Долгие поиски
СИНЕКДОХА КОРОТКОХВОСТАЯ
— Ну и лаборантку взяли! Нарочно постарались в отделе кадров, чтобы поиздеваться. Знают меня!
Действительно, слабость Коли к смазливым девочкам знал весь институт; помещать рядом с ним симпатичную лаборантку было небезопасно. Колино донжуанство всегда выходило немного суетливым, поэтому я спросил снисходительно:
— Очень страшненькая?
— Жердь! Рост под два метра и костлява, как баба-яга.
— Где ты пронюхал?
— Ее уже в животнике видели: собаку колбасой кормила. Такие всегда собак любят. Пашка Кривцов, из биохимии, рассказывал. Смеялся, гад.
— Значит, будешь в соседних лабораториях браконьерствовать. Вспомнишь не раз Машеньку.
Машенька — это предыдущая лаборантка. Она поступила в институт и уволилась. С Колей у нее был легкий роман. Коля всегда заводит легкие романы, так что с его стороны — ничего удивительного, но и Машенька оказалась на высоте! Сколько молоденьких девочек рыдали и разочаровывались в жизни после Колиных набегов, а семнадцатилетняя Машенька взглянула на него со взрослой мудростью и принялась веселиться, ничуть не принимая Колю всерьез. По-моему, в глубине души он был уязвлен — недаром же он однажды расхвастался, будто женщины чувствуют в нем демоническое начало. После этого я пытался прозвать его Демоническим Началом, но не приклеилось: слишком сложно.
Коля пошел побродить по отделам, а я сел за машинку выстукивать статью, которую через неделю надо было представить и. о. Павлова. Настоящая фамилия нашего заведующего отделом — Меньшиков, но когда-то он был и. о. в отделе физиологии им. Павлова и по рассеянности однажды расписался: «и. о. Павлова» — так его навек и перекрестили. Впрочем, в прозвище есть и подтекст: общепризнано, что наш и. о. не то что условных рефлексов — самого скромного велосипеда не изобретет. Ну и мы под его руководством вряд ли блеснем. А что делать? Жалобу писать? С формулировкой «бездарен» еще никого, кажется, не сняли. Вот если бы он совершил какую-нибудь скандальную глупость, тогда еще может быть, но и. о. Павлова по-житейски умен и потому старается вообще поменьше совершать — сдаем в год минимум статей, и все того сорта, которые двигают науку не вперед, а вбок. Вносим свою каплю во всемирный потоп информации. Так что когда при мне говорят об этом знаменитом потопе, мне смешно: потоп статей, которые пишутся для диссертаций, — это есть, а информации — информации в них не больше, чем золота в морской воде: содержаться-то содержится, но попробуй добудь!
Итак, я выстукивал вполне пристойную научную статью. Кандидатская была на мази, и теперь мой вклад в электрофизиологию должен был стать достоянием заинтересованных коллег. Латинизированные фразы, нафаршированные суффиксами «ация» и «ентность», усыпляли; два абзаца, в которых содержались отчасти свежие мысли, наш и. о. вычеркнул в зародыше, в черновике, поскольку они могли вызвать нежелательную дискуссию на защите; он же заменил все мои «потому что» на «ввиду того что» — и теперь печатаемый текст никаких эмоций у меня не вызывал. Зато мне нравился сам процесс: ткнешь пальцем, и обязательно выскакивает та самая буква, которую заказывал; еще несколько тычков — и уже слово, да так ровно, прямо как из типографии. В напечатанном виде строчки казались значительнее, умнее, появилась неожиданная солидность — все равно как если переодеть человека из замасленной спецовки в черный костюм, да очки, да желтый портфель в руки — и хоть сразу начальником сажай!
Печатаю я медленно, двумя пальцами, так что удовольствие грозило растянуться надолго, но тут открылась дверь — и я сразу понял, что это новая лаборантка.
Словесный портрет оказался точным. Двух метров в ней, правда, не набиралось, но сто восемьдесят пять — наверняка, а для женщины и это «гораздо слишком», как выразился однажды наш и. о. (его вообще одно удовольствие слушать!). Сто восемьдесят пять — и никаких поперечных размеров, одни продольные. Я взглянул, пожалел ее мимоходом, но тут же отвернулся, стукнул по клавише, еще, еще — и у меня выстроилось слово «ирритация»; с суффиксом «ация» я так сроднился, что выстукивал его уже четырьмя пальцами, как заправская машинистка.
— А Меньшиков у себя?
Я с неудовольствием оторвался от машинки.
— Здравствуйте.
— Чего «здравствуйте»? Я же спросила: Меньшиков у себя?
— А мне послышалось, вы вошли и сказали «здравствуйте».
Она небрежно дернула головой.
— Забыла. Подумаешь. Так у себя шеф?
Сейчас все кому не лень говорят «шеф» — и в смысле «шофер», и в смысле «начальник». Поэтому меня это слово раздражает. И добро бы кто-то из своих говорил, а то едва появилась — и «шеф». А надо бы хоть для первого раза по имени-отчеству: Борис Григорьевич. Приработается, тогда пожалуйста. Я сам нашего и. о. не уважаю, но эта долговязая девица еще не имела опыта, дающего право не уважать его; своим небрежным тоном она сейчас унижала весь отдел, который олицетворялся для нее нашим и. о. Поэтому я ответил очень сухо:
— Борис Григорьевич вышел. — И снова уткнулся в машинку.
Пусть первая представляется, если хочет.
— Дайте я быстро отстукаю. А то смотреть жалко.
Не успел я рта открыть, как она уселась напротив, повернула к себе машинку.
— Ну… «ирритация подкорки». Диктуйте дальше.
Немного стыдясь своего стиля, я начал диктовать — а что делать? — не вырывать же машинку. Печатала она хоть и быстрее меня, но не так уж блестяще; когда она самоуверенно потянула к себе машинку, я подумал, что сейчас выдаст двести знаков в минуту. Но зато к делу относилась серьезно и текст мой воспринимала как должное. Я приободрился и стал диктовать увереннее.
Минут через пятнадцать вошла Галя, третья жительница нашего кабинета. Галя внутренне очень серьезная женщина, хотя с первого взгляда этого и не скажешь: держится весело, охотно слушает анекдоты типа «пришел домой муж…». Но даже Коля не решается к ней подступиться. Кроме того, она — СНС, старший научный сотрудник, и, когда и. о. Павлова уезжает, начальствует за него. Мы с Колей в такие дни наверстываем пропущенные фильмы, благо существует понятие «внутригородская командировка».
— Не успела девушка появиться, уже запряг. Эксплуататор ты, Лешка. Всех на себя ишачить заставляешь.
Это она просто подначивала: диссертацию я сам себе соорудил. А ишачить Гале действительно приходилось, только не на меня, а на одного заочного аспиранта (мы его за нахрапистость прозвали Пиратом). Пирата ей навязал и. о. — по каким-то расчетам ему был выгоден аспирант из дальних краев (Пират работает на Камчатке). И теперь они пишут совместные статьи, причем Галина часть соавторства составляет четыре пятых. Из-за чрезмерной воспитанности она не решается сказать Пирату того, что о нем думает. Единственный протест, на который она решается, — выслать статью с месячным опозданием. Так что тема эксплуатации ей близка.
— Ничего особенного. Просто девушка приступила к работе.
— Она не к тебе, а к энцефалографу приставлена. Вы ведь новая лаборантка?
— Да. Только он не эксплуататор. Не тот кадр. Я сама. Противно, когда не умеют. Вроде как заикаются.
Я был глубоко уязвлен: «Не тот кадр!» И кто бы говорил!
— Как вас зовут?
— Жанна.
Да уж, имя самое подходящее!
— Вы на энцефалографе когда-нибудь работали?
— Да, я полгода в больнице в таком же кабинете совмещала. Сама и профилактику делала. Я раньше в радиокружке занималась. У меня дома цветной телевизор, сама собирала.
Мы поняли, что новая лаборантка — настоящий клад. На машинке печатает, цветные телевизоры собирает! Я больше на нее не дулся. Да и смешно дуться, когда она сама забыла, что сказала.
— Ты наверное, в баскет играешь?
Это Галя всех лаборанток и уборщиц — на «вы», а я сразу тыкаю.
— Играла раньше. За «Буревестник».
— Чего бросила?
— Астма. Чуть пробегусь — и сдыхаю.
— Рано заработала.
— Заработаешь. Я курю с одиннадцати лет.
Галя в ужасе всплеснула руками:
— С одиннадцати! Да кто же вам позволил!
— А чего мне позволять. Сама.
— Ты их, что ли, не знаешь? Обезьянничают, — я не считал нужным стесняться.
— Я не обезьянничала. Мне пришлось. У меня брат диплом писал, руки все время в краске, так я ему сигареты раскуривала и в рот совала. Вот и втянулась.
— Значит, брат идиот.
— Брат не идиот. Он — курильщик. Ему без сигарет диплома было не написать.
— Ты не виновата, брат не виноват, никто не виноват, а ты играть не можешь.
Я сам когда-то играл в водное поло, да и сейчас в бассейн хожу, так что кое-какая форма держится, и мне всегда досадно, если может человек играть и бросает по своей глупости.
— Никто и не виноват. Судьба.
Слово «судьба» Жанна произнесла необыкновенно важно.
Галя решила переменить разговор:
— Вы на каком энцефалографе работали, Жанна? У нас «Галилео». Освоите?
— Фуфло ваш «Галилео». Надо на «Альваре» работать, — убежденно сказала Жанна.
Мы сконфуженно замолчали. Тут кстати появился и. о. Павлова. Вообще-то ему редко удается что-то сделать кстати.
— Это что за посетительница? Ах да, мне говорили. Ну пройдите ко мне, познакомимся.
Он увел Жанну к себе в кабинет, и мы вздохнули с некоторым облегчением.
— Напористая девица, — то ли с осуждением, то ли с завистью сказала Галя.
Я повернул к себе машинку и продолжил увлекательное выстукивание.
Жанна вернулась минут через двадцать.
— Ну как? — вяло поинтересовался я.
— А, телегу задвигал: приходить вовремя, посторонними занятиями не отвлекаться, решать вопросы учета. Я ему: если «Альвара» не можете, так хоть машинку купите электрическую. Фирма-то богатая. На вашей только заявления в собес печатать. А он только глазками моргает: «Нужно всесторонне изучить вопрос, чтобы правильно решить вопрос о частичной переукомплектации».
Мы засмеялись: похоже на и. о. Но самое смешное, что через месяц действительно появилась новая машинка. Электрическая. Она часто ломалась, и Жанна могла беспрепятственно утолять на ней свою любовь к технике.
А с Колей она, к моему удивлению, подружилась. Он сразу отмел самую мысль о присутствии в ней женского начала и стал относиться к ней как к приятелю. После ухода Машеньки Коля пытался приударить за Изольдой Федоровой, признанной институтской красавицей, но, по слухам, безрезультатно.
А вот Гале Жанна выказывала деспотическую преданность: свирепо кричала в телефон, что ее нет в лаборатории (до прихода Жанны Галю изводили телефонные звонки: она в месткоме культсектор); ездила вместо нее за путевками в экскурсионное бюро, стояла в очереди за курами в буфете, вербовала среди знакомых испытуемых по Галиной теме (Галя много лет изучает стресс в электрофизиологическом аспекте). За все это Жанна считала себя вправе разговаривать с Галей капризным голосом и называть ее Гномом — за шапочку с помпоном и, как важно объясняла Жанна, «за внутреннюю сущность».
В один прекрасный день на горизонте появился Пират. Он приехал в свой длинный дальневосточный отпуск, чтобы полностью и окончательно добить все дела с диссертацией. Он вошел, сильный и бородатый, пожал нам с Колей руки, шаркнул перед Галей туфлей сорок седьмого размера и преподнес ей две хризантемы. Жанна видела Пирата первый раз и взирала с полным одобрением: во-первых, он был ростом с нее, а во-вторых, ей нравилось, что он дарит любимой начальнице цветы — от нас с Колей такого не дождешься.
— А я уж совсем от вас вестей заждался, Галина Петровна. Сижу там среди эскимосов и жду. Конечно, где вам, столичным, нас, медведей, помнить.
Галя съежилась, а он продолжал благодушно:
— Тут я свою часть набросал. Осталось вашу, ну и объединить все, чтобы неразрывное целое получилось. — И он положил на стол три небрежно исписанных листка.
Кажется, Жанна начала что-то понимать. Теперь она смотрела на Пирата как собака, которой очень хочется укусить неприятного гостя, да хозяин не разрешает.
— Борис Григорьевич уже договорился, что статью в бехтеревский сборник берут, — торжествовал Пират.
— А чего она за вас делать должна? — все-таки решилась укусить Жанна. — Вон садитесь за машинку и пишите сами. Как раз вчера починила.
Пират будто только что заметил Жанну:
— Какая у вас девчушка появилась! Сразу видно, бедовая.
— Я не девчушка. А чего вы к Гномше пристаете со своей работой?
— Не со своей, а с ее. Значит, договорились? — И Пират поспешно ретировался.
Галя долго ругала Жанну, но та упрямо повторяла:
— Так ему и надо… Следующий раз еще не то скажу!
На другой день, оценив новое влияние в коллективе, Пират принес Жанне огромную плитку шоколада.
— Японский. У нас рыбаки привозят.
Но Жанна была неподкупна:
— Девицам своим носите. А я, кроме селедки, другого шоколада не ем.
Пират оставил шоколад на Галином столе и сообщил мимоходом:
— Так я сегодня в Сухуми улетаю недели на три. Надеюсь, когда вернусь, будет закончена… ваша часть. Я уже и Борису Григорьевичу пообещал.
Сказал и исчез.
На следующий день с утра Галя со вздохом достала ворох энцефалограмм, которые были сняты для Пирата. Их набралось штук двадцать (смехотворно мало для научного обобщения, но Пират сказал: «Обойдется, другие еще меньше в статистику берут!»). Каждая энцефалограмма длиной метров пять и шириной почти со стол. Этой бумаги хватило бы на оклейку порядочной комнаты.
Жанна неистовствовала:
— Работу ему?! Степень?! А трубу от крейсера он не хочет?! Тряпка вы! С вами каждый все, что захочет, сделает. Сожгу вот сейчас эту труху — пишите тогда!
Мы с Колей поощрительно смеялись. Жанна схватила бумажные простыни и грудой накидала на пол. Галя не сопротивлялась: она не принимала Жаннины угрозы всерьез, и ей тоже хотелось на минуту представить, что сгорают эти нахальные бумаги. Даже когда Жанна щелкнула зажигалкой, мы не верили, что это всерьез: давно известно, что в солидном институте посреди комнаты костры не разжигают. Но Жанна бестрепетно сунула синий огонек в самую середину кучи. Бумага вспыхнула. Мы смотрели, как завороженные. Живой огонь всегда красив, а этот вдвойне: на наших глазах происходило то, о чем каждый мечтал, но на что никто не решался. Огонь охватил уже весь ворох.