Помоги проекту - поделись книгой:
Более того, Булгарин у нас проповедник обыденной нравственности в самом простом ее смысле: он трезвенник, с определенного, разумеется, момента, он моногамен, потому что кому он такой нужен? Он верноподданный слуга царя и отечества, а о Пушкине он пишет: «Можно ли было любить его, в особенности пьяного?» Разумеется, Пушкин для него синоним человека безнравственного. Кстати, и Николай Первый, тоже хорошая гадина, любил поговорить о том, что Пушкина привезли к нему 9 сентября 1926 года, покрытого язвами от дурной болезни, – ложь, конечно, ни на чем не основанная, но, с другой стороны, не проверишь…
И вот эта демонстративная нравственность, подобострастие, если угодно, даже и гуманизм заведомо прожженных сволочей – это и есть черта русского Иуды. Он всегда лицемер, всегда государственник и всегда создатель массовой культуры.
Что же такое тот таинственный народ, который и придает у Пушкина окончательную легитимность всему? А вот это, пожалуй, показано наиболее наглядно в самом темном, в самом загадочном произведении Пушкина, которое можно перечитывать бесконечно и все равно не понять, потому что уж об очень непонятной материи оно написано. Не зря «солнце наше» кричало после этого: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»
Разумеется, «Борис Годунов» – произведение, которое не просто так не поддается ни одной постановке. И даже замечательный, по-моему, во многих отношениях конгениальный оригиналу фильм Мирзоева все-таки не более, чем остроумный экзерсис на общеизвестную и все-таки таинственную тему.
«Евгений Онегин» – понятное сочинение. «Дубровский», «Пиковая дама» – всё более-менее логично. «Борис Годунов» тоже назван по диагонали и тоже не про Бориса Годунова. Разумеется, в драме два главных героя: Отрепьев и народ. И вот народ ведет себя как функция очень загадочная, и более того, Пушкин сам не знал, как закончить вещь. Вы все знаете, что беловой автограф заканчивается словами: «
Только в последней авторской воле, в единственном прижизненном вот этом тексте, появляется ремарка «Народ безмолвствует». Все-таки неожиданно в сознании Пушкина весы склонились на сторону этого самого народа. И вот, пожалуй, здесь Пушкин дал самое точное определение нам с вами.
Мы – люди лицемерные («Нет ли луку? Потрем глаза» – «Нет, я слюней помажу»), мы люди двуличные, мы готовы кадить этой власти, требовать от нее чего-то, лишь бы она нас не трогала, мы готовы откупаться от нее. И когда мы говорим, что любим ее, нам верить не следует. «Живая власть для черни ненавистна, они любить умеют только мертвых». Но вот одного у нас у всех не отнять – это глубокого, глубоко запрятанного нравственного чувства, той нравственной легитимности, той нравственной санкции, которую мы или даем им, или не даем.
И вот как только мы перестанем ее давать, тут же сразу «кровь хлынула из уст и из ушей». Тут очень странная закономерность. Но закономерность эта, безусловно, есть. Народ не просто гигантская амеба, которая сегодня кричит: «Ура, наш царь! Да здравствует Борис!», а завтра: «Да здравствует царь Дмитрий Иванович!» – нет. Это все-таки темная, лицемерная, жестокая, фальшивая, какая хотите, но это сила, которая в определенный момент вдруг безмолвствует.
И тогда ничего не поделаешь. Тогда кранты. Вот это удивительное пушкинское прозрение о том, что вся власть в России принадлежит только этой загадочной нравственной легитимности, когда –
Это, конечно, и фальшивое мнение, и покупающееся мнение, и часто меняющееся, и, более того, это мнение народа, который ни за что не хочет отвечать, который вечно делегирует свои права кому-то.
Но однажды вдруг наступает момент, когда он безмолвствует, когда вдруг в нем просыпается вот это вечное нравственное начало. И тогда с ним невозможно сделать ничего. И тогда после этого сразу Минин и Пожарский. И тогда высочайший взлет народного вдохновения и конец смуты, и начало нового этапа российской истории.
Вот страстная вера Пушкина в то, что этот темный, фальшивый, малый, как мы, мерзкий, как мы, – какой угодно – народ все-таки обладает непрошибаемым нравственным чувством и владеет правом отозвать свою любовь, когда ему надоедает эксплуатация, – вот это, пожалуй, и есть самый светлый оставленный нам урок.
Мы можем сказать, что мы и малы, и мерзки, но иногда мы начинаем безмолвствовать, и тогда все становится правильным. И в этом залог того, что Пушкин с нами; всегда же мы верим в то, что наш Христос встретит нас на небесах, как все христиане надеются встретиться во Христе, так все русские начиная с Гоголя надеются встретиться в Пушкине. Пушкин это тот человек, который явится в полном своем развитии через двести или триста лет. Эти двести и триста лет от нас бесконечно отодвигаются. Но тем не менее мы знаем, что наше будущее – Пушкин. И это дает нам радость и уверенность.
У вас сразу появились вопросы? Вспомним, как
сказано Христом: «Откроюсь не искавшим меня». Пушкин очень редко открывается профессиональным пушкинистам, как Христос – профессиональным священникам. Он, как правило, открывается людям, которые думают над ним самостоятельно, поэтому у нас с вами хорошие шансы.
Что будет с нашей культурой в ближайшие 10 лет?
Будет Пушкин, это ее неизбежное и светлое будущее.
Хотелось бы услышать ваше мнение на тему: Пушкин как персонаж «Евгения Онегина».
Блистательный вопрос! Пушкин как персонаж «Евгения Онегина», собственно, задан уже одним из отброшенных эпиграфов: «Ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточное различение». «Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной». «Я был озлоблен, он угрюм». Пушкину присуща живая злоба, иногда даже арапское бешенство, а вот хладнокровное пренебрежительное угрюмство ему чуждо.
Я думаю, что Пушкин оттеняет Онегина именно тем, что он в связи со своей удивительной способностью любить всех и любит всех. Это совершенно верная мысль Синявского: Пушкин любит всех. Он вмещает всех героев своего текста. Чем ярче герой, даже если он злодей, тем больше любит его Пушкин. Он восхищается ими. Пушкин любит всех, Онегин не любит никого. И это очень наглядно. Пушкин все время говорит «мой Ленский», «моя Татьяна» и даже «мой Онегин». Онегин ни о ком не может сказать ничего подобного.
При жизни Пушкина Гоголь сказал о нем как о национальном поэте. То есть Пушкина при жизни отлили в бронзе?
Да нет. Это не в бронзе, конечно, что вы… Наоборот, сказать «национальный поэт» – это значит в огромной степени принизить его. Тургенев, напротив, доказывал, что мы узко трактуем Пушкина, мы видим в нем слишком национальное, тогда как на самом деле надо любить его всемирность, его европейскость, его открытость и так далее.
Сказать «национальный поэт» – это очень сомнительный комплимент. Я думаю, что Гоголь сильно преувеличивал свою близость с Пушкиным, при том, что, конечно, он – равновеликая ему фигура. И при этом, я думаю, Пушкин относился к нему с немалою досадою. Назвать его национальным поэтом – ну это как сегодня сделать комплимент, сказав: «Ты – настоящий верный путинец». Что-то в этом роде… Я думаю, это слишком узкая характеристика, это как раз не в бронзе он отлит. Пушкин – явление абсолютно всемирное, и в этом как раз его русская душа.
С какого возраста и что в первую очередь следует читать детям у Пушкина?
Я думаю, что «Пиковую даму» обязательно, «Повести Белкина» обязательно, из драматических произведений и из поэтических «Маленькие трагедии» и «Песни западных славян», лучше которых я вообще ничего не могу найти.
Если бы Пушкин воспитывался сегодня, то что было бы с Лицеем?
Интересный вопрос, на самом деле. Я сильно подозреваю, что такой частной школы, очень сильно напоминающей Хогвартс, в России сегодня нет. Нет среды, которая воспитала бы Пушкина. Почему? Потому что Пушкина воспитывали несостоявшиеся реформаторы. Пушкина воспитывал Куницын, которому «дань сердца и вина». Лицей был построен для наследников, а достался в результате такой аристократии обедневшей.
По большому счету, если бы у нас сейчас был Лицей, в котором преподавали бы бывшие гайдаровцы, при условии, разумеется, что они были бы под строгим правительственным надзором, и над ними был бы какой-нибудь Энгельгардт, и они не слишком бы увлекались, и если бы при этом еще шла Отечественная война, то вот тут для Пушкина был бы хороший инкубатор.
Но думаю, что все это не за горами так или иначе… Особенно Отечественная война.
Кто, на ваш взгляд, пророчестововал о Пушкине?
Можно ли назвать Марину Цветаеву апостолом?
Очень интересная точка зрения. У нас, если уж продолжать структуралистские аналогии, есть сретение, и все легко поймут, когда это сретение состоялось. Когда в Лицей в 1815 году приехал Державин, когда он еще спросил: «Где у вас нужник?», чем страшно разочаровал Дельвига. Пушкин прочел ему стихи, и после этого Державин сказал: «Оставьте его поэтом!» И была еще знаменитая фраза: «Скоро явится свету другой Державин: это Пушкин, который уже в Лицее перещеголял всех писателей». Дождался наследника.
Другое дело, что это сретение не сопровождалось пророчествами о Пушкине напрямую. Но тем не менее, пророчество о том, что в России будет национальный гений, будут свои гении – вот, пожалуйста, ломоносовское пророчество чем вам не Иоанн Предтеча? И тоже дитя Петра, не видевшее Петра.
И она тут же родила… Вот он напророчестовал. Кстати говоря, Ломоносов – это очень в таком смысле предтеченская фигура. Не зря его Пушкин называет первым нашим университетом. И тут уж, если продолжать эти аналогии, можно много до чего договориться, до чего я договариваться не хотел бы. Тут появляется своя «Иродиада», это все, конечно, не нужно.
А как раз черты определенные у Ломоносова есть. Это быстроумие невероятное, универсальность, невероятная широта интересов и абсолютно пушкинская гармоничность развития. Ведь Ломоносов не просто первый наш университет, это силач, верзила, мне в ломоносовской биографии безумно нравится эпизод, когда Ломоносов идет по пустынному еще Большому проспекту Васильевского острова, обдумывая некое физическое явление, кажется, как раз северное сияние, и тут на него нападают три иностранных матроса, одного он валит с ног, двое других убегают в панике, а он, узнав от упавшего, что они собирались его ограбить, говорит: «Ах, каналья, так я тебя ограблю», сдирает с него одежду и радостно идет домой с трофеем. Вот в этом есть какая-то великолепная пушкинская задиристость. Легкость, вечное детство и, простите, неубиваемое физическое здоровье, потому что Пушкин это еще и образец замечательного физического совершенства, замечательной гармонии, неубиваемости. И это делает Ломоносова фигурой абсолютно предтеченского масштаба.
Что касается апостолов… Пушкин был окружен этими апостолами, этими учениками, этими младшими современниками. Иногда это прямое апостольство. Иногда он открывается им, как Христос открылся Савлу, который становится Павлом на этом пути. Думаю, что с Тютчевым произошло нечто подобное. И разумеется, Языков, Баратынский, Лермонтов, в огромной степени Гоголь – эта среда ученическая существует, конечно. Существуют и близкие друзья, которые тоже с ним ходят рядом, но ничего не понимают. Такова фигура Вяземского, который только после смерти Пушкина понял, с кем он рядом находился.
Чем вы объясняете такое количество постановок Чехова и не очень большое, по сравнению с ним, постановок Пушкина?
Чехов льстит слушателю, зрителю, потому что можно вчитать любую интерпретацию. Про чеховские драмы Толстой, по-моему, сказал очень верно: «Шекспир писал плохо, а вы еще хуже». Я очень люблю чеховские пьесы, но при этом испытываю к ним глубочайшую, вот такую толстовскую онтологическую враждебность.
Это пьесы, которые если не до трагедии, то до элегии, до чего-то музыкального, акварельного, прекрасного поднимают нашу жизнь. Мы все говорим: «В Москву, в Москву!» Мы все думаем, что мы поедем в Москву. «Музыка играет так весело!» Ну, вместо того, чтобы сказать там: «Чего это мы, на самом деле, сидим?» Разумеется, у Чехова мы этого не найдем. Мы найдем это в его прозе. Но пьесы у него возвышенные, прелестные.
Кстати говоря, «Вишневый сад» самая, наверное, пушкинская пьеса. Потому что мы прекрасно понимаем, что будет с Лопахиным в очень скором времени, и Чехов понимал. Трудящийся, энергичный Лопахин… Даже еще революции ждать не надо – придут недобросовестные конкуренты и настучат на него в налоговую.
А кто будет вечен? А вечен будет Симеонов-Пищик, который никогда ничего не делает, но у него на участке нашли какую-то удивительную белую глину, и эта белая глина помогла ему выплатить все долги – не надо ничего делать, и Господь все тебе даст. Вот в этом смысле, пожалуй, да, Чехов, конечно, пушкинский драматург.
Чехова гораздо легче ставить. А попробуйте поставить, например, «Каменного гостя», и вы увидите, что сокровенный смысл пьесы все время ускользает. Вот та самая амбивалентность, то самое зависание между упоением и раскаянием: Дон Гуан – постоянно кающийся мерзавец. Кто мог бы такое сыграть? Я думаю, только Колтаков.
Что нам читать из современной литературы и западной, и нашей? Очень много всего…
Ну здесь я могу вам только позавидовать, потому что на самом деле не так уж и много, но если вам кажется, что много, то и слава Богу… Мне кажется, что самое интересное сейчас – это американская большая литература. Это и последний роман Уоллеса «Бледный король», это и роман Франзена «Свобода», это и Каннингем, да много, в общем… Много есть хороших авторов. Британцы есть замечательные.
Вот поступил чрезвычайно интересный вопрос: «О Наталии Гончаровой расскажите, пожалуйста…»
Что касается Наталии Гончаровой… Это тоже удивительная, в некотором отношении христологическая фигура. Я далек от того, чтобы видеть в ней Магдалину, но «кто из вас без греха, тот бросьте в нее камень». Вот это пожалуй, верно.
Дело в том, что в семейных отношениях, в этих вот межчеловеческих делах Пушкин тоже для нас очень важный ориентир. «Мой идеал теперь – хозяйка, // Мои желания – покой, // Да щей горшок, да сам большой». Вот это, наверное, зачем-то нужно… Пушкин – образцовый семьянин, что нам важно. Семьянин из раскаявшихся, из перегулявших, из отгулявших. Поэтому относящийся к семье с должной долей свободы, которую он разрешает, но и при этом блюдущий свою честь, говорящий: «Женка, охота тебе, чтобы всякие бегали за тобою, понюхивая тебе задницу?» То есть все-таки это такое несколько патриархальное отношение к семье. Пушкин, безусловно, Христос семейственный, Христос, у которого есть дети, о которых он заботится, который перед смертью говорит: «Я должен устроить мои домашние дела, я должен привести в порядок мой дом».
Более того, ведь Пушкин перед смертью прощает блудницу, что тоже очень точно и очень по-христиански. И когда Наталья в соседней комнате кричит: «Tu vivras!» («Ты будешь жить!»), рыдает, он говорит ей: «Ну, ничего, слава Богу, все хорошо». Просит: «Пусть она меня покормит», когда ему принесли по его просьбе последнее в его жизни лакомство – морошку. Вот это как раз прощение блудницы, это, безусловно, очень христологическая тема.
Ну и то, что после этого она так удобно, так готовно воспользовалась этим прощением, это тоже очень по-русски
Как погиб Пушкин?
Ну, вы это знаете, я думаю, лучше меня. Очень интересно другое: Пушкин был жертвой действительно очень масштабного заговора. Пушкин погиб в результате заговора, в нем участвовали самые грязные, самые мерзкие люди, которые были в тот момент при дворе, не говоря уже о том, что пружиной этого заговора были два гомосексуалиста. Я не хочу, чтобы меня заподозрили в гомофобии, но, видимо, Пушкин заповедовал нам, как минимум, довольно осторожное отношение к этим людям, может быть, еще и потому, что он всю жизнь становился жертвой именно их ненависти.
Как вы помните. Дундуков-Корсаков был именно этим известен, как и Вигель, так что это тоже очень важная заповедь.
Чувствуете ли вы на себе народную ненависть?
Народную – нет. Она не народная.
Каково ваше отношение к мнению Бродского о том, что Пушкин выбран нашим поэтом, а при этом менее известный Баратынский более сильный поэт?
Бродский считал лучшим поэтом Баратынского, а не Пушкина, потому что, как Баратынский он мог, а как Пушкин – нет.
Знаете, это всегда такая вечная ревность Баратынского к Пушкину, кстати, и к Лермонтову тоже. У нас есть два симметричных поэта. Есть Кушнер, продолжающий Фета очень точно, и есть Бродский, продолжающий Баратынского. Вот они так рядом и стоят – симметричные две фигуры. Хотя Кушнер, может быть, Тютчева продолжает в большей степени.
Маленький, сухонький Кушнер и вечно отчаянный и мизантропичный Бродский – это вот такая пара. Но то, что рядом с Пушкиным никто из них и близко не стоял, по-моему, совершенно очевидно.
А Пушкин в это время странным образом раздвоился, я думаю, на Слуцкого и Самойлова.
Как на ваш взгляд сочетается нравственная легитимность и сталинизм?
Good question. Они сочетаются довольно прямым образом. Я могу по-разному относиться к книгам Радзинского, хотя очень люблю его самого, и он человек хороший, достойный. Вот как раз сегодня я его интервьюировал на «Коммерсанте», и выйдет в воскресенье это интервью на радио, там он много дельного говорит о Сталине. Конечно, гибель Сталина была предопределена тем, что он эту самую народную легитимность утратил. Утратил он ее после 1949 года. И еще немного – бунты начались бы. Они уже начинались. Начинались они сначала с ГУЛАГа, где людям было нечего терять. Потом они бы распространились. Не нужно думать, что наш народ – вечный раб. Сталин просто помер вовремя, а если бы не помер, то кончил бы совершенно определенным путем.
Я думаю, что сталинизм и нравственная легитимность напрямую соотносятся: до войны еще была эта нравственная легитимность, после войны она была утрачена почти сразу.
Как вы думаете, с чем связано постоянное упоминание Пушкина как внука Ганнибалов, в то время как у него еще трое бабушек и дедушек?
Понимаете, вот как бы это сказать… на своих других трех бабушек и дедушек он не был так вызывающе похож. И потом, если перед вами посадить трех персонажей, один из которых негр, ваше внимание будет приковано к негру. Назовем его афроамериканцем, если кому-то так больше нравится, но именно арапские черты личности Пушкина нам чрезвычайно дороги – и как залог нашей всемирности, и как прямое преемство от Петра, и как африканский темперамент, и как, простите, глубокое родство между Россией и Африкой. Примерно тот же уровень трайбализма, примерно тот же уровень парламентаризма, тот же уровень каннибализма.
Правда ли, что Татьяне, когда она пишет письмо, тринадцать лет?
Неправда.
Поделиться книгой: