Помоги проекту - поделись книгой:
– Что ж, если они не принесут пользы, то по крайней мере и не повредят, – заметил он философски. – Уж если в наш век просвещение стало охватывать всех, то, может быть, это так надо.
Несколько раз отец предлагал откупиться от армии, обещал, что станет теперь платить достаточное вознаграждение за работу в конторе. Но служба в армии была милей коммерции.
Опять же, Фридриху пришла хорошая мысль: раз он пойдет вольноопределяющимся, то может сам выбрать себе место службы.
И он выбрал Берлин.
– Советую тебе попасть в кавалерию, – говорил отец, – тем более что консул сообщал мне о твоем лихом наездничестве. И о том, как ты фехтуешь, здесь говорят многие молодые люди. – В словах отца Фридрих почувствовал даже гордость.
Но в каких войсках служить, для Фридриха не имело значения, был важен университет.
И там в Берлине он войдет, наконец, в круг людей, статьи которых он читал в последние месяцы с волнением и интересом.
На две недели вместе с отцом он съездил в Швейцарию и Северную Италию. Внизу, в долинах пекло солнце и лежали голубые озера, зеленые горы дыбились кругом, а еще выше блистали ледники-глетчеры.
Вместе с отцом они доезжали на лошадях до горной таверны.
Отец оставался в отеле, сидел на балконе и покуривал трубку, а Фридрих уходил выше, в горы по узким обрывистым тропам, приближался к глетчерам, и они дышали на него вечным холодом.
Здесь, в горах, среди прекрасной природы его охватила тоска. У всех сверстников были уже подруги, были друзья и единомышленники, и только он, одинокий, скитался и не с кем было поговорить о главном, что теснило и переполняло душу.
Вниз, к отелю, он возвращался с букетиком эдельвейсов в руках. Эти альпийские цветы горы давали лишь тем, кто не боялся подняться на их вершины.
Две недели прошли быстро. Снова был отцовский дом в Бармене. Теперь кроме занятий науками он писал еще статью, вернее, путевые раздумья о горной области, которую только посетил.
Срок воинской службы приближался…
Итак, Фридрих приехал служить тому самому королю, которого называл высочайшим сопляком и бездарным поэтом-романтиком. Ведь король, будучи принцем, тоже писал стихи.
С собою Фридрих привез рукопись «Скитаний по Ломбардии», только что законченную. Он решил предложить ее в журнал «Атеней», тот самый, о котором писали, что вокруг него собрались младогегельянцы.
Ему повезло сразу. Оказалось, что казармы полка, в который его зачислили, были на Купферграбене, близко от университета.
Вольноопределяющимся разрешали жить на частных квартирах.
Он нашел хорошую комнату на Доротеенштрассе, в доме 56, на втором этаже. В комнате были три высоких окна с узкими простенками между ними. В окна светило солнце, с улицы долетал шум извозчичьих дрожек, настроение было легкое, радостное.
Прямо перед домом находилась стоянка извозчиков. Крепкие парни, они уже с утра были навеселе, и едва Фридрих выходил из дому, они наперебой уговаривали его прокатиться.
Его смешили филистерские вывески над окнами, полные важности и патриотизма.
В соседнем доме внизу помещалась портновская мастерская. Там был нарисован прусский орел, под ним портной гладил сюртук, и было написано:
На следующий день после приезда Фридриху выдали мундир с галунами и позументами, на мундире был синий воротник с красным кантом, и стал Фридрих бомбардиром двенадцатой роты гвардейской тяжелой артиллерии прусской королевской армии.
К семи утра он являлся в казармы. С восьми до половины двенадцатого вместе с другими новобранцами упражнялся в церемониальном марше. Потом шел к тяжелым пушкам.
В бомбардиры отбирали здоровенных парней. И они налегали на чугунные колеса пушки, откатывали чуть в сторону, изучали устройство, ежедневно прочищали ствол огромным ершом-банником, за который брались вдвоем, а еще лучше – втроем. Потом зубрили армейские уставы, снова ходили строем. Дружно ели простую грубоватую еду из оловянной посуды.
В пять часов начиналось свободное время, и он, вольноопределяющийся, прощался с казармами до следующего утра, до семи.
Лишь иногда устраивались ночные марши, и тогда его держали весь вечер.
В своем мундире бомбардира он заявился в «Атеней» и на него взглянули с сомнением.
– Вы уже пробовали печататься где-нибудь, молодой человек? – спросил редактор, толстенький коротышка лет тридцати.
На рукопись он даже не взглянул, отложил ее в сторону, где лежала высокая стопка других рукописей.
– Да, естественно.
– А почему вы принесли именно в наш журнал свои… – теперь только редактор окинул взглядом первый лист, – свои «Скитания»? Сейчас каждый второй студент или конторский служащий обязательно пишет какие-нибудь «скитания», – добавил он недовольно. – Надеюсь, вы слышали, что наш журнал имеет несколько особенное направление?.. Я говорю это к тому, что даже если мы и напечатаем вас, вам, как находящемуся на королевской службе, вряд ли это принесет успех.
Фридрих улыбнулся.
– Я печатаюсь под псевдонимом.
Редактор взглянул на рукопись внимательнее.
– Освальд… – прочитал он, – это вы – Освальд?
– Я, – Фридрих снова улыбнулся.
– Так это ваши статьи были в «Телеграфе»? – редактор неожиданно вскочил. – Как же, я помню последнее, об Арндте, и о «Воспоминаниях» Иммермана. Так вы просто наш! А я вас принял за досужего юнца, обивающего пороги редакций… А вы попросту из нашей партии! Меня зовут Мейен, – он протянул руку.
– Я читал многие ваши статьи.
– Еще бы вы их не читали, если каждая моя статья поднимает шум на всю Пруссию. Приходите завтра в это же время, я скажу вам свое мнение о вашей рукописи. Или вот что… Приходите-ка в погребок Гиппеля на Фридрихштрассе. Там вы меня найдете каждый вечер, а заодно я вас познакомлю с друзьями.
Когда-то в гимназическом литературно-музыкальном кружке был и Плюмахер, соученик Фридриха. Тогда он сочинял стихи, а сейчас вместе с двумя другими участниками кружка учился в университете.
Они жили все вместе, и в этот вечер Фридрих навестил и их.
Они почитали ему стихи о дальних островах и смуглых охотниках. Стихи те были подражанием старым, фрейлигратовским. Уже и Фрейлиграт писал сейчас иначе, у него чаще пробивались народные мотивы. Это Фридрих отметил в статье года два назад.
– А ты, мы слышали, стал левым? – спросил Плюмахер.
– Да, я левый, я самый крайний – мастер игры на гильотине, – пошутил Фридрих. – Давайте прочту новую статью. Я ее как раз сегодня отдал в журнал, а черновик – с собой.
Этот черновик «Скитаний» он специально захватил, чтобы прочитать здесь. Он уже так давно не читал вслух друзьям.
Сейчас, во время чтения, Фридрих поднимал глаза на слушающих, пытался по их лицам узнать о впечатлении. Ему казалось, что он здесь точно передал и мысли, и волнение, которое было с ним в горах.
«Посреди озера всплывает остров Уфнау, могила Ульриха фон Гуттена. Так бороться за свободную идею и так отдыхать от бранных трудов, – блажен, кто этого удостоился! Вокруг могилы героя журчат зеленые волны озера, словно гул далекой битвы и боевой клич, а на страже стоят закованные в лед, вечно юные великаны – Альпы! И сюда, в качестве представителя германской молодежи, приходит паломником Георг Гервег, чтобы возложить на могилу свои песни, в которых прекраснее, чем где бы то ни было, выражены чувства, воодушевляющие новое поколение. Какие памятники и статуи могут сравниться с ними?»
Когда он кончил чтение, все с минуту молчали, а потом Плюмахер сказал:
– Да, это, действительно, красиво. Я весной думаю тоже поехать в Альпы… О фон Гуттене я читал кое-что. А Гервег? Ты говоришь о нем как о знаменитости, а я его почти не читал. Да, я честно сказать, лишь слышал что-то скандальное о нем.
– И мы тоже слышали, – подтвердили остальные.
– Гервег ответил Фрейлиграту от имени всей молодежи. Помните, у Фрейлиграта строки в стихотворении «Из Испании»:
– Правильно, искусство должно воспевать бога, – подтвердил Плюмахер.
– А вот Гервег ответил так, – и Фридрих прочитал эти строки, которые появились недавно:
– Ну и что, ты думаешь, он прав? – спросил Плюмахер.
– Сто тысяч раз прав! Гервег – сейчас единственный поэт, которого стоит читать. Его сам Гейне назвал Железным жаворонком. А после того как Фрейлиграт получил эту пенсию у короля и стал дружить с заплесневевшим Гейбелем, Гервег обсмеял их еще больше в своем «Дуэте пенсионеров».
– Мне кажется, Фридрих, ты заблудился. Помнишь, как мы с тобой и Бланком вместе молились, как говорили о боге? Я почти уверен, что твой Гервег не посещает церковь.
– О каком боге ты сейчас говоришь? О боге пиетистском или католическом? А может быть, о мусульманском? При чем тут бог? – Фридрих даже стал слегка заикаться от волнения. – Прочитайте Фейербаха «Сущность христианства», она только что вышла, и вы многое поймете. Человек в единстве с природой – вот кто должен быть богом!
– Ты не прав, Фридрих. – Плюмахер серьезно на него посмотрел. – Ты не прав, потому что христианская добродетель и красота – вот главная цель искусства, а не злонамеренные идеи, которые, по-видимому, воспевают твой Гервег и Фейербах и которым ты сейчас поклоняешься.
Двое остальных молча и серьезно кивали, соглашались с Плюмахером.
– Да вы хотя бы прочтите!
– Такие книги мы не читаем! – гордо проговорил Плюмахер. – Не читаем и другим не советуем.
Фридрих ушел от них с неприятным чувством. Что-либо доказывать им было бесполезно. Они говорили на разных языках.
На сегодняшний день во всем Берлине было даже не к кому пойти в гости, кроме дальнего родственника, Снетлаге, придворного пастора.
Но к нему Фридриху идти не хотелось.
Другой вечер тоже был свободен, и Фридрих разыскал погребок Гиппеля на Фридрихштрассе.
И над ним висела патриотическая вывеска:
Уже у двери сквозь дым от сигар Фридрих увидел десятка два молодых людей. Они сидели за крепкими деревянными столами с кружками пива, с бутылками вина, беседовали: одни громко, другие – тише.
Мейена среди них не было.
«А может, я перепутал, – подумал Фридрих, – он ведь мог говорить и о другом погребке».
Все-таки Фридрих решил подождать, спросил себе пива.
И тут же он понял, что не ошибся, потому что за спиной своей услышал разговор:
– И знаешь, что сказал эрцгерцог Австрийский, когда решил побеседовать с ним? «Очень рад с вами познакомиться, господин Фрейлиграт. Я с удовольствием прочитал вашего „Агасфера“».
– И Фрейлиграт сказал, что «Агасфера» он никогда не писал, что его Мозен написал?
– Смолчал…
Сбоку доносился иной разговор:
– Знаешь, как древние индусы рассказывали о начале мира: «Не существовало ни бытие, ни ничто, ни верх, ни низ, ни смерть, ни бессмертие, а было только единое, замкнутое в себе и темное; кроме этого единого, не было ничего, и оно одиноко набухало в себе самом, силою созерцания оно произвело из себя мир». Впечатляет?
Фридрих повернулся к говорящим, они скользнули по нему взглядом и вернулись к беседе. Свободных мест поблизости не было, и Фридрих понес пиво в угол.
– А я тебе говорю, что и великие философы могут оставаться филистерами, – утверждал один. – Знаешь, как наш Гегель поступил в первое утро после женитьбы?
– Как? – заинтересовался второй.
Фридрих тоже прислушался к их разговору.
– Ты думаешь, он встал рано утром, прыгнул в окно и принес к постели любимой розы, сорванные в чьем-нибудь саду? Нет. По швабскому обычаю он вел домашний календарь, куда записывал все расходы. Под семнадцатым сентября тысяча восемьсот одиннадцатого года он провел жирную черту – конец холостяцкой жизни. И написал дальше: «Восемнадцатое сентября. Моей дорогой жене первые деньги на домашние расходы – шесть флоринов. Оплата объявлений о свадьбе в газете – сорок один крейцер. Парикмахеру – один флорин тридцать шесть крейцеров…». А ты говоришь, ликвидация брака.
– Ну и что, – не смутился второй. – Гегель был столь гениален, что мог позволить себе быть и филистером. Зато Гейне мне рассказывал другую историю. Когда он учился у Гегеля и они с ним прохаживались вечером, Гейне возьми и брякни: «Ах, звезды, как вы прекрасны! Вы – обитель блаженных, пристанище счастья, где после смерти вознаграждается добродетель!» А старик посмотрел на него мутным взглядом и спросил довольно резко: «Вознаграждается добродетель? Вы хотите, следовательно, получить на чай за то, что ухаживали за больной матерью и не отравили своего брата?»
Таких разговоров Фридрих не слышал нигде: ни в Бремене, ни в Бармене – не от кого было их слышать.
– А я говорил тебе, что затеяли мой брат и Маркс? – спросил второй. – «Журнал атеизма» – вот что они хотят издавать. Открытая проповедь атеизма и никакой веры ни во что. Бог, религия, бессмертие отвергаются. А провозглашаются философия, республика, люди.
– А как же Руге со своими «Галлескими ежегодниками»? Если так, у него ни авторов, ни подписчиков не останется.
Эта новость была для Фридриха и вовсе удивительна. И хотя он не знал, о ком говорили сейчас молодые люди, но стал слушать настороженнее.
Молодые люди перехватили его внимательный взгляд, замолчали, сами взглянули на Фридриха внимательно и переменили тему.
– А что Маркс? Он наконец женился? – спросил первый.
– Не так-то просто было без докторского диплома. Брат звал его защитить диссертацию у них, в Бонне. Но теперь он и сам там еле держится. Поэтому Маркс решил защищаться не в Пруссии, а послал работу в Иену. Сейчас у него как будто бы все в порядке, но какая-то кутерьма с домашними…
В погребок вошел наконец Мейен. Он был тут действительно завсегдатаем и одним из главных. Это Фридрих понял сразу.
Поделиться книгой: