Любовь не помнит зла

Вообще, по сложившейся с Анькой давней договоренности, у него право на такой загул имело место быть. Мама ее долго к этому приучала. Пусть, мол, мужик расслабится, посидит в компании друзей. Ему надо. Иначе озвереет. Анька поначалу, конечно, с большой неохотой к его расслабухам относилась, а потом ничего, привыкла. Да он и не злоупотреблял. Тем более поводов для ревности ей никогда не давал. А тещенька — та мудростей да тонкостей супружеских отношений не понимает, ей этот спектакль как воздух нужен, чтоб с криком, чтоб со скалкой наперевес. Хотя скалка у нее в нынешней барской жизни не в чести оказалась. Теперь, в нынешней культурности, она больше выражением лица работала, презрение к нему изображала. Андрей сам давеча слышал, как она читала дочери статью из модного женского журнала «Космополитен». Громко читала, с уважением и придыханием. Для нее этот самый «Космополитен» теперь — как Библия для верующего. Кладезь премудрости. Раньше бы наперед Аньки варежку раззявила, а теперь молчит. В той статье как раз речь и шла о том, каким порядком надо теще с зятем общаться. Если, мол, у молодых разборки пошли, то встревать в них старшему поколению не советуется. Надо отойти и помолчать культурненько. Дать молодым выплеснуться. Ну раз надо, так надо. Раз написано про «выплеснуться», вот Анька и старается. Все по писаному, как мама в журнале вычитала.

— Ты же сама знаешь, где я был. У Кирюхи. Где еще-то?

Наверное, он слишком спокойно ей ответил, равнодушно даже. Не по статье. Потому что Анька, взглянув на маму растерянно и вопрошающе, выкрикнула совсем уж невпопад:

— А на фига ты там был?

Вот те на! Зрасте, приехали. Как будто она не знает, зачем он к Кирюхе ездит.

— Да мы книжку вместе читали… А потом всю ночь обсуждали прочитанное.

— Какую книжку? — опешила Анька, уставившись на него подозрительно. С юмором у нее всегда было плоховато.

— Да беленькую такую… Интересная такая книжица, занятная. Хочешь, тебе тоже принесу? Вместе почитаем?

Анька моргнула, скуксилась, снова кинула растерянный взгляд на мать. Не удался нынче спектакль, явно не удался. Да и тещенька заветы журнала «Космополитен» по «невстреванию» старшего поколения на секунду подзабыла, взвилась тут же криком:

— Чего ты нам тут заливаешь, алкоголик окаянный? Нашел дурочек с переулочка! Блыкал где-то всю ночь, так и скажи! По бабам, поди, шастал! А жена тут с утра в гул воет, волосенки на себе рвет!

— Зачем? — повернулся он к Аньке, дурашливо улыбнувшись. — Анька, ты зачем себе на голове волосенки рвала? Совсем с ума сошла, что ли?

— Мам… Да он правда у Кирюхи был… — не выдержав больше непривычного актерства, рассыпалась горошинами смешинок Анька. — Не видишь, он с похмелюги какой? От него несет, как от Феди Хламова…

Андрей посмотрел на нее, хмыкнул недовольно — это уж, простите, чересчур. На такое сравнение он, простите, не согласен! Федя Хламов был соседом по старому дому с городской окраины, где он всю жизнь прожил с матерью и куда привел законную супругу Аньку. Препротивнейшим существом был Федя Хламов. Немытым, брюзгливым, жадным. Тащил с окрестных помоек в дом все, что глаз видит, ничем не брезговал. Из его квартиры такая вонища иногда перла, что пройти нельзя, носа не зажав. Запах похмельного перегара по сравнению с тем запахом — просто амброзия душещипательная, и сравнить нельзя.

— Не нравится — не нюхай… — буркнул он сердито, по-хозяйски садясь за стол. — Зачем-то Федю ко мне приплела?.. Ну, выпили, с кем не бывает? Сейчас позавтракаю, душ приму и как огурчик буду. Федя-то тут при чем?

— Да ладно… Я и сама не поняла, чего брякнула. С языка сорвалось, — примирительно покивала головой Анька. — Расскажи лучше, как там Кирюха живет? Не женился еще?

— Чего он, с ума сошел, жениться? Зачем?

— А ты зачем женился?

— Да дурак был.

Конец перебранки получился уже классически беззлобным. Они всегда именно на этом обстоятельстве — зачем женился, дурак был — и заканчивали свои ссоры, и расходились по своим делам, провожаемые мамиными насмешливыми взглядами. Но то ж были взгляды мамины, царствие ей небесное. Тещеньку такой конец «взаимного выплескивания» совсем не устроил. Вон как глазенки прищурила, так и бьет из них электричеством.

— Аньк, ты чё, совсем с глузду съехала? Поверила ему, что ли? Мужик плетет, чё ни попадя, а ты и уши развесила! С мужиками он водку всю ночь пил, надо же… Да ты папаню своего родного вспомни, вспомни! Он тоже мне про пьянку заливал, а сам к Зинке Сердюковой, к шалаве леспромхозовской, ночами шастал.

— Да ладно тебе, мамо! — выразительно махнула в сторону матери широкой ладонью Анька. (Она всегда ее называла «мамо», когда сердилась. На украинский манер. Почему, интересно? Где у нас Украина и где — Сибирь?) И по жесту, и по этому сердито прозвучавшему «мамо» понятно было, что не хотелось ей воспоминаний ни про папаню, ни тем более про коварную Зинку Сердюкову, которую, как Андрей понял из их прежних разговоров, тещенька слегка покалечила в порыве ревности. Хотя семейного счастья этим подвигом не спасла, ушел-таки от нее папаня. Не к Зинке, к другой селянке ушел. К более молодой и характером покладистой. И где-то он папаню понимал, если честно. Тещеньку в роли заботливой женушки трудно было себе вообразить, даже если сильно головой напрячься. Она и на женщину как таковую, если честно, слабо тянула, лицом и фигурой скорее на мужика смахивала. Средний род. Мамо. Точнее не придумаешь.

Вот и сейчас «оно-мамо» собрало губы в ниточку, злобно глянуло в их сторону и свалило из кухни, гордо подняв нечесаную со сна голову.

— Обиделась… — с тоской прошептала ей вслед Анька, но тут же и встряхнулась, повернула к нему веселое круглое лицо. Улыбнувшись, резко поднесла кулак к лицу: — А ты сам-то не лыбься, не лыбься! Узнаю чего, башку оторву, понял? Ты меня знаешь! И тебе, и лахудре твоей оторву! — И без всякого перехода, прежним грозно-веселым голосом добавила: — Тебя кормить или ты в душ сначала?

— Кормить. Ты же знаешь, я с похмелья всегда голодный.

— Ага, сейчас. Мы вчера с мамой студень варили. Так вкусно получилось, как в нашей русской печке! И я тоже кусочек съем…

— Анька, не смей! — визжащей пулей прилетел на кухню тещенькин голос, и вскоре она сама нарисовалась в проеме, набычилась на дочь в священном ужасе, будто Анька говорила не о куске студня, а о куске цианистого калия.

— Не смей! Ты ж на диете, тебе нельзя студень! Забыла, что ли?

— Да ладно, мам…

— Что ладно, что ладно? Ты ж завтракала, хватит с тебя.

— Ой, да чего я там завтракала? Пощипала зеленой травки, как телка на выгоне.

— Ты творог ела, сок жатый пила! И еще эту ела… Как ее, бишь, хрень эту называют…

— Ну да… Спаржу еще ела… Да не могу я ею насытиться, мамо! Сама же говоришь — хрень! Хрень и есть… Только проглотишь, тут же бедный желудок от голоду ныть начинает!

— А ты как хотела? — сузив глаза и уперев полные кулаки в крутые бока, быстро закачала головой тещенька. — Они ж, девки-то, которые тощие, все так и худеют. Все терпят, у всех желудок ноет. Что делать, если такая мода на худобу пошла? Надо же соответствовать. Тебя теперь положение обязывает…

— А какое у нее теперь положение? — насмешливо поднял голову от тарелки Андрей. И, повернувшись к Аньке, свел брови домиком: — Ты что, в депутаты подалась? А почему я не знаю?

— Да молчи ты, ирод… Все бы насмехался только! — цыкнула в его сторону тещенька. — Нет чтоб помочь супружнице!

— А как я ей в этом вопросе помогу? Тоже на диету сяду?

— И сядь!

— Тогда уж лучше вы…

— Это ты на что намекаешь?!

— Я не намекаю, я предлагаю.

— В смысле? Чтоб и мне тоже совсем не жрать? Да ну тебя… — совершенно всерьез махнула она на него рукой и даже отступила на шаг, вытаращив глаза. Испугалась, бедная. Даже голос полинял, сделался тихим и глуховатым, как у больной. — Не, Андрюха, что ты… Мне этого нельзя… Зачем? Что я, молодая, что ли? Я свой бабий век давно отжила! Хорошее питание работой да страданиями заслужила. Да и здоровья уж никакого нету… Мне сейчас голодать — все одно что по живому ножом резать. Не, не годна я для этого дела!

— Ну, зачем вы на себя наговариваете, вы еще вполне ничего…

— Нет, я тут не пришей кобыле хвост, я исключительно за-ради дочки стараюсь. Ты посмотри, посмотри на эту коровушку, жену свою! Ведь душенька слезьми обливается, когда она с этими худосочными оглоблями рядом стоит! У них спины прямые, задницы выпуклые, живот к позвоночнику прилипает… Конечно, при такой худобе-комплекции и титьки сразу во всей красе видны! А у нашей Аньки что? Титек много, а красоты их не видно. Что задница, что талия с животом — все одно место. Колобок колобком.

Вздохнув, она будто бы пригорюнилась, но не надолго. Распрямила стан, решительно шагнула к столу, потянула на себя Анькину тарелку с аппетитно трясущимися кусочками студня. Потом и вилку тоже из Анькиной руки выхватила. Наметив глазом порядочный кус, воткнула в него вилку, плотоядно сунула в рот, зажмурилась от удовольствия, проговорила невнятно:

— Пусть хуже мне будет, чем добру пропадать… За-ради дочери…

Анька, глядя на мать, смиренно моргнула, сглотнула голодную слюну. Бедная. Опять ночью тайком к холодильнику пробираться будет. Или его среди ночи разбудит, попросит принести ей чего-нибудь.

— Не переживай, доча. Терпи, — облизывая толстые сизые губы, чавкнула довольно тещенька, намереваясь подцепить вилкой второй кусок. — Вечером в гости идем, там все равно натрескаешься. Там тебя все равно не удержишь.

— А к кому вы в гости идете? — удивленно переспросил Андрей.

Вопрос неуклюже повис в воздухе, и обе женщины уставились на него с недоумением. Потом переглянулись, снова уставились.

— Так как же… К папочке твоему идем… Ты что, забыл?

Фу-ты, черт! Он и впрямь забыл, что зван к отцу на день рождения его новой жены. Впрочем, не такой уж и новой — отец женился незадолго до его сыновнего явления, что, говорят, было в порядке вещей. Сколько их всего было, этих жен, никто даже толком сосчитать не мог. Одни говорили — шесть, другие — семь, третьи вообще рукой махали, сбившись со счета.

— Да я не забыл, просто мозги с утра включиться не могут. Надо, так идем. Что ж.

— Кстати, папочка твой звонил с утра, про тебя спрашивал… — елейным голоском пропела теща. Она всегда голосом умягчалась, когда речь об отце заходила. — У него там совещание какое-то, что ли? Название такое мудреное…

— Совет директоров.

— Ага! Точно так и есть! Так он и сказал! Все директора совещаются.

— Ладно. Понял. Я сейчас в душ, а потом на работу поеду.

— Может, отпросишься у папочки? Раз, говоришь, мозги не включаются.

— Нет. Поеду. Ему мои мозги что включенные, что не включенные — одинаково без надобности. Сижу там, дурак дураком…

— Так ты не показывай виду, что дурак дураком! — чуть склонившись к нему и преданно глядя в глаза, запела-зашептала свою колыбельную песню теща. — Ты сиди так, будто ты шибко умный! Сделай важное лицо и сиди, в потолок поплевывай! Папочка же тебя все равно в обиду не даст.

— Хорошо. Буду сидеть шибко умным. И в потолок поплевывать. Боюсь только — вдруг не попаду? А насчет важного лица… Спасибо, конечно, что научили. А то я измаялся весь. Думаю, как мне там сидеть, на совете директоров?

— Опять насмехаешься? Я ж тебе от души советы даю, а ты насмехаешься! Другой бы радовался, что ему подсказывают.

— Мамо, не заводись. Отстань от него. Пусть едет. А нам с тобой еще в магазин надо. В тот, где мы вчера туфли блестящие присмотрели. Они к новому розовому платью подойдут.

— А ты что, хочешь в том платье пойти? Ты ж еще до него не похудела! Оно в облипочку на тебе сидит, как рубаха исподняя.

— Ой, да ну тебя… Ну, не похудела, ну и что…

— А жрать меньше надо, вот что!

Дальше слушать их перебранку Андрей не стал. Надоело. Быстро принял душ, побрился дрожащими похмельными руками, порезав до крови подбородок. Когда, уже одетый и благоухающий дорогим парфюмом, заглянул на кухню, жены с тещенькой там уже не застал. Наверное, за розовыми блестящими туфлями рванули. Маленькая Роза обернулась к нему от мойки, улыбнулась приветливо:

— Вам кофе сварить? Я быстро.

— Что ж, давай.

Он присел на мягкий диванчик, в ожидании кофе бездумно поводил глазами по кухонному пространству. Да уж. Быстро у них тещенька обжилась-освоилась. Вдарила деревенским привычным обиходом по городскому культурному дизайну. На подоконнике пыльные трехлитровые пустые банки выстроились, рядом с нежными кофейными чашками на полке алюминиевая, гнутая от старости кружка определила себе место, а по терракотовым с подогревом, с едва заметной дизайнерской шершавинкой плитам пола домотканый половичок стелется — вообще не пришей кобыле хвост, как тещенька любит выражаться. Зато от души. И салфеточка с мережкой на телевизоре — тоже от души. Он помнил эту салфеточку еще оттуда, из сибирской деревни. А вон там, за холодильником, картошка в рогожном мешке пристроилась. А за дверью — мешок с сахаром. Если поискать, то, наверное, и хороший запасец спичек с солью можно обнаружить. И керосина с подсолнечным маслом. И оглоблю с коромыслом.

— Вот. Ваш кофе… — вздрогнул он от нежного голоска Розы. — Может, вам яичницу с беконом сделать?

— Нет. Я студня наелся, — с удовольствием изобразил он тещин голосок.

Роза обернулась к нему, сжав губы в рвущейся наружу улыбке. Но вырваться на волю ей так и не позволила — соблюла свое плебейское положение домработницы. Вроде того — не стоит со мной в такие игры играть. Да он и не играет, больно ему надо. Он просто поддержать ее хотел. Сама ж утром от обиды плакала.

После кофе в голове немного прояснилось. А с ясностью пришла прежняя тоска. Отчаянно захотелось в ту, старую свою жизнь, где не было ни совета директоров, ни отца, ни тещеньки, ни заплаканной домработницы Розы. Там, в старой жизни, все было ясно и понятно, там все было определено легкой, незатейливой простотой, и никому он был ничего не должен. И стыдиться за себя там было не надо. В конце концов, он лучший автослесарь был в своей мастерской! А это дорогого стоит, между прочим, когда ты в своем деле — лучший. Пусть это дело и не престижное. День пролетал — как одна минута. А сейчас этот день тянулся, тянулся… Не на пользу пошла ему спесивая барская жизнь. И обратной дороги нет. Не поймет его никто, если он назад запросится. Анька с тещенькой уж точно не поймут. Да и отец тоже. Придется терпеть, привыкать, подлаживаться. Как говорится, стерпится-слюбится.

Хорошо хоть этот чертов совет директоров надолго не затянулся. Посоветовались, и будет. Даже с лицом не пришлось ничего делать. И в потолок плевать тоже не пришлось. В конце поднял руку, как все, проголосовал за что-то непонятное, и дело с концом. Даже усмехнулся про себя — ишь, насобачился.

— Что это с тобой? — склонился к нему отец, когда все задвигали стульями, вставая из-за стола. — Странный ты сегодня.

— Почему — странный?

— Сидишь, улыбаешься… Что тебе таким смешным показалось?

— Да нет. Все нормально, не обращай внимания. Из меня остатки похмелья выходят.

— А… Ну, хорошо. Но ты все-таки не сиди с отсутствующим видом, вникай, прислушивайся. Если что непонятно — спрашивай. Хоть у кого. Не бойся быть осмеянным. Здесь и в голову никому не придет над моим сыном смеяться. Еще и спасибо скажут.

— За что спасибо-то?

— А за честь выбора… Так что тормоши любого, сам увидишь. И вообще, пора уже тебе прочувствовать особое свое положение… Пора, пора, сынок!

— Хорошо. Я постараюсь, папа.

Отец дернулся немного, будто короткая дрожь по нему пробежала. Всегда его после этого «папы» колбасило. И на лице странное выражение появлялось — трогательное, беззащитное. На долю секунды, но появлялось. А потом — щелк! — и исчезало, будто и не было. И снова ледяная корка надменности на лице, как защитная маска. Тяжело ему, наверное, эту корку на себе носить. И другим тяжело об эту корку лбом стучать.

— Ладно, иди, сынок… Вечером жду. Ты со своими бабами будешь?

— Ага. Куда ж я без них?

— Ну-ну… Давай, вечером поговорим…

Анька себе блестящие туфли, конечно же, прикупила. И розовое блестящее платье напялила. Подол из-под шубы торчит, по снегу волочится. И в парикмахерскую они с тещенькой успели зайти. То есть, извините, в салон. Он и не знал даже, что теперь все парикмахерские гордо салонами обзываются. В общем, навели полный марафет с мытой шеей, выкатились из подъезда к машине, гладенькие, ухоженные, как два круглых розовых леденца. У тещеньки шуба новая, дорогая, выражение лица надменное, не идет, а плывет медленно и гордо. А глазами так по сторонам и шныряет, восторженных и завистливых зрителей ищет. Откуда тебе тут зрители возьмутся, деревенская ты дурища? Если б по главной улице родного села Похлебкина в таком виде прошлась, там бы на тебя из каждого окошка и повосторгались, и позавидовали. А здесь теток в шубах да с чистой шеей и без тебя полно, здесь завидовать некому.

Отец их встретил приветливо, как всегда. Стоял в гостиной рядом с молодой женой-именинницей, обнимал ее за нежную талию. Впрочем, талия лишь прикидывалась, что она сама по себе такая нежная, проглядывала за ней железобетонная и основательная, воспитанная в жестком тренажерном седьмом поту мышца. Звали именинницу Машенькой, и была она не просто так моделью с подиума, а моделью-интеллектуалкой, то есть с высшим образованием. И личико присутствием высшего образования изо всех сил кочевряжилось, старалось отобразить чувственную составляющую хозяйкиной сущности. Вроде того — не подумайте плохого, я тут по большой любви стою, а не из меркантильности. Ага. Сейчас. Так мы тебе и поверили. Кого хочешь обмануть, дурочка? Да от твоей приятной и слишком широкой улыбки так и прет денежной одержимостью, как от плутоватого, но очень образованного и до макушки интеллектом насыщенного народного депутата. Потому и у отца ты в женах оказалась, что он страсть таких одержимых молодок любит. А впрочем, ему-то какая разница? Мало ли, кого отец любит? Его дело…

— Анечка! Здравствуй, моя дорогая! Ну что же ты долго ко мне едешь? А я тебя жду, жду, так соскучилась… — раскрыла навстречу Аньке свои тощие, но тренированные и красиво оформленные объятия Машенька.

Анька послушно сунулась было в эти объятия, но вдруг остановилась, как громом пораженная, вперила взгляд в Машенькину шейку, произрастающую нежным ростком из трогательно хрупких, но очень элегантных ключиц. Что ж, понятно. Колье на той шейке красовалось действительно достойное. И неискушенному было ясно, какие порядочные материальные средства в него вложены. Бедная Анька. Это ж надо — так с собой не совладать. Стоит и пялится на виду у всех. Алчет. Лучше бы уж действительно громом поразилась, меньше б неловкости для других создала. Для него, по крайней мере.

— Нравится, Ань? — стараясь придать голосу побольше простодушной демократичности, пропела Машенька и глянула на отца снизу вверх с благодарностью. — Это мне Андрюша подарил…

— Ничего, Анюта, и тебе муж такое же купит когда-нибудь. Со временем. Когда работать научится. Ты, главное, не отчаивайся, — с такой же обманно-простодушной демократичностью проговорил отец и подмигнул ему заговорщически.

Лучше бы не подмигивал. От этого подмигивания настроение вдруг испортилось, будто давешняя тоска проснулась, подняла обиженно голову. Да и в голосе отцовском довольно отчетливо прозвучали нотки явного к Аньке презрения. По крайней мере, он их точно услышал. И хотя отцовское лицо изо всех сил выражало полное к Аньке благодушие, проглядывала за ним тайная улыбка этого шутовского внутреннего веселья. По крайней мере, глаза точно смеялись. Нет, оно понятно, конечно. Смешно Анька выглядит в своей простодушной алчности. Потому и смешно, что простодушной! Зато у твоей красавицы Машеньки алчность далеко не простодушная, она циничная, изощренная, красиво уложенная в коробочку городского воспитания и высшего образования. Необработанный алмаз от бриллианта ничем не отличается. Разве что блеском, но природа у них одна. Так что презрение твое, дорогой папочка, всего лишь кривое зеркальце собственных семейных отношений, не больше…

— Ну да, купит он! — обиженно проговорила Анька. — На него где сядешь, там и слезешь…

Коротко вздохнув и, как ему показалось, даже пискнув при этом слегка, она тут же спохватилась, затарахтела поздравлениями в адрес Машеньки, и опять ему бросилось в глаза, как отец усмехнулся своей внутренней тайной улыбкой, по-прежнему пялясь на Аньку вполне радушно. И тоска внутри зашевелилась уже более явственная, грозясь перерасти в душную тошнотную мутность, от которой, он знал, нет спасения. Ничего от нее не помогает. Ни водка, ни дорогая машина, ни сильно вкусная еда, ни подобострастные взгляды отцовских подчиненных.

— …Ань, а вот это Ольга Хрусталева, познакомься. Она тут по соседству живет, практически за забором, и мы часто приятельствуем, болтаем о том о сем, — подвела к Аньке какую-то молодую особу Машенька. — Олечка у нас жена Игоря Хрусталева, который на фирме у наших мужчин работает… не помню, кем. Простым охранником, кажется. Но он Андрюшин крестник. Ты его знаешь? Нет? Он тоже где-то здесь, кстати.

Она привстала на цыпочки, порыскала глазами в толпе гостей, вольготно распределившихся по большой гостиной. Потом вдруг рассмеялась вполне искренне:

— Ой, а мне Андрюша как-то признался, что это уже сложившаяся традиция… Вроде того — все жены Игоря Хрусталева должны дружить с его женами. Смешно, правда? О, а вот и Игорь! Игорь, иди сюда! Я тебя с Анечкой познакомлю!

Подошел Игорь Хрусталев, красивый, но довольно хмурый малый в синем элегантном костюме, улыбнулся натянуто. А жена его злобно глянула из-под очков, будто насквозь прострелила. «Не сердись, милая. Не стреляй. И без твоих взглядов на душе тошнехонько. Пойти выпить, что ли?» — мысленно ответил ей Андрей.

У стола с аперитивом он щедро плеснул себе полстакана виски, выпил одним глотком, содрогнулся слегка. Хороший напиток. Но водка лучше. По крайней мере, плесенью не воняет. Собрался было еще налить, но вдруг услышал рядом с собой мальчишеский голосок: