Эрнест Хемингуэй. Обратная сторона праздника. Первая полная биография

Мэри Дирборн

Эрнест Хемингуэй. Обратная сторона праздника: первая полная биография

Эрику, с любовью

Mary V. Dearborn

Ernest Hemingway. A Biography

2017 by Mary V. Dearborn

Фото на обложке: © Kurt Hutton / Picture Post / GettyImages.ru

© ASSOCIATED PRESS / AP Images / EAST NEWS

© Шафранова Е., перевод, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Пролог

Однажды вечером, в середине 1990-х, я присутствовала на семинаре, посвященном Эрнесту Хемингуэю и его творчеству, в Коммерческой библиотеке города Нью-Йорка. Библиотека была известна своей насыщенной программой, которую составлял тогдашний директор, Гарольд Огенбраум. Этот вечер не стал исключением. В последние годы на Хемингуэя обрушился шквал критики. В 1987 году Кеннет Линн выпустил весьма спорную биографию писателя, и поклонники Хемингуэя были потрясены открытием, что в ранние годы Эрнеста одевали как девочку, и это, по утверждению Линна, сформировало психику и сексуальность писателя; кроме того, биограф рассказал об эротическом фетише Хемингуэя – волосах, – и с тех пор этот факт многие читатели принимают как безоговорочный.

Роман «Райский сад», изданный после смерти Хемингуэя в 1986 году, казалось, раскрывал необычную сторону писателя – его одержимость андрогинностью. Главный герой и героиня книги остригают и окрашивают свои волосы так, чтобы стать похожими друг на друга и стереть гендерные различия – и точно так же в откровенных сексуальных сценах они выходят за рамки традиционных мужских и женских ролей. Примерно в это же время Хемингуэй и его место в западной литературной традиции подверглись настоящей атаке, поскольку читатели, ученые, преподаватели и активисты немедленно поставили под сомнение важность всего того, о чем «мертвые белые мужчины», вроде Хемингуэя, могли нам сообщить в эпоху мультикультуры, которая более не предоставляла им автоматического превосходства. Так называемый кодекс Хемингуэя – суровый, стоический подход к жизни, который, казалось бы, подменяет собой настоящее мужество и идеалы силы и умений иными достижениями, – кажется все больше ограниченным и навязчиво маскулинным.

Тем вечером в Коммерческой библиотеке эти вопросы взбаламутили воду. Должны ли мы по-прежнему читать Хемингуэя? Актуальны ли поднимаемые им проблемы? Был ли Хемингуэй геем? (Простой и короткий ответ – нет.) Почему он не создал сложный женский образ? Может ли Хемингуэй вообще что-то сказать людям разных рас и национальностей? С положительной стороны, приобретает ли большую значимость его глубокое понимание мира дикой природы в эпоху роста экологического сознания? Если мы должны и дальше читать Хемингуэя, то нам нужно обратить внимание и на то, как его читать.

После окончания лекции обсуждение оживилось. Модератор обратился к крепкому мужчине со стрижкой «ежик». Я узнала в нем профессора и критика, писавшего о литературе периода 1920-х годов и в особенности большое внимание уделявшего другу Хемингуэя Фрэнсису Скотту Фицджеральду. «Я хочу сказать только одно, – заявил он, вставая со своего места. – Именно Хемингуэй дал мне возможность делать то, что делаю».

Потом я долго думала о том, что же он хотел сказать. Кажется, он имел в виду что-то очень конкретное и личное – что читать литературу и писать о ней может быть призванием. Он говорил не о преподавательской работе и не о заработках. Он говорил о том, может ли творческая работа быть приемлемым занятием для мужчины, как с его собственной точки зрения, так и с точки зрения окружающих. Хемингуэй, не только со своими внелитературными хобби (спортсмен-рыболов, охотник, боксер и страстный любитель корриды), но и в качестве иконы массовой американской культуры, был сама персонификация мужества – и он был писателем. Малейший налет феминности или эстетизма, прилагаемых к сочинительскому труду, был подчищен полностью.

Мне напомнили о довольно необычном заявлении, сделанном на склоне лет писателем и редактором Гарольдом Лебом, ставшим прототипом Роберта Кона в первом крупном романе Хемингуэя «И восходит солнце» – любовника леди Бретт Эшли, который показывает себя занудой и нытиком на фестивале в Памплоне. Это было едва ли лестное изображение, но Леб не забывал, почему его, как и многих других, привлекал Хемингуэй, когда они оба были молоды: «Я восхищался сочетанием суровости и чувствительности. <…> Я давно подозревал, что одной из причин дефицита хороших писателей в Соединенных Штатах был расхожий стереотип – что творческие люди не вполне мужественны. Это хороший знак, что мужчины вроде Хемингуэя брались за литературу».

Когда в следующие дни я обдумывала все произошедшее на семинаре и писала о самом Хемингуэе, мне казалось, я понимала слова критика, сказанные в тот вечер. Но я не могла объяснить себе рискованного, эмоционального и очень личного характера признания. Я не могла понять его страсти. Мне казалось, было сказано что-то такое о том, как быть мужчиной и писателем, и это заставляло меня чувствовать себя за бортом.

Недостатка в биографиях Эрнеста Хемингуэя нет – одна из них включает в себя целых пять томов. Первый биограф писателя, Карлос Бейкер, уже в 1969 году установил планку, и те, кто пошел по его стопам, подготовили впечатляющие и по большей части проницательные исследования. Однако не существует пока ни одной биографии Хемингуэя, написанной женщиной. Это не значит, что такая биография должна быть особенной; в целом меня интересуют другие аспекты жизни Хемингуэя в сравнении с теми, что привлекали предыдущих биографов (мужчин). Я не стану описывать, что это за аспекты: я предпочла бы не поддерживать мнение, что точка зрения мужчины и женщины на то или иное событие или явление фундаментальным образом отличается. По сути, исследование творчества Хемингуэя представляет собой сооружение резко полярной, культурной конструкции пола – то есть сексуальные роли определяются воздействием на нас внешних событий, а не нашими генами. Именно благодаря таким фигурам, как Хемингуэй, определяется маскулинность – даже если та же самая культурная конструкция затрагивает и его в свою очередь.

Прежде чем обратиться к Хемингуэю, я написала биографии двух других крупных писателей, которые также помогли охарактеризовать американскую маскулинность как самой своей жизнью, так и собственным творчеством: Генри Миллера и Нормана Мейлера. Миллер, такой же парижский эмигрант, как и Хемингуэй, но творивший на десять лет позже, что любопытно, никогда не упоминал Хемингуэя, хотя как тот, так и другой жили жизнью – как может показаться со стороны, – которую можно назвать мечтой многих мужчин. Мейлер был большим поклонником как Миллера, так и Хемингуэя; и хотя, возможно, он больше любил творчество Миллера, он охотно признавал Хемингуэя «самым великим писателем Америки из ныне здравствующих». Тем не менее он признавал, что в какой-то момент жизнь и творчество Хемингуэя слились в одно целое – и что без хемингуэевского образа сурового красавца-мужчины, человека дела, его творчество воспринималось бы по-другому. Мейлер просил нас согласиться, насколько «глупыми» казались бы «Прощай, оружие!» или «Смерть после полудня», если бы… «они были написаны человеком пятидесяти четырех лет, который носит очки, разговаривает пронзительным голосом и несколько трусоват». Пожалуй, убедительный довод, но насколько он в действительности полезен?

Когда я начала обдумывать создание биографии Хемингуэя, то спросила себя, может ли женщина дополнить чем-нибудь эту тему, о чем не сказали предыдущие биографы. Возможно, все дело в том, что я не входила в число приверженцев писателя.

Я не внесла никакого вклада в легенду Хемингуэя. Несомненно, я подошла к исследованиям с собственным багажом, но я не вижу, что именно эта легенда могла бы предложить читателю-женщине. Меня не интересует, кто и что сказал о волосах на чьей-то груди – что стало поводом к драке между Хемингуэем и Максом Истменом в издательстве «Скрибнерс» в 1937 году. Я думаю, мы должны отступить от того, что подпитывало легенду, – в конце концов, в эпоху постмодернизма мы осознали, что наши герои несколько не похожи на собственную легенду либо не соответствуют ей вообще, – и рассмотреть условия, сформировавшие этого удивительно сложного человека и блестящего писателя.

* * *

Однажды я подумала, что лучше стала бы понимать Хемингуэя, если бы лучше узнала те годы, когда он начинал свой творческий путь, в Париже, в 1920-е годы, когда он еще не успел прославиться и стать таким, каким мы знаем его теперь. Я придумала, как могла бы представить его себе: я представила красивого молодого человека, который появился из ниоткуда и оказался в Гринвич-Виллидж или, что вероятнее в те дни, – в Уильямсбурге, Бушвике или Ред-Хуке. Может быть, он живет над очень интересным магазином или какой-нибудь мастерской. Этот молодой человек будет мускулистым и загадочно красивым, его присутствие настолько приковывает к нему внимание, что, когда он входит в комнату, все головы поворачиваются в его сторону. Во внутреннем кармане пальто у него всегда связка рукописей, он вытаскивает ее в кафе и начинает набрасывать строчки – и он всегда вскакивает, если вы подходите к его столу, неизменно счастливый встретить вас и уделить вам время. Скорее всего, у него есть книга, напечатанная на небольшом ручном прессе в Бруклине, и крупный нью-йоркский издатель уже ее взял и скоро должен выпустить в свет. Он будет обладать совершенно новой манерой писать – потрясающе простой и на первый взгляд необычайно легкой. Конечно, были бы и литературные посиделки – прекрасный вечер, который запомнят все.

Он будет безумно любить свою жену, беззаботную рыжеволосую красавицу, с которой вы в тот же миг расслабитесь, с которой, как вам кажется, можно говорить о чем угодно и которая обожает своего мужа. Эта пара блистает. Молодой человек будет привлекать к себе всех – всем хочется оказаться в поле его притяжения. Он окажется самым любопытным человеком из всех, кого вы встречали, и он и вас заставит изнывать от любопытства. Воображение этого молодого человека показалось бы любому, кому он повстречается на пути, бесконечно огромным, а будущая жизнь представляется ему одним большим приключением. Общение с ним – как наркотик. Затем, все так же пытаясь лучше понять объект своего исследования, я мысленно поместила бы этого блестящего писателя на Монпарнас, в начало 1920-х годов, в окружение Ф. Скотта Фицджеральда, Гертруды Стайн, Джона Дос Пассоса и Эзры Паунда.

Когда я представила жизнь Хемингуэя таким образом, она заиграла красками, как если бы я увидела ее собственными глазами. Окружавшая его среда приобрела цвет и объем, и показалось, будто мир все так же не сводил с него глаз – даже после трагической смерти писателя в 1961 году. Он стал волей-неволей олицетворением мужского потенциала – человеком, которым он и был и которым должен был быть. (Та культура требовала именно этого; как будто бы его появление стало удовлетворением потребности, о которой никто не догадывался.) С того самого момента, когда он появился впервые, отчаянно ухмыляясь и размахивая костылем в больничной палате недалеко от фронтов Первой мировой войны, каким мы увидели его в ранней кинохронике на экранах всей страны, Хемингуэй захватил всеобщее воображение. Но всегда существовал и другой Хемингуэй. Неопытный, долговязый летописец «потерянного поколения» уступил дорогу мужественному усатому Хемингуэю 1930-х годов, писавшему о подвигах на арене корриды, в глубоком море и африканском буше. В дни гражданской войны в Испании он вновь поразил нас трансформацией, на сей раз в политически ангажированного репортера и затем – в бесстрашного журналиста, сражавшегося в годы Второй мировой войны, и наконец в «Папу», бородатого и беловолосого, живую легенду послевоенных лет, живущего на Кубе. Он опубликовал несколько романов и сборников рассказов, которые покупал и читал каждый, чтобы увидеть мир его глазами, совершенно другой мир – более яркий, более живой, стихийный и в то же время более романтичный.

И все же потом что-то пошло не так. Такая возможность присутствовала всегда – она была в его генах, в его детстве среди членов эксцентричной семьи Хемингуэев. Может быть, все дело в том, что эпоха или народ спрашивали с него слишком много. А может, он не стал слушать разумные голоса, которые должен был услышать, чтобы создать свое лучшее произведение. В какой-то момент блестящая карьера начала оборачиваться трагедией.

Кажется, Эрнесту трудно было отдавать и принимать любовь, быть верным другом и, что самое трагичное, говорить правду, даже себе самому. К концу Второй мировой войны, хотя Хемингуэю было всего лишь сорок с небольшим лет, за плечами у него были уже три неудачных брака, почти не осталось хороших друзей, он утратил способность хорошо писать и окружил себя лакеями и подхалимами. К тому моменту у него было несколько серьезных травм, включая сотрясение мозга – которое сегодня мы бы назвали травматическим повреждением головного мозга, причем масштаб и разнообразие этого явления мы только начинаем осознавать. Признавая должным образом всю опасность ретроспективной диагностики[1], нам все-таки кажется вероятным, что Хемингуэй, кроме того, страдал от психического заболевания, включавшего симптомы мании и депрессии, настолько тяжелого, что временами оно трансформировалось в психоз. Несмотря на то что он был сыном врача, Хемингуэй слишком много пил, одновременно с приемом многочисленных предписанных лекарств, и отказывался следовать рекомендациям врачей. Особый склад ума, ограниченные возможности психофармакологии в те дни и стремление избегать конфузных ситуаций, поскольку он был публичной фигурой, лишили его возможности получить необходимую помощь. Позднейшие литературные произведения Хемингуэя свидетельствуют о неизменной путанице с гендерной идентичностью или, если выразиться более позитивно и прогрессивно, об открытости к изменчивости гендерных границ.

Хуже того, к 1950-м годам он был опьянен своим талантом. Даже на пике творческой активности сентиментальность и говорливость, бывало, прокрадывались в его романы. Снова и снова Эрнест оказывался в тупике с такими честолюбивыми замыслами, как «Райский сад», и потому почти не издавался; даже наиболее признанным зрелым произведениям, например повести «Старик и море», не хватало стремлений и страсти раннего творчества. Дела обстояли все хуже, его вселенная постепенно сжалась до границ усадьбы «Финка Вихья» на Кубе – которая превратилась в его собственный феод. После того как на Кубе после революции стало фактически невозможно жить, Эрнест нашел приют в большом бетонном доме в штате Айдахо. Вскоре, более не способный получать огромное удовольствие от жизни, как когда-то, переставший верить в свой талант, Хемингуэй покончил с собой.

То, что произошло с Хемингуэем, стало трагедией для него самого, трагедией для его семьи, которой пришлось пройти через невероятные испытания и страдания, и трагедией для нас. Нет смысла снова перечитывать (и переписывать) его биографию, если мы просто лишний раз покроем слоем глянца легенду и найдем еще несколько возможностей восхититься ею – или если необдуманно обесценим литературное наследие, захватывавшее и вдохновлявшее нас почти целое столетие. Нам нужно понять, что произошло, отчасти потому, что утрата непомерна. Хемингуэй был, без сомнений, величайшим американским прозаиком. Именно благодаря ему мы теперь по-другому мыслим, ищем иное в литературе, по-другому решаем, как нам прожить нашу жизнь. Именно благодаря ему мы теперь по-другому думаем о смерти – о том, как ее пережить, как с ней примириться, – эту тему он исследовал, пожалуй, более глубоко и фундаментально, нежели любой другой американский писатель. Он изменил наш язык. Он изменил наш взгляд на Париж, Американский Запад, Испанию, Африку, Ки-Уэст, Кубу, северный Мичиган. Даже его родной город, Оак-Парк – хотя Эрнест очень редко писал об этом месте, равноудаленном от Чикаго и глухих уголков реки Де-Плейнс, – тоже был частью того, что сформировало Хемингуэя, и мы всегда будем смотреть на него другими глазами благодаря писателю.

Если мы хотим все это понять, то мы должны рассмотреть становление писателя, то, как его уникальный дар достиг полного расцвета и как писатель пришел к моральному разложению, даже если от зрелища такого рода мы предпочли бы отвести взгляд. Очень больно смотреть на то, как Хемингуэй прекратил взаимодействовать с миром, который сам же сделал для нас другим, так что даже посещение корриды в последние годы его жизни превратилось в кошмарный палимпсест того, чем это было в дни его молодости.

Сын Хемингуэя Патрик однажды сказал, что его отец вообще не знал, как стареть. В этом и может заключаться причина; Эрнест не представлял своего будущего в старости, и итог был поистине несчастливым. Нам остается только фантазировать, что мог бы сделать Хемингуэй, если бы вернул себе полную силу и отверг суицидальный импульс, допустим, из «домашних» переворотов 1950-х и 1960-х годов в США, революций, охвативших так называемый Третий мир, феминизма, энвайронментализма, Уотергейта, Рейгана. Новая Журналистика. Его любимая Испания после Франко.

Гарри, главный герой-рассказчик одного из самых сильных рассказов Хемингуэя, «Снега Килиманджаро», сам писатель, обдумывает свою жизнь и карьеру и, медленно угасая, признается в нереализованном призвании. «Столько всего было, о чем хотелось написать, – думает Гарри. – Он видел, как меняется мир… Все это он сам пережил, ко всему приглядывался, и он обязан написать об этом, но теперь уже не напишет». Хемингуэй признавал, что, как и его герой, он, бывало, отрекался от «обязанности» писать, но ему не удалось поступить в соответствии со своим пониманием – впрочем, возможно, он думал, что именно этот писательский «долг» и создает проблему. И в самом деле, едва ли можно утверждать о писательской «неудаче», если он сказал нам так много важных слов о войне и насилии, о природе, отношениях между мужчинами и женщинами, травмах и творчестве.

Есть и еще кое-что. Когда наша горячая дискуссия в Коммерческой библиотеке в тот вечер начала уже выдыхаться и затихать, кто-то привлек внимание модератора и поднялся добавить еще несколько слов. Повторяя мысль профессора, ранее признавшегося, что Хемингуэй позволил ему делать то, что он делает, этот человек сказал: «Я же хочу сказать, что именно благодаря Хемингуэю я есть тот, кто я есть». И сел. Я не могла определить пол выступавшего, но поняла, что он, вероятно, недавно был изменен.

В следующие несколько лет я буду пытаться узнать в своем исследовании жизни Хемингуэя, что он или она имела в виду.

Глава 1

Аделаида Эдмондс Хемингуэй, бабушка Эрнеста Хемингуэя по отцовской линии, вспоминала, как пожала руку Аврааму Линкольну, а Эрнест Холл, отец его матери, рассказывал о том, как на параде в Лондоне мимо него прошли две пары – королева Виктория с принцем Альбертом и Наполеон III с императрицей Евгенией. Их внук станет великим писателем в эпоху литературного модернизма – предвестник и вместе с тем дитя нового века. И именно на этой противоречивой разнице и создавал Хемингуэй свою личность в юные годы. Мы привыкли думать, что он страдал от физических ран в Первую мировую войну и от душевной травмы, отвергнутый медсестрой Красного Креста, которая ухаживала за ним в больнице, ради другого мужчины. Однако иные, более глубокие раны бередили его душу всю жизнь.

Эрнест Хемингуэй будет вести бродячую и богемную жизнь, но его предки были религиозными и трудолюбивыми людьми, солидными представителями среднего класса, в высшей степени почтенным семейством. Это были именно те люди со Среднего Запада, которые несколько десятилетий назад, после Гражданской войны, развернули строительство посреди прерий и создали в этой части страны экономический центр. Это были успешные люди и пуритане, потому что тогда таков был незыблемый закон в их обществе, уверенные, что материальное благополучие является заслуженной наградой за добродетельную жизнь.

И все же некоторые его предки были со странностями. Отец матери Эрнеста начинал каждое утро с молитвы на коленях вместе со всей семьей и слугами. Может, в этом и не было ничего необычного для того времени (хотя несколько непривычно представлять, что жизнь лучшего писателя-модерниста начиналась вот так). Эрнест Холл молился, глядя вверх, с воздетыми к небу руками, как будто он находился перед лицом самого Бога. Этот человек казался странным в пригородном Оак-Парке. Одежда, которую он носил, была «слишком большой», потому что, по словам его внучки, он терпеть не мог, когда она касалась его кожи, и не желал «чувствовать себя как-то скованным». Эрнест Холл родился в 1840 году в Англии, в городе Шеффилде, и получил образование в Лондоне. Когда ему было пятнадцать лет, его отец перевез свою обширную семью в Америку, и в конце концов они осели в Дайерсвилле, в штате Айова – может быть, потому, что здесь жили их родственники или друзья из Англии.

Недалеко от них жила еще одна семья англичан, Хэнкоки, и Эрнест Холл никогда не забывал, что встретил свою будущую жену, Кэролайн Хэнкок, в день Четвертого июля, когда в Дайерсвилле проводился крикетный матч, – событие, ставшее причиной их двойного гражданства. Капитан Александер Хэнкок был родом из графства Сомерсет. После того как его молодая жена умерла, он отправился с тремя детьми – Кэролайн, Энни и Бенджамином Тайли – в кругосветное путешествие на собственном корабле «Елизавета», а потом иммигрировал в Австралию, но вскоре понял, что Австралия ему не нравится, и в 1854 году перевез детей в Айову. Кэролайн, которая родилась в 1843 году, пришлось ждать Эрнеста Холла, когда вмешалась Гражданская война. Холл сражался[2] вместе с Первым кавалерийским полком Айовы менее года и демобилизовался «из-за ранений» в 1862 году в Батлере: ему в бедро попала вражеская пуля Минье, один из самых разрушительных элементов арсенала конфедератов. (Его внук пострадает от фрагментов вражеского оружия, попавших в его ногу.) Перед войной Эрнест Холл отправился в путешествие по Миссисипи до Луизианы; после свадьбы с Кэролайн в 1865 году молодожены переехали в Чикаго, где у них родились двое детей: Лестер, появившийся на свет в 1874 году, и Грейс – мать Эрнеста Хемингуэя, – которая родилась в 1872 году. Вместе с шурином, Уильямом Рэндаллом, Эрнест Холл основал компанию по оптовой торговле ножами в Чикаго и затем перевез семью в новый пригород Чикаго, Оак-Парк, и в конце концов семья обосновалась в доме под № 439 по улице Норт-Оак-Парк-авеню.

Через дорогу от викторианского дома Холлов стоял такой же большой дом, в котором жили Ансон и Аделаида Хемингуэй, бабушка и дедушка Эрнеста Хемингуэя по отцовской линии. Эрнест Холл, опора епископальной церкви Благодати Господней, гордился английским происхождением. Ансон Хемингуэй вел свой род от Ральфа Хемингуэя, которого принесла в Америку волна Великой миграции, а через него от ветви пуританских и конгрегационалистских священников. Сестра Эрнеста Хемингуэя Марселина, семейный историк, писала, что, по слухам, первым студентом Йеля был один из Хемингуэев. И действительно, первым в новый колледж в 1672 году поступил Джейкоб Хемингуэй.

Отец Ансона Хемингуэя, Аллен Хемингуэй, перебрался в Чикаго в 1854 году из Восточного Плимута, штата Коннектикут. Он говорил, что хотел найти ферму для своих мальчиков. В Коннектикуте он работал в компании по изготовлению часов, которая в 1853 году стала «Часовой компанией Сета Томаса». Возможно, он решил уехать на Запад, когда понял, что не получит выгодного места в новозарегистрированном предприятии. С первой женой Мариеттой у него было пятеро детей; после ее смерти Аллен Хемингуэй женился на Харриет Луизе Тайлер, которая родила ему сына Ансона. Единственный из сыновей Хемингуэя, переживший Гражданскую войну, Ансон, участвовал в кровавой битве при Виксберге в 1863 году вместе с 72-м Иллинойсским полком; позднее он получил офицерское звание и поступил на службу первым лейтенантом (в возрасте двадцати лет) в 70-й Цветной полк. Выйдя в отставку, он поступил в Бюро по делам вольноотпущенников в Натчезе, где подбирал работу освобожденным рабам с южных плантаций. В 1866 году Ансон приехал на север и поступил в академию Уитон (позднее Уитон-колледж), основанную веслианскими аболиционистами. Ансон Хемингуэй был набожным христианином и в 1859 году пережил обращение. Аделаиду Эдмондс, которая была на три года старше, он повстречал в первый же вечер в Уитоне, во время молитвы; два года спустя они поженились. Перед вступлением в брак Аделаида работала школьной учительницей; она станет единственной бабушкой, которую Эрнест Хемингуэй знал. Он с нежностью будет вспоминать ее слова, что в жизни она сожалела только о том, чего не сделала.

После Уитона Ансон Хемингуэй открыл[3] небольшую контору недвижимости в Чикаго, которая располагалась в доме в Оак-Парке на углу Оак-Парк-авеню и Суперайор-стрит. На свет стали появляться дети. Ансон посвятил продаже недвижимости восемь лет, но большую часть своей энергии он отдавал религии. В 1878 году Ансон оставил недвижимость и стал выполнять обязанности генерального секретаря чикагского отделения Ассоциации молодых христиан. К этой организации (она была основана в 1844 году) он принадлежал несколько лет. Его первый полк, расквартированный в Кэмп-Дугласе рядом с Чикаго, прозвали «полком молодых христиан» из-за связей с евангелистом, сотрудником Ассоциации молодых христиан Дуайтом Муди, который видел в гражданской войне возможности для обращения новичков. Большая дружба, связывавшая Ансона Хемингуэя с Муди, который с 1865 по 1870 год исполнял обязанности президента чикагского отделения молодых христиан, а также годы его сотрудничества с ассоциацией, служат свидетельством его глубоко переживаемой духовности. Как типичный религиозный человек того времени, Ансон выступал против курения, алкоголя, танцев и карточных игр, помимо прочего.

Несмотря на то что большинство детей Ансона и Аделаиды родилось до его вступления в Ассоциацию молодых христиан, стало очевидно, что человек с растущей семьей не может себе позволить евангелистскую деятельность с финансовой точки зрения, поэтому в 1888 году Ансон вернулся к продаже недвижимости и открыл контору на Ласалль-стрит, в доме № 189. Он объявил, что теперь специализируется на пригородной недвижимости. Чикаго переживал бум, это был крупнейший в стране железнодорожный узел, центр переработки и перевозок зерна и мяса, и торговля недвижимостью в городе шла очень оживленно. К тому времени, когда в 1871 году на свет появился отец Эрнеста Хемингуэя, Кларенс, бизнес Ансона процветал. Он смог в конечном счете отправить всех своих шестерых детей учиться в Оберлинский колледж в Огайо.

Ансон Хемингуэй был красивым мужчиной, но у него была «куриная грудь», то есть выступающая грудная кость и грудная клетка. Этот небольшой дефект нередко встречался в то время, он часто сопровождал пролапс митрального клапана – порок сердца, от которого страдал Ансон. Считалось, что причиной его является рахит. Повлияло ли это на решение его сына Кларенса стать врачом, неизвестно, однако доктор Хемингуэй считал для себя обязательным настаивать, чтобы пациенты (и его собственная семья) употребляли в пищу много овощей, чтобы не допустить развитие рахита, который был причиной «куриной груди». Отец Эрнеста Кларенс, которого все звали Эдом, став взрослым, превратился в красивого человека, с бородкой и пристальным взглядом, высокого роста и с прямой осанкой. Под влиянием, возможно, своей матери, изучавшей ботанику и астрономию в колледже Уитон, Эд взрастил в себе любовь к природе и много времени проводил под открытым небом. Дети запомнили его рассказы о том, как он провел несколько месяцев с индейцами сиу в Южной Дакоте, и о том, как готовил пищу для правительственной геодезической команды, с которой он пробыл месяц в горах Смоки-Маунтинс – и о чем вспоминал с особенным удовольствием. Младшая дочь Эда, Кэрол, позже писала с гордостью: «Вот что умел делать мой отец:

Он мог спилить дерево так, чтобы оно упало точно, где он хотел. Он мог нарубить дров и развести хороший костер при любой погоде и безо всяких хлопот. Он мог подоить корову, запрячь лошадь и править ею, бросать вилами сено, ощипать курицу или любое другое животное, почистить и приготовить пойманную им же самим рыбу. Летом он мог замариновать огурцы, приготовить варенье и квашеную капусту и еще особый рыбный обед».

Эд проучился три года в Оберлине, который станет любимым колледжем семьи Хемингуэй. В то время началось его длительное сотрудничество с «Клубом Агассиза». Это общество поддерживало идеи гарвардского профессора и натуралиста швейцарского происхождения Луи Агассиза, в том числе ту, что любители (особенно дети) могли бы глубже проникнуть в науки о живой природе и Земле, если бы вышли на свежий воздух и стали изучать саму природу непосредственно. Эд прочитал два доклада об истреблении американского бизона перед оберлинским отделением «Клуба Агассиза». Позднее он откроет отделение общества в Оак-Парке, собрания которого будут фанатично посещаться всеми его детьми, но в особенности Эрнестом. После учебы в Оберлине Эд поступил в медицинский колледж Раш в Чикаго. «Доктора из Раша» имели солидную репутацию в девятнадцатом веке, и Эд мог рассчитывать на удачную практику. В 1895 году он обучался в Эдинбурге, затем путешествовал по Европе, а после окончания колледжа стал учеником местного доктора, Уильяма Р. Льюиса, в Оак-Парке.

Когда Эд Хемингуэй работал у доктора Льюиса, он присматривал за женой его соседа, Эрнеста Холла, Кэролайн, у которой в возрасте сорока девяти лет, диагностировали рак. В это время он возобновил знакомство с дочерью Эрнеста, Грейс Холл. Ей было двадцать лет, она была миловидной женщиной пяти футов восьми дюймов ростом, с фарфорово-белой «английской» кожей, красными щеками и голубыми глазами. Среди предков Эрнеста Холла был Эдвард Миллер, довольно известный в восемнадцатом веке музыкант, церковный органист и композитор. (Его сын, Уильям Эдвард Миллер, тоже был талантливым музыкантом и некоторое время выступал профессионально.) Страстное увлечение Холлов музыкой достигло, пожалуй, высочайшего выражения в Грейс Холл. У нее был превосходный голос, и еще подростком Грейс начала размышлять о серьезной певческой карьере. Эрнест Холл поощрял музыкальные занятия в своей семье; для своей жены он привез из Англии фисгармонию. Семья часто музицировала вместе. У Эрнеста Холла был баритон, у его жены Кэролайн – сопрано, у брата Кэролайн, Тайли (который жил вместе с ее семьей), был тенор, а у детей прекрасные контральто. Грейс брала уроки пения и игры на фортепьяно и скрипке. Эрнест Холл регулярно посещал с Грейс и ее братом Лестером оперу и другие музыкальные выступления в Чикаго.

В 1886 году, когда Грейс было четырнадцать лет, Эрнест Холл перевез семью в солидный дом с башенками по адресу Норт-Оак-Парк-авеню, № 439. В этом доме были ванная комната и телефон, которые уже становились необходимым атрибутом амбициозного среднего класса. Крепкое телосложение взрослой девушки никак не вяжется с историей болезни Грейс, потому что она перенесла целый букет детских болезней и чуть было не погибла – в девятнадцатом веке именно эти болезни были главной причиной детской смертности, хотя сейчас они успешно лечатся антибиотиками. Виной всему были стрептококковые бактерии, из-за чего Грейс сначала слегла со скарлатиной. В те дни бактерии часто становились причиной ревматической лихорадки. А скарлатина и ревматическая лихорадка вместе нередко приводили к ухудшению зрения. И действительно, Грейс Холл часто рассказывала историю о своей слепоте и, казалось, волшебном восстановлении зрения. Ревматическая лихорадка у детей в то время нередко, как случилось и с Грейс, приводила к пляске святого Вита (теперь это заболевание известно под названием хореи Сиденгама); самым пугающим симптомом болезни было подергивание конечностей – пугающим не только постороннего наблюдателя, но и самого пациента. В результате из-за этого вала заболеваний у Грейс сохранилось плохое зрение, и в особенности ее беспокоил яркий свет. (Позднее дети вспоминали, что свет в семейном доме всегда оставался приглушенным, пока они были маленькими.)

Пути Грейс Холл и Кларенса Хемингуэя пересеклись еще в школе, хотя тогда они не обращали друг на друга особенного внимания. Позже Грейс расскажет детям, что Эд (Кларенс) показался ей худым и неуклюжим, его чиненая одежда была ему маловата. Однако Грейс поддразнивала Эда в переписке уже в 1890 году, и ее кокетливое письмо, датированное 1893 годом, уверяло его, что она не видит «ничего неприличного» в том, что он пишет ее отцу. В письме к Эду во время его учебы в медицинском колледже она приносит извинения за слово «мясник», которое она упомянула в связи с деятельностью врачей, и спрашивает, может ли он «выписать рецепт против привязанности сердца».

Несмотря на то что Грейс была не столь строгой в вопросах морали, как Эд, оба были набожными людьми. Вскоре они обнаружили, что у них много общего. Когда Эд весной 1895 года уехал на учебу в Эдинбург, после чего отправился в турне по Европе, они вели переписку. Грейс описывала, как ей нравятся уроки пения, которые она недавно начала брать, и поделилась с ним надеждами на обучение в Нью-Йорке и карьеру оперной певицы. В июле она сообщила, что, наверное, уезжает в Нью-Йорк, и, кажется, осенью действительно туда отправилась. В Нью-Йорке она провела целый год, однако ни одного письма того времени не сохранилось, хотя переписка должна была существовать. И похоже, что Эд постоянно будет просить ее вернуться в Оак-Парк.

Грейс Холл и ее семья следили за карьерой австрийской певицы Луизы Капп-Янг Каппиани. Она ушла со сцены и давала уроки пения, «известная на всю страну, а также в Европе, великая создательница голосов и прекрасный учитель пения». В 1893 году мадам Каппиани приехала на Всемирную Колумбову выставку, или иначе – Чикагскую Всемирную выставку, и прочла лекцию о преподавании вокала и профессиональной подготовке многообещающих молодых людей. По-видимому, Грейс встретилась с мадам Каппиани на Всемирной выставке и была воодушевлена этой встречей; так или иначе, осенью 1895 года Грейс уехала в Нью-Йорк и стала брать у мадам уроки. Своей семье Грейс всегда говорила, что жила в Лиге студентов-художников, однако документы свидетельствуют, что студенты в здании школы никогда не жили. Младший сын Грейс позднее указывал, что она поселилась «в Верхнем Манхэттене», и переписка Грейс с кузеном, Маллинсоном Рэндаллом, говорит о том, что она проживала в доме его и его жены на 130-й Вест-стрит, рядом с церковью Сент-Эндрю, где Рэндалл служил регентом.

В тот год в Нью-Йорке Грейс выступила с певческим дебютом в Мэдисон-сквер-гарден под управлением Антона Зайдля, дирижера Метрополитен-опера (и музыкального руководителя Нью-Йоркской филармонии). Критики отозвались о ней превосходно, но Грейс запомнила лишь то, что огни рампы так растревожили ее глаза, что мысль о продолжении певческой карьеры ее напугала. Кажется маловероятным, что между ней и профессией оказалось лишь это препятствие, однако другого объяснения Грейс так и не дала. С другой стороны, пока она жила в Нью-Йорке, Эд Хемингуэй настойчиво продолжал свои ухаживания в письмах. Летом 1896 года Эрнест Холл взял Грейс в скоротечное турне по Европе. Она писала Эду с борта британского почтового корабля «Кампания», что флиртовала «с любым лицом мужского пола», и двусмысленно упоминала «мягкий, приятный, старый красный диван». Грейс вернулась в Оак-Парк и вышла замуж за Эда Хемингуэя 1 октября.

Думала ли Грейс всерьез о профессиональной карьере музыкальной исполнительницы? Темой лекции мадам Каппиани на Всемирной выставке 1893 года была «Голосовая культура как средство независимости женщин», и, хотя она четко изложила шаги, которые женщина должна предпринять для освоения профессии певицы, она, кроме того, ясно сформулировала, что женщина, обученная пению, может привнести в семейную жизнь: «В частной жизни женщина, получившая музыкальное образование… становится якорем надежды и защиты, если мужа настигнет болезнь или произойдут другие перемены. В таких случаях – и только в таких [предостерегла мадам Каппиани] – жена станет кормильцем… Благоденствие и независимость вскоре вновь вернутся в семью, оказавшуюся в опасности; и все это благодаря приобретенному очарованию музыки». Грейс приняла эти слова близко к сердцу. К моменту вступления в брак она сформировала значительный список учеников, которым давала уроки пения и игры на музыкальных инструментах. И, как она скажет своему мужу, она любила работу: «Ты и понятия не имеешь, как сильно я люблю своих девочек [учениц], какая неизменная радость – чувствовать, что я обладаю силой в определенной мере формировать их». В первые годы брака, когда Эд нарабатывал практику, финансовая поддержка Грейс имела важное значение. В некоторые месяцы доктор зарабатывал всего около 50 долларов, даже при том, что родовспомогательная практика быстро расширялась. Именно деньги, которые приносили уроки Грейс, позволили Хемингуэям занять место в среднем классе.

Как профессиональный преподаватель музыки, Грейс, кажется, была в высшей степени уверена в себе. По некоторым данным, она брала по 8 долларов в час за свои уроки, хотя эта цифра, несомненно, слишком высока. Ходили слухи, что она зарабатывала до тысячи долларов в месяц – опять же, это неправдоподобная цифра. Однако, какие бы деньги Грейс ни зарабатывала, ясно, что ее доход был намного больше, чем мужа. Хотя ее сын Эрнест никогда прямо не говорил об этом дисбалансе, его жалобы, якобы мать оскопила своего мужа, очевидно, брали начало отсюда. Точно так же он жаловался на то, что считал расточительностью матери, тратившей деньги на себя, а не на свою семью. Когда ему было семь лет, вспоминал Эрнест, он увидел счет за шляпку, выписанный его матери в универмаге «Маршал Филдс» в Чикаго; счет был на 135 долларов – опять же, скорее всего абсурдная цифра, – но Эрнест, всегда готовый лелеять обиды, цеплялся за эту историю как за доказательство финансового эгоизма матери.

Грейс была экстравагантной. Она отличалась великодушным, открытым и любвеобильным нравом. По-видимому, ее харизма была неординарной; когда она входила в комнату, каждый человек в тот же миг мог ощутить ее присутствие. Младшая дочь Грейс, Кэрол, сказала: «Жизнь с матерью была как игра с кем-нибудь на сцене». Из турне по Европе Грейс привезла тридцать пять пар перчаток, поскольку были введены пошлины на три десятка пар; она хвалилась, что на ее свадебное платье пошло девяносто ярдов органди. Ее энергия была неистощима. Она давала публичные концерты по всему Чикаго (по-видимому, там, где ее не слепила рампа, как в Мэдисон-сквер-гарден) и сочиняла бессчетные песни, которые выходили в одном чикагском издательстве, и это приносило ей ежегодные скромные авторские отчисления. Дочь Грейс, Марселина, вспоминает, что она, бывало, просыпалась посреди ночи и слышала, как мать играет на фортепьяно; мелодии часто снились ей, говорила Грейс, и если бы она сразу не записывала ноты, то забывала бы их. Самым поразительным, однако, было то, с каким энтузиазмом и боевым духом она воспитывала детей, которые стали регулярно появляться на свет через год после свадьбы с Эдом.

Первой, в январе 1898 года, появилась Марселина Дорис, а полтора года спустя, 21 июля 1899 года, родился Эрнест Миллер (оба его имени были позаимствованы у предков Грейс). За ними последовали Урсула (1902 год) и Маделайн, или Санни (1904 год). У Хемингуэев появится еще два ребенка – Кэрол, которая родилась спустя семь лет после Санни, в 1911 году, и еще один сын, Лестер, который появился на свет в 1915 году. Грейс была привязана к детям, когда они были маленькими, чрезвычайно. Она завела альбомы для каждого ребенка, которые называла «детскими книгами» (они не так уж отличались по своему апломбу от тех, что издаются сегодня и так популярны у новоиспеченных родителей – которым обычно надоедает заполнять пустые страницы после первоначального взрыва энтузиазма). Детские альбомы Грейс были массивные, со множеством вырезок и фотографий, заполненные описаниями и историями, которые Грейс записывала от руки. Альбомы были многотомными: Эрнесту она посвятила пять книг, охватывающих период со дня его рождения до восемнадцати лет (впрочем, Грейс заполнила лишь несколько первых страниц пятого альбома, настолько она была разочарована его деяниями после окончания школы). Подробно записывались такие сведения, как рост и вес, что любит есть, как он спит, его первые слова и так далее. Целые страницы были отданы описанию зубов Эрнеста, к примеру, на протяжении младенчества и первых лет жизни. Перечислялись все подарки, который получил новорожденный, а цветочные композиции, присланные в честь вновь родившегося, тщательно описывались вплоть до последней лилии. Позднее Грейс рассказывала, как она «работала ночи напролет, чтобы изготовить» детские альбомы, и действительно, ее энергичность несколько больше, чем чрезмерная, – может быть, маниакальная. Хотя рядом с Грейс были слуги, помогавшие ей ухаживать за детьми, она кормила каждого ребенка грудью по очереди. Женщина, у которой так часто дети появлялись на свет, должно быть, была измотана в первые месяцы жизни каждого ребенка – особенно учитывая потребности и желания предыдущих детей.

Впрочем, в более приземленных делах Грейс не пускала в ход материнскую энергию. «Мать пела нам колыбельные и кормила грудью, – позже напишет ее сын Лестер, – но не считая этого, ей не хватало бытовых талантов. Она ненавидела пеленки, отсутствие манер, расстройство желудка, уборку и готовку». Так воспитывала Грейс мать. «Женщине ни к чему посвящать себя кухне, если она может избежать этого», – говорила ей Кэролайн Хэнкок Холл. Один друг детства отмечал, что Грейс не училась подметать: «И говорила, что и не собирается, потому что тогда ей придется подметать». Грейс редко готовила, однако когда она вставала у плиты, результат выходил замечательным. Например, как-то она испекла по рецепту булочки к чаю, любимый десерт британцев, которые подавались с топленым маслом. В другой раз она приготовила особенное блюдо на День подарков (в англофильских семьях Холлов и Хемингуэев отмечали этот день), но в целом она готовила пищу только при жесткой необходимости.

А вот Эд любил готовить; свои навыки в приготовлении пищи он усовершенствовал, когда сопровождал исследовательскую группу в горы Смоки. В особенности он любил выпекать – делал изумительные пироги – и славился своими пончиками. И хотя Хемингуэи взяли себе повара, а с Грейс, по-видимому, советовались насчет меню, именно Эд заботился о запасах продовольствия для семьи и сам заготавливал бочонки с яблоками и картофелем, а также банки, банки и банки овощей, фруктов и других продуктов. Точно таким же образом он возложил на себя ответственность за стирку: относил грязную одежду к прачке и присматривал за одним из детей – долгое время это была обязанность Эрнеста, – который рассортировывал белье на стопки, а другие дети относили их наверх и складывали. «Мать была избавлена от домашних хлопот, – рассказывала Кэрол, – у нее должно было быть свободное время, чтобы заниматься музыкой». Отец постоянно напоминал детям: «Не тревожьте мать».

И все-таки Грейс Хемингуэй сделала все возможное, чтобы детство юных Хемингуэев было необычайно насыщенным. Она читала им по вечерам, своим изумительным голосом, Диккенса, Твена, Роберта Льюиса Стивенсона, «Путешествие пилигрима». Каждого ребенка, по очереди, она брала в поездку на восток, повидаться с родственниками и погулять по историческому Бостону. Самым лучшим, конечно, было путешествие в Нантакет, на целую неделю или даже дольше, которое оставляло неизгладимые, солнечные воспоминания о море, лодках и береге. В эти дни Грейс и дети могли узнать друг друга.

В те годы полностью сформировалась верхушка американского среднего класса, обнаружившая, что зажиточность позволяет им реализовать свои экономические, культурные и социальные устремления через детей. Молодой доктор и его образованная жена, оба из чрезвычайно почтенных семей, были идеальными представителями этого класса, чей путь почти с неизбежностью вел в недавно возникшие пригороды. Эд и Грейс много размышляли о воспитании детей еще задолго до их появления на свет. Оак-Парк, как позднее писал Эд младшей дочери в особенном письме по случаю ее дня рождения, казался идеальным местом для семьи. «Задолго до того, как родились наши дети, – писал он, – мы планировали, что у них будет крепкое здоровье, хорошее питание и приятное место, где они смогли бы жить и расти без докучливого влияния дурных людей из города». Они приняли решение, что их дети сполна воспользуются культурными ресурсами Чикаго и в то же время получат пользу от жизни в пригороде, какой ее представляли на рубеже двадцатого века: здоровый воздух, безопасные улицы, множество молодых семей, чьи дети станут подходящей компанией их отпрыскам.

Летом 1898 года Грейс и Эд посетили одного из родственников, Холла. Он жил недалеко от северного берега озера Мичиган, у Медвежьего озера, которое позже стали называть Валлун-лейк, под Петоски, – места, ставшие источником ярких воспоминаний детей. Хемингуэи купили земельный участок у Генри Бэкона рядом с чистым и холодным, наполняемым ключами озером и планировали построить здесь дом следующим летом, когда Эрнест только появился на свет. К лету 1900 года был построен небольшой коттедж с двумя спальнями, огромным семифутовым камином и с длинной крытой верандой, с которой открывался вид на озеро и причал, к которому они привязывали семейные лодки. Грейс дала этому месту имя – Уиндмир, как напоминание об озере Вордсворта и Скотта в Англии (Хемингуэи исключили из его названия первую из двух букв «р»). Уборная в «Уиндмире» находилась во дворе, ванной не было, а в кухне стояла дровяная печь для приготовления пищи и раковина с ручной помпой. Нужны были хорошие организаторские способности, чтобы каждый год перевозить растущую семью Хемингуэев в полном составе из Оак-Парка на озеро Валлун – на нескольких поездах, пароходе и наконец на гребной лодке, однако как-то все добирались туда, почти ничего из вещей не потеряв, готовые наслаждаться летом, пикниками, катанием в лодке, плаванием, рыбалкой и охотой.

Эрнест, покончивший с собой из ружья (его отец тоже убьет себя с помощью оружия), умел обращаться с оружием с самого детства. Его мать рассказывала, что, когда она, держа его на левой руке, стреляла из пистолета правой, то маленький Эрнест кричал от восторга при каждом выстреле. Грейс сделала запись о его успехах в детском альбоме еще до того, как ему исполнилось три года: «Эрнест хорошо стреляет из ружья, сам заряжает его и заводит затвор». К четвертому дню рождения дед Холл спрашивал об «этом великом охотнике Эрнесте Миллере». Девочек Хемингуэй тоже учили обращаться с оружием, как и Эрнеста. Все дети изучали, как правильно ухаживать за огнестрельным оружием и как безопасно им пользоваться. Когда дети стали старше, то больше всего они любили стрельбу по мишеням в воскресенье; к десяти годам Эрнест уже умел попадать в птицу на лету. С ранних лет у него проявилась страсть к рыбалке. С отцом он ходил рыбачить уже в два года, писала Грейс, и, бывало, вытаскивал самую большую рыбу за день. В озере Валлун в изобилии водились окуни, щуки и синежаберники, и малыш Эрнест с удовольствием учился есть «ыбу», как он ее называл. Эд Хемингуэй научил его тому, что стрелять в животное или ловить рыбу, которых ты не собираешься съесть, неправильно.

Доктор Хемингуэй учил своих детей жизни под открытым небом. Его сын был деятельным членом оак-паркского отделения «Клуба Агассиза». От Эда Эрнест узнал, как выживать в дикой природе, ходить, как ходят индейцы, как насаживать муху, чтобы поймать форель, научился заготавливать впрок и делать чучела из животных после их смерти и многому другому. «Клуб Агассиза» был в мыслях мальчика даже во время путешествия в Нантакет, когда он написал отцу с вопросом, стоит ли тратить два доллара на покупку ножки альбатроса для клуба. Потом Эрнест будет ставить перед собой задачу делать всё самым лучшим образом – выбирать вино, например, или писать в кафе, готовить форель или постигать искусство корриды – на самом деле, некоторые считают, что Хемингуэй фетишизировал свою идею все делать правильно за счет эмоций, особенно когда стал старше. (Такой смысл он часто вкладывает во многие рассказы о Нике Адамсе, к примеру, в «На Биг-Ривер». Ужасные последствия душевных потрясений и военного невроза можно обуздать, если правильно выполнять простые действия: гулять пешком, упаковывать рюкзак, рыбачить, готовить пищу в лагере.)

Эрнест часто хвастался, что его мать записала в детском альбоме: он «ничего не боится». Конечно, это означало, что ему был знаком страх, как бы ему ни удалось возвыситься над ним. Грейс делала и другие записи в детском альбоме, которые смутили бы любого ребенка: как он пел «три флепые мыфки/фмотри, как пегут» и что у него были ямочки на обеих щеках и губки бантиком. «Эрнест очень любящий мальчик, – писала Грейс. – Он обнимает меня за шею и говорит: «Я же маленькая мамина норка, да? Ты будешь моей Мамой Норкой?»

На фотографиях, которые Грейс вклеивала в детские альбомы Эрнеста, мы видим маленького мальчика в платьицах, в чепчике и с длинными волосами, настоящего ангелочка с виду. В примечании Грейс описывала, что это «белое кружевное платье с розовыми бантами». На некоторых снимках Эрнест в розовом полосатом или клетчатом платье с баттенбергским кружевным воротником и чепчике, вязанном крючком; иногда его волосы острижены коротко, по-мальчишески, а в другой раз – длинные, по плечи, красиво причесанные, точно как у его сестры Марселины. Конечно, на рубеже двадцатого столетия многих мальчиков одевали как девочек. Эта практика была выражением общей сентиментализации детства, при этом невинность – ассоциировавшаяся с более нежным, слабым полом – высоко ценилась. «Маленький лорд Фонтлерой» Фрэнсиса Ходжсона Бернетта (1885) породил моду на локоны до плеч, которые делали мальчиков часто неотличимыми от девочек. Но после первого года[4] мальчиков, как правило, переставали наряжать в платья и надевали на них соответствующую одежду. Что же касается первых детей Грейс, то примечательно, что, даже когда они вышли из младенческого возраста, Марселину и Эрнеста поочередно одевали то как девочек, то как мальчиков.

Но, как девочек или как мальчиков, Эрнеста и его старшую сестру одевали одинаково. По какой-то причине – может быть, желая привнести нерастраченную творческую фантазию в развитие детей – Грейс решила, вскоре после рождения Эрнеста, воспитывать его и его сестру, которая была на восемнадцать месяцев старше, как близнецов. Позднее она будет говорить, что всегда хотела близнецов. Марселина вспоминала, что у нее и брата были одинаковые куклы и одинаковые кукольные чайные сервизы, и еще одинаковые пневматические ружья. Грейс хотела, чтобы дети чувствовали себя близнецами, поэтому поощряла их все делать вместе: ловить рыбу и гулять, или катать кукол в игрушечных колясках. На фотографиях из «Уиндмира» мы видим детей в комбинезонах и с одинаковыми стрижками «под пажа», т. е. с волосами прямо остриженными по бокам и сзади и с тяжелой челкой.

Другие фотографии Марселины и Эрнеста, сделанные примерно в 1902 году, позволяют предположить, что Грейс одевала их то как мальчиков, то как девочек и тогда, когда дети стали достаточно большими, чтобы понимать, что происходит. Пухлый малыш с толстенькими ножками под платьем выглядел органично, однако мы видим Эрнеста в три с половиной года с длинными тонкими ногами в белых чулках и женских туфлях с ремешком, в платье длиной до колена и огромной шляпе с цветами. Фотографии создают решительно странное впечатление – что подтверждается замечанием Эрнеста, сделанным вскоре после этих фотографий. «Ему было очень страшно перед Рождеством, – записывала Грейс в его детский альбом, – оттого, что Санта-Клаус узнает, что он мальчик, потому что на нем та же одежда, которую носит его сестра».

Кажется, Грейс Хемингуэй придавала большое значение волосам. Эрнест был белокурым от рождения, с голубыми глазами, и оставался таким примерно до пяти лет; у Марселины же были темные волосы. Грейс подчеркивала, что у Эрнеста и позднее Санни и малыша Лестера был цвет волос Холлов – хотя потом его волосы потемнеют, а глаза станут карими. «У него золотистые волосы, – с удовлетворением отмечала Грейс в одном из детских альбомов, – и челка, а вокруг головы вьются кудряшки». Грейс была высокого мнения о белокурых волосах, но особенно ценила рыжие и была разочарована тем, что ни у одного из ее детей не было рыжих волос. «Мать всегда обращала наше внимание на то, что это самые красивые волосы в мире», – писала Марселина и отмечала, что у первой жены Эрнеста, Хэдли, волосы были золотисто-каштанового оттенка, к которому Грейс имела пристрастие. Судя по вниманию, которое она уделяла прическам двух старших детей, она точно так же была заинтересована в одинаковости их стрижек, внушая им или демонстрируя на младших детях привлекательность курчавых локонов или того беззащитного места на затылке, оголенного стрижкой под маленького мальчика, которую она сделала как Эрнесту, так и его сестре. Неудивительно, что у Эрнеста разовьется интерес к волосам – их цвету, форме, длине, – который превратится у повзрослевшего мужчины не во что иное, как в эротический фетиш. Он будет претворять в жизнь эротические сценарии, в которых цвет волос и пол будут играть важную роль, вместе с каждой из своих четырех жен. С Хэдли они разыграли драму, в которой, пока они катались на лыжах на отдыхе и никто из городских друзей не видел их, он отращивал волосы, тогда как она свои подстригала, до тех пор, пока их волосы не стали одинаковой длины. В ранних черновиках романа «Праздник, который всегда с тобой» – мемуарах о проведенной с Хэдли юности в Париже – он пишет об изменениях, которые они совершали со своими волосами, о том, как они выглядели и как ощущали себя, и намекает на перемены, которые их андрогинные стрижки произвели в их сексуальных практиках – они называли их «тайными удовольствиями».

Впрочем, природа происходившего в сознании и душе молодого Эрнеста, в том, что касалось андрогинной одежды и причесок, остается далеко не ясной. На это накладывались опасения из-за того, что сама его мать бросала вызов традиционным гендерным ролям: своей профессией и, как считал Эрнест, доминированием в семье – по поводу чего Эрнест и тогда, и позже будет испытывать очень смешанные чувства.

Игра в близнецов для обоих детей, наверное, иногда была в радость, иногда злила или заставляла стесняться, тем более что она продолжалась. Марселину оставили еще на один год в детском саду, чтобы они с Эрнестом вместе могли пойти в первый класс. После смерти Эрнеста в 1961 году Марселина напишет мемуары о семейной жизни, и среди отредактированных страниц окажется затянутое описание того, как подруга пыталась сделать что-нибудь с прической Марселины «под пажа». Результат получился именно таким, какого и можно было ожидать от двух маленьких девочек с ножницами. Грейс не просто была встревожена из-за волос дочери, она пришла в ярость, как будто случившееся могло угрожать приличиям или даже ее власти над детьми. «Я хочу, чтобы ты запомнила это на всю жизнь», – сказала она Марселине и заставила ее носить, не снимая, детский чепчик самой младшей из детей, Санни, до тех пор, пока ее волосы вновь не отрастут. Спустя две недели учитель Марселины заступился за девочку, сгорающую от стыда, и наказание было снято. Вскоре этот же учитель посоветовал Марселине перейти в третий класс, и оставшиеся годы в начальной школе они с Эрнестом учились порознь. Однако в седьмом классе Марселину забрали из школы, и она пропустила целый год, поэтому в старшие классы она пошла с Эрнестом и закончила школу вместе с ним. Причины, которые Эд и Грейс привели девочке в объяснение своего поступка, одновременно были и разумными, и непонятными: ей сказали, что они хотят, чтобы она в первую очередь сосредоточилась на уроках музыки и гимнастического танца, а во‑вторых, они придерживались «передовых» теорий (как скажет позднее Марселина) о воспитании детей, «и одна из этих теорий[5] заключалась в том, что девочка не должна оставаться в школе и подчиняться напряженному распорядку в сложный период созревания подростка». В результате Марселина и Эрнест на протяжении пяти трудных лет отрочества учились в одном классе – с предсказуемым чувством стыда перед окружающими и конфликтами. Они были любимыми детьми Грейс: Марселина – потому что была первым ребенком, а Эрнест – потому, что был первым из сыновей, и соперничество между ними было неизбежным. Особенно унизительной была настойчивость Грейс, заставившей Эрнеста сопровождать Марселину на первые школьные танцы.

Отношения Марселины и Эрнеста на протяжении многих лет оставались, понятно, напряженными. Они были очень близки маленькими детьми, в подростковом возрасте и в юности. Похоже, что личность Марселины претерпела значительные изменения, когда девушка достигла зрелости и вышла замуж. По-видимому, она переняла худшие качества своей матери и в конечном счете стала постоянной участницей клубов и поверхностно увлекалась искусствами. (Кажется, даже мать ее невзлюбила.) Эрнест будет испытывать сильную ненависть к старшей сестре, особенно после крупной ссоры, случившейся после смерти их отца, и позднейших разногласий по поводу судьбы «Уиндмира». Отношения с сестрой затронули струны в его душе, и его реакция была очень бурной – он предполагал, насколько игры в «двойников» в детстве осложнили его развитие.

И все же многими своими лучшими качествами Эрнест был обязан матери: самая младшая из девочек, Кэрол, считала, что Грейс «оказала очень большое и благотворное влияние на него в ранние годы». (Кэрол заметила насчет брата: «Он больше всех похож на нее».) Первые девять лет после свадьбы Грейс и Эд со своим растущим выводком жили в просторном доме Эрнеста Холла под № 439 на Норт-Оак-Парк-авеню, напротив дома Ансона и Аделаиды Хемингуэй. Если оставить в стороне обязательную утреннюю молитву, которую вся семья проводила на коленях, то Эрнест Холл был добродушно-веселым и любящим человеком. Его шурин, Бенджамин Тайли Хэнкок, которого все звали дядя Тайли, тоже жил в этом доме (когда не был в дороге, торгуя кроватями Миллера-Холла) и завоевал любовь молодой семьи. Марселина, Эрнест, Урсула и Санни появились на свет в передней спальне дома. Эрнест Холл проявлял необыкновенную заботу о своей семье, особенно в письмах с западного побережья, куда он ездил каждую зиму, в том числе и для того, чтобы повидаться с другим своим сыном, Лестером, обосновавшимся там после недолгого и загадочно рокового пребывания в разгар Золотой лихорадки на Аляске. Холл почти ежедневно высказывался об активности акций или облигаций, которые находились либо в его руках, либо в руках его дочери, и постоянно убеждал доктора (к которому он обращался «дорогой мальчик» и называл «благословенным доктором») не работать столь упорно и частенько замечал, с помощью несколько любопытной фигуры речи, как он надеется, что дети «будут копить запасы счастливых, солнечных воспоминаний». Эрнест Холл и его дочь завели обычай добавлять к каждому письму «букетики», или объятия, которые символизировали несколько кругов в конце письма; точка в круге означала объятие и поцелуй. «Надеюсь, все здравствуют, а Доктор толстеет и нахально ведет себя с детьми, которые растут как сорняки», – писал он летом 1901 года во время поездки в Англию.

Но в 1904 году Эрнест Холл вернулся из поездки на запад с хроническим нефритом, то есть воспалением почек, заболеванием, которое тогда представляло собой безусловный смертный приговор. Он умер в мае 1905 года. Дядя Тайли и Хемингуэи внезапно остались без главы семьи и, наверное, почувствовали себя неприкаянными в доме Холла. Переезд станет самой незначительной из перемен, которые повлекла за собой смерть патриарха.

* * *

Пятьдесят лет спустя, после смерти матери, Эрнест Хемингуэй написал одному молодому другу письмо. Он признался, что его чувства к матери начали меняться только после того, как он осознал ее изменившееся отношение к мужу; только тогда он перестал любить ее. В любом случае, писал он, теперь, когда она умерла, это не имело почти никакого значения. Это письмо, похоже, написанное под влиянием мимолетных чувств, свидетельствует о готовности проявить уважение к хорошим чертам Грейс, которые он в иное время почти не воспринимал. Он знал, что его ненависть не имеет под собой почвы, но настаивал на том, что никто не имеет права говорить так же резко, как обычно говорил он, без причины. Итак, он зафиксировал момент, когда все испортилось. До того Хемингуэи жили в каком-то подобии собственного рая, замкнутого и обособленного, и полностью функционирующего.

Все начало разваливаться, как рассказывал Эрнест, когда умер Эрнест Холл – к тому моменту мальчик уже стал достаточно взрослым, чтобы запоминать и хранить воспоминания. Важно отметить, что, когда Эрнест рассказывал о матери в последующие годы, он обычно делал это с конкретной целью. И часто он пытался выставить отца подкаблучником, которым помыкает властная жена. Ему хотелось убедить окружающих, что его злость оправдана, и он находил для нее основания, которые представлял фактами, но которые в действительности были фантазиями. Одним замечанием он отмечал момент начала ухудшающихся отношений родителей после смерти Эрнеста Холла. До смерти дедушки, говорил он, между ними все было прекрасно, потому что тот был строг с дочерью и «держал под контролем ее ужасный эгоизм и тщеславие». Потом Эрнест даст волю причудливым эмоциональным пляскам в ребяческом ревизионизме после самоубийства отца. Он обвинял мать в том, что она оскопила отца, сломила его, пока он не лишился сил и не смог выдержать кризис доверия. Один такой кризис, считал Эрнест, и довел его до самоубийства.

Без сомнений, жизнь семьи Хемингуэев изменилась после смерти Эрнеста Холла, но едва ли из-за тех причин, на которых позже настаивал Эрнест. Это правда, что Грейс заняла свое место после смерти отца, однако едва ли перемены, произошедшие с ней, были такими дурными. Она унаследовала немного денег и решила построить новый дом для своей растущей семьи – и обустроить его подходящим и для практики ее мужа, и для ее собственных интересов и профессиональной деятельности. «Годами», как выразился один биограф, Грейс читала об архитектуре, а точнее говоря, о дизайне интерьера, и накопила много идей. Грейс наняла архитектора и выставила дом отца на продажу, а сама с семьей переехала в арендованный дом и вскоре приобрела участок земли на углу Кенилуорт-авеню и Айова-стрит. Строительство дома началось весной 1906 года; в каминный камень были заложены несколько семейных памятных вещей.

Среди биографов Хемингуэя принято обвинять Грейс Хемингуэй – если не в «карьеристском рвении», то в строительстве дома, «который был слишком большим для семьи» и лег бременем на семейные финансы, и это несмотря на отсутствие каких-либо свидетельств, что Хемингуэи когда-нибудь ссорились из-за денег. Нет никаких данных, к примеру, что ради нового дома они наделали долгов. И дом был «слишком большим» ровно настолько, насколько необходимо для семьи с обоими работавшими родителями и шестью детьми, и еще дядей, который постоянно жил с семьей, и одним-двумя слугами, тоже проживавшими в доме. Им были нужны восемь спален, и даже при этом некоторым девочкам приходилось жить по двое в комнате. Скорее всего, вовлеченность Грейс в строительство дома стала для нее возможностью выразить себя творчески и продемонстрировать умение принимать творческие и разумные решения бытовых вопросов. К примеру, кухня была тщательно продумана в соответствии с последними тенденциями; кухонные столы были сделаны выше обычных, ради удобства и Грейс, и Эда, которые были высокого роста. Кладовую упразднили, как пережиток прошлого; продукты питания и кухонная утварь хранились в шкафчиках, которые сами по себе были новинкой. Грейс расширила кухню и включила в нее помещения подвального этажа, где находились встроенные раковины, цементные шкафы для консервированных продуктов и газовая горелка, на которой доктор мог продемонстрировать детям изготовление пуль и, как отметил один наблюдатель, горячий сахар для конфет-тянучек.

Помещения кабинета врача были отделены от гостиной дверью с матовой панелью, на которой был выгравирован фамильный герб Хемингуэев, придуманный Грейс и Эдом. Вдоль приемной тянулись книжные полки с книгами и образцами его таксидермистского мастерства. Телефон занял место на обеденном столе, на тот случай, если пациенты будут вызывать доктора во время обеда. В другом конце гостиной (где был, как описывала Марселина, «чрезвычайно современный» камин) находилась музыкальная комната Грейс, созданная в соответствии с последними акустическими требованиями. Она была в 30 футов в длину и в ширину, а высота потолка была 15 футов, так что здесь можно было построить балкон для зрителей. На радиаторах стояли большие оцинкованные контейнеры с водой, которые, как прочитала Грейс, должны были поддерживать точность настройки рояля «Стейнвей» (еще одно фортепьяно, на котором играли дети, стояло в столовой). На платформе, накрытой ковром, выступали ученики Грейс. На одной стене, где Грейс надеялась в один прекрасный день поставить орган, висел портрет прапрадеда детей, Уильяма Эдварда Миллера, который, как и его отец, любил музыку, но оставил ее в погоне за мирскими благами и в конце жизни он стал веслианским священником.

Несмотря на то что дом Хемингуэев был построен весьма практично и с вниманием к деталям, похоже, что жители Оак-Парка действительно считали дом слишком дорогим для семьи и судачили об этом. Подруга Марселины по детским играм вспоминала, каким огромным казался дом и насколько «нетрадиционно» он был построен. «Было в нем что-то помпезное, – заметила она, – чего они явно не могли себе позволить». Дом высотой в три этажа привлекал внимание всего квартала.

Когда началось строительство дома на Кенилуорт-авеню, Эрнест и Марселина пошли в первый класс в школу Лоуэлл. Оба быстро научились читать. Дом, который арендовала семья, находился рядом с публичной библиотекой Оак-Парка, «Институтом Сковилла». Видимо, у Хемингуэев больше не было няни, а если и была, то все ее внимание было посвящено младшим девочкам, поэтому брат и сестра каждый день после школы шли в «Сковилл», где читали, сидя на маленьких стульях за низкими столами, пока библиотекарь не отправлял их домой в обед. Осенью 1906 года, когда семья наконец переехала в новый дом, двое старших детей перешли в школу Оливера Уэнделла Холмса.

Хемингуэи были заняты не только стройкой в Оак-Парке. Примерно в то же самое время, когда родилась Урсула, к коттеджу на озере Валлун было пристроено крыло с кухней, а позже появилось еще и отдельное здание с тремя спальнями. Росла семья – росли и обязанности детей. Хорошим примером служит день стирки в «Уиндмире». Эд придумал чистящий раствор, которым можно было стирать одежду, белье и постельные принадлежности без необходимости намыливать и тереть ткань. С этим раствором белье кипятили в двух отдельных котлах. Когда котел немного остывал, Эд с одним из детей переносил его, под честное слово, к озеру, где его ждали другие дети, стоя по пояс в воде. Они полоскали белье, Эд помогал им отжать его и отнести и повесить на веревку за домом. Как позже отмечала Марселина, дети могли ходить босиком и надевать один комбинезон, однако накрахмаленные нижние юбки и кружева, не говоря уже об огромном количестве белья и постельных принадлежностей (одних только полотенец!), задавали им много тяжелой работы. Любопытно, что Грейс составила график сменных обязанностей по кухне, так что ей приходилось готовить лишь один раз в восемь дней. В первые два дня заданного периода готовили Грейс и ее третья дочь (Санни), в следующие два – помощница матери (Рут Арнольд) и самая младшая из девочек (Кэрол), потом – Марселина вместе со школьной подругой и в последние два дня – Эд и Эрнест. «Даже в том возрасте я понимала, что все это немного странно, все, что происходило, – вспоминала одна знакомая семьи. – За кухней не было никакого надзора, вообще».

Организация такой большой семьи могла граничить со смешным. Когда дети расходились в толпе, Эд призывал их свистком, имитирующим звуки американской куропатки. Так часто бывало во время поездок в цирк или на ярмарку штата, в Чикагский зоопарк или Полевой музей (Музей естественной истории), открытый в 1893 году, который Хемингуэи очень любили. Детям следовало собраться «мгновенно», как рассказывала Марселина. В «Уиндмире» они учились выживать и спасать свои жизни. Эд выводил лодку на озеро и начинал раскачивать ее до тех пор, пока она не опрокидывалась. Отец объяснял им, что нужно плыть к берегу или залезать на лодку сверху. Он высаживал их в воду полностью одетыми, в глубоком месте, и задавал время, за которое им следовало снять обувь и одежду и доплыть до берега. Дети всерьез соперничали друг с другом.

Хотя дети Хемингуэев не начинали прямого бунта до подросткового возраста, довольно рано им пришлось столкнуться с родительскими ограничениями, сохранившимися, казалось, еще с викторианской эпохи. Детей ужасно злили эти ограничения. Эд, за плечами которого было происхождение из пуританской Новой Англии, воспитание приверженцем евангелиста Дуайта Муди и протестантская строгость Оберлинского колледжа, занимал, когда дело касалось разрешения детям того или иного, жесткую позицию. В 1886 году он вступил в группу под названием «Пояс надежды» и дал обещание, что не будет баловаться «вином, пивом, опьяняющими напитками, табаком и сквернословить». Он выступал против танцев, карточных игр и азартных игр. Грейс, которая в 1893 году кокетливо спрашивала Эда в письме, осуждает ли он посещение театров, была более терпимой, чем ее муж. В доме Эрнеста Холла имелся бильярдный стол, где он учил свою дочь игре, которую многие сочли бы подозрительной с нравственной точки зрения. В первые годы брака муж Грейс перенял от ее отца, вольно или невольно, привычку сидеть вечером с курительной трубкой после ужина, вместе с шурином, дядей Тайли, за закрытыми дверьми в гостиной. Грейс в целом любила игры и одобряла танцы как светские развлечения – которые станут причиной сражений в семье, когда девочки немного повзрослеют.

Неудивительно, что именно Эд Хемингуэй был сторонником дисциплины в семье. Как и многие дети, отпрыски Хемингуэев знали, что лучше не сразу идти со своими вопросами к отцу и получить автоматическое «нет», а, скорее, обработать сначала мать, таким образом делая более вероятным итоговое согласие Эда. Он без церемоний мог отшлепать за плохое поведение и часто доставал ремень, которым правил бритву. (Грейс пользовалась расческой при необходимости.) Скоро дети обнаружили, что строгие правила Эда кажутся не такими тяжелыми, если о них знаешь. Труднее им было свыкнуться с переменчивостью настроения отца. Марселина писала: «Щеки с ямочками и очаровательная улыбка отца могли за мгновение смениться строгим, тугим ртом и пронзительным взглядом, который сам по себе имел дисциплинарное воздействие. Иногда переход от веселости к суровости был настолько резким, что мы оказывались не готовы и испытывали шок, когда в одну минуту папа обнимал кого-нибудь из нас рукой, или мы сидели у него на коленях, смеясь и болтая, а через минуту – кто-то из нас что-нибудь не так сказал или сделал, или отец внезапно вспоминал о каких-то невыполненных обязанностях – нам приказывали идти в свои комнаты и иногда оставляли без ужина».

За переменой настроения обычно следовала порка, а потом Эд заставлял ребенка встать на колени и просить у Бога прощения.

Эта самая переменчивость и ее резкий характер подразумевали под собой какую-то скрытую борьбу в душе доктора, которая стала более заметной, когда дети подросли. Отец, который обучал их ходить по лесу, как индейцы, который жарил им по особым случаям восхитительные «какашки» (булочки из теста), учил их названиям полевых цветов и рассказал, какой вкусный бывает лук, если его выдернуть прямо из лесной земли и съесть с сэндвичем, мог слишком быстро превратиться в жесткого, сурового и разъяренного педанта. Когда он стал старше, переменчивость настроения обернулась депрессией, светлые и темные полосы быстро сменяли друг друга, вероятно, свидетельствуя о маниакально-депрессивном психозе.

На удивление (как, может быть, показалось Эрнесту и его сестрам), семья сплотилась вокруг Эда. Пока дети росли, им давалось понять, раз или другой, что доктору нужен отдых. Один раз Эд получил шанс пройти специальную подготовку по акушерству в Нью-Йоркском городском родильном доме осенью 1908 года – на курсах повышения квалификации, благодаря чему он займет впоследствии место заведующего акушерским отделением в больнице Оак-Парка. После окончания курсов Эд отправился на корабле в Новый Орлеан, город, который давно манил его к себе, – его отец оставил описания своей прогулки по Миссисипи и достопримечательностей южного города. В письмах к Эду в Нью-Йорк и Новый Орлеан Грейс убеждала его взять такой необходимый отпуск: «Постарайся забыть о нас, – писала она, – и дай отдых своему беспокойному мозгу». В Оак-Парке издавалась местная газета, «Листья дуба», из которой жители с жадностью узнавали о местных новостях и сплетнях. Очевидно, Эд попросил Грейс прислать ему несколько выпусков. Она согласилась, но отругала его: «Дорогой, отдыхать – это значит не читать «Листья дуба» и не возвращаться к прежним размышлениям, а дать уму передышку». Газета уже сообщила, что он находится в Нью-Йорке; Эд раздумывал, нужно ли передать ей обновленную информацию о его местонахождении. Грейс сказала нет. «Тебе не кажется, что разумнее позволить им считать, будто ты все еще занимаешься в Нью-Йорке?» Она поддерживала желание Эда отдохнуть, но беспокоилась по поводу того, что подумают соседи. Эд вернулся домой на пароходе по Миссисипи, точно по тому маршруту, которым прошел в своей мятежной юности его отец, Ансон Хемингуэй, когда пытался сбежать от фермерской работы.

Если путешествие и принесло ему облегчение, то лишь временное. Депрессии оставались очень тяжелыми, на грани обездвиженности и даже хуже, и вели к паранойе и другим проявлениям психоза. И у Грейс Хемингуэй случались периоды нервозности, но это было ничто по сравнению с депрессивными эпизодами Эда – которые со временем будут лишь ухудшаться, и перед тем, как он совершит самоубийство, его депрессия примет причудливую психотическую форму. Дети, как правило, ищут нормальность в поведении родителей, и Эрнест не был исключением: еще подростком он решил не думать о периодах, когда отец отдалялся и его поведение становилось странным.

Соседи все замечали. Современник Эрнеста позже отмечал, что Эд Хемингуэй был «никчемным… Он имел довольно неопрятный вид, был похож на типичного сельского доктора, водил громыхающий «Форд» и носил позорный рюкзак. В его кабинете тоже было довольно неряшливо». Пожалуй, действительно неприятная картина, однако на некоторую эксцентричность Эда и его семьи указывает большинство рассказчиков. Сомнительное предприятие – изучать беллетристику ради биографических деталей, однако в «Избранной стране» Джона Дос Пассоса (1951) мы можем прочесть строки, которые, если они достоверны, будут полезны для понимания семьи Хемингуэев. Дос Пассос, позднее ставший близким другом Эрнеста, был женат на Кэти Смит, подруге его детства. Семья Смитов много времени проводила с Хемингуэями в летние месяцы в Мичигане. Эрнест пришел в ярость, обнаружив, насколько семейство Уорнеров у Дос Пассоса напоминает его собственную семью, и догадался (правильно), что именно Кэти рассказала мужу откровенные подробности. «Все Уорнеры странные», – говорит Лули, персонаж, чьим прототипом была Кэти, и добавляет, что, впрочем, доктор Уорнер считался хорошим врачом. Лули сердится на доктора из-за его «насмешливого языка» и из-за того, что он жесток со своим старшим сыном, которого в романе зовут Джорджи: «Док Уорнер мог заставить Джорджи заплакать одной только интонацией голоса. Кажется, ему нравилось это делать».

Религия стала еще одним полем битвы. В старших классах школы и некоторое время после ее окончания Эрнест опирался на взгляды родителей о религии и поведении, которые он усвоил так же полно, как и уроки отца об умении ориентироваться в лесу. Эрнест был крещен в Первой конгрегационалистской церкви священником Уильямом И. Бартоном, о котором сегодня помнят благодаря бестселлеру его сына, Брюса Бартона, «Человек, которого никто не знает» (1925) об Иисусе Христе – сотруднике рекламного агентства. Возможно, из-за интереса Грейс (она стала солисткой и хормейстером в новой церкви) семья переключилась на небольшую Третью конгрегационалистскую церковь, где на Пасху 1911 года Эрнест и Марселина были конфирмованы и получили свое Первое причастие. Эрнест стал членом общества «Плимутская лига», которое собиралось по воскресеньям в пять часов. «Лига» в особенности поощряла участие молодежи в делах церкви и общества (ее президентом был молодой Брюс Бартон).

В тринадцать лет Эрнесту уже была знакома ирония – или, быть может, точнее было бы сказать, что он стал достаточно взрослым, чтобы осознавать несоответствие между тем, чему его учили, и тем, что он в действительности чувствовал. Позже он рассказывал о том, как ты чувствуешь и как должен был чувствовать при совершении религиозных ритуалов вроде Первого причастия. Грейс открыто говорила о вере и испытывала энтузиазм; она думала о преданном служеним церкви и в повседневной жизни вела религиозные и духовные беседы. Она была склонна к поспешным выводам о «христианской» благонадежности того или иного фактора – к примеру, Грейс выступила перед местным школьным советом не один раз, а дважды с протестом, что ни один школьник-«христианин» не должен читать «Зов предков» в классе. Грейс могла накрутить себя до неудержимого риторического неистовства, когда дело доходило до религии. Она искренне верила в ценность определенных викторианских идеалов, которые она понимала как быть добрым христианином. Неудивительно, что подобные расхождения лягут в основу разногласий Эрнеста с матерью после того, как его книги начнут публиковаться.

Однако картина была намного сложнее. Эд, безусловно, был более твердым в вере. Потом Эрнест расскажет[6], что отец – как и его брат Виллоуби, успешный врач миссии в Китае, – хотел отправиться миссионером на Гуам или в Гренландию, но Грейс ему не позволила. Когда дети привлекли на свою сторону Грейс, в процессе скоординированной кампании в защиту уроков танцев, Эд воспротивился. И хотя и дети, и Грейс стали учиться танцевать, он держался в стороне, по-прежнему считая танцы чудовищным обычаем, открывавшим двери иным тяжелым грехам.

Только повзрослев, Эрнест смог взглянуть на жизнь отца под иным углом зрения, но и тогда, казалось, он был одержим мыслями, проявлял или нет его отец мужественность. Он продолжал испытывать глубоко противоречивые чувства. Эта тема сбивала его с толку. Роберт Джордан, вымышленный персонаж книги «По ком звонит колокол», имеет много общего с Эдом Хемингуэем, вплоть до того, что тоже покончил жизнь самоубийством при помощи пистолета времен Гражданской войны. Роберт Джордан с печалью вспоминает первую большую разлуку с отцом: старший мужчина целует сына в обе щеки и бормочет: «Да не оставит нас Господь, пока мы с тобой будем в разлуке». Эти строки из Книги Бытия (31:49) любили в семье Хемингуэев и часто упоминали в письмах. Герой Хемингуэя явно смущен интимностью этих слов и замечает во время объятий, что усы отца мокрые от слез.

Глава 2

Юность Эрнеста Хемингуэя начиналась во многом так же, как у любого другого молодого человека из хорошей семьи со Среднего Запада того времени: школа, работа, церковь, летние каникулы в деревне, первые ростки интереса к девочкам, развлечения и общение с друзьями. Но затем все обернулось не совсем обычно. Эрнест не будет поступать в колледж, а пойдет начинающим репортером в канзасскую газету. Через семь месяцев, разочаровавшись в бесплодных попытках вступить в американскую армию, он уедет в Италию и будет работать водителем машины «Скорой помощи» в Красном Кресте. На первый взгляд он оставался послушным сыном любящих родителей. На самом же деле, как подозревали Эд и Грейс, и не без причины, в Эрнесте было что-то своенравное, какие-то амбиции или импульс, которого они не могли понять, и чувствовали по этому поводу глубокое беспокойство.