Любовь не помнит зла

Развернувшись, Илья с ходу ткнулся в химичку, чуть не сшибив ее с ног. Она отступила, потом возопила возмущенно:

— Быстров! Это что такое?

— Ой, простите… Простите, Светлана Петровна! Я нечаянно…

— А кто это с тобой, Быстров? — заинтересованно уставилась химичка на мужика, сердито-кокетливо приподняв свою строгую учительскую бровь.

— Да нет… Это никто… Это не со мной…

— Ну как же — не с тобой? Я же видела, что вы вместе шли. Вы кем ему приходитесь, мужчина? Вы родственник?

— Я… Да, я родственник! А что такое? — весело отозвался мужик.

— Ну, наконец-то! Хоть один родственник у Быстрова объявился! А то как родительское собрание, так никто не приходит… Прямо беспризорный ребенок какой-то.

— Я не беспризорный. У меня тетка есть. Только она на собрания ходить не может, у нее график неудобный.

— Иди в класс, Быстров… Мы тут без тебя разберемся, — сухо повернулась к нему Светлана Петровна.

— Так я…

— Иди, иди, — весело поддержал его незнакомец, махнув рукой. — Ничего, мы и впрямь без тебя разберемся.

Уже от дверей школы Илья обернулся, сделал ему умоляющее лицо, а незнакомец кивнул едва заметно — не беспокойся, мол, все путем. И тут же выставил перед лицом руку лопатой, что означало — не выдам, не беспокойся. Понимающий оказался мужик. Не хлипкий какой жалобщик. Такой точно полученную информацию про «наезд» химичке не выдаст.

— Понимаете ли, в чем дело… Мы собираем с родителей по две тысячи на ремонт кабинета химии, и мне хотелось бы…

Ну, кому до чего, а химичке лишь бы свою жалобную песню спеть! Илья вздохнул, толкнул школьную дверь. Сейчас она бедного мужика обездолит на две тысячи. А сам виноват, нечего было в благодетели записываться. И вообще, странный какой-то мужик. С виду крутой, и тачка у него дорогая, а жвачку попросил, как обыкновенный дядька-прохожий. И пальто длинное на нем сидит нелепо, как с чужого плеча. Кажется, что оно ему жить мешает. И зачем напялил, если мешает?

* * *

Андрей не спеша вернулся к машине, потоптался, отряхивая снег с ботинок, нырнул в ее теплое нутро. Хороший пацан. Жаль, помочь ему не удалось. Ничего, сам справится, с кем не бывает. Все через это проходят, и он такие «наезды» в школе терпел. Ничего, не умер. Тоже, между прочим, без отца рос.

Зато прогулка по морозцу пришлась ему, кажется, кстати. В голове явно посвежело, будто волна похмелья отхлынула. Зря они вчера так сильно перебрали. Анька теперь целую неделю верещать будет, что дома не ночевал. И тещенька ее поддержит, будет губы поджимать ниточкой, изображая оскорбленное достоинство. А все Кирюха со своими звонками на мобильный — зазнался, зазнался… Достал! Ничего он не зазнался. Он и сам давно хотел посидеть, чтоб как раньше, чтоб душа нараспашку. Чтоб на столе запотевшая бутылка стояла, а на закуску — вареная картошка с огурцом. Хорошо они раньше с ребятами сидели! Не злоупотребляли, нет. Так, собирались с зарплаты в охотку, вроде как пивка попить, а потом и до водки дело доходило, и до картошечки. Кирюха один живет, у него и собирались. Благо что у него бабы в женах не держатся, не устраивает он их чем-то. А может, наоборот, не благо. Может, это горе Кирюхино. Он вообще-то нормальный мужик, со своей собственной жизненной философией. Все хочет, чтоб его бабы за просто так любили. То есть за прекрасные душевные качества. Вчера тоже на эту тему спорить взялись, да чуть не разругались в пух и прах. И впрямь — что за романтика в их солидном уже мужицком возрасте? Бабе — ей же гнездо семейное подавай, да стабильность, да зарплату в клюве. А душевные всякие качества ей вообще по фигу, если уж по большому счету. Вот как его Аньке, например.

Лихо вывернув на большую дорогу, Андрей ловко вписался в промежуток между застывшим на светофоре джипом и раздолбанной желтой маршруткой, успел даже закурить до зеленого сигнала. Снова подумалось мельком: надо было все-таки помочь тому пацану. В последнее время он заметил, его часто тянуло кому-нибудь помочь. Вчера, когда на рынке продукты для пьянки с Кирюхой брал, к бабке какой-то ни с того ни с сего привязался. Очень уж она ему в глаза бросилась, эта бабка. Стоит, и яблоко гладит, как котенка. Яблоко в ее сухонькой ладошке большое, зеленое, гладкое. Потом положила его на лоток и стоит рядом, словно к месту пришитая, не может от этого яблока взгляд оторвать. То ли умиляется на него, то ли вожделеет. Знакомая ситуация, между прочим… Он в детстве так же на рынок ходил, помнится, всякие вкусности глазами поесть. В общем, достала его эта бабка до самой печенки. Подошел втихаря, сунул ей в руку пятитысячные купюры, еще и оглянулся — не заметил бы кто. А она уставилась на него так, будто он ей не деньги, а бомбу тайком сунул. Нет, не возмущенно, а скорее — с испугом и благодарностью. Интеллигентная, видать, бабка попалась. Ничего не сказала, только губы у нее задрожали, то ли плакать собралась, то ли отказываться. Он засмущался, отошел от нее побыстрее. Потом уже, когда с рынка выходил, бутылками да закуской по самое горло упакованный, увидел, как она свои котомки к выходу волочет. Шустро, не догнать! Из одной котомки рыбий хвост да зелень всякая торчат, а из другой — прозрачный пакет с яблоками. С теми самыми, гладкими да зелеными. Здорово, конечно. Только он почему-то удовольствия от собственного благородного порыва все равно не прочувствовал. Действительно, откуда ему взяться, удовольствию? Деньги-то не его, отцовские деньги-то.

Ну да, есть они у него теперь, эти деньги. Много. Навалом просто. И отец у него теперь есть. Воскрес из героически погибших. Так мать ему с детства говорила, что он героически погиб. В милиции, говорила, работал, и будто скосила его в одночасье сволочная бандитская пуля. Он, дурак, верил. Гордился даже. Виделся ему отец в образе капитана Жеглова, ни больше ни меньше. А потом оказалось, что к образу этому киношному отец никакого отношения вовсе не имеет. Можно сказать, и рядом не стоял. Совсем другим оказался отец. Взял и воскрес из небытия, взболтал всмятку налаженную жизнь…

А что, неплохая у него до этого жизнь была, между прочим. Его вполне устраивала. Жили они с матерью хоть и бедно, но дружно. Мать медсестрой в больнице работала, там и его прикармливала казенными больничными харчами. Любила она его, хоть и не баловала. Наставляла все время: ты сам, сам должен в жизни пробиться. Хотела даже в институте выучить, но он характер проявил, наотрез отказался. Не лежала душа к учебе — пять лет волынку тянуть, чтобы потом в конторе паршивой у батареи задницу греть да копейки до зарплаты считать! Кирюха вон, к примеру, после школы в институт поступил, и дальше что? Окончил, а потом, как и он, в автослесари подался. От судьбы, говорят, не уйдешь. Кесарю, говорят, кесарево, а слесарю — автослесарево. Хорошая специальность, в любые времена кусок хлеба даст. Мать, когда первую зарплату от него в руки получила, расплакалась, а он ей и опомниться толком не дал — в магазин повел. Новое платье покупать. Как сейчас он помнит это платье — цветастое, с широким ремнем, с белым кружевным воротником. Красавица мать у него была! А уж добрая какая! Даже с Анькой сразу общий язык нашла, сумела к ее скандальному характеру пристроиться. Трудно ей было, а сумела. Хотя, может, и зря. Может, и стоило тогда Аньку прищучить, дуру нахальную.

Жену себе, а для матери невестку, Андрей из армии привез. Так получилось. Бегал в самоволку на танцы в ближайшую деревню, там и подженился. Надо сказать, деревня та сибирская совсем из отсталых была. В смысле нравов. Прошелся вечерком с девушкой по улице — уже и жених. Хотя ему и не до нравов деревенских было. Здоровый юношеский гормон свои пляски выплясывал, и плевать Андрею было на эти нравы и на суровую солдатскую службу вместе с ее ранними отбоями-подъемами. Организм воздержания не хотел принимать, и все тут. Вот и выхватил из толпы на деревенских танцах ту девку, которая первой под руку попалась. Аньку то есть. А та, дура, и пошла! Он и не разглядел ее толком. Ну, справная. Стать крестьянская, крепкая, ширококостная. Грудь колесом. Волосы простые русые, лицо круглое, румяное, как вынутая из печи шаньга со сметаной. Веснушки по носу рассыпаны. Девка как девка, молоком и травой пахнет. Чего еще для солдатского короткого счастья надобно? Она, между прочим, сама его тогда на сеновал потащила, долго уговаривать не пришлось. Там их и застала поутру мать Анькина — спящими в обнимку. Тепленькими еще. Сразу и вопрос ребром поставила: женись, раз девку мою оприходовал. Женись, и все тут! А иначе, заявила, к начальству твоему военному пойду, по судам затаскаю. Женись, или полетит твоя дурья башка под трибунал. Он с первого перепугу отбрыкаться хотел, а потом взял да и согласился. Даже смешно стало — и в самом деле, чего бояться-то? Все равно ж когда-то жениться надо. Анька так Анька. Тем более у них все неплохо ночью сладилось, там, на сеновале.

Мама, когда Аньку первый раз увидела, сразу лицом поникла, конечно. И вообще, как-то потерялась. Может, потому и ляпнула что-то не так. У Аньки внутри тоже природное деревенское хамство не задержалось, выплеснулось наружу громким голосом. В общем, разругались вдрызг в первый же вечер совместной жизни. Анька уснула довольная, а мама, Андрей слышал, ворочалась на своем диване всю ночь, вздыхала тяжело. Утром же произошло бурное примирение с обоюдным лобызанием и произнесенными в унисон просьбами о прощении. Так и стали жить — более-менее сносно. Мама взрывной невесткин характер сразу приняла к сведению, посчитала его за предмет устоявшийся и перевоспитанию неподдающийся. Но в то же время и не сказать, чтоб она Аньке так уж во всем потакала, вовсе нет. Каким-то причудливым способом удавалось ей лавировать от уступчивости к хитрости, от хитрости к редкому, но очень обидному для навязчиво общительной Аньки равнодушному молчанию, да прибавить к этому мамину природную смешливость и легкий нрав — вот вам и основа для мирного и вполне дружественного сосуществования двух разных женщин в двухкомнатной малометражке. Хотя, наверное, трудно так жить, все время лавируя вокруг бомбы взрывного хамства, заложенного в Анькин характер. Никто ж такого подвига не видит и не ценит, обычно принимают как должное. Вот и он не видел и не ценил, пока мать была жива…

Заболела она как-то вдруг. А может, это для них — вдруг. Скрывала, наверное. Враз осунулась, почернела лицом, тихо лежала на своем диване, уставившись в телевизор. Когда он подсаживался, улыбалась грустно, все его по голове погладить норовила, как маленького. А однажды произнесла тихо: «Помираю я, сынок. Рак у меня обнаружили, в последней неизлечимой стадии». Он не поверил, конечно, тормошить ее начал, выспрашивать, что да как. И Анька из кухни пришла, прилепилась с другого боку, тут же поплакать настроилась. Он на нее глазами вызверился — не смей! А мама за Аньку заступилась: пусть, мол, поплачет, не мешай нам. И сама заплакала, уткнувшись лицом в горячее Анькино плечо. Так он и сидел истуканом, глядел молча, как его женщины рыдают. И сделать ничего не мог. А что тут сделаешь? Были бы свои слезы в организме, он бы присоединился. Не было у него слез. Боль была сухая от бессилия и злая, а слез не было.

Тот роковой вечер он и сейчас может воспроизвести по минутам — в точности помнит, как все было. Как с работы пришел, как сразу, не поев и не умывшись, присел к матери на диван, глянул ей в лицо осторожно. А она будто и не заметила его присутствия — от экрана телевизора взгляда не могла оторвать. А потом вдруг протянула к телевизору иссохшую ладонь с дрожащими пальцами, проговорила тихо:

— Надо же… Какой он красивый к возрасту стал…

— Кто — он, мама?

— Он? Да вот же, в телевизоре. Посмотри, Андрюша, это твой отец…

Его обожгло от страха. Подумал: все, больной бред у матери начинается. Заговаривается уже. Плохо дело.

А она глянула на него строго и вполне осмысленно, проговорила требовательно:

— Да посмотри, посмотри же! Видишь того седого мужчину? Того, что с краю сидит? Он и есть твой отец, Андрюша. Надо же, в какие большие начальники вышел. По телевизору показывают… Что там внизу написано, посмотри? Когда его крупным планом берут, там, внизу, сразу надпись идет… Погоди, сейчас она снова будет… Я совсем слепая стала, не разберу.

— Председатель правления акционерного общества «Альфа-капитал» Комиссаров Андрей Васильевич… — прочитал он медленно и неуверенно и снова глянул на нее с осторожным недоумением.

— Да. Точно, он. Андрюша Комиссаров. Ты знаешь, только я одна могла звать его Андрюшей… Все его боялись почему-то, а я нисколько не боялась. Да и не нравилась мне эта его кличка дурацкая — Командор. Он злился, а я все равно его Андрюшей звала.

— Ты же говорила — он умер! От бандитской пули погиб!

— Так врала я тебе, сынок. Чтобы тебе не так обидно было расти безотцовщиной. А потом, когда ты уж большенький был, я слышала, будто убили его. Застрелили бандиты какие-то. Я еще подумала: грех на мне, наворожила, мол. И еще грех, что про тебя ему не сказала. Обиделась я тогда на него — изменил он мне. Бабник был страшный, ни одну смазливую девчонку пропустить не мог. И сейчас, поди, по пятому разу женат… Дай-ка мне телефонную трубку, Андрюша.

Он молча протянул руку, снял с рычага телефонную трубку. Тихое ее гудение будто отрезвило его, вывело из ступора. Продолжая сжимать трубку в кулаке, он спросил осторожно:

— Мам… А куда ты звонить собралась?

— Так ему.

— Зачем?

— А пусть знает, что у него сын есть.

— Не надо, мама. Зачем?

— Надо, Андрюша. Не хочу с этим грехом на тот свет уходить. Пусть он знает. Тем более я ж не помощи просить у него собираюсь. Даже когда тебя растила, помощи не просила. А теперь уж чего?.. Теперь ты самостоятельный, взрослый.

— А ты что, его телефон знаешь?

— Нет. Не знаю. Сейчас узнавать буду. Дай мне трубку, Андрюша.

— Да не надо, мам… Ну что ты придумала? А вдруг он пошлет тебя куда подальше с этим признанием, ты расстраиваться потом будешь…

— Не пошлет.

— Так он же крутой, мам! Ты сама видела!

— Дай трубку, Андрюша. Я знаю, что делаю. А ты иди лучше в порядок себя приведи. Помойся, побрейся, причешись. И рубашку новую надень. Ту, голубенькую, что я тебе на день рождения дарила. Ты в ней такой красавец!

Он сердито сунул ей трубку, но с места не встал. Странное было у него внутри ощущение, он и сам его не понимал. То ли волнение там поднялось, как перед школьным экзаменом, то ли досада на свое трудное детство, обманно приукрашенное образом капитана Жеглова. Сидел, смотрел, как мать, поджав губы, терпеливо тычет в кнопки телефона, пытаясь дозвониться в справочную службу. Надо же, дозвонилась-таки. И название фирмы, в которой начальником был Комиссаров, четко в трубку произнесла. Вот уже и телефон пишет… Господи, зачем? Что она, секретарю будет объяснять, кто она такая?

— …Девушка, соедините меня с Комиссаровым Андреем Васильевичем. Скажите, что это Анна Котельникова звонит. Он знает.

Больше он не мог при этом присутствовать. Просто не мог, и все. Подскочив с дивана, он быстро прошел через комнату, запер дверь ванной, торопливо разделся, встал под душ. Упругие струи спасительно полились на макушку, он доверился их спокойному теплу. Надо было только постоять вот так подольше, обдумать полученную информацию. Вряд ли этот Комиссаров вспомнит мать. При такой-то надменной роже. Да самому ему на фига, спрашивается, какой-то отец сдался? В детстве — да, в детстве и правда нужен был, хотя он довольно ловко в отцы себе капитана Жеглова приспособил. А этот… А об этом лучше не думать.

Он вспомнил. Андрей это понял по маминому торжественному лицу, когда вышел из ванной. Сразу стало понятно: вспомнил. Анька суетилась заполошно, наводила скороспелый порядок.

Меньше чем через час дверной звонок взорвался требовательной трелью.

— Иди, Ань, открой… — скомандовала мама тихо. — Пусть сюда, ко мне в комнату проходит.

Запах дорогого одеколона проник в комнату еще до того, как его обладатель, то есть воскресший из небытия отец, появился на пороге. Крупный, бросающийся в глаза породистой солидной мужицкой красотою, словно прожаренной возрастом до золотистой твердой корочки. Чужой человек. До основания чужой, изо всех сил отторгаемый обстановкой их скромного жилища. Впрочем, Комиссаров и не претендовал на особую близость — стоял каменным изваянием в дверях, немного брезгливо рассматривая бывшую свою возлюбленную. Потом глянул в сторону Андрея с осторожным и жадным интересом, улыбнулся с трудом. Странная у него была улыбка. Будто лицо не хотело улыбаться, а он его заставлял. Снова взглянув на лежащую на диване женщину, проговорил насмешливо:

— Здравствуй, Анна. Я тебя бы и не узнал, если б на улице встретил. Этот, что ли, говоришь, мой сын?

И опять Андрею показалось, что он с трудом присобачил к голосу эту насмешливость, как давеча улыбку. Будто защищался от них. А может, не от них. Может, от себя. В общем, непростой был мужик его отец. Не обманул телевизор.

— Да. Здравствуй, Андрюша, — с тихим достоинством произнесла из своего угла мать. — Не стой в дверях, проходи, садись… Сколько мы с тобой не виделись? Тридцать пять лет? Ну да… Столько и есть. Раз Андрюше недавно тридцать четыре исполнилось.

— Ты сама так захотела, Анна. Сама ушла, сама пропала. Обиделась тогда на меня? Я уж и не помню, за что.

— Ну не помнишь, и не надо. А если вдруг вспомнишь, то знай, что я простила тебя. На всякий случай. А это сынок твой, познакомься. Я его тоже Андреем назвала.

— Ты уверена, что он мой? — глянул Комиссаров в сторону Андрея так, будто приценивался с сомнением, будто собирались ему против воли навязать некачественный товар.

— Уверена, — спокойно продолжила мать. — Как мне быть в этом не уверенной? У меня, кроме тебя, вообще никого и никогда не было.

Комиссаров внимательно посмотрел на нее, и Андрею показалось, будто что-то живое на секунду мелькнуло в его взгляде, хотя от этого желание дать ему в морду не уменьшилось. Но отчего-то Андрей понимал, что нельзя. Ради матери и нельзя. Надо стерпеть эти дурацкие смотрины, раз ей того захотелось.

