Осень в Ворожейке

Зашевелились в руках старика прутики, завращались, сообщая ему что-то, а старик от радости и слова молвить не способен, не может слова сказать и понять не может, почему Сулиан — тот-то молчит, а молчит Сулиан потому, что не видит ничего, ни во что уже не верит Сулиан — отчаялся.

— Тащи-ка, а, отец ты мой, — шепчет наконец Фостирий.

— Кого тащи? — спрашивает вяло Сулиан, веки чуть только раздвинув.

— Неси лопату! Здесь она, туточки, родимая, под кустом вон эвонтем, — не руками, а, шею выгнув, головой или кадыком указывает на куст Фостирий.

— А лопата-то к чему? — ещё не веря, спрашивает Сулиан. И говорит: — Еслив и здесь, дак не на адской же, поди, глубине, хотя, хрен и знат, ведь с этой жэншыной-то будет…

И точно, что здесь. Земелькой лишь и припорошено. Врыто под корни, крышкой запечатано, а сверху того холстиной ещё да клеёнкой прикрыто.

— Так, жэншына, и куст могла ведь изуродовать, — бормочет Сулиан, относя ведро в дом.

Возвращается.

— Корни повредила бы, змея шипучая, а тем самым и смородину бы порешила, — говорит Сулиан, закатывая в дом счастливого старика. — А так всё ягодка который год… порой зайдёшь, сорвёшь да и попробуешь… оно вкуснятина.

И тот — Фостирий добродушно:

— Да, бабы — дело-то такое!

И Сулиан:

— Да ясно уж… Никакой тебе жалости к живому.

А потом вроде как день границы потерял, утратил, будто бы век назад начался, будто бы и до конца ему ещё век, вроде как весь сентябрь этот день. И по кружке перед мужиками, и вроде ещё много в ведре оранжевой, густой, окрепшей, играющей радостно на свету заходящего солнца медовухи. И Фостирий всё пытается сказать Сулиану, что у них там, на Берёзовой, и это не так было, и другое не так, и:

— Э-эй, отец ты мой…

А Сулиан обсасывает от перги усы, вертит на столе кружку и говорит:

— Эй… эй бы ещё — дак чё. А я иной раз молиться примусь, молюсь, молюсь, голову-то будто вскину, а глаз поднять не смею, а как насилюсь да взгляну, парень, то там, на иконах — прости, Господи, — Святых-то вместо — младенцы.

— Эй, отец ты мой, а у нас там, на Берёзовой…

— Да-ай, ты, парень, чё уж у вас там, на Берёзовой на вашей… Ты там всё, Фося, возле оперов толокся, комендатуру всю в задницу перецеловал. Не был я на Берёзовой твоей, ли чё ли? Вместе ведь зиму-то мантулили.

— Эй… эй, милый мой…

— Знаю, знаю, Фося, и ты в лишенцах походил, дак это как будто бы и пережить не за лихо, это что, парень, голосовать-то нельзя, дак будто бы нам здесь, в Ворожейке, или у вас там, на Берёзовой, и ни к чему оно, а товару-то в лавке не отпускали, то тут, Фося, и сам помнишь, у всякого свой запас кой-какой был — слава Богу, не нищенствовали, покуда всё-то уж совсем не поотымали.

— Дак я, Сулиан… — высохло когда-то крупное и крепкое тело Фостирия, ослаб как будто дух его.

— Дак ты, Фося, — помоложе Сулиан Фостирия лет на десять, поздоровее, задирист, когда пьян, выпьет лишнего — глух до других становится. — Дак ты, Фося, потом вроде как колхозник — умно поступил, прогнулся, но не осуждаю, а нас, дураков, ать — и под твердое. Триста пудов зерна за сутки, парень, сдай — сдай, а сдал еслив — пятьсот тебе, коли уж триста-то наскрёб… Да ладно бы ещё, сами сеяли, а то кто у нас тут, в Ворожейке, пашню-то имел? Из веку в век в Ялани да на рынке в Елисейске покупали. Не сдаёте, ребята, прячете — кулачить! Тряпку на сельсовет: жизнь вроде как колхозам, кулакам — смерть. А кто он такой, кулак-то этот? Никто его здесь и не видывал раньше. А человек с городу приехал, тычет пальцем: этот, этот… рожи не нравятся, а то и по науське, а то и просто — дом понравился… Э-э-эй, Фося-Фрося, жизнь прожили, а вспоминаем Бог знает чё. И за язык ведь тянет, парень, кто как будто, и умом-то вроде как там всё больше, в старине. Хошь и счас возьми, Фося, не кержак будто я вовсе, а спецпереселенец, и не тут, перед тобой, а в Игарке. На тебе, парень, и «Бельский» барак, и «Яланский» барак, и «Ново-Мангазейский», и — и каких только нет. Но поначалу-то земляночки, Фося, земляночки, в терема-то уж потом выбрались, а в теремах, как с крыш в конце марта, со стен течёт. А к весне-то как дело — бабы, те ещё ничё, те, парень, и под фундамент рыли, это под школу вроде как, — а мы, мужики, к весне-то уж и ходить не можем. Цинга, язви б яё. Лютая штука. Продудишь всю ноченьку на нарах, вроде как спать положено, а к утру, солнце-то как ко дню будто, Заполярье ведь, выползаем из барака в картишки поиграть, а как по бараку-то ползёшь, дак хошь и не радуйся, что Бог тебя зрением наделил: мальцы на нарах, как старички, грибы ли как осенние, как Божьи угодники, сидят, качаются, опухшие, парень, прозрачные, помалкивают, будто мудрецы, ну а глаза… ползи и вой, парень… не совпадают как-то ум и возраст в них… А может, вот для этого-то Он и дал нам зрение-то, а?… а так червём бы и остались… может, и лучше б.

— Эй, отец ты мой…

А потом будто во сне и не во сне, а всё в том же дне, что во весь сентябрь, слышат оба, верховые будто подъехали, слышат оба, удивляются про себя, но разговор не прерывают. И вроде долго они ещё после того, как поняли, что верховые подъехали, беседу между собой вели, так долго, что уж и забыть про них, про верховых, успели, но распахнулась дверь — и вошли в избу люди. Второй молча так, а первый и говорит: Здравствуйте, хозяева. — Добро пожаловать, — отвечают разом Сулиан и Фостирий, а так как всё это время к свету лицом они сидели, то, повернувшись, трудно им разглядеть сразу вошедших. А первый — тут же или погодя сколько-то — говорит снова: Я — Карабан, а это — Евгений, пастухи мы яланские, телят ищем. — Знаю, знаю, — Сулиан так, когда Фостирий ещё присматривается и в разговор не вступает, — знаю, который раз уж вижу, — продолжает Сулиан, — того-то нет, тебя-то видел… обличьем больно уж горазд, такого долго не забудешь… Да вы проходите, проходите, сделайте милось старикам… но, хошь и Бога, гляжу, не привечаете, перед образом Его голову не обнажаете, всё одно проходите… так это я, спьяну. — И поднялся Сулиан, и сходил на кухню, и вынес оттуда две мирские посудины — стаканы, — и налил в них для гостей. — Закусить вот только, прощения прошу, нечем, всё что имею — на столе. — И звякнули стаканы и кружки. И задвигались рывками кадыки у мужиков. И не стояло время — шло, и тут уж вовсе со днём что-то случилось: перестал он быть сентябрём — стал вечностью. Понимает Сулиан, что говорит тот, который Карабан, по губам его судя, а слова будто от того, который Евгений, доносятся. И из слов этих Сулиану будто уяснить нужно, что в Ялани, на почте, для него, для Сулиана, телеграмма-молния лежит, лежит давно, мол. — А что в ней, в этой телеграмме? — спрашивает Сулиан, глядя на губы первого, а слушая будто второго. — Да умер у него… нет, нет, не у Фостирия, а у него — у Сулиана, кто-то там где-то, в Барнауле вроде. Да, мол, в Барнауле. — И много минут протекло, а потом: ох-ма-тру-ля-ля, ох-ёлки-палки. И тут день снова сузился будто до размеров своих, а затем в точку сжался, а в точке этой и стол появился и — люди за столом. И где-то вне этой точки Сулиан собираться стал. Рюкзак с полатей извлёк, буханку хлеба чёрствого сунул в него, ещё и сала кусок, забрёл в горенку, из-за иконы Николы Угодника денег достал, спрятал их в карман нагрудный, застегнул карман булавкой и будто бы уходить вознамерился. А тот, который всё губами шевелит, и говорит так:

— Ты бы, батя, медку с собой прихватил, литрочку хотя бы, билет так запросто-то вряд ли сейчас купишь, пусть и по телеграмме, а мёд кассирше подаришь, тогда и льготный выдаст хоть до Иерусалима… и сама с тобою, может, полетит. В большой цене нынче медок-то, батя, многие хвори, говорят, им нынче лечат.

И мёду Сулиан взял, советом не пренебрёг. Пошёл было, но оглянулся в дверях и сказал:

— Фостирий, ты уж заночуй тут, с мужиками, не повезу уж я тебя — пути не будет, а утром Василиса прибежит да и отторкат… или вон мужиков попросишь, а так… прости уж, еслив что-то.

А потом перекрестился на образа и обратился ко всем сидящим в доме Сулиан:

— Всего вам хорошего, люди добрые, — сказал так и вышел.

А там, в ограде, собак на цепь садить не стал, топнул на них сердито, приказал им, не рыпаясь, ждать Василису, а сам к лесу подался, туда, где дорога, что к тракту ведёт, завязывается. «Дойду до тракту, — думает Сулиан, следя за мельканием ног своих, — а там, Бог даст, на машину попутную сяду, а машины не подвернётся, дак к ночи, ладно-то еслив всё получится, и пёхом дошлёпаю до Ялани, к ночи-то, может, и нет, но к утру-то, парень, точно». Идёт ли Сулиан, земля ли под ним бежит, а он ноги только по очереди приподнимает, к лесу уж подступает, но на Ворожейку не оглядывается. «Вот, — думает Сулиан, — не зря же я севодни с утра одно хорошее вспоминал, не зря, конечно. И образа у Фостирия — вроде как сам Бог от меня их убрал, а я всё — словно репа у меня, а не голова — не прозрею». Так думая вот, и идёт. А тут уж и лес, ёлка первая. Пнул Сулиан ёлку — отбил себе ногу, пнул другой ногой — и другую отбил, потом обнял смолистый ствол её и заплакал. Больно о кору шершавую щекой, чтобы слёзы не щекотали. Заломило шею. И осколок в предплечье куснул, за саму кость как будто цапнул, так, что рука дёрнулась, злобен осколок — одичал в неволе. «Посиди, милок, посиди… тут уж осталось-то… Я вроде как и привык уже к тебе, но, свыкнись и ты, ага, тискни гордыню — это как будто и не я тебе, а Василиса — той до всего всегда есть дело». Оглянулся Сулиан, и от резкого движения — вверх будто Ворожеёка подалась, к небу, да не подалась, а рванулась. Закрыл Сулиан глаза и больней ещё к стволу щекой притиснулся; испачкался в живице. Ну а слёзы за весь век впервые будто, точно.

— Эх, матушка, эх, Ворожеюшка родная, не тянись, не тянись к Нему. Плюнул Он на тебя, давно плюнул, давно оставил на сиротство, милая. И отвернулся от всего. От всего, жэншына, и от всех, так что и святость-то твоя в пустое вроде. Бросил, твержу, бросил, жэншына… в детях своих, отчаявшись, разуверился… да, но… Прости, однако, Господи, хмельного, и помилуй… А я вот, видишь, хошь и до самого, как говорит, Ерасулима… уж сам, уж сам… вот так, легонечко.

А в лесу уже и сумерки: уплотнился будто лес, стал непроглядным; замер.

В доме его, Сулиана, Фостирий псалмы, слышно, запел. Собаки с улицы помогать ему принялись.

Безразличен к Ворожейке омут, чёрным зрачком в темнеющее небо смотрит неотрывно — интерес его там только, что ли?

А тут: с ели шишка мягко так, от ветви до ветви, ни одной из них не покачнув, еле-еле лишь шурша при этом, в траву, как в вату, упала, не до земли — на стеблях шубницы пока и успокоилась.

Не видел этого Сулиан, внимания не обратил, не о том думал потому что. Наступил он на эту, отсеменившую уже, шишку, вдавил её в дёрн, выбрался на влажную от прежних ещё дождей глинистую дорогу и отдался ей.

До этого мать как-то не замечала его, вернее, он сам как будто чувствовал её присутствие и не показывался из-за образов, а тут, ну прямо как на грех, выскочил, помедлил, словно осматриваясь, — чутьё на этот раз ему, возможно, изменило, — и засеменил, понурившись, наискосок к столу. А мать тем временем, расположившись у стола, чтобы быть поближе к лампе, на длинном белом вафельном полотенце красными нитками вышивала петушка и курочку: курочка как бы высиживает цыплят, а петушок как бы её охраняет — и ещё: лежат возле курочки семь зёрнышек, а по виду петушка можно подумать, что нет у него большего желания, чем склевать их, эти зёрнышки. Мать, кажется, и мысли не допускает, что брат не женится во второй раз, и полотенце это она готовит в качестве свадебного подарка. А он свои сомнения по поводу новой женитьбы брата ей не высказывает, потому что это бесполезно. Так просто ли вскинула мать голову, заметила ли краем глаза, но тут же отбросила работу и подскочила к стене. И оробел таракан, даже усы его, не знающие покоя, будто паралич хватил; вжался, застыл таракан — словно к сладкому пятну брюхом прилип, а затем завертелся туда-сюда, сообразил, однако, что бежать некуда, и сорвался на пол, а там уже шустренько юркнул под самотканный коврик. И мать уже по коврику быстро так, как босиком по раскалённому бы полу, перебирает ногами и приговаривает:

— Вот пакось, вот пакось-то где ещё, а! Ух, расплодилось-то их сколь! И чем бы вывести… ничем! Это римлянин, поди, сюда таскает. У того-то их несчитано.

А потом всё же приподняла край коврика, взглянула под него и сказала:

— Быр-р-р, Фу-ю-у.

А он: он не смотрит на мать, он представляет это всё по тому шуму, который она, двигаясь, создаёт, мысленно видит он выражение её лица. А мать — та ещё что-то бормочет, нос изморщинив, но уже там, за своим прежним занятием. Она редко молчит, и не подозревая, наверное, об этом, ей, вероятно, кажется, что она просто думает. И вдруг он поймал себя на мысли, что так и не дал покойному таракану имя. А безымённые, говорил Сулиан, даже дети, не попадают в Рай, хоть и вина их в чём, сам Сулиан понять не может; разве что так: вину родительскую искупают — полагал он, Сулиан же. И говорил: но в голове такое не укладывается. Потом он подумал: душа или тело нарекается именем? Если тело, то имя умирает вместе с ним, а потому и смысл его невелик; если душа, то имя вечно, а коли так, то не видать таракану вечности… Но через минуту мысли его уже были заняты большой осенней мухой, тупо и нудно атакующей стекло лампы. Может быть, от отчаяния? Да нет, скорей — от глупости.

А за окном уже густеет чернота, густая, беспросветная, лицом к которой он по-старому так и лежит. Мать так и не передвинула кровать, забыв о его просьбе или не желая её исполнить. Просить её повторно ему не хочется, лень шевелить языком, лень отвести от темнеющего окна взгляд, лень даже думать-то об этом. Веки сами по себе смыкаются и размыкаются, по произволу своему то часто начинают мигать, то подолгу остаются бездвижными. Он чувствует: там, в углу за иконами, полный покой. Покойны образа. Под их защитой никто уже не живёт, за ними нет уже даже и имени, которое могло бы там приютиться хотя бы на девять или на сорок дней, придумай он его, имя, часом раньше и нареки им таракана.

Потрескивают в печке еловые дрова, выносится в ночное небо их смолистый дух, гудит в дымоходе. Блики, из трещин трубы и самой печки вырываясь, перебивают свет лампы, спорят с ним на полу, на стенах и на потолке. Изредка привлечёт внимание, дрогнув в какой-нибудь из рам, словно ответив на материно бормотание, оконное стекло. И вот сквозь лень, будто сквозь плотную пелену тумана или дыма, из массы неоформленных, сменяющих друг друга образов, ни с чем не связанных, размазанных звуков и красок вплывает в сознание случайное, но конкретное воспоминание давно минувшего события. Тогда девочка ещё не прыгала с крыши в снег, в то время на крышу она ещё и не смогла бы просто-напросто забраться, тогда он ещё только повторял услышанное: «Вон там, в том доме, живёт девочка, она младше тебя на два года», — и как бы в подтверждение этому иногда мелькала за окном белёсая её голова, и всё чаще и чаще слышался её звонкий голос. «Девочка» — тогда было для него ещё именем. Слова матери — «вон там, в том доме, живёт девочка» — начинали тогда только… Да, но не об этом.

Ноябрьская ночь — мира нет, есть стены лишь и потолок, и вместе с миром отсутствует брат, который где-то там, за пределами земного — в Ялани, в интернате. Почти без отдыха работает швейная машинка, а по потолку и по стене мечется огромная тень от руки — простёгивает мать фуфайку. Он долго и пристально вглядывается в белую одинокую фигуру на самой большой в избе иконе и спрашивает:

«Мама, это кто?»

Мать, вероятно, прерывается в работе и переспрашивает:

«Кто, где?»

Но он не помнит этого, и лишь ответ её остался в памяти:

«Это — Бог».

И опять стучит машинка, а потом снова затихает:

«Мама, а кто такой — Бог?»

И уже под непрерывный бой иглы:

«Ладно, спи. После, доведётся еслив, дак и узнашь… да так и эдак после-то узнашь!»

И не то само слово, не то выражение, с которым произнесла это слово мать, имело такое воздействие — неважно, важно то, что и по сей день живёт в памяти ощущение перенесённого в тот вечер страха, будто под нарастающий грохот швейной машинки катится на кровать к нему увеличивающийся и без того гигантский шар, матовый и ворсистый, и приближается будто с такой невероятной скоростью, что миг только остаётся на отчаянное метание, осознание безысходности… затем — покорность, паралич и потеря осознания реальности. Может быть, это всё он пережил на самом деле, может быть, лишь во сне, во всяком случае, следующее прямо за этим не было выдумано и не было подсунуто ему ни сном, ни воображением: мать стоит перед иконами на коленях, а на лбу у него лежит прохладная, мокрая тряпица, и в опрокинутой как бы на бок избе плавает:

«Господи, Господи милосердный, сжалься над ним и надо мной».

А это мать сказала позже:

«Девочку призвал к себе Господь…»

И этот разговор, примерно, из того же времени:

«Икону эту моему отцу привёз ещё Истомин».

«А кто такой — Истомин?»

«Да был такой… ты спи давай!»

Он отвернулся от окна и посмотрел на мать. Мать низко склонилась над рукоделием и, мотая головой, разговаривает:

— И чё ж это за такое-то, Господи? И как Ты эдакое дозволяшь-то? На самом деле, чё творится-то? Вон ведь оно как: я знаю — вхожу, а она на коленочках — молится девка. И я глядь, тоже будто перекреститься, а она, божничка-то, пуста, как жалуток после поста. Варнак-то ихний, внучончишко-то проклятушшый, отбыл и образа с собою прихватил. Ага, молиться теперь будет… Ну вот зачем они ему понадобились, а, его спроси-ка?.. Он это чё, а, чокнулся, ли чё ли? Как тут судить, коснись меня, дак я ничё не понимаю. Ой, как же худо, матушка моя! Ой, Боже Ты мой Святый, Господи, очисти грехи наша, Владыко, прости беззакония наша… А Фиста, голубушка, знай себе молится до расшибу. Я уж не стала ей ничё и говорить. Села, сижу. А она помолилась, милая, поднялась кое-как — сижу уж, не помогаю, — до кровати доползла, на самый краёк пристроилась, очуралась и толкует мне: вот, дескать, Василиса, таперича я и лица-то твоего не различаю, раньше всё будто блазнит напротив бледное, а тут и вовсе уж как в погребе, где ни просвету. А на тебе, болярыня, не красный ли полушалок? Какой же красный, говорю, красный! — да уж не девочка, не молода, мол, куда рядиться-то, в девках была и то не шибко чипурилась. Ну-ну, так, мол, это я, красное будто перед глазами-то. И молчит. Молчит девка, дёсны-то будто жуёт, а потом и скажи вдруг такое, а у самой слёзы: а и мать, дескать, у меня к старости-то совсем слепа сделалась, а уж и пра-а-аведница была. И Сенька, мол, обезглазет, так-то это он, пока не коснись, дак хорохорится. И не хочу ему чё худого, говорит, обидно тока, а всё одно, болярыня, ослепнет. По родове, мол, так идёт. Шибко, говорит, кто-то в роду нашем согрешил против Господа, эдак-то Его разгневать…

Медленно, плавно угас голос матери, будто фитиль укрутили, — перестал он её слышать и слушать, забыл про неё. Во рту появился привкус пресной слюны, и, чтобы предупредить приступ тощноты, он потянулся рукой к табуретке, на которой стоит солонка, взял из солонки щепотку соли и положил соль на язык. Три года назад увидел он через окно девушку, Сулианову внучку. Тихий, солнечный был день в июле, слепо было от него в избе. Он то засыпал, то пробуждался, а висевшая в снопе света пушинка, выбитая матерью, вероятно, из подушки, застыв среди пыли, и не падала и не поднималась. И даже дуть на неё не хотелось. За окном квохтали курицы, чивкали воробьи, каркала на берёзе ворона. На подоконнике лежал кот, сытый и ко всему равнодушный. С улицы в распахнутое окно едва поступал застоявшийся, прелый запах глохнущей в тени палисадника травы как прошлогодней, так и нынешней. Пучкой пахло, пахло репейником, крапивой и почти выродившимся марьиным корнем. А ещё пахло свежим бельём, которое мать поменяла ему утром. Поверх одеяла покоились его руки, на руки то и дело присаживались мухи — нашёлся бы кто послушный рядом, отогнал бы их, — не было никаких сил шевельнуться. И вот — как наваждение, как из иного мира — появилась она, в жёлто-зелёном платье с чёрным ремешком на талии и перетянутыми красной косынкой волосами. Обмахиваясь веткой черёмухи, она поднималась на сопку легко, беззвучно, так, что, пока она не скрылась из виду, он не мог оторвать от неё глаз — так сказочно, так необычно выглядела она на фоне привычной, изученной до мелочей картины. И тут что-то случилось. Он скинул с себя одеяло, приподнял голову, схватил с табуретки лежавшую среди посуды мухобойку и стал хлестать ею по своим ногам. И боль только в пальцах рук, в груди, в шее. Он отшвырнул от себя мухобойку, попытался перевернуться на живот и упал с кровати. И резкий, едкий дух нагретого солнцем пола. И возле самого рта утренний завтрак. И горький желудочный сок. А потом пришла мать, подняла его и уложила в постель. И вскорости снова: Господи, Господи, помилуй нас… И так долго не наступал следующий день.

Мать тем временем помолилась, погасила лампу и легла спать. И так: ни звука больше от неё. А он всё ещё смотрел туда, где должно быть окно, совсем уже не различимое в проглотившей его тьме. И только редкие всполохи далёких зарниц, тихих, бессветных, едва оттеняющих контуры сопки Медвежьей. И чувствуется лишь полпостели, жёсткой и холодной, чувствуется полодеяла лишь, тяжёлого и липкого. И подушка. И всё короче и короче промежутки, когда открыты глаза. И только потом, скорее всего в период сна минутного, появились зелёные огоньки. Он ждал, он затаил дыхание, но и на этот раз она ничего не сказала. Да нет, этого быть просто не могло, это ему просто приснилось. Лампа не горит — и ей нечего здесь делать. Это от утомления — он так устал. Но прежде чем перевернулась темнота ночи и потянулось отсутствие, в сознание его — как по маленькой, еле приметной лесенке поднимается невесомый паучок в гнездо своё — в сознание его взобрался тот муравей, которого, вероятно, мать принесла из леса и обронила в избе уже с одежды. Муравей ползал по одеялу, а он ногтём преграждал ему путь. Насекомое упиралось в преграду, недолго изучало её и настырно пыталось обойти, как будто и не подозревая о произволе какой-то внешней сознательной силы. Так длилось до тех пор, пока ему не надоело это занятие и он не сбросил муравья на пол. А после этого всю ночь гремела швейная машина, катился на него матовый, ворсистый шар, это — Бог, этобог, этобох, этоох, ох, — говорила мать, а он просыпался, не мог узнать комнаты и плакал, и, опасаясь разбудить брата, зарывался лицом в подушку.

И уже там, за всем этим, в отсутствии, его снова мучил, выматывал до изнурения, как обратная сторона зеркала — чёрный, непроницаемый зрачок. Чей-то злой чужой голос говорил ему: обползи, загляни с другой стороны… Он полз, но, как тень, вместе с ним разворачивался и зрачок. А кто-то, видимо, тот, чужой и незнакомый, зло при этом хохотал.

И о другом, как бы причастном

Вокруг — нет, вот только в самом Елисейске растут тополя. И называют их здесь городской осиной, как называют здесь стрижей — городскими ласточками. С тополей-то ветер и посрывал листья, большие, диковинные для этих северных мест, посрывал, поиграл ими, как ляльками, на пыльной улице тихого районного городка и, просеяв их сквозь чугунную, в прошлом веке ещё отлитую по заказу Стародубцева, забвенного ныне купца-золотопромышленника, жившего в Ялани, но и в Елисейске имевшего несколько домов, решётку, бросил тут, у крыльца с мудрёными перилами, крашенного обычной краской, какой покрывают в казённых квартирах полы. А жестяная крыша дома, на которую утомлённо опустила свою редеющую вершину старая ива, выкрашена в голубой цвет: ива, конечно, сознательно — от усталости, а комары и мошки да две сивые бабочки, мотающиеся возле неё, по своему, разумеется, слабоумию путают крышу с поверхностью водоёма. И даже три скрюченных берёзовых удилища валяются на крыше, валяются так, будто воткнуты в берег и лежат, приопустившись, на плаву. И на одном из них даже стрекоза сидит, хвостом неуёмно подёргивая. И кваканью лягушек здесь ничуть бы не удивился. И добавить ко всему сказанному: не лежи бы, вытянув лапы и запрокинув голову, на поверхности этого застоявшегося — ложного — омутка огненный кот, путаница оказалась бы совершенной. Кот жив-здоров, просто спит. И ещё, если говорить об этой голубой крыше, то одна-одинёшенька она в своей окраске среди разлива красного, коричневого, зелёного, тёмно-серо-тесового и светло-серо-шиферного. А сам дом, крышей осказанной увенчанный, хоть и двухэтажный, но уж такой низенький, такой приземистый — присел будто, сгорбился и замер, словно забывшись в этом солнечном затишье, так, что и прикрикнуть на него вроде как совестно: встань, мол, старый, дай проехать! Первый этаж кирпичный, белёный, в землю по самые форточки ушёл, а второй — деревянный, чёрный от времени, но ещё вполне бравый. И кажется, если смотреть на него издали, что у обычного бревенчатого дома обычная кирпичная подызбица, с оконцами полуподвал ли, — так кажется, если смотреть на него издали. А окрашенное казённой краской, давно не мытое жильцами, но споласкиваемое иногда дождями крыльцо с затейливыми перилами ведёт сразу наверх, к двери той комнаты, которую он снял год назад. И когда он открывает крохотную чугунную калитку, старческим скрипом отвечающую на любое вынужденное движение, и когда он останавливается и смотрит на рыхлую, ливнями ещё не прибитую кучу опавших листьев, и когда он, спиной к заходящему солнцу, поднимается по шатким, прогнившим ступеням к двери своей комнаты, не ведающей замка, из нижнего окна глядит на него неотрывно и не мигая древняя чувашка Настя. Насте давно пора бы умереть, так полагают все, кто её знает, а знает её почти весь город, так, вероятно, прикидывает и сама Настя, шевеля непрестанно своим впалым ртом, будто посасывая вечный леденец, да, видно, и тут — на всё воля Божья. А те, кто недобр к людям, уверяют, что к Богу Настя никакого отношения не имеет, кроме как вредительского, а также: будто родилась Настя чуть ли не раньше Иисуса Христа, но от отца-то, конечно, другого — от Велиара, а потому боьше, чем старческое безразличие, испытывать к Нему, к Христу, ничего не может и не хочет, и вроде как днём она чифирит нещадно, а всю ночь напролёт будто зудится она до ругани в лото на заварку с ним, с местным чином сатанинским. Она, мол, ему так: «А у нас, батенька, родненький ты мой, „свиньи спать туда-сюда изволят“». А он на это, дескать, ей: «А ты мне, матушка, „венские стульчики“ великодушно вынь да положи». И есть, разумеется, есть люди, своими ушами всё это слышавшие, глазами своими всё это видевшие, зовут этих людей: соседки. На подоконнике, говорят, перед Настей всё время стоит пиала. Над пиалой постоянно вяжется парок. Сама Настя всегда в чёрном платье и чёрном платке, повязанном по-татарски, так, что вроде и не снимает их никогда, а если и снимает, переодеваясь, то замена точь-в-точь такая же — одно от другого не отличишь. Глаза у старухи мутные — с бельмами будто, и только на них, на роговицах, кажется, нет морщин и рябин от оспы, словно и не кожа вовсе на лице у Насти, а луб ольховый, да и не луб, а пузырь бычий, до звона высохший. И зябкой, серединной осенью даже, пасмурным, промозглым днём, не запотевает от Настиного дыхание стекло, словно уж и дышать-то для Насти надобности нет, так, без воздуху уж догорает — или нельзя это сгоранием назвать? — а дотлевает, как… Ну да Бог с ней, с Настей, другой ли кто, пусть пьёт чай и играет в карты, в лото ли, пусть живёт вечно. Тут так: ни разу, какой бы пьяный он ни был, чтоб кубарем не полететь вниз, хватая перила и поднимаясь шатко по крыльцу, он не плюнул в окно, за которым она сидит. «Почему?» — спросят одни, другие скажут: «Зачем?» А просто так, уж очень хочется: уж до того противно глядит Настя — из своего полуподвала, как из Преисподней. И сейчас, споря с искушением, стараясь не замечать уставившуюся на него через стекло старуху, он сглотнул слюну, взбежал на крыльцо и укрылся в своей берлоге. И долго ещё после не гаснет в глазах подсвеченная вечерним сентябрьским солнцем жёлто-зелёная груда: лист к листу — и когда он стягивает с себя свитер, и когда моется, и когда вытирается вафельным, истрёпанным полотенцем с вышитыми на нём и уже вылинявшими курочкой и петушком, и когда падает устало на диван. И уж потом постепенно вытравливают жёлто-зелёную груду набежавшие от напряжения слёзы. И позже — в памяти лишь образ, блёклый, конечно, и неточный, — но не так и важно, всё равно ведь: лист к листу.

Теперь десять дней отдыха, то есть маеты. А потом снова десять суток в лесу. И так долго, бесконечно: он не думает о смерти: ибо неизбежна, как завтрашний день, от которого не ждёшь чего-то особенного. Словом, так всю оставшуюся жизнь — менять в ней он ничего не хочет: однажды он поедет и убьёт его… Он не пошёл с напарниками в баню, хотя в их литре спирта была и его доля. Сразу, покинув вахтовский автобус, привезший их с деляны, он заглянул в магазин, кивнул девушке за прилавком, без стеснения поедающей его чуть подведёнными тушью глазами, и взял две бутылки портвейна. Он мог бы взять и водки и рому, но не было их на витрине. От той пол-литры, которую она припрятала нарочно для него, он отказался. Он сказал: «Нет, всё равно мне чем напиться». На самом деле не так уж и всё равно: сухое-то вино он брать не стал. Он просто не хотел стать ей обязанным, это ему было совсем не нужно. Он теперь пьёт один. С приятелями во хмелю можно поссориться, подраться. Приятеля можно нечаянно и убить, ударив, например, его в висок случайно. А второй раз попадать туда… Нет, не боится, просто ему кажется, что у него тут есть ещё какое-то дело, какое — он и сам толком не знает, но дело есть: он верит своим снам, да и кроме того: однажды он поедет и убьёт его… А снится ему недостроенный дом. Приятелей поэтому он избегает. А к той, что стояла за прилавком, при желании, вряд ли которое когда возникнет правда, не трудно заскочить и самому: в любой час ночи дверь запертой там для него не окажется. А у одного получается ладно: хочешь тихо петь — пой, появилась нужда поплакать или завыть — кто тебе тут помешает. А когда катаешься по полу, боль становится такой сладостной, тягучей, такой спасительной. И бережная жалость к самому себе, успокаивающая до оцепенения, до забытья, растекается теплом по всему телу — до корней волос, до ногтей. И всё же с каждым разом, будто исчерпывается её источник, теряет силу жалость, а на её место приходит более благое безразличие, но так или иначе: поедет он однажды и…

Он знал, что она будет ждать, потому что у неё были мелкие, словно метки тонкого пера, родинки на руках, обгрызенные — школьная привычка — ногти, мягкие, но густые волосы цвета прелой соломы и с чёрным ободком глаза. Зелёные глаза — и это очень важно, важно и то, что волосы цвета прелой соломы, мелкие метки на руках и чуткие пальцы с обгрызенными ногтями — важно: только такой могла быть его женщина, его жена. Поэтому не было и не могло быть никаких сомнений: она дождётся, несмотря на то, что так произошло всё.

С виду он был совершенно спокоен. Спокоен был, вероятно, и в душе: он даже не вёл счёт дням — самое трудное, к чему нужно было себя приучить: счёт замедляет время. Он выполнял всё, что от него требовали, работал с усердием, и не потому, что по совести так поступал, хотя и это, и не потому, что не умел отказывать, хотя и это, не потому, что он привык к повиновению, а потому ещё, что любое старание, как и самое приятное развлечение, заслоняет заботу о сроке. И это мало кого в нём раздражало: его почитали за одного из чудиков, какие на зонах да и за зонами не редкость, а точнее — за «чокнутого», то есть юродивого, а юродивых не бьют, не проклинают — кто знает, может, когда-нибудь зачтётся да и какая у них «крыша», — это в далёкой перспективе, а в настоящем: может, к такому ближе — ближе и к удаче? Он уже спал в углу, рядом с вором. И всему этому оставалось каких-то два месяца. А потом так: пришло первое за пять лет письмо. И не от матери. И не от брата. Хотя и мать, грамоте которую обучил как будто сам Бог, и брат, которого обучил он сам, умели писать: они не знали его адреса, а где его раздобыть — не знали тоже. И — он даже не удивился — не от неё. Письмо было от той, которую он не любил, у которой теперь и в выходной день можно взять и водку, и вино, и что угодно. И ей не было смысла писать ему неправду, там смысл в другом… Словом, случилось то, к чему он не был готов, что может такое произойти, ему и в мысли не приходило. Он так и бродил с этим письмом в кармане — там, где хранилась материнская ладанка. А потом подгодало так: уже напротив зоны они прокладывали бетонку. И не было поблизости ни одного охранника. И бригадир спустился в лог к ручью напиться. А тут, в кустах красной смородины, валялась брошенная кем-то из посёлка детская, отслужившая, видно, своё, но совсем целая коляска для двойняшек. Он подобрал её и бросил через забор, через проволоку, туда, где находилась лагерная помойка. И кто-то спросил: «А на хрена она тебе?» А он ответил: «Да так, пригодится, тележку можно смастерить, потом продать — деньги скоро понадобятся». И это никого не удивило: деньги — пусть и падло — но святое дело. А там, на помойке, мало кто появлялся, особенно из начальства, а те, кто туда заглядываает, на такую ерунду, как коляска, вряд ли обратят когда внимание, разве что восхитятся: ого! двухместная, мол — но и только. А потом, когда бывал в нарядах на кухне, он выносил вёдра с отбросами и задержывался на помойке так, чтобы прошло это незамеченным. Он открутил у коляски два колеса и спрятал их в лебеду возле забора. Через день он своровал в мастерской моток изоляционной ленты. Подходящих подшипников не оказалось, подумал: но это, мол, и не беда, мороки меньше. Внешне он был так же спокоен, а когда в шнифт заглядывал пупкарь или корпусной, он прикрывал веки и делал вид, будто спит. И снова он дежурил на кухне. И ночь выдалась пасмурная, так что будь период полной луны, взойди она над зоной в это время, то и она, луна, ничего бы не испортила. Он вынес вёдра с картофельными очистками. Поставил их возле помойки. Достал из паза в бетонном столбе забора сырую, заранее приготовленную, берёзовую палку, обмотал её изолентой и на края палки, как на ось, насадил колёса от коляски. Затем сдёрнул с них резиновые шины. В который раз проверил палку на прочность о колено. И после этого подкрался к металлической опоре: так, прямо через зону до ближайщего военного городка, тянулась от неведомой станции высоковольтная линия. Зажав под мышкой приспособление, по переплёту он забрался на опору до фарфоровых изоляторов, ложбинками установил, подогнав под растояние, колёса на два нижних провода, ближе к колёсам ухватился за палку, шепнул что-то, от матери когда-то, возможно, услышанное, оттолкнулся и полетел вниз, туда, где провода провисают над самым ручьём, туда, где начинается «воля». И так бы до самого дома — до самого дома он не разжал бы пальцы. И только ногу подвернул слегка — пустяк, такой, что и попрыгать на этой ноге не горе, слёзы чуть лишь выжимает, но терпимо. А потом быстро миновал спящий посёлок, быстро, но сторожко, как лисица, даже собак не разбудив. И после этого уж вот как: больно, сладко хлестали по лицу, по шее, по ладоням и голеням ветки. И если бы ночь была постоянно, он бы не останавливался. А потом: сухое моховое болото, на которое выбрался он ещё затемно. Какое-то время он спал, а утром, чуть только высветлило по кромке неба, пополз: с вертолёта болото как на ладони, оставь где коробок или смятую пачку, надломи ненароком ветвь или устрой лежанку — видно, а распластавшись, можно прикрыть себя либо багульником, либо рослым резунцом — только от запаха не одурей при этом. И ох как много было на болоте клюквы, ещё однобочки, кислой и твёрдой, скоро набивающеё оскомину, а на кочках и вокруг комлей карликовых сосен попадалась и брусника, совершенно уже спелая, но, чтобы стать ещё и сладкой, ожидающая первого заморозка. Не поднимаясь, он срывал ягоду прямо ртом, как медведь, и ел её, уткнувшись лицом в дурманящий мох. И вспомнил вдруг. Ясно, подробно, отчётливо возникло в памяти, как на хорошем снимке и с хорошеё звуковой дорожкой:

«Мать не спит, — шепчет в плечо его она. — Не гаси свет, почитай пока что-нибудь».

«Что? — говорит он. — Нечего».

«А там… журнал-то, — говорит она. — „Ислень“. Я под кровать его, кажется, сунула. Истомин там. Ты говоришь, что его знаешь».

Рукой нашарив, достал он из-под дивана журнал. Раскрыл. Начал читать:

«Из книги кетского учёного Васакса „История племён, населяющих территорию исленьского бассейна“, раздел „Органическое строение народов, живущих по болотам, а также вблизи оных“, глава „Межёвцы“».

«Чуть-чуть помедленнее, — шепчет она, — и чуть погромче… скорее мать, может, уснёт».

«В Исленьском крае, в Елисейском районе, в деревне Межевой, расположенной укромно на кемской старице, тоже жили люди. Межёвцы болотные — так называли их соседствующие с ними яланцы, через яланцев название это распространилось и по всему краю, от них перешло оно и в науку. А почему — болотные? — да потому что сопочные ещё былие, но те однажды сорвались всем скопом и ушли куда-то на восток. Причину этого исхода даже болотные не знали. Дома у межёвцев стояли на сваях, чтобы в разлив Кеми не топило паводком; дверью — к восходу солнца. Окон межёвцы не прорубали, чтобы никто в них не заглядывал и чтобы гнусу в избах меньше было. Основой жизни их была торговля, носившая до сих пор натуральный характер: на нартах везли межёвцы в Ялань пушнину и обменивали её там на товары первой необходимости — хлеб, соль, картошку, крупы, муку, спички и прочее. Зимою и летом ходили межёвцы босиком. Если бы носили межёвцы обувь, размер обуви бы у них выражался в радиусах или в диаметрах. Например: боты женские, диаметр сорок сантиметров, или: ботинки мужские, радиус два с половиной дециметра. Ступни ног у них были большие и круглые, как сковородки, что позволяло межёвцам безбоязно и без риска для жизни пробегать по самым топким трясинам и не проваливаться в свежем, рыхлом снегу. По снегу межёвцы, не напрягаясь особо, догоняли лосей и лис. А вот по асфальту или деревянным тротуарам и сланям ходить им было мучительно, поэтому, возможно, ни в Исленьске, ни даже в Елисейске никто никогда их не видел. От действительной службы в армии и на флоте они были освобождены из-за повального плоскостопия, но все без исключения, даже женщины, числились в запасе на случай военных манёвров в условиях снежной, суровой зимы и заболоченной местности. В учётных карточках Елисейского военкомата межёвцы значились как ефрейторы. Пальцы на ногах межёвцев имели вид рудиментированный — на каждой по пять маленьких пупырьков размером с ольховую почку, у очень крупных мужиков — с сосновую шишку. Вместо волос росла у них трава. Осенью трава увядала, и межёвцы, исполнив ритуальную церемонию, её сжигали, что заменяло им заодно и баню, а весной на их теле и голове снова вырастала молодая, мягкая, зелёная от хлорофилла травка, аналога в природе которой нет, но сходство в форме с осокой какое-то имеется. Нрава межёвцы были смирного, неприхотливого и простодушного, с соседями не воевали, на земли чужие не зарились, пашню и посевы яланцев не топтали, коров яланских не отстреливали. И вот.

Утром седьмого ноября, согласно очереди, житель Межевой Иван О, состоявший в должности бригадира пушной артели, отправился в одиночестве белковать, а остальные межёвцы решили, согласно традиции, праздновать сороковую годовщину Отсутствия царя. За день до праздника прикатили они из Ялани две бочки бражки и бочку солёных огурцов, выторгованных у яланцев за сотню ондатровых и сотню куньих шкурок. Часам к семи собрались межёвцы в доме ушедшего на охоту Ивана О, спалили артельно на себе отжившую траву, поздравили друг друга с лёгким палом и принялись бражничать. Всё поначалу шло как обычно, а обычно для гуляющих межёвцев было так: славят праздник, пьют, закусывают, припоминают былины и поют древние болотные песни про клюкву, про кочки и про своих тотемов: Шишимору болотную и Царевну-Лягушку. Так бы и на этот раз: выпили бы бражку, съели бы огурцы, до которых были великими охотниками, пропели бы все песни и с миром бы да с незначительными куражами разошлись, унеся с собой по ведёрку огуречного рассолу на случай завтрашних мозговых осложнений. Повода для распри, казалось, не было, хоть и захмелевший Василий У, немного распоясавшись, то и дело нарушал межёвский неписаный этикет, наступая баловливо под столом на ноги замужним женщинам, но и это бы ему сошло с рук — хмельного человека межёвцы строго не судят — связали бы оступившегося, и лежал бы он до полного отрезвления, рассолу огуречного не получив, ну и всего-то. Случилось так, однако.

В одиннадцать часов вечера, когда ведущий гуляния в очередной раз объявил тост в честь Неопознанного Лешего и призвал всех порадоваться годовщине Отсутствия царя-тирана, притеснявшего межёвцев как инородцев, пролетела над домом птица. Притихли межёвцы, глубоко задумавшись. „Филин“, — сказал Григорий А. „Филин“, — согласились с ним все. Только Василий У сказал: „Сова“. Снова задумались межёвцы, глазами уставившись в стол и припоминая посвист пролетевшей птицы. И снова Григорий А сказал: „Филин“. — „Филин“, — повторно и облегчённо согласились с ним все. А Василий У опять за своё: „Сова“. И так они перепирались часов до двенадцати, пока не началась драка. Били всем обществом за строптивость Василия У. Последним ударил Григорий А и, угодив случайно стаканом в висок, убил Василия У. А главной заповедью у межёвцев была такая: „Кто ударит человека, так что он умрёт, да будет предан смерти“, — и заповеди межёвцы блюли. Качалась избушка Ивана О, лёд трещал вокруг свай. Крепким мужиком слыл Григорий А, таким был и на самом деле, но и он не выдержал больше часа — так на ногах и помер, с ног спихнули его уже покойным. Живой к утру оставалась Настасья Э. Покончил с нею муж её, Фёдор, запинавший Настасью в горячке тыльной стороной ступни, но умер и сам от нанесённых ему увечий. Не погрешили межёвцы против заповеди. Исполнили её. И тишина воцарилась в деревне: не скрипели на петлях двери, не хрустел под ногами снег. И дым над трубами не вился.

И лишь на третьи сутки, приехав из Елисейска на вездеходе, появилась в Межевой милиция. Приехали, отыскали дом трагический, вошли, посветили фонариком и увидели сидящего, пригорюнившись, среди мёртвых односельчан и вдрызг расколоченной утвари своей Ивана О, вернувшегося с охоты. И тот день для Ивана О оказался таким: первый и последний раз в жизни прокатился он на вездеходе, но радости или страха от поездки не испытал. На допросы из камеры к следователю, и от следователя в камеру, водили его по цементному полу, чего он не выдержал долго и скоро во всём сознался. Елисейский городской суд без присяжных приговорил его к высшей мере наказания, а исполнение приговора назначил на Новогоднюю ночь, но, посчитавшись с последней волей обвинённого и удовлетворив его желание, перенёс срок на день Ивана Купалы. В июле, когда земля и реки освободились от снега и льда, а у Ивана О отрос на голове блеклый ёжик травы, обречённого посадили в фургон и отвезли к самому зыбкому и топкому в районе болоту. Кновойный солдат снял с него наручники, хлопнул дружески его по плечу и, улыбнувшись грустно, сказал: „Ну, что ж, беги, парень“. Размял Иван О занемевшие в дороге и ослабевшие в заточении ноги, подвигал пальцами-почками, поглядел на солнце, зажмурился и побежал. А с четырёх сторон чистого, мохового и клюквенного болота, с четырёх сосен, сидя замаскировавшись на лабазах, следили за ним четыре снайпера. „Раз, два, три…“ — в портативную рацию начал считать начальник конвоя и, не сбившись, досчитал до тридцати девяти, когда грянули синхронно выстрелы. Упал Иван О. „Топь похоронит, — сказал начальник конвоя, — трясина отпоёт… Такое, брат, дело… Пуговку-то застегни“. — „А трава?“ — спросил солдат, застёгиваясь по уставу. „Какая трава?“ — переспросил начальник. „А та, — сказал солдат, — что на башке-то у него“. — „Не понял… Ну — трава. И что?“ — сказал начальник. „А она в Книгу Красную занесена?“ — спросил солдат. „Солдат вопросов задавать не должен“, — сказал начальник. И фургон уехал.

А назавтра пришли любопытные и увидели: нет на болоте тела Ивана О. Одни решили: засосала зыбь, — другие: утащил медведь в чащобу, — третьи сказали: вознёсся, — а некоторые утверждали, что будто видели ночью огромную птицу, поднявшуюся будто бы с той болотины, и что была эта птица как будто бы не налегке: держала в когтях кого-то, обутого во что-то будто круглое.

Межёвцы извелись, но деревня пустовала недолго — поселились в ней люди, пришедшие пешком откуда-то с севера. Привёл их вроде вождь, которого никто никогда не видел, даже с яланцами все переговоры вождь ведёт через закрытую дверь. И для пущей уж предосторожности яланским парламентёрам завязывают глаза. Трудно сказать, чем это вызвано.

Кануло тридцать лет. Новые межёвцы уже облысели, пальцы ног их атрофировались, а ступни — расширились вдвое и стали напоминать собою такую геометрическую фигуру: эллипс. Между новыми межёвцами и яланцами возникшие было военные действия прекратились, и завязалась бойкая торговля, которая носит пока натуральный характер. Но об этом в следующей уж главе…»

Он закрыл журнал и сунул его обратно под кровать, после сказал:

«Ты спишь?»

Ответа нет. На улице капает звонко и дробно с крыши. Тёща не спит — бормочет что-то там, за стенкой.

«Какая чушь… какая дребеднь, — подумал он. — Зачем печатают такое? Ну и родственничек, ну и накрутил».

А потом…

А потом где-то близко собаки залаяли. Нет, по рыку понятно, не лайки, не зверовые псы. Охотницы за человеком — овчарки, преданные скотинки, исполнительные, и лают только тогда, когда уверены, что нашли, — пунктуальные. И уж совсем рядом. А у него рот полон брусники и клюквы — вместе не так кисло. Нет, они их не спустят, не подарят они собакам этого удовольствия: не любят ребята такую работу, бесит она их. А потом он, сержант, и под водой голос его узнаешь, сверху откуда-то, как с неба, произносит, запыхавшись:

— Ну, чё, сука, набегался… пять плюс три — это ещё подфартит если, — говорит спокойно, сочувствуя будто.

Устал сержант, старый. Скоро на пенсию, отдохнёт, но по ночам ещё долго, наверное, будет тянуть ему руку собачий поводок, долго по ночам ещё, наверное, жене его пугаться крика: ну что набегалась, мол, сука!.. Ох, не любят ребята таких дел, бесятся. Первых полгода только такое интересно, а после и в письмах к невестам про это не пишут, врут, что служат в десантных или в таких секретных войсках, что и писать нельзя — цензура не пропустит. А парни там, неподалёку, собак уже привязывают, трудно им с ними управиться, рвутся — кора от деревьев отскакивает, слюна и пена, наверное, с языков брызжет. А сержант, видимо, присел где на кочку, закурил, выдохнул дым и говорит:

— Не переборщите тока, не на носилках же нести его отсюда, — старый сержант, повидал, поди, много.

А у него изо рта сок ягодный, словно сукровица. Вжался он в мох, прикрыл руками больные места, обильно мест больных у человека, все не прикроешь — рук не хватит, и сделал он это не так даже чтобы подумав — инстинктивно, а в глазах, вроде как там, подо мхом, стоит открытой дверь его родного дома, молится перед образами мать, смотрит на него с кровати брат и спрашивает будто: «Ну что, Макей, ты привёз мне книги?» — а на лавке сидит, к стене откинувшись, Сулиан и, двигая жёлтыми от перги усами, бурчит о чём-то, вроде: им, парень, лучше не противиться, мол. И всё это будто бы в большой, большой Божий праздник: пахнет пасхой, куличом и ещё: пирожками с брусникой и шаньгами с клюквой.

И скоро, не ждёшь когда, наступает утро. Он встал, натянул на себя свитер и направился в магазин. Рано ещё, ещё нет одиннадцати, но она — та, которую он не любит, которую ни разу он даже не поцеловал, она, несмотря на запрет, продаст ему бутылку, она сделает всё, о чём он ни попросит. Случись такое ещё, она учинит большую растрату в магазине, чтобы попасть к нему. Она так и сказала, что да, мол, учиню… И ещё: она сказала: «Тебя не будет, я умру». — «Не надо, — сказал он ей. — Ничего это не изменит». Но это не та… «Однажды я поеду и убью его…» Он мог бы взять и портвейн, и ром, и какое-то креплёное, но он купил водку: «Нет ничего лучше на похмелье», — так он ответил ей. И уже там, на крыльце своего дома, своей берлоги — так вернее, глядя в упор на Настю, подумал: «Надо, надо съездить в Ворожейку. В следующий раз обязательно съезжу». А на двери, а затем на стекле Настиного окна, на Настином скукоженном лице, а потом снова на двери, как на экране, лист к листу — жёлтая, зелёная, жёлто-зелёная груда.

И о… совсем как будто постороннем

Старый журавль устал разрываться между Севером и Югом. На севере была его родина, на юге за долгие годы появились другие привязанности, не менее цепкие. Детей он имел много, но связи с ними не поддерживал, при встрече, не узнав его или приревновав к молодой самке, им ничего не стоило стукнуть отца своего по голове клювом. С некоторыми дочерьми своими он бывал в семейном союзе, но союзы эти были недолговечны. И вот, однажды, когда все остальные птицы стали собираться в косяки, чтобы полететь на родину, старый журавль сказался нездоровым и остался на юге. Поднялся в небо зыбкий клин — закурлыкали птицы возбуждённо и радостно, — и скрылась скоро ниточка его за горизонтом.