Всегда кто-то платит

– Где ты научился? Ходил в художественную студию? – спросила я.

– Да прям. Мы церковь восстанавливали, считай, строили заново. Там художник иконы рисовал, то есть писал. Так вроде правильно говорить надо? Ну я и насмотрелся.

Анатолий был очень нежный, добрый и чуткий. Так мне тогда казалось. Да так оно и было – он всегда встречал меня после поликлиники, возил, куда было нужно. Мне нравилось с ним ездить. Я чувствовала себя женщиной. Он вел машину, а мою правую руку всегда держал в своей ладони. Отнимал, если был сложный перекресток. Я чувствовала себя в безопасности. Наконец у меня появился мужчина, который меня защищал, взял на себя ответственность за мою жизнь. И да, это было счастье, которым я наслаждалась. Я ценила каждую минуту – как он держал меня за руку, как открывал дверь машины, как заваривал для меня чай и приносил в постель. Разве меня можно за это судить? Разве в такой ситуации я должна была делать выбор между дочерью, которой стала совсем не нужна, и собственным, пусть и недолговременным счастьем?

Я уже и не надеялась, что он разведется. Но для него это оказалось важным. Я говорила, что официальная печать мне не нужна, лишь бы он был рядом, но он сказал, что хочет жениться. И точка. Мне тогда казалось, что это говорит о его серьезных намерениях. Он хотел семью, настоящую. Он даже предложил удочерить Ксению. Но я знала, что дочь не согласится – у нее мог быть только один отец, пусть даже тот, которого она никогда не видела, не слышала, а он от нее отказался еще до рождения. Но Ксения принадлежала ему, его роду.

Анатолий уговорил жену на развод. Подробностей я не знаю. Меня тогда мало что интересовало – только собственные ощущения. Я никогда не встречалась с его женой, она мне даже не звонила. Знала, конечно, что у Анатолия есть взрослая дочь, уже замужняя, с двумя детьми. Я тогда долго смеялась – он младше меня, а уже дедушка. Анатолий сказал, что рано женился, дочка тоже рано выскочила замуж. Вот так и получилось. Молодой дед.

Наверное, мне стоило больше узнать о его прошлой жизни, но я так наслаждалась сегодняшним днем, что ничего не хотела выведывать. У всех есть прошлая жизнь. И у меня. Почему я должна об этом думать? Мы встретились уже взрослыми людьми, наши дети выросли, так что имеем право на свою собственную жизнь.

Мы поженились. Толяша познакомил меня со своей дочерью. Я ему была так благодарна за то, что он меня принял – больную, без груди, что хотела любить – и его, и его дочь. Аня оказалась хорошей, простоватой, но доброй девушкой. Она была очень похожа на своего отца. Я тогда жила так, как представляла себе, но никогда не пробовала – зависела от мужа, подчинялась ему, готовила, мыла полы, слушалась во всем. Толяша взял на себя все проблемы. Он сделал ремонт в квартире, купил новую мебель. Мы расставляли ее по его вкусу.

Как я уже говорила, по-своему он был привлекательным, если кому нравятся резкие мужчины с понятными инстинктами. Мне нравилось, что я его понимала. Еще до того, как он сам мог выразить желание. Ксения тогда совсем отдалилась, но я тоже считала это нормальным. Чего она от меня ждала? Что я могла ей дать как мать, если она даже кашу мою не ела? Я не могла ей посоветовать, в какой институт поступать, не знала, о чем она думает, о чем мечтает. Мне казалось, что она вообще ничего не хочет. Живет, как живется. Но одно я знала твердо – если бы я ей что-то посоветовала, она бы сделала в точности наоборот. Она всегда была «наоборот». Особенно со мной. Ксения была самодостаточной, ей никто не был нужен. Ну а я оказалась слабее. Мне был нужен Анатолий.

Анна

Мама призналась, что отец всегда ей изменял. Да я и так это знала. Тоже мне новость. Все мужики гуляют, козлы. По натуре такие. Мой тоже гуляет, и что теперь – вешаться? Да я иногда рада бываю, что Колька на стороне валандается – мне хоть выспаться удается. А то целый день с двумя детьми попробуй, побегай. Там не то что любовь, лишь бы до кровати добраться да раздеться. Потом скандалец устроишь, и он еще неделю будет шелковый ходить, виноватый. Да пусть шляется. Никуда ж не денется. Куда ему? Гол, как сокол. Ни жилья, ни работы толковой. Бабам на уши льет, что зарабатывает, они и верят. Я вот смотрю на своего Колю и гадаю – кому ж такое счастье надо? Смотрю на мать и думаю – зачем ей мой отец сдался? Лишь бы не одной? Да по мне так пусть валит на все четыре стороны. Только пусть бабки раз в месяц привозит. А еще лучше – проезжает мимо и забрасывает в форточку, чтобы я его даже не видела. Вот это счастливая семейная жизнь. Но нет же – возвращается, моется, чистое белье хочет, сволочь. И отец таким же был. Я хоть и малая была, а всех его «теть» сразу раскусывала. Да мне все равно было. Он мне, чтобы я молчала, подарки приносил, откупался. Ну и всем хорошо. Да я бы и без подарков ничего матери не сказала – зачем ей? Она ж все равно переживать будет. Нет, я сразу решила, пусть гуляет, хоть угуляется, мне по хрен. Только дети мои, не отдам, квартира моя, и алименты будь добр. Нормально. Все так живут. Многие строят из себя, счастливую семейную жизнь изображают. Я ж с детьми все время, на детских площадках, в сад отведи, забери. Так наслушалась про любовь до гроба. А как копнешь или винишка предложишь, прямо там, на площадке, так и польется говно. Все мужики козлы. Все изменяют. Кто налево, кто направо, а кто и в обе стороны успевает. Я так считаю – лучше признайся самой себе и живи уже спокойно, чем придумывать да верить, что «мой не такой». Все такие. Куда только девки смотрят? Ну ведь голодранец, последние трусы и те жене принадлежат, а все туда же. Зачем такое счастье?

Вот зачем этой Елене сдался мой папаша? Вроде бы не дура. Придурковатая малость, но не дура какая-нибудь. И что? Только потому, что он моложе? Что ей такое счастье на голову свалилось? Последний шанс в жизни? Да я вообще без мужика могу. Без детей не могу. А без мужика – легко. И что она в моем папаше нашла? Умная, умная, а говна под носом не разглядела и вмазалась. Ну, значит, хорошо до этого жила. А теперь пусть хлебает ложкой. Папаша и ее кинет. Я-то сразу поняла, что ему надо. Не мог он на старухе просто так, за здорово живешь жениться. Сколько лет не разводился и тут на тебе – развелся и женился. Кобель драный! Как же я ненавижу этих мужиков! А баб, которые за них выскакивают, еще больше ненавижу. И не жалко мне было эту Елену. Пусть хоть на старости лет научится, раз в молодости урок не получила. Пусть ее мой папаша обберет как липку. Может, тогда поумнеет? Или такие полоумные идиотки ничему не учатся? Да тут ежу понятно – папаша поживиться захотел. Тоже мне любовь-морковь. Да я с детского сада в такие сказки не верю. Ой, да пусть делают что хотят. Мое-то какое дело? Если бы не мама, я бы вообще туда не пошла. Но мама попросила – мол, присмотри за отцом. Зачем ей? Ей-то какая радость?

Отец с матерью рано поженились, были, считай, совсем детьми. И отец не нагулялся. Мама отчего-то очень спокойно к этому относилась. Кто ей вбил в голову, что мужчина полигамен от природы? Она терпела и прощала. Он всегда возвращался. А куда ему было деваться? Несколько раз он хотел уйти насовсем. В первый раз, по рассказам мамы, это случилось, когда она была уже на седьмом месяце беременности. Тогда она винила во всем себя – брак, как тогда было принято, случился «по залету». И я получилась «по залету». И что б меня это колыхало? Да полстраны «по залету», только не признаются. Вроде как неприлично, неправильно. А по мне так – все равно. Я детей хотела и родила. А на Колю мне плевать с высокой колокольни. Мои дети. Залетные, перелетные. Захочу, и третьего рожу. Но мама переживала. Говорила, что вряд ли бы отец женился на ней, если бы «ничего не было». Я думаю, что и мама не вышла бы за него замуж, если бы не беременность. Не знаю, как она родила меня здоровой – все последние месяцы беременности она проплакала. Каждый день. Он приходил и говорил, что не вернется. Мама была согласна на все, лишь бы он уже ушел и не возвращался. Но по закону разводиться с беременной женой нельзя. Нельзя, пока ребенку не исполнится год. Закон стоял на стороне молодой матери. И хотя сама молодая мать мечтала о разводе, ей все в один голос твердили – подожди, роди сначала, пусть ребенку годик хотя бы исполнится, потом разведешься. И мама ждала. Она была совсем молоденькой, дурочкой. Всем верила. Ее родители были только рады, что спихнули дочь замуж. С родителями мужа отношения не сложились. Она мне много про них рассказывала. Свекор пил беспробудно. Свекровь была жесткой. Мама пыталась пожаловаться свекрови, но та всегда была на стороне сына. Считала, что он правильно сделал, что нашел себе другую бабу. Отчего-то она считала невестку плохой женой. Всей округе раструбила, что по расчету залетела. Да какой там расчет? Отец же был голодранец – одни штаны да одни ботинки на все сезоны. Жили они в поселке, но и там были свои «богатые» и «бедные». Отец считался из «богатых» – у его родителей свой дом был, аж в три комнаты. А мама вроде как из «бедных» – домишко на краю поселка, одна комната, зато огород большой. Все в говне по колено, по одним дорогам ходят, но тоже мезальянс, скоты. Сколько они моей маме крови попортили… Свекровка поставила условие, что ни невестке, ни ребенку дом не достанется. Пусть даже не мечтает. Сын у нее один, а баб и детей у него может быть много. И что теперь – каждой дом отписывай? Захочешь уйти – скатертью дорога. С чем пришла, с тем и уйдешь. Мама согласилась. Она мечтала уехать из этого поселка, с моим отцом или без него – без разницы. Лишь бы уехать. А пока – намывала полы под приглядом свекровки, вставала в пять утра и работала до позднего вечера. Свекровь же все равно ее упрекала – ленивая, неповоротливая, жопу разъела, смотреть тошно. Жрать, мол, успевает, а по хозяйству – не успевает. Ну, беременная, не больная же.

Мое рождение совпало с окончанием новой счастливой жизни моего отца – то ли он бросил любовницу, то ли она его. И он встречал мою маму из роддома, как примерный семьянин. Даже фотография сохранилась. Мама, измученная долгими родами, уставшая, некрасивая, смотрит с ужасом на отца, который, с не меньшим ужасом, держит кулек с младенцем. Она не знала, как реагировать на его возвращение. Все вокруг говорили, что она должна радоваться и быть счастлива. Но она не радовалась и уж тем более не была счастлива.

Отец продолжал уходить в загулы. Мама еще кормила меня грудью, когда он опять ушел. Но никак не мог определиться – то ли насовсем, то ли временно. Мама жила в доме свекровки и продолжала вкалывать, как ломовая лошадь. Свекровь, посмотрев на младенца, объявила, что ребенок не из их породы, что наверняка нагулянный, и сидеть с «этой», имея в виду собственную внучку, не собирается. «Девка», как называла меня бабушка, ей сразу не понравилась – худая, синяя, крикливая. Спать не дает. Мама хотела вернуться в свой дом на окраине поселка, но ее мать не приняла – ушла к мужу, так и живи там, нечего бегать туда-сюда. Новая любовница моего отца караулила маму на улице и просила «отпустить». Мама соглашалась, но любовница не верила. Наверное, отец говорил, что жена его не отпускает.

Потом мы уехали. И жили, как говорила мама, «считай что в Москве». Но считай – не считай, не Москва. По сути, такой же поселок. Только теперь мы жили не в собственном доме, а в квартире. Я играла не в огороде, а во дворе. Где мне было лучше? Нигде. Бабку я боялась, но вроде как привыкла к ней. Здесь я была новенькой, деревенской и со мной никто не хотел дружить. Мама твердила мне, что мы должны быть счастливы, что уехали. Только она не была счастлива – исполнилось то, о чем она так долго мечтала, только новая жизнь так и не наступила. Для нее – уж точно. Когда я стала что-то замечать? Когда уже училась в школе. Мама никогда не подходила к домашнему телефону. Телефон мог звонить, разрываясь, но мама делала вид, что в доме нет посторонних звуков. И тогда к телефону стала подходить я.

«Алле?» – спрашивала я, и трубку тут же бросали.

И так много раз.

На некоторое время наступало затишье – никто не звонил, отец приходил домой. Но все повторялось. Бесконечные звонки, просьбы «отпустить». Мама много раз умоляла его развестись. Но отец не хотел. Они жили так годами. Отец зарабатывал, мама экономила. Они, наконец, купили квартиру. И мама поняла, что он не уйдет никогда, потому что не сможет разделить эту квартиру. Делить было нечего. Крошечная однушка. Что там делить? Да и как, если я там прописана? А пока ребенок несовершеннолетний, то не поделишь. Опять получался замкнутый круг. То я грудная и ничего нельзя сделать, то я несовершеннолетняя и опять ничего нельзя. Остается только жить и терпеть. Мама несколько раз уезжала, не выдержав. Собирала чемоданы, брала меня, и мы ехали назад. На автобусе, много часов. Она возвращалась в дом к свекровке, которая ее принимала, но изводила каждый день упреками. Она считала, что невестка – дура, как была, так и осталась. Ну, шляется муж, так у всех шляются. Она же живет, как сыр в масле катается, не работает, ни хрена не делает. А Толя ей только деньги отстегивает. Да он ее, дурищу такую, страшную и никчемную, ленивую, с толстой жопой, аж в Москву увез, квартиру ей купил, дочь у них вон, как принцесса разодетая. А этой все мало. Эта все недовольна. Да другая бы мужу ноги мыла и воду пила. Гуляет он. Но не бросает же! О дочери думает. Так и в чем проблема?

Мама собирала чемодан и шла пешком на окраину поселка, в свой дом. Но ее родная мать отправляла ее назад. Мол, ушла, не послушалась родителей, нагуляла ребенка, теперь терпи. Иди, откуда пришла. Как ты свекровь называешь? Мамой? Так вот и иди к маме.

Мама говорила, что тогда почти перестала спать – ее мучила бессонница. Все время снился один и тот же сон – что она одна, с ребенком, с чемоданом и не знает, куда идти. Этот кошмар ее преследовал всю жизнь. Она так и осталась в прошлом, так и осталась с чемоданом, с ребенком на руках, никому не нужная. Без крыши над головой, без родных и близких.

Ее могла приютить соседка. Через пару дней приезжал мой отец, валялся в ногах и просил вернуться. Свекровка стояла чуть поодаль и говорила так, чтобы все слышали – мол, перед этой потаскухой он еще и в ногах валяется. Да кто она такая, чтобы ее сын так унижался?

Мама возвращалась не потому, что прощала отца. Потому что больше не было сил слышать попреки свекровки. А бабушка никого не стеснялась – ни соседей, ни меня, маленькой. Так мне и внушала – папа у меня хороший, а мать – потаскуха. Да еще и ленивая. Ей счастье на голову свалилось, а она не ценит. Мозгов не хватает оценить. Да и жопу с мордой наела. Да разве такая жена должна быть?

Мама возвращалась, но уже через пару недель все начиналось сначала. Отец заводил себе новую любовницу. Ему была нужна женщина с квартирой. У него такие были. Но одна не хотела, чтобы он вообще виделся со мной и мамой. Другая требовала, чтобы он не давал нам денег.

Мама стала делать вид, что ничего не замечает, не видит. Наверное, она думала, что тогда он быстрее уйдет из ее жизни. Но ничего не изменилось, кроме того, что отец перестал скрывать свои измены. Жил он по-прежнему с нами. С мамой они стали соседями поневоле, которые друг друга уже даже не ненавидят. Даже на это у мамы сил не осталось. Отец же твердил, что возвращается ради меня, ради дочери, чтобы я не чувствовала его отсутствие.

– Давай разделим квартиру, – миллион раз просила мама.

– Почему я должен делиться? – удивился отец.

Очень быстро я поняла, что у отца можно брать деньги. Когда я еще училась в школе, он знакомил меня со своими «тетями».

– Мне нужны деньги, – однажды попросила я, и отец молча бросил мне бумажку. Когда он напивался, становился злым. Вроде как «бесноватым». Мог рукой махнуть, если я не вовремя появлялась. Обычно тычки доставались маме, когда она на кухню заходила и просила прекратить бухать. Но наутро отец всегда оставлял нам деньги. Я помню, что деньги у него были. Мама говорила, что они «грязные», что отец перевозит не то, что положено. Но мне было наплевать – зачем отказываться, когда дают бабки. Ничего, что грязные, я не брезгливая, руки помою.

Несколько раз к нам вламывались какие-то мужики. Обыскивали квартиру, избивали маму. Но отец всегда говорил, что все уладит. Мама в ногах у него валялась и просила уйти, но он не уходил. Мама говорила, что отец перевозит что-то плохое. Мне хотелось, чтобы он побольше перевозил «плохого» и у нас были бы деньги. Мне всегда казалось, что мы жили очень бедно.

Я рано вышла замуж. Мама была рада, что я наконец уеду из дома. Она не говорила – «выскочила замуж», хотя я именно что «выскочила». Коля был простым бесхребетным парнем. Даром такой муж не нужен. Поэтому я приходила, когда отец был дома, и просила у него денег. Только стала умнее – всегда хорошее ему говорила, обнимала. Он прямо таял и с пьяных глаз отдавал все, что находилось в кошельке.

Когда появилась эта баба, я сразу поняла, что отец к ней съедет. Слишком не похожа была на всех его остальных. Обычно он с теми, кто попроще валандался. Продавщицы в основном. Но те быстро просекали – взять с мужика нечего. Так, в разовое пользование. А эта оказалась из образованных. Да еще с квартиркой собственной. В Москве, а не в Жопурюпинске. Елена эта прям блаженная. Мало того что за отца замуж побежала, так что пятки сверкали, так еще его и в квартире прописала. Она была его старше почти на десять лет. Опять же не во вкусе отца совсем. Он любил поплотнее, погрудастее, чтобы черная или рыжая. А эта белесая моль, со спины пионерка, с лица – пенсионерка. Не знаю, как эта дурында сама не допетрила, я-то быстро поняла – отцу квартира понадобилась. Он даже меня попросил посодействовать – в гости приехать, расположить, так сказать, чтобы потом никто не привязался. Мол, семья настоящая. Я думала, сложнее будет, а раз плюнуть оказалось. Дочь у этой Елены такая же придурошная на всю голову. У моей малой и то мозгов больше – своего точно не отдаст. А эта свалила сразу, только ее и видели. Все умную из себя корчила. Я-то видела, что сама по углам шляется, пока ее мамаша с мужиком в квартире жизнью наслаждается. Отец мне сказал, что Елене этой – два понедельника осталось, и один уже прошел. Мол, больная насквозь, все по врачам бегает да анализы сдает. Так что он потерпит чуток, зато потом – законный хозяин жилплощади. Муж. Ни один суд не привяжется. А дочурка не станет с ним связываться. Он ее один раз припугнул слегка, к стенке прижал, она и свалила. Нет, такая точно по судам не будет бегать да права свои отстаивать. Так что план на ближайшую пятилетку понятен. Сейчас поживут, а потом он Елену попросит и внуков прописать. Тогда уж совсем деваться некуда – несовершеннолетних же никто не выгонит. Отец просил меня приезжать, изображать из себя заботливую дочь. Внуков привозить почаще. Мол, Елена растает и на все согласится.

Ну и ладно, мне-то что? Не сложно. А квартира никому лишняя не помешает. Отец стал выпивать, сильно. Говорил, что знает, что делает – Елена с ним за компанию пристрастилась. А той много не надо. Он ее такими темпами быстро в гроб загонит.

Совесть меня не мучила – если баба дура, так ее проучить не грех. Матери я все равно ничего не собиралась говорить. Она у нас вроде как порядочная, честная, настрадавшаяся. А мне по фиг. Все урывают, как могут, а я что – хуже? Если эта Елена готова ради мужика и дочь предать, и квартирку на мужа молодого переписать, так ей и надо. Интеллигентная? Да все одинаковые. Как мужик на горизонте замаячил, так сразу простая стала.

Светлана

Толя считал, что я плохая хозяйка. Плохо готовлю, плохо убираю. Его раздражало, что я доедаю за ним и за Аней.

– Может, тебе свинью завести? – говорил он.

А я не могла выбросить еду. Складывала куски в отдельную тарелку и потом подъедала. Я привыкла экономить. Даже кусок колбасы не могла выбросить – рука не поднималась. Уже и есть не хотела, а ела. Наверное, поэтому растолстела. Хотя все время ходила голодная. Ждала, когда пообедает Аня, когда поужинает Толя и доедала то, что осталось. Ни разу не приготовила для себя. Вот чтобы приготовить себе и съесть тоже самой. Не понимала, как так можно? Я любила тушеную капусту, которую ни Толя, ни Аня терпеть не могли. И я никогда не тушила капусту. Я любила грибной суп и перловую кашу. Грибной суп варила моя мама, а перловку – бабушка. Ничего вкуснее я в жизни не ела. Я умела варить и суп, и кашу. Но Аня терпеть не могла запаха грибов, а Толя ненавидел перловку. Его чуть ли не выворачивало. Я отказалась и от супа, и от каши. Мы всегда жили бедно, но не голодали. Кто-то и хуже нас жил. Я не работала. Толя оставлял мне деньги на хозяйство. Уже после переезда я хотела пойти работать, но не смогла. Толком ничего не умела, людей стеснялась, да и Аня была еще маленькой. Потом вдруг Толя начал неплохо зарабатывать. И я стала покупать вещи, о которых всегда мечтала. Первым был чайный сервиз. Я скопила деньги и купила, не сказав Толе. Поставила его под кровать. Иногда доставала и любовалась чашками. Мне нравилось держать их в руках. Я позволяла себе выпить чай из красивой чашки, когда никто не видел, потом мыла чашку и укладывала назад в коробку. Потом я купила столовый сервиз и тоже поставила под кровать. Зачем? Не знаю. Мне казалось, что Толя заставит меня вернуть сервиз в магазин или отберет. Или скажет, что я полная дура, раз его купила. Я прятала посуду, потому что боялась ее лишиться. После того как Толя уходил на работу, а я отводила Аню в детский сад, наступало самое счастливое время. Я шла в кулинарию и покупала себе что-нибудь вкусное – котлету по-киевски, отбивную. Дома доставала одну тарелку из сервиза и одну чашку из другого. Выкладывала на тарелку котлету и ела. Долго. Могла так два часа просидеть. Потом все убирала, чтобы даже запаха не осталось. Конечно, мне захотелось купить приборы – красивые ножи и вилки. Мне хотелось все больше – тарелки требовали скатерти, салфеток. Я подолгу разглядывала в магазине наборы с десертными приборами и поражалась – неужели ими можно пользоваться? Для торта? Не может быть. Под кроватью уже не было места, и я стала ставить новые коробки на антресоли. Толя ругался, когда я просила у него деньги. У меня началась какая-то болезнь – я заходила в магазин и хотела новых вещей. Там меня уже знали и даже оставляли новые наборы.

Тогда я и вправду стала плохой хозяйкой. Вместо того чтобы покупать мясо или картошку, я простаивала перед прилавком магазина «Посуда», рассматривала рюмки, наблюдала, как продавец карандашом бьет каждую по ободку, проверяя – нет ли трещин. Мне нравилось смотреть, как там ловко упаковывают чашки в бумагу – отдельно каждую чашечку. Как укладывают горкой тарелки. Дома я наслаждалась единоличным пиром – накрывала скатерть, доставала одну тарелку, наливала воду в хрустальный бокал и представляла себя в другом месте. И в какой-то момент нашла себе оправдание – я уйду от Толи и начну новую жизнь. В которой у меня все будет по-другому – красивая посуда, новое постельное белье, полотенца. Пока я так мечтала, время проходило незаметно. Я подскакивала, доставала старую кастрюлю, варила что-то вроде рагу с картошкой и бежала забирать Аню из садика. Толя возвращался и ковырял вилкой в рагу – я или забывала посолить, или плохо почистила овощи. Сковородка, на которой я жарила, была старой и если я готовила сырники, то подгоревший низ приходилось срезать, выковыривая внутренности.

Тогда я решила, что попрошу у Толи пылесос. Вот пусть орет, что хочет делает, а я скажу, что мне нужен пылесос. Толя молча дал денег. Я купила пылесос, но так и не могла им пользоваться. Он стоял в углу спальни. Я не боялась его испортить или засорить – мне он нравился новым. Поэтому по привычке подметала веником и чистила дорожку в прихожей руками, губкой. Толя, как оказалось, даже не заметил, что я купила пылесос. Он пришел подвыпивший и споткнулся.

– Это что? – спросил он.

– Ты же дал мне деньги, я купила, – ответила я.

– Ты дура или как? И что ты им пылесосишь? У нас же ковра нет. Сначала ковер купи, а потом пылесос.

Он швырнул мне деньги и завалился спать. Я решила, что куплю ковер, хотя мечтала о халате, шелковом, с вышитыми китайскими драконами. Очень мне нравился этот халат. В нем было все шикарно – и широкие рукава, и красные драконы по подолу, и тонкий пояс.

Чтобы Толя ничего не заподозрил, я покупала дешевый хрусталь и ставила в стенку за стекло – вазы, конфетницы. Вскоре я накупила столько, что пришлось ставить на верх стенки. Толя надо мной смеялся.

– Где ты, и где хрусталь? – говорил он. – Да ты, как свинья, привыкла жрать из корыта, вот и жри. Хоть в хрусталь себе положи, свиньей и останешься.

Я заплакала. Толе нравилось доводить меня до слез – он тут же начинал улыбаться.

Однажды я выставила на стол хрустальную фруктовую вазу с яблоками.

– Откуда ты эту гниль приперла, – морщился Толя.

Тогда я перестала использовать хрусталь. Мы ели из старых тарелок, и Толя успокоился и перестал издеваться надо мной. Я скупала посуду, но он об этом не знал.

Но в тот вечер все пошло не так. И моя счастливая жизнь в мечтах закончилась. Толя встал ночью, чтобы попить воды, и зацепился ногой за коробку, которую я плохо задвинула под кровать. Он упал, матерясь, и заметил остальные коробки.

– Это что? – спросил он.

– Посуда.

– Откуда?

– Купила.

Толя открывал коробки, одну за другой.

– Ты больная?

– Это не для меня, для Анечки. В приданое. – Я сказала первое, что пришло в голову.

– Какое приданое?

– На свадьбу. На будущее.

– Хорошо.

Я думала, он начнет на меня орать, но он успокоился.

– Можно я куплю кастрюли? – спросила я.

– Даже в новых кастрюлях твое варево нельзя будет есть, – ответил Толя.

Я научилась прятать. Слава богу, что он не полез на антресоли. Часть посуды я переставила в шкаф, где висела моя и Анина одежда. Часть поставила под Анину кровать.

Чтобы Толя не догадался, я постелила две ковровые дорожки встык друг к другу и купила ковер в комнату. Пылесос передвигала с места на место, чтобы он думал, что я им пользуюсь.

Не помню, что тогда произошло. Я была в магазине, а когда вернулась домой – у меня чуть сердце не остановилось. Толя достал все коробки, вытащил всю посуду. Он был пьян. Не знаю, что он подумал. Я боялась только одного – что он начнет бить тарелки. Он ударил меня. Один раз, потом еще. Я лежала на полу и прикрывала собой тарелки.

– Выставишь на стол, остальное унесу, – сказал он.

Я оставила дома несколько сервизов из тех, которые мне нравились, но не очень сильно. Все надеялась, что Толя забудет и не заберет остальные. Или я смогу их перепрятать. Но нет – он унес все.

Я плакала много дней. Аня сначала спрашивала, почему я плачу, а потом тоже привыкла. Кому я могла рассказать об этом? Кто бы меня понял? Толя лишил меня надежды на новую жизнь. Он догадался, что я хочу от него сбежать, жить без него, и отобрал у меня все, что я имела, все, чем дорожила. Мои тарелки в моей новой жизни. Скатерти, которые я мечтала постелить на другом столе и в другом доме. Занавески, которые требовали других окон. Он забрал даже постельное белье.

Оставалось только гадать – куда он все отнес? Своей очередной любовнице? Я пробралась в гараж и увидела коробки там. После этого мне стало спокойнее. Я знала, где лежит моя посуда.

Когда Толя попросил о разводе, я поставила одно условие – вернуть мне коробки. Он легко согласился и сделал дубликат ключей от гаража. В любой момент я могла их забрать.

Те тарелки и чашки, которые я оставила дома, перестали мне нравиться. Даже новая скатерть мне не нравилась. В новых кастрюлях не хотелось ничего готовить. Толя отнял у меня мои, только мои мечты.

Было ли мне больно, когда он ушел? Было. Очень. Я оказалась не готова. Столько лет мечтала об этом, но когда случилось – мне стало плохо. Женщина была старше нас с Толей. Почему он выбрал именно ее? Почему никто из его бывших любовниц так и не довел его до загса, а этой удалось? Да еще и так быстро. Что в ней такого было? Зачем она понадобилась Толе?

Елена

Отчего-то мне казалось, что хоть какая-то нить, пусть и условная, но связывает меня с дочерью. Мне хотелось надеяться на то, что, если я попрошу – она будет рядом. Но я ошибалась. Семьи так и не получилось. С появлением Толяши стало совсем плохо. Ксения ушла из дома. Я спрашивала, где она живет, на что живет, но она меня будто не слышала. У нее с детства замечалась эта удивительная особенность – в какой-то момент разговора она просто выключалась. Думала о своем, и ничего вокруг не замечала – будто в ее голове тумблер переключался на «выкл». Но я и предположить не могла, что Ксения вырастет жестокой. Равнодушной, да, но не жестокой. Когда с Толяшей случилась беда, мне ведь нужно было только с кем-то поделиться, поговорить. Даже пожаловаться. Мне жизненно необходим был близкий человек рядом. Но Ксении оказалось все равно. Толяша был для нее чужим человеком, но я-то не была чужой! И именно я просила о помощи. Не для него, для себя. Однако она ни разу ко мне не приехала, ни разу не позвонила и не спросила, как я себя чувствую. Она меня отрубила, отрезала, будто у нее никогда не было матери. Что мне оставалось? Я звонила Анне, у которой хватало своих забот, но она находила время поговорить со мной и успокоить. Она приезжала к нам и помогала – то суп сварит, то отца покормит. Я не знала, как ее благодарить. Да, беда коснулась ее родного отца, но я не ждала от нее такой заботы. Ждала от Ксении и не дождалась.

Тогда я поняла, что у меня никого нет. Что если я заболею, то она ко мне не приедет. И я умру в одиночестве. Сколько мне оставалось с моим диагнозом? Никто не знал. Я давно не проверялась, не сдавала анализы – была занята Анатолием. Я на него злилась. Ведь это он должен был за мной ухаживать, заботиться. Ведь я на него рассчитывала, когда выходила замуж. Мне нужен был рядом человек, который пусть не родной душой, но близкий хотя бы по бумажкам. И я надеялась, что получу от него заботу. Ведь он казался таким сильным, здоровым, крепким. Ну, выпивал. А кто не выпивает? Когда я узнала про диагноз, то ничего, кроме злости, не испытывала. Почему это все досталось именно мне? Почему сейчас? Мы прожили вместе полтора года. Всего полтора года. И теперь я должна заботиться о муже? Только потому, что официально считаюсь его женой? Но я не хочу заботиться о чужом больном человеке. У него есть жена, пусть и бывшая, которая прожила с ним много лет. Пусть она заботится. Почему я должна? Я гнала от себя подобные мысли. А разве не я сама хотела от него того же? Разве не выходила замуж, чтобы получить заботу?

Еще большим шоком, чем новость о диагнозе, для меня стало то, что я жила под одной крышей с человеком, о котором не знала ни-че-го. Как я не знала о том, как живет Ксения, так ничего не знала об Анатолии. И теперь вынуждена была вникать. Поневоле. Из-за его болезни. Он мне что-то говорил, рассказывал, а я ничего не понимала. Врачи спрашивали у меня про его наследственность, семейные заболевания, условия жизни. Что я могла им ответить? Не знаю? Один раз я так и сказала и врач посмотрела на меня осуждающе.

– А кто знает? Вы же жена.

– Я вторая жена, – пыталась объяснить я.

– И что? – не поняла врач.

Да, мне стоило расспросить Анатолия о его детстве, юности. Но я даже не знала, как зовут его мать! А зачем, если она давно умерла? Я нашла себе оправдание и объяснение отсутствию интереса с моей стороны. Это он, Анатолий, должен был стать частью моей жизни, а не я – его. Он поднимался в мой мир, а не я спускалась – в его.

Анна, к которой я кинулась с расспросами, сообщила, что ее отец родился в небольшом селе где-то в Казахстане. Его родители были совсем простые люди. Но был дом, большой, хозяйство, огород. Потом Анатолий уехал в город учиться и работал вроде бы на рудниках. Аня тоже родилась в селе, но никаких подробностей не помнила. Отец вроде бы получил специальность взрывотехник. Позже перебрался в Коломну, уже с женой и ребенком. Оттуда они переехали в Котельники, в собственную квартиру. Там же, в Котельниках, сейчас жила и Анна вместе со своим мужем. Муж ее, Коля, был в целом хорошим человеком. Дурным, но хорошим. Ну, выпивал иногда. Где-то работал, зарабатывал мало. Аню любил, о детях заботился. Аня иногда взбрыкивала, чаще на пустом месте, уходила, забирала детей, грозила разводом, но Коля приползал на коленях, и Аня его прощала. Он мне тоже нравился. Был тихим и всегда мало говорил: за него говорила Аня. Удивительно, что она при этом его жутко ревновала, боялась, что муж ее бросит. Но я скорее бы поверила в то, что Аня его бросит – Коля даже не гулял, не было у него никого. Аня сама придумывала ему женщин, которых и в его фантазиях не существовало. Главным Аниным упреком было то, что Коля не умел «крутиться», как она говорила. Не умел зарабатывать.

– Да пусть хоть украдет, мне наплевать! – кричала она.

Но Коля не умел красть.

Ксении Аня не нравилась. Мне так казалось. Но Аню Ксения хотя бы терпела. Анатолий вызывал у нее только гримасу отвращения. Я думала, что Ксения любит детей. Так ведь бывает, что если никого не любишь – ни животных, ни людей, то хотя бы ладишь с детьми. У Ани были чудесные дети. Ксения их терпеть не могла. Ее аж передергивало, когда она их видела. Моя дочь всегда была заносчивой, высокомерной девочкой, а с возрастом стала даже неприятной. Ладно, она не уважала, ни в грош не ставила Анатолия, считая его… не знаю кем. Отребьем, человеком низшего сорта. Аня ей казалась тупой и наглой. Ее дети – невоспитанными идиотами. А я – наверное, она считала меня достойной этой компании, в которой ей не было места. Она была выше, умнее нас. Возможно. Но в Ане была доброта, которой не нашлось в Ксении. В ее детях – искренность и непосредственность, которые никогда даже не теплились в душе моей дочери. В Анатолии я увидела заботу и безотказность, готовность оказать помощь, – свойства характера, которые я не заложила, не воспитала в собственном ребенке.

Как я уже говорила, Ксения всегда жила в своем мире. О чем она думала, я никогда не знала. Многие вещи она воспринимала очень остро, а на другие не обращала никакого внимания. Ведь ей стоило только спросить – я бы ответила, объяснила. Когда она увидела у меня синяки на руках – на сгибах локтей, на запястьях, она решила, что Анатолий меня бьет. Да, он бывал грубоват, но никогда не посмел бы ударить ни меня, ни Анну. Я видела, как она морщилась, когда видела пустые бутылки на столе. Но в одной из бутылок я хранила свои настойки. Я тогда нашла травницу и верила в то, что ее травы помогают. Настойки настаивались на спирту, и мне было проще хранить их в бутылках.

Когда я сообщила Ксении о болезни Анатолия, она даже не посочувствовала.

– А чего ты ждала? Странно, что он раньше не заболел, – сказала мне дочь.

– Почему?

– Потому что он бухал всю жизнь.

– Он не пьет.

– Ага, не пьет. Да он проспиртован с ног до головы. И чего ты так переживаешь?

– Потому что он мой муж. И просто человек, которому нужна помощь. Ты могла бы его хотя бы пожалеть. Или меня.

– Почему я должна вас жалеть? Он мне никто. А ты сама себе это устроила, – отрезала Ксения.

– Ты могла бы заехать, проведать нас.

– С чего вдруг? Чтобы отмывать квартиру от ваших гулянок? Бутылки выбрасывать? Или слушать, как он матерится? Спасибо, не хочется. Я пыталась, ради тебя пыталась, но больше не хочу. Надоело. У тебя теперь есть Аня, так что пусть она приезжает и проведывает. В конце концов, это ее отец. А я? Ты поменяла дверь и замки, не поставив меня в известность. Разве забыла? Ты выбросила мои вещи. Переставила мебель.

– Все было не так. Совсем не так, – пыталась я объяснить дочери. – Было ограбление. Квартиру на пятом этаже ограбили. И в соседнем подъезде тоже. Тогда все меняли двери и замки. Аню я и так прошу слишком часто. У нее двое детей. Она не всегда может.

– А я, значит, могу? Почему ты вообще бегаешь вокруг своего Толяши? Ты за меня никогда так не волновалась, как страдаешь из-за него!

– Ты жестокая, какая же ты жестокая. – Я заплакала.

– Это ты меня такой сделала. Ты так воспитала. – И Ксения положила трубку.