— А если я экспертизу сделаю?

— Я думаю, ты не понял меня… — тихо усмехнулась мать. — Я сына тебе вовсе не навязываю. Он у меня хороший парень, самостоятельный, ни в чем не нуждается. А насчет экспертизы… Пустое это все. Не в экспертизе тут дело. Не нужен тебе сын, так ты иди с богом.

— Я должен точно знать. Мне это важно. Ты даже не представляешь, Анна, как мне это важно. Иначе бы я не приехал, — не отрывая холодных голубых глаз от лица Андрея, проговорил Комиссаров. Потом помолчал минуту, вздернул подбородок и, чуть растянув губы в улыбке, произнес уже более сносно, почти миролюбиво: — Ну, чего ты на меня бычишься? На экспертизу не хочешь? Ты пойми, мне это важно знать.

— Ой… Ой, батюшки… — тихо выплыла откуда-то сбоку на авансцену Анька. — Да вы что же такое говорите, ей-богу… Какая такая экспертиза, когда и простому глазу видно, что вы схожи, как два яичка от курочки…

Суровый гость даже не повернул голову в сторону Аньки, но ее простые слова подействовали на него неожиданным образом. Он будто расслабился, обмяк, оттаял лицом.

— Похожи, говоришь? Как два яичка от курочки?

— Так вы встаньте, встаньте оба к зеркалу, коли сами не видите. Тут и слепой не обманется, — с готовностью подсунулась к нему Анька. И поторопилась представиться: — А я жена его, значит… Сыночка то есть вашего… Давайте познакомимся! Меня тоже Анной зовут!

— А я всегда хотел сына… Всегда хотел, — тихо проговорил гость, не замечая настойчивых Анькиных реверансов и обращаясь только к Андрею. — У меня в молодости ранение было… Ну, это после того, как я с твоей матерью расстался. Мне тогда сказали, что я детей иметь не смогу. А я всегда хотел сына! Я не знал про тебя. Но так же не бывает…

Он неожиданно запустил пятерню в причесанную волосок к волоску седую гриву, мотнул головой, как уставший конь, подобрался с трудом. Потом произнес медленно:

— Ладно. Будем считать, что у меня теперь сын есть. Да, будем считать. Не потеряемся, надеюсь?

— Да вы хоть обнимитесь для начала, что ли… — снова подсунулась к нему со слезливым сентиментальным советом Анька.

— Ладно, сын, до встречи. Ты знаешь, я рад. Очень рад.

Андрей молчал, смотрел на него с сердитым недоверием. Не то чтобы злился, а просто не знал, как себя вести. Да и за мать было по-прежнему обидно. Хотя он краем глаза видел — лицо у нее было совершенно умиротворенное, как после молитвы.

— Прощай, Андрюша… — тихо прошелестела она из своего угла. — Не поминай злым словом, что скрыла от тебя…

Гость неловко пожал плечами, помедлил в дверях, видимо подыскивая подходящие случаю слова. Так и не найдя их, развернулся и вышел молча. Громко хлопнула входная дверь, и Анька ойкнула испуганно, положив руку на пухлую грудь.

— Вот же чертушка какой… На драной козе не подъедешь! У меня аж сердце в пятки упрыгало от страха, спина вся вспотела… — выдала она свои первые впечатления от необычного гостя. — Пойти хоть дверь за ним перекрестить, что ли?..

— Ну? Чего ты молчишь, сынок? Не понравился тебе отец? — тихо проговорила из своего угла мать. Хотела еще что-то добавить, да не успела, Анька ее перебила:

— Андрюха, смотри! Смотри, чего он на тумбочке в прихожей оставил! — Она ворвалась в комнату, затрясла у Андрея перед носом толстенной пачкой цветных бумажек. — Это же… Это же не деньги! Это же настоящие евры! Да тут же богатство целое, я такого сроду в руках не держала! Вот это да! Вот это чертушка оказался! А я, как дура, за ним дверь перекрестила.

— Дура. Дура и есть, — отвел ее руку Андрей, вставая со стула. — Дай пройти, не мельтеши перед глазами.

— Чего это я дура-то? — обиделась Анька. — Я, между прочим, первая ему намекнула, что вы лицом да статью схожи!

— Ага. Как два яичка от курочки. Слышал, — раздраженно отмахнулся от нее Андрей.

— Ну ни фига себе! — дрожащим от обиды голосом протянула Анька. — Нет чтобы спасибо сказать, так он…

— Да ты не приставай к нему, Анечка. Не заводись. Пусть он привыкнет. Ему одному побыть надо, — тихо, но твердо урезонила невестку мать. — А ты, Андрюша, отца от себя не гони, ладно? — быстро поймала она его взгляд и улыбнулась просительно. — Считай, что это материнская воля такая.

— Ладно. Ты спи, мам. Устала, наверное. Завтра поговорим.

Он тогда и не понял, что никакого разговора уже не будет. Прощалась она с ним, а он, дурак, и не почувствовал. На следующее утро мать глаз уже не открыла — умерла во сне. Тихо жила, тихо умерла.

На похоронах он рыдал, как мальчишка, совсем не по-мужски, утирая слезы и сопли ладонями. Сроду он так не плакал. Даже в детстве. На кладбище приперся и новоявленный отец, стоял рядом, как истукан. Пугал всех своим грозным видом.

С похорон матери и начался отсчет его новой жизни. Другой. Богатой. Непривычной. И стержнем этой жизни был отец. Правда, на экспертизу он все-таки его потащил, сказал, чтоб сомнений никаких меж ними не было. А получив результат, начал так бурно и с удовольствием пристраивать его к своей жизни, ввинчивать, как шуруп в мягкое дерево, что голова кругом шла. Купил им с Анькой квартиру, которую только в кино можно показывать, на работу к себе взял, кабинет отдельный дал с секретаршей. (Ну на фига ему сдалась эта секретарша, скажите на милость?) Долго толковал ему что-то про акции, про пакеты, доли и покупки, он и не понял ничего. Уяснил только, что ему надо обязательно присутствовать на сборищах под названием «совет директоров». Он и сидел — дурак дураком. А по должности назывался — начальник службы охраны. Прежнего начальника, Алексея Ивановича Хрусталева, отец отправил на пенсию. Крепкий еще был мужик, хоть и пришибленный немного. Все они вокруг отца были слегка пришибленные, и на него, как на сына Командора, так же стали смотреть — с испугом и уважением. Такой вот поворот. Из грязи — да в князи. Из Андрюхи — в Андреи Андреичи. Из автослесаря — в матерые акционеры, мать твою…

Анька от свалившегося богатства совсем головой тронулась, как та старуха из сказки про золотую рыбку. Выписала из деревни тещеньку, вдвоем с ней шарахались целыми днями по магазинам, скупали дорогие тряпки тоннами. Потом у них тряпочная болезнь прошла, но тут же началась другая — та самая, от которой у мужиков пальцы веером сводит. Непременно захотелось Аньке в сливки общества попасть, в самое их гламурное нутро, хоть тресни. И откуда что взялось, интересно? Нормальная была девка, в деревне коров доила, в городе на конфетной фабрике у конвейера стояла. Там ее и разнесло на сладком. Фигура образовалась — руками не обхватишь. Ну какая из нее гламурная леди? Смех же один… Да еще и тещенька ее все время подзуживала. Давай, мол, Анька, жми вперед, мы с тобой не хуже тех, которые «в сливках» живут, мы тоже в калашном ряду свое место знаем. Вот Анька и старалась, пыжилась изо всех сил, бежала впереди богатого паровоза. Горничную себе наняла, шпыняла ее целыми днями по пустякам. Потребует себе на завтрак деликатес какой-нибудь, а потом квашеной капустой прямо из банки его заедает. А тещенька — та по гламурным журналам вдарила, накинулась на них с жадностью голодного деревенского интереса. Вычитает в них чего и чешет потом с умным видом, советы дочке дает. Культурно-гламурной жизни учит. Послушаешь, смех разбирает. Две леди из сибирской деревни Похлебкино, мать твою…

Хотя отец, как ни странно, Анькиным амбициям с охотой потворствовал. В гостях принимал, знакомил со сливочным обществом, представлял по имени с полным официозом. И жене своей молодой велел с Анькой дружить. Жена подчинилась, волю богатого мужа стерпела, но видно было, как новая подружка ее раздражает. Но с Командором не поспоришь — мало ли какая блажь ему в голову взбредет? Вот и напрягалась, и дружила, бедненькая. И даже насмешки над новыми родственницами ни разу себе не позволила. Хотя посмеяться, если честно, было над чем. Особенно над тещиной деревенской гордыней. Помнится, когда она в первый раз в гости к отцу шла, навертела у себя на башке воронье гнездо, обрядилась в дорогие тряпки, ходила по его большому дому, поджав губы куриной гузкой и сложив руки на пухлом животе. Бабища бабищей! И на гостей отцовых глядела, как солдат на вошь.

Вот такая образовалась у Андрея-младшего новая жизнь. С одной стороны, хорошо, конечно, а с другой — прежняя его больше устраивала. Там он сам по себе был, свободный пролетарий, ничем никому не обязаннный, а здесь время медленно через пень-колоду шло, как в долгом бездельном отпуске. Ни поработать от души, ни с ребятами поматериться, ни щей вечером на кухне похлебать. Дорогой галстук шею давил, экран компьютера так раздражал, что плюнуть в него хотелось. Ну что это за работа — за людьми подглядывать? Кто вошел в офис, кто вышел из офиса, кто в какой кабинет пошел… Тоска, в общем. Андрей пробовал отцу объяснить, что не по нутру ему это занятие, но тот лишь плечами пожал и улыбнулся — ничего, мол, привыкнешь. И посоветовал в дело вникать, бумаг всяких натащил, начал терпеливо объяснять что-то. Потом понял, что он его не слушает, нахмурился сердито, но себя сдержал, тут же улыбнулся, похлопал его бод-ренько по плечу. А глазами погрустнел, тихо произнес:

— Ничего, ничего… Ты ж не виноват, что хорошего образования не получил. Ты мой сын, и этого достаточно. Со временем вникнешь, научишься. Тебе понравится. Другого пути у нас нет.

Андрей хотел ему возразить — как это, мол, нет другого пути? Уже было и рот открыл, чтобы сказать, открыл, да передумал. Что-то мелькнуло в отцовском взгляде странное. Будто кольнуло в самое сердце. И стыдно стало. Человек для него старается, богатство от себя отрывает, любовь да уважение демонстрирует, а он… Нет, нехорошо получается. А насчет тоски по старой жизни… С тоской вообще легко справиться можно — стоит лишь Кирюхе позвонить. Ребята на дармовую выпивку быстро набегут, вот и расслабон тебе, и беседа за жизнь, и душа нараспашку. Хотя вчера расслабона точно не получилось, зря так напились.

Андрей приоткрыл окно, выплюнул утратившую мятный вкус жвачку. Опять отчего-то вспомнился тот парнишка, которого провожал до школы. Зря он это дело до конца не довел. Теперь на душе будет висеть вина. А с другой стороны — никогда не поздно доброе дело до конца довести. Можно и завтра утром в те края заехать. Тем более он у Кирюхи свой мобильник забыл. Господи, как во рту противно! Скорей бы до дома доехать, до душа, до ванной… Еще и с Анькой разборки по поводу его ночного отсутствия предстоят…

* * *

— Ты чего опоздала? — кутаясь в платок, выглянула из-за своего монитора Наташка. — Из кадров звонили, я прикрыла тебя. Сказала, покурить вышла.

— Я ж не курю… — дергая замок на куртке, удивленно вскинулась на нее Леся.

— Ой, да какая разница. А что я должна была говорить? Что ты в туалете заседаешь?