Последний из

Вячеслав РЫБАКОВ

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ

Рассказ

Болел желудок.

Кажется, он болел всегда.

Кажется, он будет болеть всегда.

Дудки. Прорвемся.

Нескончаемая ноющая боль изматывает. Ведь это не просто тупой кол в брюхе, это еще и сигнал: внутри тебя чужой, враждебный, неумолимый. Надо срочно что-то делать! А ничего сделать нельзя.

Боль можно превозмогать, но к ней нельзя привыкнуть. Это как с толерантно­стью, которая терпимость. Терпеть можно долго, мужественно, приветливо, с улыб­кой на устах, но на самом-то деле пока терпишь что-то одно, уже не в силах по-на­стоящему радоваться ничему другому. Нарастает раздражение, и если не можешь претворить его в отпор, начинаешь раздражаться на что-нибудь совсем невиноватое, расположенное поодаль и сбоку.

Например, на давно умершую последнюю жену, которая так и не научилась не пе­режаривать котлеты.

Как, впрочем, и предыдущая.

А ведь сколько раз им было говорено. И лаской, и таской...

Ох, ладно.

Например, на всю собственную жизнь.

Но так нельзя. Жизнь я прожил достойную.

Почему, собственно, прожил? Я еще живу!

Я живу достойно, другим бы так. И буду жить впредь, не меняясь. Не изменяя се­бе. По совести. Не по лжи. Честно. Смело. Вечно.

Надо почаще себе это повторять. Как молитву. Это же физзарядка души, чтоб не захирела и не сникла. Аутотренинг.

Какой-нибудь упертый христианин сразу вспомнил бы тут евангельскую притчу. Дескать, «два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! Благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи или как этот мытарь. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! Будь милостив ко мне, грешнику! Сказываю вам, что сей пошел оправ­данным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится». Но это же чушь. Компенсаторные выдумки неудачников, которым ничего не остается, кроме как уповать, что кто-то большой

Вячеслав Михайлович Рыбаков родился в 1954 году в Ленинграде. Окончил восточный фа­культет ЛГУ, работает в Институте восточных рукописей, доктор исторических наук. Прозаик, публицист, киносценарист. Лауреат нескольких литературных премий и Государственной пре­мии РСФСР по кинематографии. Живет в Санкт-Петербурге.и верхний их почему-то за их неудачи оправдает. Зависть к тем, кто умеет и добива­ется. Просто зависть.

О какой ерунде я думаю, однако... Тех, кто несет по кочкам религию, и без меня хватает.

Я решительно схлопнул мембрану окна. Нет там никакого свежего воздуха.

От кондея несло ледяной духотой и словно бы машинным маслом. Или не мас­лом... Все равно, чем-то ненастоящим, мертвенным. А снаружи — хлесткая морось, порывистый ветер со всех сторон, плюгавые кусты обреченно скачут на одном мес­те, размахивая блестящими ветками, и дальние деревья метут распухшее от серой воды небо.

Климат совсем охренел.

Рост мировой экономики, без которого немыслима социальная стабильность, требует непрерывного роста потребления, и хоть тресни. Неспроста рекламы навя­зывают такой образ жизни, что на зарплату хрен потянешь. И вот итог: в начале века пятно мусора в Тихом океане было, как говорили, со штат Техас. Теперь с Австра­лию. И вдобавок его подкипячивает Эль-Ниньо. От Аляски до Тасмании в воде фор­мальдегид от миллиардов медленно плавящихся в горячих струях пластиковых бу­тылок. Про Атлантику и ее моря и говорить не остается. Жрать осталось одно ГМО. Лидеры «зеленых» заняли достойные места среди мировой финансовой элиты, ос­тальные кусают локти от того, что не сориентировались вовремя и воображали, буд­то и впрямь спасают мир.

Болит. Жалобно и безнадежно.

Стоишь — болит. Сядешь... Кресло мягкое, удобное, свет светит идеально, но чи­тать ничего не хочется. И смотреть ничего не хочется. Ведь все равно болит.

Поначалу я пробовал спасаться тем, что менял позы. Дудки. Ляжешь — болит, и на боку болит, и на животе. В молодости не было положения удобней, чем лечь на жи­вот, обнять подушку... Потом стали затекать руки. Сосуды... Я тогда еще удивлялся. Еще умел удивляться недомоганию. Как же так: всегда было хорошо, и вдруг то же самое — и почему-то плохо. А теперь...

Вон по ту сторону открытой двери в спальню — постель. Благодатная, эффектная. По последнему слову. И подушки. Супер.

А за стеной — бассейн с прозрачной, как хрусталь, голубой водой.

А что толку?

Если у тебя под носом постоянно маячит то, что сулит удовольствие, но самого удовольствия нет, стало быть, это все — ненастоящее. Одна видимость. Взять нель­зя, словно вместо женщины подсовывают статую. Но если все настоящее, а взять все равно нельзя — значит, это я сам ненастоящий? Так, что ли?

Какая чушь...

Нельзя раскисать. Важный разговор на носу.

Надо усвоить: дареному коню в зубы не смотрят.

В старину говорили: здоровье не купишь. Как бы не так. Первобытные време­на. Теперь, что греха таить, здоровье только и может быть покупным. И даже бес­смертие, если оно не приобретено самостоятельно за деньги, а получено как грант, в рамках благотворительной программы по сохранению культурного наследия, не может не оказаться эконом-класса.

Поначалу открытие вызвало эйфорический шок. Только отпетые мракобесы при­нялись было гундосить о том, что вечная жизнь в мире сем — это отказ от царствия небесного и воскресения телесного... Или, например, от нирваны. Перед лицом воз­никшей перспективы никогда не достаться червякам балаболов, разумеется, никто не слушал. Били, бывало. И поделом. Их заезженные, стершиеся об углы веков разгла­гольствования воспринимались теперь как издевательство.

Быстро выяснилось: многоэтапные процедуры столь дороги, что подавляющее большинство человечества о подобных проблемах вообще может не беспокоиться, им так и этак не светит. Попы умолкли. Но мало кого из этого большинства такое успокоило. Наоборот. Оборотистые жулики сколачивали миллиарды, торгуя из-под полы якобы полноценными стартовыми пакетами: сделай себя бессмертным сам, не выходя из дома! Подпольные салоны «Стань вечным» или «Будущее для всех» по­лиция брала штурмом, с пальбой, с трупами виновных и невинных — но на месте од­ного вырастали уже назавтра десять. В подворотнях людей без колебаний резали за гроши, а на судах здоровенные бугаи размазывали мутные слезы по щекам в надежде разжалобить присяжных и, старательно булькая соплями, лепетали: я собирал для мамочки денег на бессмертие, она болеет очень. Потом, бывало, выяснялось, что мамочка-то давно померла, и не просто так, а от сыновних побоев... Из небытия и безвестности пулями взлетали политики, обещавшие сделать иммортализацию обязательной и бесплатной; но, безоговорочно выигрывая любые выборы и доби­раясь до вожделенных вершин, они убеждались, что их оппоненты были правы, что денег на такую социалку взять неоткуда, разве что всю власть в мире пришлось бы отдать северокорейским коммунистам с их нищей уравниловкой, и принимались скромненько и бодренько заботиться о том, как за период полномочий обеспечить обещанные избирателям блага хотя бы себе.

Да и впрямь: стань бессмертными все — куда было бы девать и чем кормить эта­кую прорву народу?

Потом, как и следовало ожидать, оказалось, что больше всего проблем как раз у тех, кому бессмертие по карману.

Потому что у них есть, что наследовать. Очень даже есть что. И есть кому.

По планете покатились волны загадочных громких смертей. От континента к кон­тиненту, не обращая внимания на границы, цивилизационные особенности и куль­турные различия. Безвременная смерть престарелого богатея оказалась абсолютно общечеловеческой ценностью. Утонул в ванной... сгорел в личном самолете... разбил­ся на скользкой дороге... пропал в лесу во время охоты... В общем, грибков намедни поел и преставился.

Через некоторое время престарелые воротилы опомнились. Никто не хотел уми­рать. Бессмертные — в особенности.

Пошли процессы. Приговоры были чудовищными. Поначалу они воспринима­лись избаловавшимся от гуманизма человечеством как возвращение средневеко­вой жестокости. Саудиты, бывшие согласно всем международным рейтингам самой демократической страной арабского мира, с удовольствием вернулись к четверто­ваниям, колесованиям и сажанию на кол. И так и остались, кстати, самыми демокра­тичными. Американцы хладнокровно продолжали свои вполне гигиеничные уколы, но почему-то раз за разом препараты для смертельных инъекций стали оказываться просроченными или некачественными, так что казнимые, колотясь в судорогах вну­три фиксирующих ремней, заходясь воплями, утопая в собственных нечистотах, по­мирали сутками, а то и дольше. Европейцы перестали ставить в одиночные камеры игровые приставки и отрубали там Интернет. Наши тоже не отставали — на свой простецкий, московитский манер... Хозяева денег давали своей молодежи нагляд­ный окорот, иначе было просто нельзя. Ведь страшно стало жить.

Убийства сделались редкостью, но прогресс не остановишь. И вот уже маститые врачи, лауреаты всех на свете премий, на потребу наследникам и в несомненном рас­чете на долю изобрели новое психическое расстройство — секторальную деменцию.

Мол, старикан вроде бы и нормальный, соображает, как и год назад, и два, и три, и читает, и даты помнит, и в отчетности разбирается — а вот собственностью управ­лять уже не может. Именно в этом секторе деятельности у него мозги как раз и отка­зали. Стало быть, пора по суду отбирать право финансовой подписи.

Как инкубаторные принялись плодиться лойеры, которые на основании самых незначительных оговорок и описок могли как дважды два доказать, что пациент сек­торально недееспособен.

В ответ, естественно, начали плодиться лойеры, которые на основании тех же са­мых медицинских показателей могли как дважды два доказать, что пациент впол­не дееспособен.

Слушать их словесные дуэли в судах было одно удовольствие. Поэмы. Доходы и тех, и других росли соответственно. Лойерам тоже хотелось жить вечно. И, разу­меется, комфортно. Потребление било рекорды, экономические показатели распуха­ли, как на дрожжах. ВВП зашкаливал повсеместно. Смертным, правда, почти ничего не доставалось. У них-то доходы не росли. Яркими упаковками были завалены все шопы, бутики и прочие лабазы, приходи, покупай. Только не на что. С каждой рас­продажи по больницам развозили десятки искалеченных.

А мне суждено оказалось сделаться вечным задарма. Просто за то, что жил правильно.

Но бессмертие само по себе — это еще не вечная молодость.

Ничего. Прорвемся. Когда-нибудь я заработаю на все приложения.

Как весело все начиналось! Солнечное, раздольное время... Все они красавцы, все они поэты. Ежедневные шумные застолья, вольнолюбивый треп до рассвета в прокуренных кухнях, насмешливое презрение к окончательно впавшей в маразм власти — и предвкушение славы в мире куда лучшем, чем тот, где родились, и упое­ние своим талантом, и несокрушимая, маниакальная надежда на что-то такое... огром­ное, лучезарное... непременно обязанное случиться. И гитарные перезвоны, лиричные напевы... Не обещайте деве юной любови вечной на земле... Эти камни в пыли под ногами у нас были прежде зрачками пленительных глаз... Так незаметно, день за днем, жизнь пролетает... В молодости куда как сладко погрустить о быстротечности времени и бренности бытия. Еще не страшно, но остроты восприятия добавляет. Я, бывало, тоже рифмовал. Смерть была хотя и за горами, но советским людям го­ры не преграда...

Кругом — духота, застой, лицемерие, карательная психиатрия, накрепко заши­тые рты, повальная ложь сверху донизу и тотальная, нестерпимо унизительная не­свобода... И мы. Дон Кихоты, Ланцелоты. Гулливеры в Лилипутии. Ум, честь и со­весть эпохи. А скромность украшает только бездарей.

И ведь пробивались все, кто проявлял хоть чуточку упорства.

Пока сосу — надеюсь. Это как бы от лица младенца. Ха-ха-ха!

Отсель валить мы будем к шведу. Это как бы от лица Петра Первого, что осно­вал Петербург исключительно для удобства драпа в сытую благополучную Сканди­навию. Ха-ха-ха!

Никто, кроме нас — никого, кроме вас! Это как бы от лица дуболомов десантни­ков с их хвастливым слоганом, с намеком на то, что опасность они представляют лишь для собственного гражданского населения. Ха-ха-ха!

Военные строятся поротно, а питаются повротно.

Добро должно быть с кулаками, а кулак должен быть с добром!

Тогда это все шло по линии юмора. И ведь печатали, показывали по ящику, сме­ялись. А ты-то понимал, что плюешь им в хари, и они хохочут потому, что им нравит­ся размазывать по собственным харям твои плевки. Такими они рождены, и так они воспитаны. И можно было по праву ощущать себя высшей расой. Светочами в темном царстве. Единственно свободными людьми в стране рабов... Платили, ко­нечно, гроши, но ведь и жизнь была дешевой, как и полагается рабской жизни, в которой деньги и вещи почти отсутствуют и мало чего стоят, обмен идет иным. На портвейн и на цветы для красавиц хватало. А от них отбою не было. Восхищенно хлопали ресницами, помнили шутки и монологи наизусть, потом тебя же тебе и ци­тировали в твоей же постели... Видимо, вскрикивая в момент оргазма, а потом, в прельстительно и беззащитно накинутых на голые плечики незастегнутых мужских рубахах разбалтывая в чужих кухнях новомодную растворяшку, тоже ощущали при­надлежность к тем, кто единственно свободен.

А ведь в ту пору если девушка тебе давала вот так, с восторгом и ни за что, это действительно много значило. Душу значило. Подарок значило. Не то что нынче, в эпоху контрацепции, пренатального скрининга, равноправия гендерных ориен­таций и доступной с детства сети, раздувшейся от порнухи. Нынче будто ссудили друг другу крупные суммы и теперь ожидают с процентами, и счетчик уже включен. Или самоутвердились каждый за счет другого. Или весело и полезно для здоровья немножко сыграли во что-то вроде пинг-понга, с шутками и прибаутками.

Впрочем, когда тебе в последний раз давала девушка, старый ты хрыч?

Ничего. Прорвемся...

Ни одного имени уже не помню. Как распирало от самодовольства, помню, как мнил, что по моим талантам мне так и положено, помню... помню топ-топ-топ босы­ми пяточками по полу: ты кофе сладкий пьешь или без сахара? А вот имен их...

Все они давно умерли.

Ну и что? Они не заслужили, а я заслужил.

Потому что я — носитель культуры.

Да, поначалу просто хихикали. Дальше — больше.

В этой стране не осталось нормальных людей, потому что выжить могли только стукачи да вертухаи.

Откуда тогда мы взялись, такие замечательные?

Неважно. Даже в голову не приходило об этом задуматься. Красиво же сказано.

В России одна половина сидела, другая охраняла.

Кто тогда воевал? Кто конструировал, кто строил?

А известно кто. Штрафбаты, шарашки и зэки, и весь сказ.

И пошло-поехало... Международные премии за гражданское мужество и широ­ту мышления, гранты от фондов распространения и поддержки демократии...

Мелодично сыграл свои простенькие ноты визит-контроль. Медовый голос кон­сьержа произнес из-под потолка:

— К вам гость.

Наконец-то.

— Впустить, — сказал я.

Кресла я расставил заранее, одно напротив другого. Сел поудобнее. Начал улыбаться.

Все равно болит.

Он вошел. Тоже с приветливой улыбкой. Я гостеприимно встал и сделал шаг ему навстречу.

Мы пожали друг другу руки.

Давненько не виделись...

— Давненько не виделись, — сказал я, жестом предлагая ему сесть. Он уселся, за­кинул ногу на ногу.

— Мы стараемся пореже вас беспокоить, — сказал он.

Ой, не лги царю. Прошлое тонет все глубже, и нужда во мне возникает все реже. Чтобы этого не понимать, надо быть круглым идиотом, а я не идиот.

— Кофе? — спросил я.

— Не откажусь.

— Коньяк?

— Я за рулем.

— Без шофера? С чего вдруг?

— Иногда приятно самому.

Время неотесанных бесцеремонных братков давно миновало. Гость мог бы сой­ти за университетского декана. За директора театра.

Во времена ударных строек коммунизма в КГБ это называлось «куратор».

Теперь... Шут его знает, как это назвать теперь. Наверное, работодатель.