать мальчика умерла тоже. Такое решение бога было не понятно вовсе.
И вечерами, выходя в сад, Фридрих заглядывал в высокое черное небо. Там яркими точками блистали холодные звезды, и там жил бог.
– Стань справедливым ко всем! – умолял его Фридрих. – За это тебя будут любить еще больше.
Месяц спустя их снова навестил дед Ван Хаар. И Фридрих пришел к нему с тем же вопросом:
– Почему бог бывает несправедлив? Он осудил мальчика-работника, а тот честно зарабатывал, чтобы прокормить братьев и мать.
– Бог всегда справедлив, – ласково ответил дед, посадив Фридриха на колени. – Он пожалел мальчика и взял его к себе. Ну сам подумай, разве его работа на фабрике и жизнь здесь была лучше, чем в аду? А теперь ему хорошо.
Дед вновь успокоил его. И вновь возникли как бы два бога. Бог пастора Круммахера и отца – своенравный и злой, наказывающий за любую мелочь, и бог деда – великодушный, добрый.
И все-таки, как хорошо, когда у тебя отец, хотя и строгий, но самый сильный и самый умный, а мама – самая добрая, красивая и веселая.
По воскресеньям в Нижнем Бармене бьет старый церковный колокол, деньги на который пожертвовал дед, Каспар Энгельс. И поэтому колокол так и зовут – Каспаром.
Колокол сзывает прихожан из окрестных домов, и прихожане говорят:
– Старый Каспар бьет, пора в церковь.
Они одеваются в нарядные платья и собираются вместе на воскресную молитву.
Фридрих уже одет.
– Словно маленький паж! – сказала восторженная служанка.
Даже цилиндр, такой же как у отца, только поменьше, сидит на нем. Отец уже не раз был в Англии, он любит одеваться по лондонским модам и какой-нибудь ржавый редингот, например, не наденет ни за что в жизни.
Перед выходом на улицу мама в последний раз оглядывает себя, детей и мужа. И вот они идут мимо витрин, лавок и контор к церкви: отец, мать и дети – вся семья. И на улице точно такие другие семьи. Такие, да не совсем, потому что все здороваются с Фридрихом-старшим первыми. И господин Энгельс в ответ важно приподнимает цилиндр, а фрау Элиза радостно им улыбается, и глаза ее светятся, у нее всегда светятся глаза, когда она улыбается. Фридрих-младший – ребенок, поэтому с некоторыми, особенно уважаемыми папиными знакомыми здоровается первым он, так же как папа, приподнимая цилиндр.
В церкви у них есть своя семейная скамья. Фридрих уже научился читать и всякий раз торопился открыть перед отцом нужную страницу в книге псалмов. А потом он выполняет и другое поручение – опустить мелкую монетку в металлическую кружку.
Рядом скамьи отцовских братьев. Но сегодня отец едва с ними здоровается.
Их союз – трое в одной фирме – держится едва-едва. Причины старые: старший брат хочет расширить торговые операции фирмы и не обращает внимания на фабрику; младшему – и вообще все равно, лишь бы деньги шли; и лишь средний хорошо понимает, что наступил век технического прогресса. И главное не торговые спекуляции, а дело – фабрика. «Стоит заменить тихоходные станки, поставленные дедом, на современные английские машины, и мы увеличим производство во много раз! Только надо успеть, не прозевать момент!» – так убеждал он вчера братьев, когда втроем сидели они в гостиной, курили сигары и потягивали пиво. Но братья в ответ посмеивались и не соглашались на обновление фабрики.
Поэтому сегодня отец поздоровался с ними едва-едва.
В первый раз в Барменское городское училище Фридриха провожала мама и служанка.
Путь был по той же главной улице, мимо церкви, торговых контор и лавок.
При виде педагогов Фридрих удивился. «Зачем здесь собралось столько пасторов?» – подумал он.
Педагоги были одеты в длиннополые черные сюртуки, нередко они и в самом деле становились потом пасторами или, наоборот, приходили в училище из пасторов.
– Завтра начинается новая дорога в твоей жизни, Фридрих, – говорил накануне вечером отец, посадив его в кресло напротив. Голос его был торжествен и суров. – Думаю, что ты будешь постоянно преодолевать в себе лень, ибо лень противна богу. Скоро у тебя появятся друзья. Постарайся, чтобы они были из достойных семейств, чтобы в будущем вы смогли служить друг для друга надежной опорой. Уважай других, но заставь их уважать и себя, мой сын.
Все эти слова были, возможно, правильны, но попробуй применить их к группе снующих, хохочущих, толкающихся подростков. Лишь двое мальчишек, похожих друг на друга, стояли скромно и тихо чуть в стороне, и мама Фридриха поздоровалась с их матерью, а та сказала:
– Обоих привела, госпожа Энгельс.
– Это жена пастора Гребера, старший ее сын уже заканчивает гимназию в Эльберфельде, – объяснила мама, – смотри, какие хорошие, послушные у нее дети, Фридрих.
Тут неожиданно какой-то мальчишка со стороны подбежал, толкнул Фридриха и кинулся толкать следующих.
В этот момент появился учитель, господин Рипе. С постным худым лицом, затянутый в пасторский длиннополый сюртук.
В классе стояли черные парты и черная классная доска, а рядом с нею, под огромным черным крестом, учительская кафедра. Над доскою висел портрет прусского короля. С потолка свисала газовая лампа.
Поделиться книгой: