Помоги проекту - поделись книгой:
– Это Данте! Ну неужели вы не видите? – проговорила Филлис почти сердито – до того ей не терпелось получить разъяснения.
– Стало быть, итальянский? – с сомнением спросил я.
– Да. И я так хочу разобрать эту книгу! Отец иногда помогает мне немного, поскольку знает латынь, но у него слишком мало времени.
– У вас, я думаю, также, иначе вы не брались бы за два дела разом, как теперь.
– О, это пустяки! Недавно отец дёшево купил целую стопку книг. Я и раньше немного знала о Данте и очень любила Вергилия. Чистить яблоки совсем легко, но вот если б я понимала старый итальянский… Жаль, что вы не знаете этого языка!
– Жаль и мне, – сказал я, тронутый пылкостью, с какою Филлис произнесла последние слова. – Вот если бы здесь был мистер Холдсворт… Он превосходно говорит по-итальянски – уж это наверно.
– Кто такой мистер Холдсворт? – спросила моя кузина, поднимая глаза.
– Наш главный инженер, первоклассный малый! Чего он только не умеет!
Эти слова были продиктованы мне чистосердечной гордостью за моего патрона, перед которым я преклонялся. Кроме того, сам не будучи образованным и начитанным, я рад был хотя бы заявить, что служу под началом у того, кто блистает обширными познаниями.
– Где же он выучился итальянскому?
– Строил железную дорогу в Пьемонте, а это ведь, кажется, в Италии. Со всеми рабочими ему приходилось говорить на их языке. И я слышал от него, что он без малого два года провёл в чужих краях, где были только итальянские книги.
– Ах! – воскликнула Филлис. – Как бы было славно…
Сказав эти слова, она осеклась. Я не знал, следует ли говорить то, что пришло мне на ум, и всё же произнёс:
– Если вы желаете, я попрошу его разрешить ваши затруднения.
С минуту помолчав, Филлис ответила:
– Нет, не нужно, пожалуй. Но я вам очень признательна. Быть может, со временем я сама всё разберу, хотя бы вообще. К тому же я лучше затвержу слова, если никто не будет мне подсказывать. Теперь же я должна отложить книгу, а вы ступайте в столовую. Ещё не готово тесто для пирогов, а по субботам у нас всегда бывает холодный обед.
– Нельзя ли мне вам помочь?
– О, пожалуйста. Вернее, помогать не нужно, но я буду рада, если вы останетесь для компании.
Слова Филлис были мне одновременно и лестны, и огорчительны. Я не без удовольствия отметил, что нравлюсь кузине. У меня доставало глупости примеривать на себя роль любовника, но притом доставало и ума осознать, что, ежели бы у неё родились такие помыслы, она, конечно, не выразила бы своей симпатии ко мне столь откровенно. В утешенье я сказал себе, что Филлис мне не чета: эта девушка в детском переднике переросла меня на полголовы, читает книги, о каких я даже не слыхивал, и рассуждает о них так, будто для неё они намного интересней любых житейских дел. С тех пор я никогда больше не думал о моей дорогой кузине Филлис как о женщине, которую однажды мог бы назвать своею спутницей и владычицей своего сердца. Однако, навсегда прогнав эту мысль, я лишь упрочил нашу дружбу.
Поздним вечером пастор вернулся из Хорнби, где обходил дома своих прихожан. Очевидно, лишь немногое из того, о чём он тревожился, было высказано им вслух, но и из этого стало ясно, что дневной труд не принёс ему удовлетворения:
– Я совсем не вижу людей. Все они заняты своими делами: хлопочут кто в лавке, кто на складе. Им это необходимо, и упрекать их нельзя. Только если пасторское слово чего-то стоит, то мужчины нуждаются в нём не меньше, чем женщины.
– Быть может, вы могли бы посещать их там, где они трудятся, и напоминать им о христианском долге? – сказала миссис Хольман, убеждённая, по всей вероятности, в том, что речи её супруга всюду будут уместны.
– Нет, – он покачал головой. – Я сужу о своих прихожанах по себе. Когда тучи на небе предвещают ночной дождь, а у меня ещё не убрано сено, едва ли я буду рад брату Робинсону, приди он на поле потолковать со мною о вечном.
– Но вы, отец, по крайней мере делаете добро женщинам, а они могут передать ваши слова мужьям и детям.
– Мне только и остаётся, что надеяться на это, так как я лишён возможности говорить с мужчинами прямо. Ну а жёны их, прежде чем выйти ко мне, принимаются украшать себя лентами и прочими безделушками, как будто наставление моё скорее дойдёт до их сердца, если они облачатся в лучшие свои наряды. К примеру, миссис Добсон сегодня… Я так счастлив, Филлис, что вся эта мишура тебя не заботит!
Немного покраснев, моя кузина смиренно возразила:
– Боюсь, отец, она заботит и меня. Я часто думаю о том, что тоже хотела бы носить на шее красивые яркие ленты, как у дочерей сквайра.
– Но, мистер Хольман, это ведь естественно! Я и сама не так возвышенна, чтобы хлопковые платья нравились мне больше шёлковых!
– Любовь к нарядам – силки для добродетели, – произнёс священник мрачно. – Кроткий нрав – вот истинное украшение. К слову сказать, жена, – прибавил он, внезапно осенённый какою-то мыслью, – я тоже грешен. Не могли бы мы с вами перейти из нашей спальни в серую комнату?
– В серую комнату? Перебираться теперь? В такой поздний час? – недоумённо произнесла миссис Хольман.
– Да, – подтвердил пастор. – Это уберегло бы меня от искушения. Взгляните на мой подбородок! – продолжал он. – Я порезал его нынче утром и утром третьего дня, когда брился. Нельзя и сосчитать, сколько раз я ранился в последнее время, а виной всему моя нетерпеливость. Я злюсь, видя, как Тимоти Купер работает на дворе.
– Он просто-напросто лентяй, – сказала миссис Хольман, – и не заслуживает жалованья, которое вы ему платите. Этот бездельник мало к чему годен, но и то, что он мог бы делать, он делает дурно.
– Вы правы, – согласился священник, – однако он слаб умом и притом имеет жену и детей.
– Тем хуже для него.
– Но этого уже не изменишь, и, если я откажу ему от места, его никуда больше не примут. Я не могу спокойно смотреть, когда утром он бесцельно бродит по двору. Его нерадивость вводит меня во грех, и я опасаюсь, что однажды от этого пострадает не только мой подбородок: я сойду вниз и прогоню Тима, после чего его жене и детям придётся голодать. Потому я и прошу вас перебраться в серую комнату.
Тот мой визит на Хоуп-Фарм почти ничем больше не запомнился мне. В воскресенье мы отправились в Хитбриджскую часовню, медленно и чинно вышагивая по узким деревенским улицам между живых изгородей, уже тронутых желтизной и багрянцем наступающей осени. Пастор шёл немного впереди, заложив руки за спину и опустив голову: миссис Хольман пояснила, что он обдумывает проповедь, с которой ему предстоит обратиться к пастве. Мы переговаривались между собою полушёпотом, чтобы не мешать его раздумьям. Нельзя было не заметить того почтения, с каким приветствовали пастыря все, кто попадался нам на пути, – и бедные, и богатые. Ни слова не произнося, он отвечал им дружеским взмахом руки.
По мере нашего приближения к городку мы всё чаще встречали молодых мужчин, которые провожали пасторскую дочку восхищёнными взглядами. Следуя их примеру, я посмотрел на Филлис внимательнее: по тогдашнему обыкновению она накинула поверх белого платья чёрную пелерину. Соломенный чепец украшала одна лишь коричневая лента. Но если наряду моей кузины недоставало красок, то милое её лицо, слегка зарумянившееся от ходьбы, было живо и свежо, как роза. Даже белые уголки её глаз чуть отсвечивали голубизной, а зрачки казались особенно синими под сенью тёмных ресниц. Свои золотистые волосы Филлис причесала настолько гладко, насколько позволяла их природная склонность кудрявиться. Если сама моя кузина и не замечала восхищения в обращённых на неё взглядах, то маменька наверняка была наблюдательней дочери: ревниво оберегая своё сокровище, пасторша не могла не радоваться, что и чужие глаза видят его блеск. Она и сердилась, и гордилась, выражая эти чувства с тем красноречием, на какое только было способно её доброе лицо.
После обеда мне надлежало вернуться в Элтем, чтобы приготовиться к следующей неделе. Как я узнал впоследствии, мистер и миссис Хольман были обеспокоены тем, что мне приходится путешествовать в воскресный день, и сомневались, следует ли им приглашать меня вновь, но все же пригласили.
С тех пор я приезжал на Хоуп-Фарм всякий раз, когда позволяли дела, благо мистер Холдсворт смотрел на мои родственные визиты с дружеской снисходительностью. С появлением новых знакомых я вовсе не стал меньше им восхищаться. К счастью, в моём сердце хватало места для всех, и, насколько я теперь помню, у Хольманов я так лестно отзывался о своём патроне, а в беседах с ним так расхваливал Хольманов, что человеку старшему и лучше знающему людей моя горячность показалась бы недальновидной и даже несколько смешной. Я и вправду был недальновиден, поскольку, случись пасторскому семейству повстречаться с мистером Холдсвортом, обе стороны почти наверно разочаровались бы друг в друге после моих несдержанных похвал. Вероятно, был я и смешон, хотя в те дни никто, пожалуй, не считал меня таковым. Пастор с неподдельным интересом и доброжелательством выслушивал мои рассказы о бесчисленных достоинствах моего начальника и о всевозможных случаях, происходивших с ним в разных странах. Мистер Холдсворт, с своей стороны, любил расспрашивать меня о ферме и о жизни её обитателей. Всё это занимало его до той степени, до какой он мог интересоваться тем, что оставалось на словах и не переходило в дело.
Итак, на протяжении той осени я бывал у Хольманов по меньшей мере раз в месяц. Жизнь в их доме текла так ровно и безмятежно, что из всей той поры я припоминаю лишь одно событие, да и оно никому, кроме меня, не показалось значительным: Филлис перестала носить столь не нравившиеся мне детские передники. Не знаю, что послужило тому причиной, но однажды их сменили премилые льняные фартуки, надеваемые по утрам, и чёрный шёлковый, предназначавшийся для послеобеденных часов. А когда приблизились холода, то и синее хлопчатое платье замещено было коричневым шерстяным. Написав эти строки, я невольно вспомнил однажды прочитанную мною книгу, в которой о переселении из летних спален в зимние говорилось как о знаменательном событии в жизни семейства[11].
Под Рождество мой дорогой отец приехал повидать меня, а также спросить мнение мистера Холдсворта об изобретении, которое впоследствии стали именовать ведущим колесом Мэннинга. Мой патрон (как я, должно быть, уже говорил) высоко ценил отца с ученических лет, когда работал с ним вместе в крупной механической мастерской. Мистер Холдсворт и отец часто, смеясь, вспоминали другого джентльмена-подмастерья, который из боязни попортить руки брался за кузнецкую работу не иначе как в белых замшевых перчатках. Нередко патрон говорил мне, что у моего родителя талант, сравнимый с изобретательским даром Джорджа Стивенсона[12].
Теперь отец приехал в Элтем, чтобы спросить у мистера Холдсворта совета относительно новых своих идей, а также рассказать о деловом предложении, полученном от некоего бирмингемского фабриканта. Мне отрадно было видеть то уважение, какое питали друг к другу эти двое: мистер Холдсворт, молодой, красивый, блестяще образованный, элегантно одетый (не зря им восхищалась вся местная молодёжь), и мой отец, чьё добротно сшитое воскресное платье давно вышло из моды, а простое умное лицо избороздили резкие морщины – следы трудов и раздумий. Годы работы в литейном цехе окрасили его руки так, что воде и мылу уже не под силу было их очистить. Говорил он с заметным северным акцентом, меж тем как мистер Холдсворт мягко растягивал слова на южный манер, из-за чего многие в Элтеме находили его высокомерным.
Досуг моего отца большею частью занимали разговоры об упомянутом деле, однако он считал, что не должен уезжать, пока не засвидетельствует почтения родственникам, которые оказались столь добры к его сыну. Потому мы с ним вдвоём доехали по незаконченной железной дороге до Хитбриджа, а оттуда пешком отправились на ферму, где нас уже ожидали.
Мне было странно и вместе с тем приятно наблюдать, как два человека, чьи жизни столь различны, мгновенно сошлись, точно по велению инстинкта, стоило им спокойно и прямо взглянуть на лица друг друга. Мой отец был худощав и жилист, пяти футов и семи дюймов росту, мистер Хольман – широкоплеч, полнокровен, на шесть дюймов его выше. Оба они не имели склонности много говорить (пастор, пожалуй, казался ещё молчаливей моего родителя), однако между собою они оживлённо беседовали и даже пошли вместе в поле. Я словно сейчас вижу, как отец шагает, заложив руки за спину, и со вниманием слушает то, что священник говорит ему о возделывании почвы и о других крестьянских работах. Время от времени рука отца как будто невольно протягивается к тому или другому орудию, которое он критически оглядывает. Мистер Хольман охотно отвечает на его вопросы, предлагаемые с толком и к месту. Когда мы зашли посмотреть скотину, загнанную в устланные свежей соломой хлева (с запада над горизонтом нависла огромная туча, предвещавшая снежную бурю), отец выказал к анатомии коровы такой интерес, словно сам собирался стать фермером. Он извлёк из кармана книжицу, в которой обыкновенно записывал замеры механических деталей, и под заголовком «Корова» вывел целый столбец достоинств, как то: «прямая спина», «маленькая морда», «глубокая грудь». Машинка для измельчения ботвы не понравилась ему. Сперва он заявил, что она неуклюжа, а потом, уже в доме, погрузился в молчаливые раздумья.
Тем временем Филлис и её матушка накрывали в столовой чай. Миссис Хольман попросила извинения за то, что гостя принимают не в парадной комнате, где едва ли будет уютно в столь холодный вечер, однако слова пасторши остались без внимания: мысли отца занимала машина, а по мне, ничто не могло быть лучше, чем сидеть у огня, который, потрескивая, бросает на стены яркие отсветы, да греть ноги о белоснежные плитки, ставшие горячее малинового коврика, что лежит прямо перед очагом.
После чаю, когда мы с Филлис принялись весело беседовать, до нас долетело недоумённое восклицание миссис Хольман:
– О! Что вы делаете, мистер Мэннинг?!
Обернувшись, я увидел, как мой родитель вынул из камина прямой горящий прут. С минуту обождав и убедившись, что инструмент пригоден для его цели, он подошёл к буфету, выскобленному до безукоризненной чистоты, и принялся на нём чертить. Очевидно, отец счёл, что лучшей замены мелу или углю, чем обгоревшая древесина, ему не найти, так как карандаш, носимый им в кармане для записей в книжке, недостаточно толст и мягок. Кончив рисунок резальной машины, он принялся объяснять её устройство мистеру Хольману, всё это время молчаливо за ним наблюдавшему. Пасторша между тем извлекла из выдвижного ящика тряпицу и украдкой коснулась края чертежа, делая вид, будто заинтересована им не менее мужа. На самом же деле ей не терпелось проверить, легко ли стирается рисунок и суждено ли её буфету вновь стать таким же белым, как прежде.
Филлис была отправлена за книгой по динамике, которую священник показывал мне в день нашего знакомства. Отец принялся разбирать трудные места, используя выражения столь же ясные, как его ум. Если требовалась иллюстрация, он набрасывал её своим прутом, а мистер Хольман слушал и смотрел, подперев массивную голову ладонями и едва ли замечая Филлис. Она тоже склонилась над книгой, опустив руку пастору на плечо, и, как истинное дитя своего отца, жадно впитывала знания.
Мне стало жаль бедную пасторшу: и сейчас, и не один раз прежде, что бы миссис Хольман ни делала, ей не под силу было понять того наслаждения, какое приносили её мужу и дочери их интеллектуальные искания, не говоря уж о цели этих исканий. Я подумал, что, неспособная разделить многих увлечений супруга, она, должно быть, порою испытывала нечто наподобие ревности к Филлис, ставшей для него куда более подходящей компаньонкою, нежели она сама. Пастор же, вероятно, догадывался об этом и потому подчас внезапно переменял предмет разговора, обращаясь к жене с особою ласковостью, благодаря чему к ней всегда возвращалось довольство и спокойствие. Что до моей кузины, то она, полагаю, не видела всех этих лёгких теней, ибо до высшей степени почитала обоих родителей, бывших для неё святыми Петром и Павлом, а кроме того, имела свойство слишком увлекаться чтением или беседой, чтобы думать о том, как держатся и как глядят на неё окружающие.
В отличие от самой Филлис, я увидел в тот вечер, что она весьма симпатична моему отцу. Возможно, причиной тому стали сделанные ею вопросы – свидетельство того, как точно она поняла его разъяснения, – а также редкая её красота. Как бы то ни было, когда она вышла из комнаты, он без колебаний выразил хозяевам своё восхищение их дочерью. Очевидно, тогда же в его уме родился прожект, о котором он заговорил со мною в моей элтемской треугольной комнате день или два спустя.
– Пол, – начал отец, – я никогда не предполагал, что стану богатым человеком, но, по видимости, это может со мною скоро случиться. Моя новая машина, – он произнёс её техническое наименование, – вызвала к себе интерес, и Эллисон, фабрикант из Боро Грин, предложил мне стать его компаньоном.
– Сам мистер Эллисон, мировой судья?! Который держит свой выезд?
– Да, мой мальчик, Джон Эллисон. Но едва ли я тоже буду разъезжать в собственном экипаже. Хотя надеюсь, что и ходить пешком твоей матушке не придётся, ведь она уже не молода, как раньше. Так или иначе, до богатства мне ещё далеко. Полагаю начать с третьей доли дохода. Она составит, вероятно, семь сотен или больше. Притом я приобретаю возможность развивать свои идеи, что для меня гораздо важнее денег. У Эллисона, кстати сказать, нет сыновей, потому, если всё будет идти своим чередом, дело однажды окажется в твоих руках. Барышни Эллисон ещё малы, а когда они подрастут, чтобы выйти замуж, их супруги могут быть не из нашей профессии. Тогда тебе выпадет шанс, и ты не упустишь его, сын, если проявишь упорство. Великий изобретатель из тебя едва ли выйдет, но такие, как ты, зачастую живут лучше тех, кто предаётся фантазиям о несозданных вещах. Я очень рад был увидеть в родственниках твоей матушки столько ума и добросердечья. Пастора я полюбил как брата, а супруга его – хорошая тихая женщина. Сказать по правде, Пол, я буду счастлив, если однажды ты придёшь ко мне с известием, что Филлис Хольман станет моею дочерью. Не имей эта девушка ни пенни, она могла бы составить счастье мужчины. Между тем от отца к ней перейдёт дом с землёю. По состоянию вы будете ровней друг другу, если наше дело заладится.
Лицо моё пылало. Я хотел ответить, но не находил слов. Мысль о том, чтобы когда-нибудь обзавестись женою, приходила мне в голову и прежде, однако я был удивлён и сконфужен, нежданно услышав такие речи от отца. Заметив моё замешательство, он слегка улыбнулся и проговорил:
– Ну, мой мальчик, что же ты скажешь своему старику-отцу? Ты, разумеется, ещё очень молод, но я в твои годы отдал бы правую руку, появись у меня надежда жениться на девушке, которую я любил.
– На моей матери? – спросил я, уловив в отцовском тоне странную перемену.
– Нет, Пол. Твоя матушка – чудесная женщина, лучше не сыскать. Но та, о которой я мечтал в юности, не знала о моих чувствах к ней. Через год или два она умерла, ни о чём не подозревая. Пожалуй, ей радостно было бы узнать, как я её любил. Бедная Молли! Мне пришлось оставить родные места, чтобы зарабатывать себе на хлеб, а вернувшись, я уже не застал её в живых. Больше я не приезжал в те края. Так вот, мой мальчик: если тебе мила Филлис Хольман и ты полагаешь, что и сам можешь быть ей мил, то у тебя всё сложится счастливее, чем у меня.
Коротко посовещавшись с самим собою и придя к ясному заключению, я наконец-то ответил:
– Отец! Даже полюби я Филлис Хольман, я никогда бы не смог добиться от неё взаимности. Она мне всё равно что сестра, а я для неё брат, младший брат. – Лицо моего родителя чуть помрачнело. – Вы ведь видели, как она развита. Ум её скорее мужской, нежели женский. Греческий и латынь…
– Всё это девушки забывают, стоит им превратиться в жён и матерей.
– Но Филлис знает и многое другое. Она не только образованна, но и мудра. Едва ли она станет высоко ценить меня в сравнении с мистером Хольманом, с которым проводит столько времени, а я бы хотел, чтобы жена относилась ко мне с почтением.
– Жёны почитают мужей не за то, сколько книг они изучили, – возразил отец. Очевидно, ему жаль было расставаться с планом, с которым он успел уже свыкнуться. – Женщина уважает мужа… Не знаю, право, как лучше сказать… за то, что он силён, разумен и честен, а ты, мой мальчик, полагаю, именно таков.
– Не думаю, отец, чтобы я хотел иметь жену выше меня ростом, – сказал я с улыбкой.
Он тоже улыбнулся, но невесело и, помолчав немного, промолвил:
– Что ж, признаться, я размышлял об этом несколько дней и радовался своей затее, как если бы изобрёл новую машину. «Вот, – думал я, – наш Пол, благоразумный, воспитанный молодой человек девятнадцати лет, никогда не огорчавший ни свою мать, ни меня. Пусть он не красавец, однако собой не дурён и со временем может приобрести неплохое состояние. А вот его кузина. Родство их не слишком близкое, а самое, так сказать, подходящее. Ей семнадцать. Хорошая добропорядочная девушка. Воспитание сделало её способной трудиться и умом, и руками». Как единственное дитя своего отца, она унаследовала его учёность – в этом скорее её беда, нежели изъян. А кроме того, я уже говорил тебе, что, став матерью семейства, она всё позабудет – помяни моё слово. Когда Богу угодно будет призвать к себе её родителей, она унаследует дом и землю. А глаза у Филлис так же красивы, как у бедной Молли, и кожа, белая, точно молоко, то заливается румянцем, то снова бледнеет, и прехорошенькие губки…
– О, мистер Мэннинг, кто же эта прекрасная леди? – спросил мистер Холдсворт.
Он услыхал последние слова, внезапно нарушив наш
– Я рассказал Полу о предложении, которое получил, и о возможностях, которые оно перед ним открывает…
– Возможности эти поистине заманчивы, – сказал мой патрон, – но я не думал, что у них «прехорошенькие губки».
– Вы шутник, мистер Холдсворт, – ответил отец. – Когда вы вошли, я как раз говорил Полу, что, если б он и его кузина Филлис Хольман понравились друг другу, я не стал бы чинить им препятствий.
– Филлис Хольман? Дочь того самого фермерствующего священника, который живёт в Хитбридже? Выходит, что, позволяя вам, Пол, часто делать родственные визиты, я способствовал соединенью двух сердец? Сам я ничего об этом не знал.
– Здесь и нечего знать, – проговорил я, стараясь не выказывать всей своей досады. – В наших сердцах не больше любви, чем может быть между сестрою и братом. Я сказал отцу, что не гожусь Филлис Хольман в мужья: она выше и умней меня, а я хотел бы, когда настанет время, обзавестись женой, которая будет уступать мне и ростом, и образованием.
– Так, стало быть, это о её хорошеньком ротике вы давеча говорили? А я, признаться, полагал, будто женская красота несовместна с умом и учёностью. Но прошу прощения, что нарушил вашу приватную беседу. Я пришёл к мистеру Мэннингу по делу.
Предметы, о которых отец толковал с моим начальником, в ту пору мало меня занимали, и я всё думал о давешнем разговоре. Чем дольше я размышлял, тем отчётливее видел, что чувства мои именно таковы, как я их описал. Я горячо любил Филлис Хольман как сестру, но не мог вообразить её своею невестой. Нет, она никогда бы не снизошла (лучшего слова не найти) до того, чтоб стать моей женой. Из раздумий о том, какова должна быть моя будущая супруга, меня вывели слова отца, с теплотою отзывавшегося о мистере Хольмане как о человеке неординарном и достойном всяческих похвал. Я не знал, почему беседа о диаметре ведущего колеса (таков был первоначальный её предмет) настолько переменила своё русло, но одно я видел отчётливо: отцовские речи пробудили в моём патроне любопытство.
– Отчего же, Пол, – произнёс он почти укоризненно, – вы никогда не говорили мне, до чего удивительный субъект – ваш родственник-пастор?
– Возможно, сэр, я и сам не вполне это понимал, – ответил я, – но если и понимал, то не думаю, чтобы вы стали слушать меня, как моего отца.
– Здесь вы, пожалуй, правы, старина! – рассмеялся мистер Холдсворт, и в тот момент я в который раз подивился приятности и живости его лица.
Хотя тем вечером я немного сердился на своего начальника (за то, что он вошёл так внезапно и услыхал простодушные излияния моего родителя), его весёлый заразительный смех мгновенно вернул ему прежнюю власть надо мною. Но даже не случись этого тотчас же, мистер Холдсворт непременно занял бы свой пьедестал назавтра, когда после отъезда моего отца заговорил о нём со мною с таким уважением и так искренно восхищался его великим изобретательским даром, что я не смог скрыть своего волнения.
– Спасибо, сэр! – вырвалось у меня. – Я вам глубоко признателен!
– Ну что вы! Право, не за что. Я не говорю ничего, что не соответствовало бы истине. Ум вашего отца – бирмингемского рабочего, самоучки, как сказали бы многие, – никто не шлифовал, не подкреплял преимуществами, какими снабжают нас путешествия и обширные связи. Он сам отливал свои мысли, как сталь, сам сделал себе имя и состояние, но притом не утратил прямодушия и простоты. Мне трудно бывает сохранять спокойный вид, когда я думаю о том, сколько денег потрачено на моё обучение, сколько городов я объездил и сколько книг прочёл, не сделав после всего этого ничего такого, о чём стоило бы говорить. Должно быть, в вас течёт какая-то особенная кровь? Ведь и родственник ваш, мистер Хольман, сделан, по-видимому, из того же теста.
– Но наше родство с ним не кровное. Он муж кузины моей матери.
– Вот как? Это рушит всю мою теорию. И тем не менее я хотел бы познакомиться с пастором.
– О, вам непременно будут очень рады на Хоуп-Фарм! – с горячностью произнёс я. – Сказать по правде, мистер и миссис Хольман уже не раз просили меня вас привести, однако я боялся, что вы сочтёте их скучными.
– Отнюдь! Только сейчас я и в самом деле не смог бы поехать, даже если получил бы приглашение. Мне предстоит отправиться в ***скую долину по поручению *** компании, чтобы осмотреть местность и определить, пригодна ли она для строительства железнодорожной ветви. Эта работа, вероятно, отнимет немало времени, и здесь я смогу бывать лишь наездами. Однако в моё отсутствие вы прекрасно со всем справитесь. Единственное, что выше ваших сил, – это помешать старому Джевонсу напиваться в стельку.
Далее мистер Холдсворт стал давать мне указания по руководству людьми, занятыми на строительстве нашей линии, и ни в тот день, ни в последующие несколько месяцев мы не возвращались к разговору о посещении Хоуп-Фарм. Долина, куда он вскоре отправился, была сырым и тёмным колодцем, где даже в разгар лета солнце скрывалось за горами к четырём часам пополудни. Вероятно, именно климат стал причиной тому, что в начале нового года мистер Холдсворт тяжело заболел и лежал в лихорадке на протяжении многих недель, которые сложились в месяцы. Его единственная родственница, замужняя сестра, приехала из Лондона ухаживать за ним. Я тоже по мере возможности бывал у него, привозя с собою «укрепляющие вести», как называл он мои сообщения о ходе работ, которыми я, признаюсь без ложной скромности, довольно успешно руководил в его отсутствие. Дело двигалось медленно, но верно, что вполне отвечало интересам компании в пору всеобщего застоя, когда деньги стали цениться на вес золота. Как и следовало ожидать, мой досуг теперь существенно сократился, и всё же изредка я наведывался на Хоуп-Фарм, где меня радушно встречали и всякий раз спрашивали о состоянии здоровья мистера Холдсворта.
Наконец (если память мне не изменяет, это было в июне) мой начальник окреп настолько, чтобы возвратиться в элтемскую квартиру и снова взять на себя часть своих прежних обязанностей. Миссис Робинсон, его сестра, несколькими неделями раньше уехала в Лондон, так как разболелись её дети. Я видел мистера Холдсворта лежащим в маленькой гостинице в Хенслидейле в разгар его болезни, и всё же именно здесь, в Элтеме, в прежней обстановке, я в полной мере ощутил произошедшую с ним перемену, которая огорчила меня до глубины души. Прежде тот, кого я так любил и кем восхищался, был речист, жизнерадостен, решителен и энергичен. Теперь же его здоровье пошатнулось настолько, что от малейшего усилия он становился молчалив и падал духом. Любое решение давалось ему с трудом, а задумав какой-либо шаг, он, казалось, не находил сил для осуществления своего замысла. Безусловно, всё это было более чем естественно для человека, перенёсшего тяжкую болезнь и не вполне ещё от неё оправившегося, но я, за неимением опыта, крайне встревожился и, вероятно, излишне сгустил краски, говоря о состоянии мистера Холдсворта с добрыми обитателями Хоуп-Фарм. Откликнувшись на мой рассказ со свойственной им серьёзностью и простотою, Хольманы немедленно предложили то единственное, чем могли помочь.
– Привезите его сюда, – сказал пастор. – Наш воздух благотворно влияет на здоровье, особенно сейчас, в июне. Дни стоят тёплые, и мистер Холдсворт сможет прогуливаться в лугах. Ароматы цветов и трав лечат лучше любых снадобий.
– А кроме того, – вставила миссис Хольман, с трудом дождавшись, когда её муж договорит, – скажите ему, что у нас всегда есть свежайшие яйца и сколько угодно молока. Дейзи, по счастью, недавно отелилась, а молоко у неё не хуже, чем у других коров сливки. Мы приготовим клетчатую комнату, где по утрам бывает так солнечно!
Филлис ничего не сказала, но, судя по выражению её лица, заинтересовалась прожектом не меньше остальных. Я не заставил себя долго уговаривать: уж очень велико было моё желание познакомить своего патрона с Хольманами. Вернувшись в Элтем, я тут же передал мистеру Холдсворту их предложение, однако он оказался слишком утомлён дневными заботами, чтобы захотеть утруждать себя визитом к чужим для него людям. К моему разочарованию, приглашение было скорее отвергнуто, нежели принято. Но к утру в настроении моего начальника произошла перемена: он извинился за вчерашнюю нелюбезность и сообщил о своём намерении поскорее собрать вещи, чтобы уже в ближайшую субботу отправиться на ферму.
– Но вы, Мэннинг, должны поехать со мной, – сказал он. – Прежде я был довольно-таки развязным малым и любил общество неизвестных мне людей, но после болезни превратился почти что в барышню. При встрече с незнакомцами меня бросает то в жар, то в холод, как происходит, надо полагать, с прекрасным полом.
Итак, всё было решено: в субботу после обеда мы отправлялись на Хоуп-Фарм, где мистер Холдсворт собирался прогостить неделю или десять дней, если тамошний воздух и образ жизни окажутся для него подходящими. Руководить строительством он мог из Хитбриджа, а я по мере своих сил замещал бы его в Элтеме. Чем меньше дней оставалось до субботы, тем сильнее я беспокоился о том, как блистательный мистер Холдсворт поладит с тихими и старомодными Хольманами и понравится ли семье священника молодой человек, не раз бывавший на континенте и перенявший многие иноземные привычки. Желая подготовить своего патрона к предстоящей встрече, я то и дело рассказывал ему какой-нибудь незначительный случай из жизни на Хоуп-Фарм.
– Мэннинг, – сказал он однажды. – Вижу, вы боитесь, что для ваших друзей я недостаточно хорош. Выкладывайте всё как есть, дружище!
– Нет, – смело ответил я, – вы хороши, но я сомневаюсь в том, что их и ваши добродетели окажутся одного сорта.
– Стало быть, вы уже успели усвоить, что две добродетели разных сортов, каждая из которых видит истину по-своему, могут разойтись друг с другом сильнее, чем добродетель и в меру раскрывшийся порок, ибо последний часто бывает к истине равнодушен?
– Полагаю, всё это метафизика, и такие разговоры могут вам повредить.
– Если человек изъясняется словами, которых вы не понимаете, толкуя о том, чего не понимает он сам, это и в самом деле метафизика. Кажется, такое определение дал ей великий шут?[13]
– Этого я не знаю. Знаю, однако, что вам лучше лечь в постель. А ещё я хотел у вас спросить, в котором часу мы завтра отправимся. Я должен буду пойти к Хепуорту, чтобы он отослал те письма, о которых мы говорили.
– Дождёмся утра. Тогда и увидим, – ответил мой патрон.
Вялость и нерешительность его тона свидетельствовали о чрезмерной усталости, и я поспешил удалиться. Следующий день выдался именно такой, каким и надлежало быть погожему июньскому дню. Солнце оживило мистера Холдсворта и подкрепило его силы, вместе с которыми к нему вернулось желание ехать: теперь ему не терпелось отправиться на Хоуп-Фарм поскорее. Я опасался, что мы прибудем слишком рано, когда нас ещё не ждут, но с той неукротимой энергией, которой преисполнился в то утро мой начальник, решительно ничего нельзя было поделать. Мы подошли к пасторскому дому прежде, чем на тенистой стороне деревенской дороги успела обсохнуть роса. У закрытой боковой двери лежал, нежась на солнце, спущенный с цепи огромный пёс Пират. То, что дверь заперта, меня удивило: летом она обыкновенно бывала распахнута с утра и до вечера. Но и теперь её затворили лишь на щеколду, отодвинув которую я заглянул внутрь. Собака наградила меня взглядом, сочетавшим подозрительность с доверчивостью. Комната оказалась пустой.
Поделиться книгой: