Япония: язык и общество

Новые тенденции, пожалуй, наиболее наглядно проявились в статье популярного в Японии социолингвиста, заместителя директора Института языка и литературы при влиятельном университете Кэйо профессора Судзуки Такао [Судзуки, 1983]. Хотя Судзуки и сопровождает свои высказывания многочисленными оговорками и призывами к осторожности, он в то же время весьма четко призывает к превращению японского языка в мировой.

Судзуки пишет, что более 100 лет японская культура была зависима от западной, что проявилось и в языке: количество гайрайго в японском языке во много раз превосходит число японизмов в западных языках. Однако сейчас ситуация изменилась в связи с повышением экономической роли Японии. Хотя Судзуки признает, что экономические успехи не приводят автоматически к культурному превосходству, он с явным умилением подчеркивает, что впервые за 2000 лет не японцы перенимают чужие культуры, а, наоборот, другие народы заимствуют культуру Японии. Вслед за японской техникой по миру распространяются японская живопись, театр кабуки, чайная церемония, икебана, принципы японского построения интерьера, японская пища и т. д., а вместе с ними и их обозначения. Отмечается появление в английском языке японизмов: tofu 'соевый творог', sushi 'суси' (японское блюдо [49]), hibachi 'жаровня в японском доме', zori 'соломенные сандалии', gin 'чувство долга', gyosei-shido 'административное руководство' и т. д.; имеются и отдельные кальки из японского в английский: forward looking posture 'позиция предвидения' из маэмуки-но сисэй. Вывод Судзуки оказывается весьма далеко идущим: роль Японии в современном мире неизбежно ведет к японизации английского языка [Судзуки, 1983, с. 101].

В более поздней статье [Suzuki, 1987], рассчитанной на иностранного читателя, Судзуки высказывается еще откровеннее. Не отрицая важности распространения английского языка в Японии, он спорит с идеями о том, что именно в этом должна заключаться интернационализация японского общества. По мнению Судзуки, такие идеи отражают привычку Японии играть вторую скрипку в мировых делах, уже не соответствующую действительности. Он весьма прямо заявляет: «Во всяком случае нам пора признать наше ведущее положение в мире. Мы должны сделать все, чтобы выработать точку зрения, соответствующую нашей экономической мощи… Но какой бы путь мы здесь не выбирали, нельзя отвлечься от проблемы языка. Поэтому наша самая неотложная задача — способствовать использованию японского языка как международного». Судзуки оговаривается, что он не сторонник насильственного насаждения этого языка по образцу языковой политики в Корее в период ее захвата Японией, но призывает к активному и целенаправленному распространению по всему миру учебных материалов и подготовке преподавателей японского языка.

Можно привести и другие заявления лингвистов и нелингвистов. См. такое высказывание: «Иена стала международной валютой; вероятно, и японский язык должен стать в той или иной степени международным» (ГС. 1984. № И. С. И). Один высокопоставленный японский деятель заявил: «Когда японская компания хочет что-то продать во Франции, вы можете быть уверены, что торговцы учат французский язык. Так и западные бизнесмены для торговли с Японией должны знать японский язык» (Daily Yomiuri. 21.02.1985). С удовлетворением отмечается: «Новый класс восходящих звезд на высококонкурентоспособном американском рынке административных профессий — лица, говорящие по-японски» (W. 1985. № 7, С. 45). Время от времени появляются и предложения сделать японский язык языком ООН (Daily Yomiuri. 01.10.1974); по свидетельству Р. Э. Миллера, к этому призывал в публичной речи и тот же Судзуки Такао [Miller, 1982, с. 286]; пока это движение не находит поддержки вне Японии. В этой речи Судзуки сравнил Японию с мамонтом, входящим в мировое сообщество; этого мамонта нельзя игнорировать, и мамонт не может оставаться безгласным [Miller, 1982, с. 288].

Итак, представления о мировой роли японского языка заметно изменились. Конкурентная борьба Японии с другими странами из сферы экономики распространилось и в сферу культуры, в том числе и языка, где она раньше не наблюдалась. Переход японского правительства к активной пропаганде своего языка за рубежом, а также мировой интерес к достижениям японской науки и техники привели к повышению международной роли японского языка, еще недавно совершенно незначительной. Однако до осуществления сверхоптимистичных прогнозов Судзуки и других японских авторов сейчас весьма далеко. К тому же период «экономического чуда» Японии уже позади. Все 90-е гг. страна находилась в затяжном кризисе, продолжающемся и сейчас.

О двух разновидностях устного и письменного вариантов современного японского литературного языка

В большинстве работ, касающихся стратификации тех или иных языков, нечетко разграничиваются два противопоставления вариантов языка: «устный — письменный» и «разговорный — книжный». Как бы предполагается, что книжный вариант языка функционирует в письменной, а разговорный — в устной сфере. Зачастую термины «книжный» и «письменный» используются как синонимы. Что же касается ситуаций, когда явно книжные тексты произносятся устно (научный доклад, официальная речь, дикторский текст на телевидении и радио и т. д.), то они либо игнорируются, либо рассматриваются как простая перекодировка. Это относится даже к выступлениям «без бумажек»; тем более не признается какого-либо различия между письменным текстом и заранее подготовленным текстом, произнесенным устно.

Во многих языках, включая русский, между двумя указанными противопоставлениями действительно нет значительных несовпадений. Однако случаи таких несовпадений все же бывают. Это относится даже к чтению вслух. Очень наглядный случай — инициалы. Они распространены в русских письменных текстах любого жанра. Однако в устной речи их употреблять не принято. При чтении вслух письменного текста достаточно автоматически происходит либо замена инициалов на полные имя и отчество, либо их опущение. Есть и случаи, когда устное функционирование книжного текста практически невозможно: сложные математические формулы не имеют устных эквивалентов и часть математической информации может быть выражена лишь на письме. Ср. также невозможность прямо передать в устной речи, включая чтение вслух, различие между прямым шрифтом и курсивом, а с другой стороны, невозможность передачи на письме (опять-таки независимо от жанра) интонационных различий. Отметим и редкий для русского языка, но все же возможный стилистический эффект в связи с написанием фрагментов текста (как правило, заимствований) латинскими буквами: данное различие также не может быть передано устно.

Все перечисленное для русского языка в основном периферийно. Иначе выглядит ситуация в языках с иероглифическим письмом, к числу которых относится японский. Точнее, японский язык, как и русский, английский, французский и многие другие языки, относится к языкам, для которых употребляется смешанное алфавитно-иероглифическое письмо. Однако удельный вес иероглифов в японской письменности намного выше. Для языков с кириллической или латинской письменностью наличие в них иероглифов, вроде 4, №, обычно вообще не осознается, поскольку их немного. Наличие же нескольких тысяч иероглифов в японском письме делает письменный вариант японского языка резко отличным от устного, и еще большие различия этих вариантов вследствие того, что помимо иероглифов в Японии используются, причем в одних и тех же текстах, три системы алфавитного письма: существующие с IX–X вв. национальные азбуки хирагана и катакана, а в последние десятилетия также и латиница.

В современной Японии можно говорить о четырех вариантах литературного языка: книжно-письменном, книжно-устном, разговорно-устном и (с некоторыми оговорками) разговорно-письменном; последний может встретиться, например, в дружеской неформальной переписке, его имитация распространена в молодежных и женских журналах.

Различия по книжности-разговорности в японском языке принципиально те же, что и во многих других языках они связаны и с различием самих предметных областей, и с большей длиной предложений и большей синтаксической сложностью конструкций в книжных вариантах, и с лексическими особенностями. Есть и некоторая специфика японского языка, в частности, в отношении заимствований. Если для многих языков заимствований в книжных вариантах больше, чем в разговорных, то для японского языка это верно прежде всего для лексики, составленной из корней китайского происхождения (канго); заимствования последних десятилетий из западных языков, прежде всего английского в его американском варианте (гайрайго), нередко разговорны или нейтральны.

В то же время различия по письменности-устности в литературном японском языке весьма значимы и имеют специфику по сравнению с русским или западноевропейскими языками. Сначала рассмотрим различия между книжно-письменным и книжно-устным вариантами, лучше изученные и допускающие наглядные способы сопоставления. Нередко можно наблюдать, как либо один и тот же текст выступает в двух видах (например, розданный участникам конференции текст научного доклада и тот же доклад, читаемый автором вслух), либо та же или сходная информация заранее подготавливается в двух вариантах (например, изложение телевизионных новостей в речи диктора и на табло или в бегущей строке на экране). Наряду с примерами различий данных вариантов, зафиксированными в литературе, мы будем использовать примеры, собранные нами во время командировок в Японию с 1979 по 1997 гг.

Первая группа различий связана с лексикой. В течение многих веков книжная лексика в японском языке либо (реже) прямо заимствовалась из китайского языка, либо (чаще) создавалась в Японии из корней китайского происхождения; два класса лексики, для современного языка не различимые между собой, составляют многочисленный (более половины единиц, фиксируемых словарями) класс канго. До второй половины XIX в. в этой сфере канго не имели конкурентов и лишь в последние 130 лет с ними стали конкурировать слова, пришедшие из английского и других западных языков. Даже в конце XIX — начале XX в. новые понятия, появлявшиеся в связи с европеизацией, особенно понятия в сфере духовной культуры, предпочитали выражать кальками-канго; прямые заимствования (гайрайго) в основном связывались с освоением западной бытовой культуры. Такая стратегия заимствования была удобна, пока тексты книжного характера функционировали исключительно или почти исключительно на письме. Устное же использование канго часто связано с большими трудностями.

Дело в том, что среди канго очень много омофонов. При односложности китайских корней омофония сильна уже в языке-источнике. Но там она в ряде случаев снимается благодаря различиям в тоне. Однако в японском языке тонов нет, и многие китайские квазиомонимы, различающиеся тонами, в японском языке превращаются в чистые омонимы. На уровне целых лексем омонимии, точнее, омофонии, разумеется, меньше, но и здесь она распространена. Но все эти слова — омофоны, а не полные омонимы: они пишутся разными иероглифами. Поэтому на письме канго очень удобны.

Когда в 20-е годы XX в. в Японии появилось радиовещание, то поначалу просто читали уже написанные тексты, например, статьи из газет. По-русски такое вполне возможно, если отвлечься от частностей вроде инициалов. Но в Японии, где в первой половине XX в. газетный стиль отличался сильно выраженной книжностью с громадным количеством канго, эти статьи нельзя было воспринять на слух. Уже в довоенные годы приходилось сочинять тексты специально для радио. Поскольку в это время в Японии господствовал национализм и гайрайго ограничивались, то многие канго меняли на словосочетания, не менее книжные канго, реже на исконно японские слова. И все равно часто радиовещание оказывалось неэффективным (к тому же до войны все уже были грамотны, но устными формами литературного языка многие не владели). Это проявилось 15 августа 1945 г., когда император Японии объявил о капитуляции по радио. Очень многие японцы не могли понять эту речь, в которой было немало канго, некоторые слушатели восприняли ее как провозглашение победы в войне [Loveday, 1996, с. 298].

Сейчас такое уже вряд ли возможно, хотя тот же автор указывает, что официальная устная речь, включая теленовости, может восприниматься как «искусственная», чего не бывает с официальной письменной речью [Loveday, 1996, с. 298]. Но сейчас уже выработаны приемы, делающие книжно-устную речь более понятной. В отличие от довоенного времени, однако, господствующий среди такого рода приемов — это замена не понятного на слух канго на гайрайго. Гайрайго обычно длиннее, чем канго, и омонимия среди них встречается много реже. С другой стороны, на письме нередко ситуация оказывается обратной. Гайрайго (за редкими исключениями) пишутся не иероглифами, а одной из японских азбук — катаканой — или латиницей. Поэтому их написание лишено внутренней формы и менее выразительно; к тому же при отсутствии в японском письме пробела длинные гайрайго (обычно — словосочетания) бывает затруднительно членить на части. Иероглифы здесь могут быть предпочтительнее.

Поэтому при чтении вслух приходится менять некоторые слова. Например, для терминов «генеративная (порождающая) лингвистика» и «порождающая грамматика» имеются эквиваленты-канго, соответственно сэйсэй-гэнгога-ку и сэйсэй-бумпо. Однако в устном произношении их меняют на английские термины в японской фонетической адаптации: дзэнэрэ тифу рингуистикку, дзэнэрэ: тифу гура:-ма:. Сложное канго дэнси-кэйсанки довольно точно соответствует нашему электронно-вычислительная машина. На письме оно вполне возможно, но в устной речи любого рода будет только компю: та: 'компьютер'; последнее слово, впрочем, обычно и на письме.

И сейчас лексические различия книжно-устного и книжно-письменного вариантов не сводятся только к противопоставлению эквивалентных гайрайго и канго. Например, в сюжете по телевидению о замке в городе Нагоя для письменного обозначения замка использовалось слово мэйдзё:, где мэй — китайское чтение первого иероглифа, которым пишется слово Нагоя (по-японски иероглиф читается на), а дзё: — «замок». Однако диктор именовал замок не мэйдзё:, а нагоядзё: (гибрид из исконного Нагоя и китайского корня дзё:). На письме мэйдзё: удобнее, поскольку более компактно, чем нагоядзё: (два иероглифа, а не четыре), и в то же время вполне понятно (иероглиф мэй нередко используется как сокращенное обозначение данного города), но на слух мэйдзё: совершенно непонятно, тогда как нагоядзё: трудностей не вызывает. В лингвистическом журнале нам встретилось слово ниттю: тё: со значением «японский, китайский и корейский языки». Мы не нашли это слово в словарях. Возможно, это окказионализм, но в письменном тексте оно общепонятно, поскольку состоит из первых иероглифов слов ниппон «Япония», тю: гоку 'Китай', тё: сэн 'Корея', также выступающих в составе сокращений как представители целых слов. Однако в устной речи необходимо сказать полностью: нихонго, тю:-гокуго, тёхэнго (го — 'язык').

Даже при всех подобного рода заменах никогда нет полной гарантии, что книжно-устный текст будет полностью воспринят. Поэтому на научных конференциях нормой считается раздача слушателям ксерокопий текста доклада, в крайнем случае ключевые термины пишутся на доске. На телевидении же иностранному наблюдателю бросается в глаза значительно больший, чем во многих других странах, включая Россию, объем письменной информации. В новостях основная информация всегда дублируется письменно, а в передачах, специально рассчитанных на глухих, не ограничиваются сурдопереводом, как это делается у нас, но обязательно добавляют к нему обстоятельный письменный текст. В связи с этим видный японский социолингвист Судзуки Такао считает, что японский язык хорошо приспособлен к телевидению и плохо — к радио [Suzuki, 1987, с. 132].

Приведенные выше примеры показывают, что лексические различия между книжно-письменным и книжно-устным вариантами японского языка обусловлены не только снятием омофонии. Японские письменные тексты благодаря иероглифике способны очень компактно передавать информацию, но эта компактность теряется при произнесении вслух. На телеэкране, в рекламе, в газетных и журнальных заголовках текст представляется в виде последовательности «ударных» иероглифов, грамматические показатели (обычно записываемые другой слоговой азбукой — хираганой) опускаются, предложения превращаются в назывные и получают вид длинных сложных имен.

Приведем еще пример. Вот вывеска учреждения, где, в частности, написано: До:, нити, сюкусайдзицу ва кю: гё: «Не работаем в субботу, в воскресенье и праздничные дни». Здесь сохранен показатель темы ва, но, во-первых, опущено сказуемое, во-вторых, сокращены до первых иероглифов названия дней недели (до: и нити соответственно значат 'земля' и 'солнце', но в данном контексте очевидно, что речь идет о «дне земли» — субботе и «дне солнца» — воскресенье). При устном произнесении соответствующей фразы дни недели будут названы полностью, а кю: гё: 'перерыв в работе' должно вербализоваться либо с помощью вербализатора симасу, либо с помощью связки дэсу.

Итак, если обычно устная речь считается более эллиптичной, чем письменная, то здесь оказывается наоборот: именно на письме за счет «емкости» иероглифов достигается максимальный эллипсис. Впрочем, упоминавшийся выше пример с инициалами — из той же области. В японских письменных текстах встречаются штампы, аналогичные инициалам. Например, в газетном жанре полицейской хроники принято после первого упоминания фамилии и имени преступника или его жертвы указывать возраст арабской цифрой в скобках: Эй-сан (20) 'Госпожа А, 20 (лет)'. В устном прочтении к цифре необходимо добавить сай 'год (о возрасте человека)'. Отметим, что такой способ написания жанрово маркирован: в некрологах возраст покойного дается без скобок, китайскими цифрами и с добавлением сай. Что касается инициалов, то они существуют в японской письменности, но как явное заимствование: так пишутся только имена иностранцев, записываемые латиницей, даже если фамилия пишется катаканой.

Описанные выше различия связаны непосредственно с иероглификой. В то же время возможны и различия, связанные с упомянутым выше сосуществованием иероглифов, хираганы, катаканы и латиницы (отметим также использование арабских и китайских цифр). По общему правилу корни знаменательных исконных слов и канго пишутся иероглифами, служебные слова и грамматические показатели — хираганой, гайрайго — катаканой и/или латиницей. Однако, во-первых, до конца это правило в современном языке затруднительно использовать, поскольку количество иероглифов стало ограниченным и часть исконных и китайских корней уже реально не может ими писаться. Во-вторых, на фоне этого правила всегда возможны значимые исключения, играющие роль, до некоторой степени сходную с ролью курсива в русской или западных письменностях. В-третьих, современные заимствования могут писаться двумя способами, и соотношение катаканы и латиницы также может играть роль. Графические возможности варьирования написаний невозможно прямо передать в устных вариантах языка. В то же время возможно и обратное: когда в устном варианте есть что-то, что невозможно передать на письме.

Значимые исключения из указанного правила могут играть разную роль. Нередко возможна чисто графическая игра слов. Вот реклама, где записаны лишь одно слово и номер телефона. Слово состоит из иероглифа и нескольких знаков катаканы. Иероглиф значит «брак, свадьба» и читается кон, знаки катаканы читаются пю: та:, в итоге получается конпю: та «компьютер». Нормально это гайрайго целиком пишется катаканой. Нестандартное написание сразу подсказывает, что рекламируется брачное агентство, подбирающее пары на компьютере. В устной речи надо было бы пояснить, чем занимается агентство.

Другой распространенный тип нестандартных написаний связан со стилистическим эффектом использования катаканы. Поскольку эта азбука в сознании современного японца связана с заимствованиями недавнего времени из американского английского, написание катаканой (и латиницей, о которой ниже) ассоциируется с «элитностью», высокими потребительскими стандартами и определенным стилем жизни. Об этом пишут многие современные авторы как в Японии, так и за ее пределами [Stanlaw, 1992, с. 70–72; Loveday 1996, 114; Suzuki, 1987, с. 131]. Хотя японские товары по качеству могут быть выше американских, комплекс неполноценности перед США в сфере массового потребления еще силен. Этот комплекс влияет на отношение к гайрайго, которых больше всего именно в лексике, относящейся к этой сфере, а затем и на отношение к катакане и латинице. Существует даже термин «катаканные профессии», относящийся к людям, связанным с престижным потреблением: дизайнер интерьера, модельер высокой моды и т. д. [Tanaka, 1990, с. 90]. Тексты такого рода состоят почти целиком из гайрайго, исключая лишь грамматические показатели и необходимый минимум глаголов. Но если в тексте, связанном со сферой потребления, все-таки есть лексика, не поддающаяся замене на американизмы (например, собственные имена), то и ее могут вопреки стандарту писать катаканой.

Приведем примеры. На витрине оптического магазина перечисляются продаваемые там товары. Все написано катаканой, включая и слово мэганэ 'очки', хотя оно исконно японское и имеет иероглифическое написание. На витринах магазинов можно даже видеть в написании катаканой слово эн 'иена' (канго), хотя соответствующий иероглиф общеизвестен.

Реже, но встречается и обратное: когда гайрайго пишется иероглифами или хираганой. Чаще это относится к наиболее старым заимствованиям, обозначающим реалии, уже прочно вошедшие в быт. Французское côtelette 'котлета' было заимствовано около ста лет назад сначала в виде кацурэтто, затем распространилось сокращение кацу. К этому времени европейские заимствования уже не получали иероглифической записи и должны были писаться катаканой. Однако нам приходилось видеть слово кацу, записываемое хираганой: котлеты — реалия, уже ставшая вполне японской.

Варьирование написаний иероглифами, катаканой и хираганой не всегда связано с заимствованиями. Выделяются еще по крайней мере два случая. Во-первых, немалое число редких и сложных иероглифов вышло из употребления совсем, а многие другие иероглифы далеко не все умеют писать. В таких случаях соответствующие слова принято писать хираганой, но возможна и катакана. Например, в магазинах на расфасовках рыбных товаров названия рыб, обычно пишущиеся малоизвестными иероглифами, пишутся катаканой (из-за широкого использования катаканы в торговле). Возможно также более широкое, чем это стандартно принято, использование хираганы и катаканы в литературе для детей, поскольку они еще недостаточно владеют иероглификой. Во-вторых, при отсутствие пробела замена иероглифа на катакану или хирагану может помогать членению текста на части. Например, словосочетание хэйва-хиросима-ко: до: 'действия (за) мир (в) Хиросиме' должно писаться иероглифами целиком, но нам встретился текст, где компонент Хиросима писался катаканой для графического выделения. Выше говорилось об «ударных» иероглифах, но подобную роль может играть и катакана (вряд ли хирагана, обычно играющая вспомогательную роль). Мы видели плакат с предупреждением об осторожности в связи с ремонтными работами, где слово абунай 'опасно' было написано катаканой, хотя стандартно его корень абу пишется иероглифом, а окончание най хираганой.

Еще один очень редкий, но возможный способ графического выделения — использование нестандартных для современной Японии написаний иероглифов. После Второй мировой войны ряд иероглифов получил упрощенные написания. Старые начертания иероглифов в целом вышли из употребления, но есть люди, сохранившие их в написании своих имен или (реже) фамилий. В Китае иероглифы также были упрощены, но по-иному, чем в Японии, а на Тайване упрощения иероглифов не произошло. И сейчас даже по японскому телевидению написания китайских имен и фамилий сохраняются в том виде, в каком это принято в КНР или на Тайване; в то же время китайские имена собственные сейчас могут писаться и катаканой.

Следует сказать и о соотношении катаканы и латиницы. В принципе почти любое гайрайго, кроме наиболее японизированных, может быть написано катаканой и латиницей, строгих правил здесь нет. В целом катакана встречается чаще, но есть слова, реально пишущиеся только латиницей.

Это прежде всего аббревиатуры: ОК 'о-кэй', OL 'офис-леди (женщина, занятая на всомогательной работе в учреждении)'; в их число входят и аббревиатуры, по сути не относящиеся к гайрайго: NHK — название полуофициальной теле- и радиокомпании — сокращение от нихон-хо: сокё: кай. Во всех случаях, включая последний, в устной речи сокращения произносят в соответствии с произношением соответствующих букв в английском языке, но в японской фонетической адаптации: OL — оуэру. Есть и ситуации, когда латиница обязательна. Например, только латиница употребляется в девизах многих японских компаний, в надписях на майках [Stanlaw, 1992, с. 70; Loveday, 1996, с. 10]. В последнее время латиницей обычно пишутся заголовки женских и молодежных журналов [Suzuki, 1987, с. 130]. Наряду с целыми текстами на латинице, обычно целиком состоящими из гайрайго, бывают и смешанные по написанию предложения: название песни в титрах по телевидению: Сумирэ September Love «фиалка — сентябрьская любовь», где слово сумирэ «фиалка» ввиду редкости иероглифа записано хираганой. Зафиксированы даже случаи смешения катаканы и латиницы в одном слове: горуфуing «гольф»; отмечается их стилистическая маркированность; такие написания шутливы и связаны с миром развлечений [Loveday, 1996, с. 121].

Подчеркивается, что употребление латиницы (даже в тех случаях, когда так пишутся целые фразы, иногда с использованием английских грамматических показателей) чаще всего нельзя рассматривать как цитаты из английского языка. В большинстве случаев эти латинские тексты не взяты из английского языка (хотя и это возможно), а представляют собой результат перекодировки текста, сочиненного на катакане; нередко в их составе присутствуют сложные слова и словосочетания, созданные уже в японском языке из английских по происхождению элементов; сейчас с английскими заимствованиями происходит то же, что уже более тысячелетия происходит с китайскими; см. об этом [Loveday, 1996, с. 215; Honna, 1995, с. 54]. Например, упомянутое сокращение OL, как и его развернутый эквивалент 'office lady', не существует в английском языке, они возникли внутри японского языка.

Хотя нет строгих норм употребления катаканы и латиницы (скорее можно говорить о том, что официальные нормы вообще не предусматривают латиницу), имеется совершенно явная тенденция их употребления (исключая аббревиатуры, которые обычно неудобно писать катаканой). Использование гайрайго в японском языке имеет две основные цели: обозначения тех или иных предметов или понятий и создание некоего «имиджа», связанного с элитностью и престижностью в сфере потребления; сходные с нашими наблюдениями см. [Loveday, 1996, с. 192]. Очень часто в индустрии потребления, в молодежных, женских журналах, рекламе и пр. используются слова, словосочетания и целые фразы, значение которых большинству японцев не известно; впрочем эта известность и не требуется, воспринимают лишь общий имидж, связанный с американской массовой культурой [Танака 1984; Hayashi, 1997]. Надпись на майке латинскими буквами — типичный образец текста, где номинативное значение несущественно, важен лишь «американский имидж» японского товара. Чем более важен только имидж, тем чаще применяется латиница; чем важнее понимание значения слова, тем более необходима катакана.

Наконец, разные типы письменности, включая и латиницу, могут выступать не только последовательно, но и параллельно друг другу. Это так называемая фуригана, о которой говорилось выше, стр. 46–47. Фуригана очень распространена и имеет две функции. Первая функция — помощь в чтении иероглифа. При этом возможен и особый стилистический эффект: в журналах для девушек часто в функции фуриганы используется катакана (в целом здесь хирагана более распространена), поскольку предполагается, что читательницы плохо знают иероглифику, но в то же время катакана как бы вводит их в престижный мир [Hayashi 1997, 364].

Вторая функция и чисто стилистическое использование фуриганы, когда ею пишется не то же самое слово, а его синоним или слово с близким значением. Приведем несколько примеров. На вывеске родильного дома написано иероглифами фудзин 'женщина; женщины', а латинская фуригана добавляет ladies. В одном храме иероглифами было написано бэндзё 'уборная' (слово, сейчас считающееся недостаточно вежливым), над ним катаканой был написан синоним — гайрайго тоирэ 'туалет', а сбоку хираганой приписан еще один синоним, наиболее вежливый, отэараи (дословно «место мытья рук»).

Фуригана в широком смысле может устанавливать самые разные соответствия между системами письма. Возможна иероглифическая фуригана при не очень известном гайрайго, записанном катаканой: в титрах французского фильма написано катаканой гинио: ру 'гиньоль', а иероглифами приписано нингэн-сибаи 'человеческий театр'. Возможна и фуригана при латинице: инициалы иностранцев обычно пишутся латиницей, а их чтение может приписываться катаканой.

Перечисленные выше особенности книжно-письменного варианта языка не допускают прямого перевода в книжно-устный вариант. Безусловно, возможно и обратное. Это прежде всего разного рода акцентуационные и интонационные особенности. Безусловно, они более значимы в разговорно-устном варианте, но и в книжно-устном они распространены. Отметим, в частности, вообще очень значимые для японского языка различия его мужской и женской разновидностей. Такие различия почти стираются в книжно-письменном варианте, но в книжно-устном варианте они всегда заметны. Даже отвлекаясь от очевидных различий в высоте тона, указывают на то, что всегда, независимо от стиля и тематики, у женщин наблюдается большая величина смены тона и большее использование контрастивных моделей тона [Shibamoto, 1985, с. 55].

Выше говорилось о письменной игре слов. Но возможна игра слов, которая имеет смысл лишь в устном варианте.

Она может оказывать влияние даже на поведение людей: отмечается, что японцы, которым нужно рано вставать, привыкли ставить будильник на 5.55 утра: по-японски «пять» — го; повторение гo-го-го ассоциируется с английским «иди!»; в рекламе обыгрывается и омонимия того же go и названия игры го [Honna, 1995, с. 52].

Последнее различие книжно-письменного и книжно-устного вариантов языка связано с развитием системы форм вежливости, см. соответствующий раздел. В отличие от книжно-письменного в книжно-устном варианте они имеют не невежливое, а нулевое значение. Наряду с нулевыми формами глагола в книжно-письменном варианте имеется особая, более нигде не употребляющаяся связка дэ ару. Однако в книжно-устном варианте языка невозможно совсем отвлечься от существования собеседника, даже если неясно, кто это точно (например, при выступлении по телевидению). Поскольку при этом официальные или формальные ситуации почти исключают фамильярное или подчеркнуто-снисходительное отношение к собеседникам, то здесь необходимы вежливые формы (они обязательны и в некоторых жанрах книжно-письменного варианта, например, в рекламе). В результате можно наблюдать, что, например текст научного доклада, розданный слушателям, и текст того же доклада, читаемый вслух, различаются не только за счет замены непонятных канго, но в еще большей степени за счет изменения форм вежливости. Глагольные сказуемые автоматически получают суффикс вежливости к собеседнику — имас-, связка дэ ару заменяется на более вежливую дэсу или дэ годзаимэсу, в речь о себе вставляются «скромные» формы. Если, например, в письменном тексте сказано, что автор доклада изучал некоторую проблему, то здесь может быть сказуемое со значением «изучал» в форме кэнкю:-сита: но устно надо сказать кэнкю итасимасита, где вербализатор суру заменяется на «скромный» эквивалент итасу и добавляется суффикс — имас-.

Остается сказать о разговорно-устном и разговорно-письменном вариантах. Они отличаются от соответствующих книжных не только меньшей синтаксической сложностью или особой лексикой, но во многом и иным использованием форм вежливости. Даже в однотипных ситуациях книжно-устный вариант обычно вежливее. Не раз приходилось наблюдать, как в докладе или официальной речи используются очень вежливые формы, например, наиболее вежливая связка дэ годзаимасу, но тот же человек, переходя на спонтанное общение с теми же собеседниками, например в ответах на вопросы, уже употребляет менее почтительную связку дэсу.

Другое различие связано с эллипсисом, который в японском языке минимален как раз в книжно-устном варианте. В разговорных вариантах эллипсис очень распространен, но он иной, чем в книжно-письменном варианте. Предложения не становятся назывными, они обрываются без употребления завершающего неэллиптичное предложение сказуемого. У женщин чаще всего оборванное предложение завершается модально-экспрессивными частицами, у мужчин нередко предложение завершает связка. Такого рода эллипсис встречается не только в устной речи. Например, в журналах для девушек для имитации непринужденности и «женскости» используются характерные для женской разговорной речи типы эллипсиса, когда предложение оборвано и читателю предлагается его домыслить [Hayashi, 1997, с. 370–371].

В других случаях разговорно-устный и разговорно-письменный варианты различаются. Нам, например, пришлось видеть объявление Конэко сасиагэмасу 'Раздаю (или раздаем) котят', где опущен показатель винительного падежа. На наш вопрос, насколько нормативен такой текст, японские лингвисты ответили, что так не принято писать, но говорят так часто. Во многом различия между разговорно-устным и разговорно-письменным вариантами японского языка сходны с различиями между книжно-устным и книжно-письменным. См. исследование [Kitaoka, 1997], где изучена бытовая переписка японских школьниц старших классов между собой. Здесь также, но в более широких пределах, чем в книжных текстах, представлено нестандартное варьирование при использовании иероглифов, хираганы, катаканы и латиницы, но кроме того используются особые стилистические приемы, также не допускающие прямого перевода в устную речь и специально используемые для общения внутри своего круга. Это использование особых стилей письма, прежде всего специфического стиля «марумодзи» с округлым написанием знаков (сейчас он стал выходить из употребления), а также включение в текст рисунков.

Новые дискуссии о будущем японской письменности

Хорошо известно, что многовековая система японского письма, в которой сосуществуют китайские иероглифы и две национальные азбуки — хирагана и катакана, — показала хорошую приспособляемость к различным историческим условиям. Устойчивость японской системы письма обусловлена не только культурными причинами, но и наличием в языке большого числа слов, понятных только в иероглифической записи, и богатством выразительных возможностей иероглифики в сочетании с каной [50]. Протесты против иероглифического письма, усиливавшиеся в периоды социальных перемен (60—80-е годы XIX в., первые годы после Второй мировой войны), с 50-х годов практически исчезли. Сама система после изменений, связанных с введением в 1946 г. иероглифического минимума, явно стабилизировалась. Как отмечают японские специалисты, изучающие историю японской письменности, с 1867 г. до наших дней наименьшими изменениями характеризуется период после 1959 г. [51] Новые аргументы в пользу сохранения иероглифов появились вследствие широкого распространения в современной Японии словопроцессоров: теперь достаточно набрать текст в записи каной с помощью клавиатуры, а машина сама запишет его стандартным образом. Иначе говоря, нет необходимости уметь писать сложные иероглифы.

Казалось бы, точка зрения, в соответствии с которой иероглифы вредны и должны быть (по крайней мере в идеале) исключены из употребления, иногда еще встречающаяся за пределами Японии [52] уже перестала быть актуальной. Однако в последнее время мы видим ее возрождение в связи с процессами, ранее совершенно не принимавшимися в расчет при обсуждении в Японии вопросов иероглифики, — интернационализацией японского языка и его распространением за рубежом. В данном плане любопытны дискуссии, опубликованные в мартовском номере журнала «Нихонго» («Японский язык») за 1990 г. Этот журнал, в отличие от других японских лингвистических периодических изданий, специализируется на проблемах распространения японского языка в мире и его преподавания иностранцам. Номер посвящен обсуждению темы «Хороша ли в нынешнем виде японская письменность?»

Открывает номер диалог лингвистов Номуры Масааки и Танаки Кацухико по вопросу о том, нужно ли менять письмо в целях интернационализации [53]. Первый отстаивает обычную для сегодняшней Японии точку зрения о том, что современная система письма допускает некоторые частные улучшения, но не может и не должна быть изменена полностью; в пользу этого приводятся традиционные аргументы, вроде тех, которые мы приводили на стр. 48–54.

Значительно оригинальнее высказывался профессор (ныне почетный профессор) университета Хитоцубаси Танака Кацухико. Признавая, что с 50-х годов основной тенденцией в Японии было стремление к сохранению иероглифов, Танака подчеркивает: теперь ситуация меняется, поскольку язык интернационализируется, перестав быть достоянием одного народа. Если даже культурный японец при письме не может обойтись без помощи словаря, то еще труднее пользоваться иероглифами иностранцам, многие из которых в результате этого не могут по-настоящему овладеть японским языком. По мнению Танаки, иероглифика серьезно затрудняет выход Японии на мировую арену, и даже недостаточное использование иены как мировой валюты он объясняет, кроме всего прочего, тем, что на японских денежных знаках изображены мало кому понятные иероглифы.

Словопроцессоры, считает Танака, имеют ограниченные возможности для письма. Указывает он и на то, что интернационализация не может ограничиваться элитой, в процесс изучения японского языка вовлекаются широкие слои населения, а современному человеку нельзя тратить много времени на изучение иероглифов, так как образованность требует теперь других знаний (здесь аргументация профессора начинает напоминать доводы советских японистов и китаистов 20—30-х годов). Отвечая своему оппоненту, подчеркивавшему, что смена системы письма возможна лишь в революционные эпохи, Танака заявляет, что и в наши дни социальные условия могут быстро меняться, указывая на события в Восточной Европе, а также на успехи Японии в экономическом соревновании с США перед 1990 г. Новая мировая роль Японии, отставшей с модернизацией языка, требует скорейшего перехода на латиницу, который позволит быстро придать японскому языку международные функции. По мнению Танаки, такой переход не так труден, как кажется, и вызовет поддержку у молодежи, особенно у студентов. В заключение он выдвигает лозунг: «Будем упорны в упразднении иероглифов, создадим хороший японский язык!»

Напор этого лингвиста столь силен, что его оппонент к концу диалога кое в чем начинает с ним соглашаться, признавая желательность расширения объема литературы, публикуемой на латинице, и допуская возможность упразднения иероглифов в будущем.

Идеи, которые выдвигает Танака Кацухико, поддерживает и видный японский историк, директор Государственного этнографического музея Умэсао Тадао [54]. По его мнению, всеми отмечаемый мировой бум в изучении японского языка скоро должен закончиться, поскольку из-за сложности иероглифики очень мало кому удается выучить этот язык. Система иероглифов, интересная и в какой-то степени совершенная сама по себе, не соответствует современным потребностям. Помимо сложности и большого числа иероглифов дополнительные трудности создают множественность чтений иероглифов, неупорядоченность правил написания знаков каны, дополняющих иероглифы (так называемая окуригана), и т. д. Поэтому если сам Умэсао, выучив в школе в течение года немецкий язык, уже мог читать объявления, то иностранец обычно и через пять лет после начала обучения японскому языку все еще не может прочесть на нем ни одной книги, хотя сам по себе японский язык вовсе не труден. Умэсао признает, что самым удобным временем для перевода японского языка на латиницу была бы эпоха Мэйдзи, но и сейчас, по его мнению, это возможно, тем более что любой японец знает латинский алфавит. Такой перевод удовлетворил бы мировой интерес к японской культуре (стремление учить японский язык в наше время Умэсао сопоставляет с интересом к английскому языку в Японии второй половины XIX в.) и помог бы осуществлению унификации компьютерных систем разных стран.

Еще один из авторов журнала, языковед Тадао Кабасима, более осторожный в выводах, тем не менее указывает, что сложная японская письменная система становится проблемой и что японский язык вступает в новый революционный период, сопоставимый с периодами 60—80-х годов XIX в. и 40-х годов XX в. [55]

Насколько обоснованны и реальны такие новые для Японии заявления? В том, что говорится о сложности освоения иероглифов иностранцами, конечно, есть рациональное зерно, хотя степень этой сложности представляется нам преувеличенно [56], а о прекращении бума в изучении японского языка говорить пока нет оснований. С другой стороны, эти мнения показывают явный отход от традиционного японского языкового изоляционизма. Если до недавнего времени в японском массовом сознании господствовало представление о том, что японский язык — национальное достояние, а иностранец, особенно принадлежащий к другой расе, не в состоянии овладеть японским языком [57], то теперь в результате экономических успехов на смену этому представлению приходит заинтересованность в международном распространении и мировой роли своего языка, еще 30–40 лет назад нехарактерная для Японии. Иногда, как мы видим, появляется и другая крайность, когда ради интернационализации языка готовы пожертвовать даже привычной системой письма.

Большинство японских социолингвистов не принимают описанные выше идеи. Так, виднейший современный социолингвист Такэси Сибата в недавней беседе по радио, отметив сложности и несовершенство японской системы письма, влияющие на его изучение иностранцами, указал, однако, что иероглифическая система поддерживается отношением японцев к языку: для европейца слово — прежде всего то, что сказано, но для японца оно осознается в первую очередь как нечто написанное, связанное с иероглифом или сочетанием иероглифов [58]. Другой известный ученый, Судзуки Такао, пожалуй более всех японских лингвистов отстаивающий необходимость мирового распространения японского языка, назвал в разговоре с нами в декабре 1990 г. идеи о немедленном переходе на латиницу абсурдными.

Пока ничего не изменяется и на практике. Наоборот, число иероглифов в принятом минимуме (имеющем лишь рекомендательный характер) имеет тенденцию к расширению. Существовавший в 1946–1981 гг. список из 1850 иероглифов «тоё-кандзи» был в 1981 г. заменен новым списком «дзёё-кандзи», где в основной перечень вошли 1945 иероглифов. В дополнительный перечень иероглифов, рекомендуемых для использования лишь в собственных именах, первоначально было включено 166 знаков, однако 1 апреля 1990 г. он был дополнен еще 118 иероглифами. Таким образом, общий список «дзёё-кандзи» состоит теперь из 2229 знаков. Показательно, что информация о расширении иероглифического минимума публикуется в том же номере журнала «Нихонго», где напечатаны упомянутые выше статьи с предложением перейти на латинский алфавит [59].

Анализ добавленных знаков, впрочем, показывает, что реально они никогда и не выходили из употребления. Например, в названиях вроде Арасияма (местность в пригороде Киото), Каябатё (квартал и станция метро в Токио) их компоненты араси, кая всегда писались иероглифами, допущенными в минимум лишь в 1990 г. Количество же реально используемых иероглифов и сейчас не исчерпывается минимумом, который лишь приспосабливается к языковой реальности: в редакции газеты «Асахи-симбун» используется около 5 тыс. иероглифов, т. е. более чем вдвое больше минимума.

Идеи об изменении японской письменности в связи с интернационализацией только начинают появляться, и их нельзя назвать массовыми. Но уже само их появление, вряд ли возможное в недавнем прошлом, заставляет задуматься. О том же, насколько они реальны, судить пока рано.

Судьба айнского языка

В последние годы много написано о «языковом геноциде» и вымирании языков малых народов в СССР. Однако достаточно хорошо известно, что такая проблема вовсе не составляет специфику нашей страны и существует при самых различных социальных системах.

В индустриальном обществе независимо от языковой политики языки малых народов, находящихся на доиндустриальных стадиях развития, объективно оказываются в неблагоприятном положении. Любое индустриальное развитие связано с усилением контактов между людьми, развитием социальных связей, ростом миграций. А как совершенно справедливо отмечает А. Е. Кибрик, «чем больше контактов с другими этносами, особенно на другом языке, тем это хуже для жизнедеятельности данного этнического языка… Этносы, сохраняющие в значительной степени традиционную форму существования (уклад семьи, трудовая деятельность, жилище и т. п.), имеют больше шансов сохранить язык; при социальной адаптации к современным формам существования сохранение языка затруднено» [Кибрик, 1992, с. 69–70].

Языковая и, шире, национальная политика может влиять на этот процесс в ту или иную сторону. При этом, однако, в большинстве случаев политика индустриального государства (независимо от степени его демократичности) направлена на способствование общению граждан государства между собой. Наилучший путь для этого — распространение единого для государства языка (в очень редких случаях — двух-трех языков). При переходе к индустриальному обществу возникает единая система школьного образования. Важнейший компонент такого образования — обучение государственному языку, единому для всех. Потребность взаимопонимания оказывается главной, а удовлетворение другой важной потребности человека — говорить во всех ситуациях на родном языке — так или иначе оказывается затруднено.

Могут быть дополнительные факторы, ускоряющие исчезновение языков малых народов (насильственные переселения, воспитание детей в интернатах) или, наоборот, их замедляющие (развитие школьного обучения на этих языках), однако общее развитие идет в одном направлении, хотя и с разной скоростью. Единственной попыткой радикально изменить ситуацию и положить в основу языковой политики максимальное удовлетворение потребности говорить на родном языке было «языковое строительство» в СССР в первые два десятилетия после Октябрьской революции. Эта попытка, основанная во многом на утопических предпосылках, не могла быть успешной, особенно как раз в отношении малых народов; подробнее см. [Алпатов 1993].

В связи с вышеуказанным рассмотрим ситуацию в Японии. Как известно, эта страна принадлежит к числу наиболее мононациональных в мире, и национально-языковые проблемы здесь находятся на периферии общественного внимания. В стране существует лишь одно исконное национальное меньшинство: айны (другое, более многочисленное меньшинство — корейцы, переселившиеся в Японию уже в XX в.). Это один из самых загадочных народов в мире: до сих пор не выяснены ни этногенез айнов, ни родственные связи айнского языка. Антропологически айны резко отличаются от окружающих монголоидных народов и более всего похожи на австралийцев.

Айны — древнейшее исторически засвидетельствованное население Японских островов. Еще до новой эры они населяли значительную их часть (по мнению некоторых авторов, даже всю территорию Японии). С I тысячелетия н. э. территория расселения айнов стала сокращаться в связи с распространением японцев на северо-восток. В период Эдо (1603–1867) айнов уже почти не осталось на самом большом японском острове Хонсю. В основном они были оттеснены на более северный остров Хоккайдо, жили они также и в южной части острова Сахалин — примерно до 50° с. ш., на Курильских островах и до XVIII в. на южной оконечности Камчатки. Об истории айнов в эпоху Эдо и в последующее время см. [Арутюнов, Щебеньков, 1992, с. 72–94]; данная книга, как и многие другие работы историков и этнографов, почти полностью игнорирует лингвистический аспект проблемы.

В эпоху Эдо основная часть Хоккайдо, Сахалин и Курильские острова еще не имели постоянного японского населения. Японцами был заселен лишь крайний юг Хоккайдо (княжество Мацумаэ), единственная территория регулярных контактов японцев с айнами. На остальной части острова существовали лишь отдельные японские укрепленные пункты. Не было там и каких-либо иных народов. Айны продолжали жить традиционным укладом, занимаясь охотой, рыболовством и собирательством; лишь небольшая их часть перенимала у японцев навыки земледелия. Языковые контакты были минимальными, а в некоторые периоды айнам даже запрещалось говорить по-японски. Японцы, обладавшие более развитой культурой и мощным государством, издавна относились к своим соседям с презрением. Даже в более позднее время, в начале XX в., один из посетивших Японию путешественников писал: «По мнению японцев, айны произошли от собаки и женщины» [Де-Воллан, 1903, с. 207]. Но пока большая часть Хоккайдо не была освоена, они мало вмешивались в жизнь большинства айнов. В этих условиях айнский язык был вполне стабилен. Он распадался на большое количество диалектов и говоров, особенно отличались друг от друга хоккайдоские и сахалинские; о диалектном членении айнского языка см. [Айнуго-хо: гэн-дзитэн, 1964; Shibatani, 1990, с. 7—10]. Имелась также наддиалектная форма языка, употреблявшаяся в эпосе. Письменности не было.

Ситуация резко изменилась после революции 1867–1868 гг.

Началась ускоренная индустриализация и вестернизация Японии. Одним из естественных процессов той эпохи была быстрая колонизация Хоккайдо. Она началась с 70-х годов XIX в. и к концу века в основном закончилась. Территория, ранее заселенная айнами, была поделена на частные владения японцев, возникали города, развивалась промышленность, прокладывались дороги. После договора 1874 г., закреплявшего принадлежность Курильских островов Японии, они также стали заселяться японцами, а после победы Японии в русско-японской войне 1904–1905 гг. к Японии перешел и Южный Сахалин, где тоже началась быстрая колонизация.

Политика по отношению к айнам в это время была достаточно жесткой. Они не имели права владеть землей и лишь получали в пользование небольшие и обычно плохие территории. Их жизнь мелочно регламентировалась, многие национальные обычаи были запрещены. Значительная часть айнов подверглась принудительным переселениям; в частности, из стратегических соображений были переселены на Хоккайдо все курильские айны, в связи с чем курильский диалект перестал существовать еще до Второй мировой войны.

Такой же жесткой была и языковая политика. Айны так и не обрели письменности. Отдельные попытки их просвещения на родном языке, предпринимавшиеся европейцами-миссионерами, не получали развития. Вместо этого айны должны были, поначалу принудительно, изучать японский язык и японскую письменность. В 1870-е годы была даже попытка открыть нечто вроде айнской школы-интерната в Токио, окончившаяся, однако, неудачей. Реально лишь в 1890-е годы стали открываться айнские школы на самом Хоккайдо. Очень долго, вплоть до 1937 г., айнские дети обучались в специальных школах с сокращенным сроком обучения и ограниченным набором предметов, при этом единственным языком обучения был японский. Лишь перед Второй мировой войной айны получили право обучаться в обычных, но, естественно, также японских школах.

В этих условиях практически всем айнам (по крайней мере мужчинам) приходилось общаться с японцами, причем единственным языком общения мог быть японский, которому айны обучались не только в школе, но и стихийно, через языковые контакты. Уже в довоенное время среднее и младшее поколения айнов практически поголовно владели японским в той или иной форме: диалектом и/или литературным языком. Несмотря на резкие антропологические различия и низкий социальный статус айнов, распространялись смешанные браки. Дети от этих браков, как и айны, жившие в городах и деревнях с преимущественно японским населением, обычно становились монолингвами, уже не владея родным языком. Таким образом, объективная ситуация вместе с языковой политикой была направлена в сторону языковой ассимиляции айнов.

После поражения Японии в войне американские оккупационные власти провели в стране ряд демократических преобразований. Среди них было и уравнение айнов в правах с японцами. Юридически айны никак не отграничиваются от остального населения страны, что, кстати, не дает возможности точно выяснить численность айнов в Японии: соответствующий вопрос не включается в переписи. Если согласно предвоенным переписям в Японии насчитывалось около 18 тысяч айнов [Shibatani, 1990, с. 3], то сейчас имеются лишь грубые оценки, очень различающиеся между собой: от 15–17 тысяч [Peng, 1975, с. 23] до 40 тысяч (Daily Yomiuri 1985).

Казалось бы, политика в отношении айнов сменилась на диаметрально противоположную. Однако реальный ее результат в языковой области оказался тем же самым. И ранее шла ассимиляция айнов, а уравнение их в правах только ускорило эту ассимиляцию. Изменение их юридического статуса не сопровождалось какими-либо мерами, направленными на защиту и поддержание айнского языка, так и оставшегося бесписьменным. В период послевоенной демократизации были некоторые попытки национального сплочения айнов: выдвижение собственного кандидата на пост губернатора Хоккайдо, непродолжительное издание айнской газеты на японском языке. Однако при малочисленности айнов и отсутствии поддержки со стороны японцев все это быстро сошло на нет. Для большинства же айнов господствующим было стремление к ассимиляции, дававшей им возможность повысить не только юридический, но и реальный статус.

Еще более усилило эту ассимиляцию переселение на Хоккайдо в первые послевоенные годы большинства сахалинских айнов. Они поселялись либо среди японцев, либо среди хоккайдоских айнов, с которыми ввиду расхождения диалектов они могли общаться лишь по-японски. Переселенцы с Сахалина очень быстро теряли язык.

В результате айнские диалекты, еще вполне живые в 30—40-е годы, после войны стали быстро исчезать. В середине 50-х годов под руководством Хаттори Сиро было осуществлено первое и последнее массовое исследование айнских говоров [Айнуго-хо: гэн-дзитэн, 1964]. Как позже говорил сам Хаттори, его участники «попали на последний автобус». Ими было описано 19 говоров: 13 хоккайдоских и 6 говоров переселенцев с Сахалина. Для большинства говоров к тому времени имелось по одному информанту, часто являвшемуся и последним их носителем. Лишь для немногих говоров можно было привлечь по два-три информанта. В большинстве информанты были людьми старшего поколения, уже не употреблявшими в быту айнский язык из-за отсутствия собеседников. Некоторых из этих информантов продолжали исследовать до 70-х годов. Отдельные лица 1910-х и даже 1920-х годов рождения, как-то владеющие айнским языком и помнящие времена, когда у них были собеседники, были живы еще в 1980-е годы, и, вероятно, кое-кто из них жив и в наши дни. Еще недавно были и люди, сохранившие знание фольклорных памятников (многие тексты успели записать в 30—50-е годы).

Айнский язык достаточно полно зафиксирован в различных его разновидностях, и он сохранен для лингвистики [60]. Но живым языком он перестал быть в течение примерно столетия. Не уцелел он и на территории бывшего СССР, хотя какая-то часть айнов, знавших свой язык, осталась на Сахалине (по-видимому, их количество первоначально исчислялось несколькими десятками). В 50—60-е годы таких айнов встречали многие и даже записывали их речь на магнитофон. Но экспедиция Института востоковедения во главе с А. Н. Барулиным, посетившая Сахалин в августе 1978 г., не нашла там ни одного человека, владевшего айнским языком. Последний из достоверных носителей языка умер за три года до этого в доме инвалидов г. Анивы.

Итак, в Японии не смогли сохранить единственный исконный язык национального меньшинства (корейский язык в Японии, более многочисленный, пока нельзя назвать исчезающим). Ни один язык в нашей стране не исчез так быстро. Несомненно, исчезновению айнского языка способствовали быстрая индустриализация Японии, быстрое и целенаправленное заселение Хоккайдо японцами, малочисленность айнов, отсутствие массовой помощи айнской культуре со стороны японцев (европейские миссионеры, прежде всего Дж. Бэчелор, пытались что-то сделать, но их было слишком мало), многочисленные переселения, низкое национальное самосознание айнов. Милитаризм сменился демократией, ограничения айнов в правах — их юридическим уравнением с японцами, но айнский язык продолжал исчезать и исчез.

Однако в последние десятилетия, когда айнский язык перестал быть живым, общественное отношение к нему начало меняться, как и отношение к айнской культуре в целом. Иногда такой переход связывается с движением Японии от индустриального к постиндустриальному обществу. Впрочем, первые случаи такого рода отмечаются с 30-х годов. Первый айновед, сам айн по происхождению, Тири Масихо (1909–1961) был носителем японского языка и сознательно выучил язык своего народа как иностранный, посвятив жизнь изучению айнского языка и айнской культуры. С 70-х годов такие случаи становятся более распространенными, причем не только среди айнов, но и среди японцев. Большая роль в этом принадлежит профессору Тамура Судзуко, ученице Хаттори Сиро. В университете Васэда в Токио она уже много лет ведет курс айнского языка, пользующийся популярностью. В 1985 г. автор этой статьи присутствовал на концерте ее студентов, на котором разыгрывались пьесы разнообразного содержания, специально написанные с этой целью; в концерте участвовали студенты-японцы, айны и даже американцы. В 1985 г. айнский язык преподавался в трех японских университетах. Записанные на айнском языке тексты хранятся в фонотеке Института культуры радио- и телепередач при полугосударственной компании NHK как национальное достояние.

В последнее время отмечается и усиление выступлений айнов в защиту своих прав. В частности, довольно активны были айны в 1986 г., когда тогдашний премьер-министр Я. Накасонэ публично заявил об «отсутствии национальных меньшинств» в Японии; на многочисленных собраниях и в ряде публикаций хоккайдоские айны подчеркивали, что они считают себя особым народом и стремятся сохранить свою культуру [Арутюнов, Щебеньков 1992, с. 93–94]. В этом движении существует и языковой аспект. Любопытна изданная еще в 70-е годы книга под названием «Айнский язык живет» [Пон Фути, 1976]. В книге, не отличающейся высоким научным уровнем, содержится призыв к возрождению айнского языка.

Подобные призывы, как показывает пример иврита, могут быть действенны в определенных ситуациях. Однако в Японии среди айнов и в наши дни все же скорее господствует стремление к ассимиляции. В любом случае речь может идти лишь о вторичном возрождении айнского языка, о превращении его из мертвого в живой. Естественное же функционирование этого языка уже окончательно прервано.

Литература

Примечание OCR: К сожалению, эта глава очень тяжёлая для проверки и вычитки, так что прошу прощения за возможные ошибки. В случае необходимости лучше воспользоваться сканированными копиями соответствующих листов книги.

• Абуков, 1959 — Абуков X. X. К вопросу о словах китайского происхождения в современном японском языке // Японский лингвистический сборник. М., 1959.

• Азербаев, Изуцкивер, 1981 — Азербаев Э. Г., Изуцкивер М. И. Японско-русский словарь по радиоэлектронике. М., 1981.

• Айнуго-хо: гэн-дзитэн (словарь айнских диалектов). Токио, 1964.

• Алексеев, 1932 — Алексеев В. М. Китайская иероглифическая письменность и ее латинизация. Л., 1932.

• Алпатов, 1973 — Алпатов В. М. Категории вежливости в современном японском языке. М., 1973.

• Алпатов, 1980 — Алпатов В. М. Система личных местоимений 1-го и 2-го лица в современном японском языке // Теория и типология местоимений. М., 1980.

• Алпатов, 1983 — Алпатов В. М. Предисловие // Языкознание в Японии. М., 1983.

• Алпатов, 1987 — Алпатов В. М. О деятельности Объединенного института культуры радио- и телепередач при компании NHK // Вестник МГУ. Серия журналистики. 1987, № 1.

• Алпатов, Басс, Фомин, 1981 — Алпатов В. М., Басс И. К, Фомин А. И. Японское языкознание VIII–XIX вв. // История лингвистических учений. Средневековый Восток. Л., 1981.

• Алпатов, Крючкова, 1980 — Алпатов В. М., Крючкова Т. Б. О мужском и женском вариантах современного японского языка // ВЯ. 1980, № 3.

• Алпатов В. М. Языковая политика в СССР в 20—30-е годы: утопия и реальность // Восток. 1993, № 5.

• Алпатов В. М. Айнский язык. М., 1997. (Языки мира).

• Алпатов, 2001 — Алпатов В. М. Американизация японского и русского общества по языковым данным // Российское востоковедение в память о М. С. Капице. М., 2001.

• Арутюнов С. А., Щебеньков В. Г. Древнейший народ Японии. Судьбы племени айнов. М., 1992.

• Асаи, 1978 — Асаи Синкэй. Дисуку-дзёкки:-бангуми-но котоба (Язык диск-жокеев). // БГ. 1978, № И.

• Баба, 1982— Баба Акира. Сё: ити-но кокуго-но кё: касё-ни окэру бункэй то катараи-ни цуйтэ (О формах предложения и диалогах в учебниках для первого класса) // Фудзоку-ро: гакко:-киё: (Труды вспомогательной школы для глухих). Т. 4. Цукуба, 1982.

• Балонов, Деглин, 1976 — Балонов А Я, Деглин В. А. Слух и речь доминантного и недоминантного полушарий. Л., 1976.

• Бан, 1984 — Бан Норико. Гогаку-кё: ику-но нихонго то сэйкацуго-то ситэно нихонго (Японский язык в обучении и японский язык как язык повседневной жизни) // Академиа № 36. Нагоя, 1984.