Есть на Волге утес

Подьячий принял свиток, взял шандал, прижег свечу от ночника и начал читать:

— Царю, государю и великому князю Алексею Михайловичу. Бьют челом холопы твои, дворяне разных городов, и дети боярские, и разных чинов помещики и вотчинники. Служим тебе, великому государю, мы, холопы твои, на твоих государевых дальних службах, а без нас, холопей твоих, в вотчинах наших и поместьях люди наши и крестьяня, разоря домишки наши без остатку и пограбя животы наши всяки, бегают от нас в понизовые городы — в Казань, а також по саранской черте…

— Это к нам, выходит?

— Ох-ох-хо! — вздохнул Андреян. — Вся земля опрокинулась. А от нас, думаешь, не бегут?..

— А которые, государь, крестьянишка наши последние осталися и не хотели с ними итти, тогда беглыя крестьяня, собравшись, все у них отняли, желая за ними пусто учинить ввек. Поместьишка оттого совсем запустели, и с тех пустых дворов мы, холопи твои, с последними разоренными крестьянишки всякие твои государевы доходы окупаем, должася великими долгами. Да те же, государь, разорители, приходя из бегов в поместьишка наши, последних крестьян наших подговаривают, из полей лошадей крадут. А коль мы, холопи твои, сами в погоню ездим или людишек своих посылаем, и те, наши крестьяна беглыя, бьются до смерти. А иныя беглыя наши крестьяна, збежав от нас, поженились на посатских землях, у вдов, и на девках, и на работницах, а воевода Горчаков тем посатским людям потакал, да и сам беглыя люди принимал тож…

— Будто про нас, — вздохнув, промолвил воевода и засунул ноги в овчины.

— …принимал тож в имения свои, полныя дома свои, а нам, холопам твоим, не отдает.

— Много там еще? — спросил Челищев, вытирая влажную шею.

— Столько же, — ответил подьячий.

— Давай сюда, утром дочту.

В опочивальне воцарилось молчание. Прервал его Андреян:

— Я еще не все высказал. Упредил меня тот дьяк из приказа, что и на нас с тобой подметное письмо есть. Что делать будем? Если дело до сыска дойдет…

— Чует кошка, чье мясо съела, — воевода прищурил левый глаз. — Сколько, Андреянушко, в слободе твоей было людей, когда ее тебе государь пожаловал?

— Триста пятьдесят душ.

— А сей день у тебя сколько? Токмо не лги, говори честно. Если что — на одну плаху ляжем.

— Тыщи с полторы.

— И все беглыя?

— Разныя. Теперь слобода раза в три больше города сталась.

— Зачем допустил?

— Не ты ли позволял?!

— Я позволял, я и запретить могу!

— Поздновато, Василь Максимыч, запреты класть. Полторы тыщи душ к слободе приросли, домов понастроили, землянок понарыли — не оторвешь. В тягловых-ту ходить кому хочется?

— А сколько еще в лесах, вроде кузнеца Ортюшки, — заметил Сухота.

— Эго кто — Ортюшка?

— Есть тут один, — Андреян махнул рукой, — Трижды от барина бегал, теперь в Заболотье хоронится. Золотые руки. Выгоду от него имею большую.

— Гроши, поди, какие-нибудь. А в случае чего…

— Не в кузнеце дело, Василь Максимыч. — Подьячий заговорил уверенно, он знал, что его теперь будут слушать внимательно, — Дело в мысли им поданной. Был я в том лесу. Вокруг болота, глушь. Приказных сыщиков теперь не остановить — они все одно приедут. Но оммануть их можно. Всех, кто в списках не числится, можно в те леса переселить, дабы спрятать. Смутная пора, я чаю, когда-нибудь кончится…

— А он, братан, дело говорит, — сказал воевода, подумав. — В случае чего, скажем: «Знать не знаем, ведать не ведаем».

— Стало быть, благословляешь?

— Выселяй. Год-другой в землянках поживут.

— Спасибо, воевода. Ради этих слов я и потревожил тебя.

Андреян поклонился, вышел, а подьячий чуток задержался. Потоптавшись у порога, сказал:

— Все ж даки Андреян Максимович совет мой выслушал в пол-уха. Тех бессписочных мужиков, сказал я ему, от домов не оторвешь ничем, окромя страха. Ныне и так беглых людей много, а скажи им про Заболотье, они скорее разбегутся, чем…

— Многословен ты, — недовольно перебил его воевода. — Дело говори.

— Тог Ортюха убежал из Алатыря. Позволь туда грамотку заслать? Дескать, тот беглый Ортюшка снова у нас. Сыщики мигом будут здесь. И попросить, чтобы они заковали его в железы на виду всей Красной слободы и шкуру ему спустили тут же. Ему не привыкать, а на наших страху нагоним. И пойдут они за болото, как милые. А так…

— Давай, пиши грамотку.

— Прости, воевода, чуть не забыл. Есть у того кузнеца дочь — девка красы неписаной…

— Ну и што? Мало ли красных девок на свете.

— Я в смысле хвори твоей. Лечит та девка травами всякую боль, и глаза у нее — чисто волшебные. Многим помогала она. Если велишь — приведу.

— Спрашивать было нечего — веди. Чай видишь — муку терплю.

Когда подьячий ушел, воевода пытался уснуть, но не смог. Снова вздул огонь, стал читать грамоту дальше!

«…Из сел и деревень крестьяна, умысля воровски, бегут в посады и слободы, собрався человек по сту и больше, а дворы в тех селах жгут, а нам, холопям твоим, всякое разорение чинят. Идут явно в день и ночь, собрався в большие обозы, с ружьем, и с луки, и с пища» ли, и с бердыши, и убивства чинят и фалятся нас, холопей твоих, побить до смерти. Смилуйся, государь, вели тем, кто беглова человека принял, наказание зело суровое чинить».

Дальше воевода читать пе стал. В голову пришла страшная мысль: «Не дай бог бунтарский дух проникнет в сии места. Царь голову снесет или нет, а уж голытьба оторвет башку непременно».

2

На другой день по слободе и посаду слух прошел. Бабы испуганно шептались: всех бессписочных людей будут срывать со своих мест и выселять за реку Мокшу. Заволновались бессписочные, забегали. Ведь если это правда, то всех сгноят в замокшанских болотах. Начались суды-пересуды. Ехать или не ехать, а если ехать, то как туда добраться?

Долго бы еще судачили мужики и бабы около приказной избы, но вдруг услышали топот. Вырвалась на площадь на высоком жеребце девка, а за нею табун сытых лошадей. Еле успели люди сунуться в проулки, прижаться к заборам. Пронесся табун мимо, пыль поднял выше хором, остановился перед барскими воротами. Глянул Челищев из окна — ахнул. На его Белолобом девка сидит. Уж не дочка ли Ортюшкина, про которую Логин докладывал? Она, пожалуй. Хороша, ничего не скажешь. Ах ты, как красива! Особливо на коне. Глаза блестят, косы как смоль, брови вразлет.

Мужики из-за углов тоже девкой любуются. Вот и Логин вышел. Еще более барина удивился:

— Чем же ты его, девчонка, покорила?

А она словно плеткой огрела:

— Тем же, чем и тебя! Помнишь!

Ну, истинно колдунья.

Вечером к воеводе пришел подьячий.

— Обещанную девку я привел, Василь Максимыч.

— Давно жду. Веди ее сюда.

— В сенях распоряжается. Велела воду кипятить.

— Она, што, и верно колдунья?

— Истинно сказать не могу, но совет дам. В глаза ее не гляди — утонешь.

— Мне сие не грозит. Я пятый год вдовствую без забот.

— А если она и впрямь колдунья?

— Хоть сама сатана. Лишь бы ногам было легче. Ночи напрочь не сплю.

Воевода хоть и не стар, лет полсотни с хвостиком, но на баб уже не глядел. Сперва схоронил жену. Потом забот полон рот, хворь навалилась — до баб ли? Чтоб еще раз жениться — и мысли не было. Потому на девку, что вошла в спаленку, он толком и не глянул. Да и что глядеть— такая, как и все: платок, косы, сарафан с оборками, лапти. За девкой слуги несли два ушата, поставили их рядом с кроватью. Девка воеводу тоже не очень разглядывала. Будто всю жизнь то и делала, что воевод лечила. Молча села на порог, разула лапти, подоткнула полы сарафана под пояс, засучила рукава. Слуг, что стояли рядом разинув рот, вытолкала за дверь. Подьячему кивнула головой: «И ты выйди», — закрыла дверь на засов.

Воевода, вытянув шею, разглядывал ушаты. В одном курится паром вода горячая, в другом плавают льдинки. «Видать, из погреба», — опасливо подумал воевода. От холода он свои ноги берег.

Девка подошла к ушатам, вытянула из мешочка пучок трав, бросила в горячую воду, покрыла овчинным тулупом. Глянула на воеводу, сказала кратко:

— Подштанники засучи.

Воевода хотел было возразить, но девка упредила:

— Оголяйся. К тебе лекарь пришел, не поп.

Натянув на себя пуховое стеганое одеяло, воеводе, кряхтя, начал подтягивать подштанники.

— Садись на край кровати, ноги свесь. Вот так. — Девка взяла подсвечник, осветила ноги, ощупала коленки. — Теперь суй ноги в ушат, — и распахнула тулуп. Воевода окунул пятки в воду и тут же выдернул — кожу обожгло нестерпимо. Девка крикнула: «Сиди!», — навалилась на голые коленки, вдавила ноги в ушат. Василий Максимович хотел было треснуть девку по шее, но пятки вдруг перестали ныть, кожа обтерпелась, и приятственное тепло растеклось по всему телу. А девка оседлала воеводские колени, набросила на Челищева тулуп. Воевода хмыкнул: «Ты не задави меня, — девка», — но та снова сказала: «Сиди, сейчас потеть будем», — и еще крепче сдавила больные ноги.

Воеводу сразу прошиб пот. И не столько от кипятка, сколько от прикосновения к молодому телу. Стало трудно дышать, хотелось сбросить тулуп, но девка обняла его так крепко, что он не мог пошевелиться и только мычал, захлебываясь паром и потом.

Наконец, тулуп сброшен, девка встала, приподняла воеводские ноги, переместила в соседний ушат. Ледяная вода, будто клещами, сжала ноги, у воеводы зашлось сердце, он открыл рот, словно окунь, выброшенный на берег. Хотел что-то крикнуть, но девка снова водворила его конечности в кипяток.

— Ты што это вытворяешь, скверная, — заговорил воевода, отдышавшись. — Я ноги от ветерка берегу, а ты — в лед. Кости мои больны, а ты…

— Не ври, кости твои здоровы. У тебя жилы кровяные болят, жиром заросли, мясом сдавлены. Кровь по телу не ходит, оттого и боль. Сиди, давай, — не дрыгай.

И так раза четыре она совала воеводские ноги то в кипяток, то в ледяную воду.

От потения одежда на обоих — хоть выжимай. Девка задвинула ушаты под кровать, уверенно, словно всю жизнь провела в воеводской спаленке, подошла к коробу, достала чистое белье, бросила воеводе. Пока тот переодевался, погасила светец и закопошилась у печки. Челищев растянулся под одеялом. Пятки не болели, ноги не ныли и не дергались — в тело вошел блаженный покой.

— Ты ишшо тут? — спросил он в темноту.

— А где мне быть?

— Я думал — ушла.

— В мокром сарафане? Да и некуда мне итти.

— Тогда достань в коробе перину да скамейки сдвинь…

— Уже достала, сдвинула. Спи.

Легко сказать — спи. Пока болели ноги, воевода толь» ко о сне и мечтал, а тут сразу полезли в голову грешные мысли. «Может, она осталась тут намеренно, может, ждет, когда приласкаю ее? А я лежу, как бревно».

Прошло полчаса, может, более — сон не приходил. Девка лежала тихо. Воевода, наконец, решился. Откинув одеяло, спустил ноги на пол, на носках, чтоб не за «скрипели половицы, дошел до скамеек. Протянул руку, наткнулся на мокрый сарафан, висевший у печки. Опустил руку ниже, почуял теплоту одеяла, упругость девичьего бедра. Погладил легонько. Девка не шевелилась. Осмелел, откинул одеяло, прилег на скамью, прижался рыхлым брюхом к обнаженной девичьей спине.

— Ты чего это, козел старый?

— Молчи. Я ить не каменный. Всю ночь не усну.

— Уснешь, — девка вильнула бедром, сбросила вое» воду на пол.

— Сказано — на всю ночь мука! — Сердце у воеводы. колотилось бешено.

— Я тебе говорю — спи! — твердо сказала девка, словно хлестнула кнутом, — Спи!

И — странное дело — ноги сами повернули к кровати, воевода лег поверх одеяла и провалился в темноту.

Утром проснулся — девки и след простыл. Только на перине вмятина от ее тела да под одеялом пряный запах женского пота.

— Что же она со мной сделала, ведьма? — воевода сжал ладонями виски, сел на скамью. — Околдовала она меня, подлая. Теперь мне либо жениться, либо в лямку.

Но, увидев на скамейке свиток — грамотку из Москвы, Челищев сразу поостыл. Понял — не вовремя грешные мысли в голову полезли, ой, не вовремя.

3

Аленка возвращалась из Темникова довольная. Табун довела благополучно, барин Андреян Максимыч похвалил ее, дал денег и назад отпустил не пешком. Лошаденку на конюшне выбрали хоть и захудалую, но разрешили держать ее за болотом до следующей весны. Купила Аленка две больших связки баранок, четыре калача ситных — матери гостинцы. Домой возвращалась тем же кружным путем, прямая дорожка через болота была только для пеших. Вот и ее землянка. Аленка обрадовалась: мать, давно не встававшая с лежанки, сидела у порога. Повесив связку баранок ей на шею, Аленка обняла мать:

— А батя где?

— Беду чую, дочка. Был Сухота — воевода отца к себе зовет. Не к добру это. Убьют они его.

— За что же, мама? Я воеводу лечила, Андреян доволен. Смотри, денег дал, коня дал, обещал бате желе* за. Может, затем и позвали.

— Хорошо, если так.

— Все будет ладно, мама. Вот и ты поднялась— стало легче тебе. Мази мои помогли?

— Не знаю, что и сказать. Знаешь, поди, все эти годы, еще до рождения твоего, мы с батей спор вели. Я Чам-пасу молилась. А он русский крест надел, в Христа поверил. И так сильно поверил, что послал меня в монастырь за его здоровье русского бога молить. Он тог» да умирал совсем, ну, я и пошла. Принесла ладанку— дорого, ой, дорого за нее заплатила. Повесила ему на шею, и к осени поднялся отец твой на ноги, оздоровел. Велел и мне крест принять. Потом родилась ты, он сказал — тоже ладанка помогла. Заставил меня крест взять. Я взяла, но не носила на груди, спрятала. Ныне с весны он ту ладанку надел на меня, я в силу ее все равно поверить не могла, нечистые руки дали мне ее.

— Но тебе же легче стало.