Помоги проекту - поделись книгой:
— Тушить! Бумага же кругом!
Тут мы вспомнили о своих диссертациях. Я колотил огонь спинкой стула. Коля таскал кружкой воду. Галя от страха вскочила на стол.
— Что мы ему скажем? — кричала она сверху. — Все погибло! Что я ему скажу?!
— Сарабанда ты! — орал я на Жанну. — Мезозухия! Синекдоха короткохвостая!
Я выкрикивал мало кому известные слова. В тот момент не играло роли, какое значение записано для них в словарях. Важно, что они звучали устрашающе. И в то же время в них слышалось подспудное восхищение.
Распространиться огню мы не дали, но от материалов к диссертации осталась груда пепла. Пепел летал по комнате, садился на столы, на лица. Я открыл форточку. Галя плакала.
— Ну чего вы, Гномша? Я же как лучше.
Галя не отвечала.
— Гном, ну хватит. Гно-ом!
— Да отстаньте вы! Совсем девка с ума сошла! Ну что я теперь ему скажу? Не вам говорить, а мне!
— Могу я сказать.
— Что вы скажете? Что делаете, что хотите, а я ничего не значу?!
Тут и Жанна заревела. Всхлипывая, она мыла пол, а Галя полдня просидела молча, глядя в окно. А потом начала подбирать подходящих испытуемых для Пирата. К его возвращению с юга дефицит был восполнен и статья написана; он так ничего и не узнал.
— В воде не тонет и в огне не горит, — с ненавистью сказала Жанна. — И все из-за таких, как вы! А потом будете носом крутить: «У нас кандидатская ничего не значит, любой дурак защитится».
— Так и есть, — отозвалась Галя. — Вы думаете, что-нибудь изменится, если вы одного потопите?
— Такие их и разводят!
После Жанниного бесполезного подвига я стал называть ее Синекдохой.
— Я не Синекдоха! — закричала она тем же капризным голосом, каким разговаривала с Галей. — Почему я Синекдоха?
Я не мог объяснить почему, но чувствовал, что сказано точно. И мне нравилось ее поддразнивать.
— Конечно, Синекдоха. Притом Короткохвостая.
— Не хочу быть Синекдохой! Гно-ом, чего он меня обзывает?
— Да бросьте вы… — Галя поискала слово и, повернувшись ко мне, выговорила неумело: — Бросьте бочку катить.
— Вовсе он не бочку катит! Ничего вы не понимаете. Да ну вас, смеетесь вы все надо мной. Злодеи! Уеду от вас.
И Жанна действительно уехала — в экскурсионное бюро. Без нее в лаборатории стало тихо, чинно и пустовато. Работать не хотелось, и я пошел в буфет.
В буфете я стал в очередь за красавицей Изольдой Федоровой. Она мне обрадовалась.
— Слушай, Леша, расскажи, что у вас там случилось с этим симпатичным аспирантом-заочником? — Я не удивился, что она знает: у нас в институте всегда все всё знают… — Я его на днях встретила, он какой-то растерянный, говорит: на меня нападают!
— Мало на него нападают. Присосался, как клещ.
— Ну а что ты хочешь? Хороший мальчик, что еще надо? И кто бы мог себе позволить, но не эта ваша… ну новая, забыла, как ее… При ее внешности надо вообще рта не раскрывать.
Я смотрел на Изольду Федорову. Красивая, ничего не скажешь. Такую не стыдно в витрине на Невском выставить. Но больше минуты на нее смотреть не хотелось: надоедало. Она всегда была невозмутима, эта красивая Изольда, как будто бережно несла свою красоту, все время боясь ее расплескать, и поэтому не могла отвлекаться ни радостью, ни грустью, ни восторгом, ни гневом. Разве можно сравнить с Синекдохой! Конечно, красавицей Жанну не назовешь, но смотреть на нее куда интереснее: каждое настроение проявляется на ее лице так откровенно, что ее поймет без переводчика любой иностранец.
В начале декабря наш и. о. сообщил, что Галя должна будет выступить на институтской конференции с докладом. Помню, как раз падал первый снег, мы стояли у окон и смотрели, когда вышел и. о. и объявил приятную новость. Эти доклады — что-то вроде языческого обряда: каждый отдел выступает со своей маленькой темкой, другие отделы, естественно, мало что из доклада понимают, но вежливо слушают — вернее, делают вид, что слушают: кто шепчется, кто читает, дожидаясь своей очереди. Смысл в том, что потом из этих докладов составляется сборник, а публикация в нем приравнивается к статье в журнале. Но нам-то это было ни к чему: Галя уже остепенилась, наши с Колей статьи приняты в физиологическом журнале — значит, только и. о. Павлова был заинтересован в докладе: прекрасный способ продемонстрировать плодотворную работу отдела. Вот пусть бы сам и. о. и делал! Но он, естественно, спихнул нам: во-первых, ему лень самому, во-вторых, несолидно заведующему с мелкой темой выступать.
— Решите вопрос и сообщите вашу тему Боровиковой, — сказал и. о. уходя. — Ей нужно срочно программы конференции в типографии заказывать.
Даже не поинтересовался, что будет за тема, — ведь важен сам факт доклада.
И. о. скрылся в своем кабинете, а мы принялись решать вопрос. Коля сказал, что если придумать какую-нибудь несуществующую тему — только бы звучала солидно, — то Боровикова, ученый секретарь, ничего не поймет, но переспросить не решится, потому что попытается скрыть, что ничего в нашем предмете не понимает. Так и проглотит молча.
— Например, о
— А что это значит? — наивно спросила Галя.
— Ничего. Звучит красиво.
— Всякий солидный доклад должен начинаться со слов «К вопросу о…», — назидательно сообщил Коля, — или еще лучше: «Еще раз к вопросу о…»
— «Еще раз к вопросу о престижирации компроморфных секрефитов», — окончательно сформулировал я и записал на листке календаря, чтобы не забыть.
— А теперь Боровиковой отнести! — восторженно закричала Жанна. — Ведь проглотит!
Мы радостно засмеялись, представляя, что было бы, если б Боровикова напечатала тему в программе. На всю страну анекдот!
— Вот возьму и отнесу, — сказала Жанна.
— Врешь ты, Синекдоха, не отнесешь. Ученый секретарь как-никак. — Я вовсе не хотел подначивать Жанну, просто сказал, что думал.
— Отнесу!
Она вырвала листок из календаря и выбежала.
Можно было броситься вдогонку, остановить, но каждый в глубине души думал, что Жанна нас разыгрывает: побегает по институту, а скажет, что вручила. А в самой глубине души каждый думал, что это действительно хорошая шутка, и никому не хотелось выглядеть скучным трусом.
— Совсем с ума спятила девчонка, — сказала Галя.
Жанна ворвалась с торжествующим криком:
— Отнесла! Она перед глазами вертит, не может разобрать. «Прочитайте», говорит. Я читаю вслух и думаю: только бы со смеху не лопнуть. Она головой покрутила, не понимает ничего, а сказать боится. Наконец спрашивает: «Почему Галина Петровна сама не пришла?» А я ей: «Галину Петровну по месткомовским делам послали». Срочно смывайтесь, Гном! «А Борис Григорьевич, говорю, сказал, что вам нужно срочно». Еще головой покрутила и говорит: «Ну, идите». Что будет!
Мы, пожалуй, немного испугались. Всем известно, что Боровикова к юмору не склонна.
Зазвонил телефон. Мы вздрогнули: начинается.
— Гном, не подходите, вы уже ушли!
Жанна взяла трубку.
— Алло… Да… Хорошо… Николая Ивановича к городскому телефону.
Пронесло пока. Голоса зазвучали увереннее.
Через час примерно выглянул наш и. о. из кабинета:
— Галина Петровна, зайдите ко мне, пожалуйста.
Галя вся покраснела и, неестественно выпрямившись, пошла к и. о. Павлова.
Я нарочно засек время; вышла она через сорок три минуты.
— Ну вот, доигрались. Объяснительную надо писать. Уж он-то нашу область знает достаточно, чтобы понять, где шутка.
— Ну и дурак, раз юмора не понимает, — сказала Жанна.
— Какая вы умная! Я бы на вас посмотрела, если б вам Боровикова позвонила. «Извините, мои дети шутят», — так?
— Значит, она дура.
— Все у вас дуры, одна вы умная! Деточка нашлась, первоклассница.
Это было что-то новое. Обычно Галя первая смеялась над нашим и. о.
— Ну и что ты ему сказала?
— Изворачивалась: что мы шутили между собой, по ошибке оставили бумажку на столе, а Жанна не поняла, подумала, что настоящая тема. Глупо, в общем.
Жанна сидела нахохленная. Я посмотрел на нее и вдруг почувствовал, что мне хочется обнять ее, погладить по голове… поцеловать. Что за наваждение! Это же Жанна, длинная, тощая Жанна, на пять сантиметров выше меня, а я сам не маленький. А походка? Идет — шкафы дребезжат.
Не скажу, что я такой уж баловень женщин. Но все же было и у меня кое-что. Одно время даже с художницей в обществе показывался. По росписи тканей, но все равно. И вдруг Синекдоха! Коля бы первый засмеял.
Меня так поразило внезапное очарование, которое открылось мне в Жанне, что я забыл о грозящих неприятностях. Но тут снова приотворилась дверь кабинета, просунулась голова и. о. Павлова и позвала меня.
Даже в тех редких случаях, когда наш и. о. меня хвалит, я испытываю неловкость при общении с ним. Не знаю, как это объяснить: от него исходит впечатление неживого. Маленький, с большой головой, он кажется такой же деталью кабинета, как телефон или кресло. Я не могу его представить в человеческих проявлениях — только в служебных. С детства как будто чем-то напуган, любит намеки и недомолвки.
И. о. предложил мне сесть и долго молчал. Наконец промямлил, опустив глаза:
— Вот смотрю я на вас и не понимаю: взрослый вы или ребенок? — Он повертел в руках злополучную бумажку. — Почерк ваш?
Я сидел и думал, как выпутаться. Мне-то что, самому мне проще всего сухим выйти: я могу за своим столом писать все что угодно, виновата Жанна, которая отнесла бумажку Боровиковой. Но не мог же я сваливать вину на Жанну! Надо было ее выгораживать.
— Я сам люблю шутить… — (Почему-то все люди без чувства юмора уверяют, что любят шутки). — Я сам иногда шучу… — (Представляю!) — Но надо знать время и место! С кем вы шутите, вот главный вопрос! Шутите с товарищами, со знакомыми девушками, но Боровикова — ваше начальство! А вы шутите с ней, как со студенткой.
Мимолетное чувство вины прошло, я начал злиться.
— А почему нельзя с ней шутить? Или начальство не люди? Что в этой шутке оскорбительного? Или неприличного? Или шутка работе института помешала? Если бы я объявление написал: «Гуляю с ребенком» — и ее телефон, это была бы скверная шутка, потому что Боровикова несколько дней работать бы не смогла, а что в нашей шутке плохого?
— Вы не хотите понять простых вещей: она ученый секретарь. Ученый секретарь! Доктор наук! А вы с ней, как с девочкой.
— Ну и что, что секретарь? Разве между нами пропасть? Вместе работаем, в конце концов.
— Такой простой вопрос, а вы не понимаете. Или прикидываетесь, что не понимаете. Вы проявили неуважение!
— Почему? Когда я шучу, я предполагаю, что шутку поймут, — значит, уважаю.
— С вами бесполезно разговаривать. Простую вещь не хотите понять. И еще младший персонал в свои шутки втягиваете. Эта ваша баскетболистка к Боровиковой как к подруге в кабинет влетает, тоже, считаете, правильно? Знаете, когда я вас еще только брал, Алексей Кириллович, мне говорили, что у вас бывают завихрения, но я думал, пройдет. Взрослеют же люди. И отец ваш такой уважаемый человек.
Я пожал плечами. До конкурса мне еще два года, а до тех пор и. о. Павлова мне ничего сделать не может.
— Я вижу, что разговор у нас не получается. Что ж, идите.
Меня встретили дружным:
— Ну что?
— Дискутировали. Я утверждал, что с начальством шутить можно, а наш и. о. держался противоположного мнения.
— Значит, ты признал, что это шутка?
— А что делать? И. о. все же не полный идиот.
Новость разнеслась по институту мгновенно. Заходили люди с расспросами, даже красавица Изольда заплыла:
— Это правда, что вы послали Боровиковой тему о комиссионных сапрофитах?
— Ну, и она что?
— Побежала к нашему и. о. советоваться, есть такие секрефиты в природе или нет.
— Ну, смотрите, как бы она Рыконду не пожаловалась.
Сергей Павлович Рыконд — наш директор, сорокалетний член-корр. Ростом чуть выше нашего и. о., но в остальном полная противоположность. Главное — предельно живой. Курносый, лицо мальчишеское, солидности ни грамма. Когда его только назначили и он попытался усесться в полагающуюся ему по чину персональную «Волгу», важный шофер с почечными отеками на лице обругал его презрительно и не хотел пускать. Но ошибаются те, кто верит внешности и принимает его за своего парня. Иногда с ним бывает: вклинится в кружок молодежи, анекдот расскажет — он вообще человек неожиданный, но в сущности суров. А иногда и жесток.
Был такой профессор Акентьев, звезд с неба не хватал, но зато маститый до предела: с Павловым (настоящим) встречался, с Орбели — ну и постепенно снижался, так что когда у нас Рыконд появился, одна оболочка от профессора оставалась, а внутри пустота, но зато солидность и импозантность росли на глазах: борода появилась, черная ермолка, чуть ли не стоячие воротнички стал носить — украшение всех институтских президиумов: А Рыконд как появился, так сразу и выгнал, какого-то зеленого доктора наук из Иркутска выписал, а на ученом совете объяснил: «Пустыни, в которых даже не встречаются оазисы, нам не нужны». Все отделы института Рыконд пробудить пока все же не смог — два года он у нас всего, — но постепенно доберется, думаю. Тот же и. о. Павлова ждет своего конкурса с трепетом, после долгой спячки тремя статьями разразился.
А уж у самого Рыконда работа кипит: две монографии, доклады в Женеве, в Беркли, в популярных изданиях то и дело интервью. Конечно, некоторые у нас презрительно пожимают плечами: «Не директор, а рекламный агент». Но ведь не может же такой человек врагов не нажить… Да, но хоть Рыконд человек неожиданный, в нашем случае его реакцию предсказать можно: Боровикова — дама эффектная, чем-то даже на Наталью Гончарову похожа, а уж перед директором хвостом вертит — ветер поднимается!
Из института мы с Жанной вышли вместе. Нам почти по пути, но раньше я не придавал этому значения: то чуть задержусь, то раньше выйду — вот и едем врозь. И сегодня она замешкалась одеваясь, но я будто случайно подождал, и мы вышли вместе.
Под руку я Жанну не взял, но мы шли рядом.
— Слушай, Синекдоха, ты когда еще в баскет играла, наверное, фолила зверски?
Поделиться книгой: