Гувернантка

— А в чем была причина употребления этого слова?

— Да кто же его знает. Не могу сказать.

— Скажите, а она когда-нибудь целовала Николая при вас?

— Да, было пару раз.

— А какое настроение было у Николая во время болезни?

— Да… обычное настроение. Но я и был-то у него всего три раза, и то бегом.

— А накануне смерти?

— Не знаю, у Прознанских меня тогда не было. В тот день в Мариинке давали «Сомнамбулу» — ведь это же было воскресенье, я ничего не путаю? Да, воскресенье, — сам себе ответил Соловко, — вот я к нему и не заехал.

Алексей Иванович решил, что исчерпал свои вопросы.

— Владимир Павлович, я запишу нашу беседу для отчета, а вы уж, пожалуйста, в понедельник в любое время до восемнадцати часов заезжайте в прокуратуру, подпишите протокол. Объясните, что Вам надо пройти к делопроизводителю помощника прокурора Шидловского, вот моя визитка. Я оставлю протокол и если меня не будет на месте, то кто-то из моих коллег Вам его покажет. Пожалуйста, не забудьте и не заставляйте себя искать, — строго сказал Шумилов.

— Да-да, конечно, Алексей Иванович, — суетливо закивал головой студент, — В понедельник я буду у Вас!

— Засим позвольте откланяться.

Шумилов поднялся и вышел на свежий воздух. Неприятное чувство бередило душу, было как-то беспокойно и муторно, словно застал хорошего знакомого за гнусным занятием. К Бергеру идти уже не хотелось, но Алексей Иванович внутренне встряхнулся, сказал себе магическое слово «надо» и отправился по малой Морской в сторону Сенатской площади.

Он успел как раз вовремя — ротмистр, видимо, собирался уходить. Стоя в наброшенном на плечи кашемировом пальто перед большим зеркалом в прихожей, он поправлял шелковое кашне. Штатское платье сидело на его подтянутой фигуре столь же безупречно, как, должно быть, сидел мундир. Шумилов представился. Ротмистр коротко и серьезно взглянул на его отражение в зеркале, энергично обернулся и спросил глубоким баритоном:

— Чем могу служить?

Шумилов сообразил, что пришел не совсем удачно. Но отступать было некуда. Впрочем, лучше всего предоставить свидетелю выбор — опоздание на встречу, беседу на ходу или завтрашний визит в прокуратуру.

— Не хочу вас задерживать, Михаил Христофорович, но я должен задать вам пару вопросов. Если вы куда-то торопитесь, то можно поговорить и после, в прокуратуре.

— Я действительно спешу в театр… А мы можем по дороге поговорить? — они вышли. У парадной ждала коляска.

— Я в связи со смертью сына вашего патрона, полковника Прознанского. Как случилось, что именно Вы привезли его гувернантку утром в день смерти Николая?

— Да очень просто. В то утро я как обычно в 8.45 заехал за полковником, а у них дома трагедия, стенания — сын умер. Дмитрий Павлович на службу не поехал, дал мне указания, а сам остался с семьей. А м-ль Мариэтту я встретил на Невском, у Аничкова моста, она куда-то спешила. Я остановил экипаж, окликнул ее и сообщил новость.

— И как она отреагировала?

— Ужасно, я даже не предполагал такого. У неё глаза как-то остекленели, остановились. Я испугался, взял её за руку, а она стала падать на землю. Я подхватил её, стал что-то говорить, не помню уже что, а она никак не реагировала, просто смотрела сквозь меня сухими глазами. Это потом уже её прорвало, в экипаже, она разрыдалась так, что смотреть было жалко. Ну, не мог же я её так оставить? Повернул назад, привез к Прознанским, а потом поехал на службу.

— Скажите, Михаил Христофорыч, а Вы хорошо её знали?

— Не то, чтобы хорошо, а просто давно. Познакомились тому уже года с два. Виделся регулярно в доме г-на полковника. Однажды чай пили втроем в кабинете Дмитрия Павловича. Она интересная женщина, образованная, смешливая. И речь такая занятная…

— А как по-вашему, в неё можно влюбиться? — неожиданно спросил Алексей Иванович.

— Хм, влюбиться? А Вы спросите об этом самого себя, Алексей Иванович, — нашелся ротмистр, — Странный у вас ход мыслей, однако. Меня-то Вы почему об этом спрашиваете?

— Скажите, Михаил Христофорович, вы в последнее время не чувствовали, что за вами кто-то наблюдает или следует по улицам, когда вы сопровождали полковника?

— Сопровождать г-на полковника и обеспечивать его безопасность — моя прямая и главная обязанность. Неужели вы думаете, что я допустил бы такую такую оплошность — не заметил слежку? И не предпринял бы надлежащие меры? Кроме того, замечу Вам, что охрана такого человека, как полковник Прознанский, обеспечивается усилиями отнюдь не одного человека.

— А он, вообще-то, нуждается в охране? Скажем иначе, для карбонариев он мог бы представить интерес как объект террора?

— Железные дороги Российской Империи и принадлежащая им полоса отчуждения в смысле их охраны и поддержания порядка находятся в исключительном ведении корпуса жандармов. В силу своего служебного положения полковник Прознанский отвечает в том числе и за Царскосельскую железную дорогу, связывающую столицу Империи с летними резиденциями Государя Императора и высших сановников. Без ведома полковника Прознанского ни Третье отделение, ни дворцовая полиция не могут работать на Царскосельской железной дороге. Он — высшее должностное лицо, отвечающее за личную безопасность самых значительных лиц Империи во время их проезда по этой дороге. Он как никто другой информирован о методах охраны и конкретных мероприятиях, проводимых во время таких поездок. Нетрудно догадаться, что полковник может попасть в список лиц, с точки зрения наших карбонариев, подходящих для акций устрашения, — отчеканил Бергер, точно с листа прочел.

— А в доме у Прознанских, может, как-нибудь случайно, вскользь, не касался разговор каких-либо антиправительственных настроений? Я, разумеется, говорю об окружении Николая.

— Да Бог с вами! На таких людях, как Дмитрий Павлович, держится Отечество. Он и семейство свое воспитывает в патриотическом духе. Конечно, сын студент, а в нынешнем столичном университете много всякого мусора обретается, но таким вход в дом Прознанских был заказан, это точно.

Они приехали. Театральная площадь была запружена экипажами, освещенный подъезд притягивал взгляды. Под козырьком у входа толпилась нарядная публика.

— Михаил Христофорыч, я прошу вас завтра к обеду собственноручно написать все, что вы мне сейчас рассказали, а я пришлю к вам своего курьера, чтоб Вас не гонять ради протокола в прокуратуру. Согласны?

— А вдруг Вас не устроит мой стиль и слог? — иронично ответил вопросом на вопрос Бергер.

— А Вы постарайтесь, чтобы устроил, — парировал Шумилов, — Будьте обстоятельны, точны в мелочах. Иначе мне, всё-таки, придется Вас вызывать официально и Вам придется долго ждать, пока я собственноручно не составлю протокол.

— Я Вас понял, Алексей Иванович. Завтра к полудню я жду Вашего курьера.

Они распрощались. Шумилову предстояло осмыслить всё услышанное, разложить по полочкам. За последние два дня перед ним приоткрылась внутренняя жизнь уважаемого семейства. Но вот что странно — каждый, кто входил в соприкосновение с членами этой семьи, видел её по-своему, через призму собственного жизненного опыта и своих представлений о добродетели и пороке. Сейчас Шумилов точно мозаику складывал, а она не складывалась — вылазили острые углы, цвета не совпадали. И некоторые рассказчики явно противоречили друг другу. С одной стороны — анонимка, содержание которой вроде бы подтверждается находкой ядов и записями в журнале покойного; с другой — никаких следов радикальной группы. Не найдено запрещенной литературы, никто никогда не видел Николая читающим или обсуждающим такую литературу. Никаких выявленных подозрительных контактов Николая. Странная м-ль Жюжеван: с одной стороны — почти член семьи и заботливый друг покойного — с другой — такой оскорбительный отзыв ее же воспитанника. Явная нестыковка в оценке состояния Николая накануне смерти: Жюжеван говорит, что он бы подавлен, а мать — что бодр и весел.

Шумилов не спеша шел по набережной Екатерининского канала. Спустился вечер, но было очень светло. Небо окрасилось во все оттенки серо-лилового цвета. Тянуло сыростью, прохожих стало меньше. До Алексея Ивановича донеслось церковное пение, в просвете улицы на другой стороне канала он увидел процессию с иконами. «Ах да, сегодня же страстная пятница, крестный ход», — подумал Алексей Иванович. Пасха в этом году была поздняя. «Надо будет в пасхальное воскресенье непременно навестить дядюшку и тётушку.»

6

Пасхальное воскресенье было одним из тех особенных дней в году, которые Алексей Иванович традиционно посвящал общению со своими петербургскими родственниками. Дядюшка его, Филиппа Андреевича, старший брат матери, был человек добродушный и хлебосольный, настоящий меломан, и дом его всегда был открыт для племянника. В годы ученичества Алеша проводил у Ремезовых почти каждое воскресенье, очень подружился с тремя своими кузинами, которые сочли своим долгом опекать родственника из провинции и «образовывать» его. Следовало признать, что столичная родня приняла своего деревенского родственника по-доброму и безо всякого снобизма, за что Шумилов был по-настоящему ей благодарен.

Сейчас в родительском доме оставалась только младшая, Полина. Старшие же, Елена и Нина, были благополучно выданы замуж. Елена жила с мужем в Москве, а Нина приезжала с визитами к родителям, почитай, каждый день, поскольку жила на соседней улице. Настоящей душой этого теплого дома была тетушка, Анна Тимофеевна. Было удивительно, как эта маленькая женщина с тихим голосом умудрялась руководить грозным Филиппом Андреевичем, да так, что он принимал это руководство безропотно и даже с явным удовольствием. Тетушка любила Алешу и всегда приструнивала своих барышень, если они «нападали» на ее любимца. Обычно после обильного семейного обеда, когда Филипп Андреевич удалялся в кабинет «для занятий» — а попросту, чтобы всхрапнуть часок, накрывшись развернутыми «Ведомостями» — Анна Тимофеевна усаживала Алексея подле себя у камина и, занимаясь каким-нибудь рукоделием или раскладывая пасьянс, принималась расспрашивать о занятиях, об учителях, о том, чем его кормят — в общем, обо всем том, что составляло его повседневную жизнь. Так повелось еще с ученических Алешиных времен, так продолжалось и по сю пору. Просто визиты Алексея стали реже, а темы бесед — несколько иными, «взрослыми». Она и сама с охотой рассказывала что-нибудь интересное. Так было и в этот раз.

— Ну, расскажи, Алеша, как там продвигается твоя служба? Что нового? Чей труп опять нашли в сундуке? Говорят, у Прознанских горе — сын умер, — начала Анна Тимофеевна издалека.

— Да кто говорит-то? — ответил вопросом Шумилов. Он твердо знал, что у Ремезовых не было общих знакомых с Прознанскими, а публикации в газетах о смерти Николая Прознанского были остановлены распоряжением шефа жандармов Мезенцова.

— Филипп Андреевич на работе слышал. Телеграмму там такую давали, что ли.

— О-ох, Анна Тимофеевна, на Вашем примере я неоднократно убеждался, что почтовые чиновники самые осведомленные люди в России. Можно сколь угодно долго доказывать, что нет в нашем государстве перлюстрации частной корреспонденции, нет «черных кабинетов» и нет прикомандированных к почтовому ведомству сотрудников Третьего отделения, но стоит только один раз поговорить с Вами, как моментально убеждаешься в обоснованности всех этих подозрений.

— Ой, Лешенька, право, какие «черные кабинеты», что ты говоришь, беду на нас, стариков, накличешь! — Анна Тимофеевна только руками замахала на племянника, — Наверное, Филипп Андреевич про сына Прознанского в газете прочел.

— Ну хорошо, будем считать, что прочел в газете, хотя в газетах ничего об этом не было, — с улыбкой согласился Шумилов, — Николай Прознанский, сын жандармского полковника Дмитрия Павловича Прознанского, 18-летний юноша, действительно скончался от отравления морфием.

Шумилов примолк, давая тетушке обдумать услышанное. Было очевидно, что ей хочется поговорить на эту тему, но она не знает как лучше к ней подступиться. Сам Шумилов не спешил помочь тетушке, давая время ей потомиться неизвестностью.

— Морфий — самое безобидное лекарство, какое только можно придумать, — убежденно сказала Анна Тимофеевна, — Почти как горчичник или малиновое варенье. Вот если глазные капли закапать, то в обоих глазах такая резкость сразу образуется! Морфий ото всего можно использовать: и от зубов, и от мигрени, и при воспалении уха. А юноша покойный, часом не по неосторожности отравился?

— Боюсь, что нет. У Прознанских существовали необычные отношения в семье — мне, во всяком случае так показалось. СтраннО положение француженки-гувернантки. С одной стороны она как бы член семьи — пьет с полковником и его адъютантом чай в кабинете, обедает за одним столом, ухаживает за больным старшим сыном и даже присутствует на встречах его с друзьями, сугубо мужских встречах, заметьте, тетушка. А с другой стороны — ходит по хозяйкиным поручениям в аптеку, как простая служанка. Да, она ведь и жила в их доме долгое время! Да и вообще непонятно — зачем нужна гувернантка в семье, где дети выросли? Ну, разве что младшей девочке, ей 12 лет, — с сомнением произнес Алексей.

— Ну, то, что в аптеку сходила — эка невидаль, тоже мне, нашел барыню! В конце-концов, не на конюшню же ее отослали! Может, ей как раз по пути было! — отозвалась тетушка.

— Мне трудно судить, у меня гувернантки не было, — отшутился Алексей, — Но вот вы скажите, тетушка, у кузин ведь были гувернантки?

— Да, были, конечно. Без них девочкам никак нельзя.

— А они и жили в вашем доме?

— Нет, в этом не было нужды. Они приходили на урок и уходили после. Водили девочек на прогулки. Сопровождали в поездках, когда сие требовалось.

— И все-таки, почему они у вас не жили? Ведь девочек было трое…

— Я же говорю тебе, Лёшенька, — с нажимом произнесла тётушка, — в этом НЕ БЫЛО НУЖДЫ. Ты же сам говоришь — речь идет о девочках. Должен понимать, чай, не мальчик уж… — Анна Тимофеевна внезапно замолкла и с невозмутимым видом вернулась к позабытому было пасьянсу.

Такой неожиданное пробуждение интереса к картам смутило Шумилова. Он задумался и с немалым удивлением понял, что слова тетушки на самом деле были куда многозначительнее, нежели казались на первый взгляд. Неужели особое положение Жюжеван в доме Прознанских диктовалось тем, что в семье росли два юноши? Бросив на Алексея быстрый взгляд, тетушка решила помочь недостаточно быстрому мыслительному процессу молодого родственника:

— Видишь ли, Алёша, тебе простительно не понимать этих нюансов, поскольку ты вырос несколько в другой обстановке, чем молодые люди нашего круга, но ведь это старо как мир! Посуди сам, любая мать, у которой подрастает сын, рано или поздно задается вопросом — как мальчик войдет в мир… взрослых удовольствий. Согласись, лучше, если это произойдет дома, с проверенной здоровой женщиной, разумной, образованной; пусть это случится, так сказать на глазах, метафорически, конечно, нежели неизвестно с кем, …вернее известно — в этих вертепах. Это безопаснее во всех смыслах: мать будет знать, что ее сына не отравят в борделе, не ограбят, не опоят, не заразят, наконец, гадкой болезнью. Разумеется, для этого подбираются женщины с опытом. Гувернантки в этом плане — самый подходящий… э-э… вариант. Они образованны и могут увлечь юношу, к тому же зависимы от хозяйского расположения, нуждаются в средствах, в рекомендациях для последующей работы, а значит, не станут болтать лишнего. Многие и идут на это по договоренности с мамашами.

Алексей представил, что таким «вариантом» могла быть, по замыслу Софьи Платоновны, и м-ль Жюжеван, и от этой мысли Шумилову стало неприятно и даже как-то обидно за француженку.

— А что, эта француженка, — словно прочитав его мысли, спросили тетушка, — хороша собой?

— Ну, не то, чтобы уж очень хороша… — задумался Шумилов, пытаясь подобрать правильное определение, — но… да, в общем хороша, хоть и годится сыну Прознанских в матери. Тетушка, а в газете, которую прочел Филипп Андреевич на почтамте, что-нибудь говорилось о Жюжеван и покойном Николае Прознанском?

— Ну, что ты, Алёша, кто же станет о таких вещах рассказывать? Это стараются сделать тихо.

Разговор потек в сторону — об общих знакомых, о небывало дерзком преступлении Веры Засулич и ее недавнем оправдении, о чем не переставая спорил уже четвертую неделю весь Петербург, о дачных планах и прочее и прочее. Но Шумилов то и дело мысленно возвращался к услышанному от тетушки. Житейский взгляд опытной женщины на все эти «несуразности» в семье Прознанских, которым Алексей Иванович своим рациональным умом не мог найти объяснения, поставил все на свои места. Или почти все. Но в любом случае, любопытные предположения Анны Тимофеевны нуждались либо в подтверждении, либо — опровержении. Для ясности картины.

7

Понедельник начался хмуро. От вчерашнего солнца не осталось и следа. Дул противный ветер, все небо заволокло тяжелыми, низко нависшими над крышами домов облаками. Переменчивая петербургская погода в очередной раз показала свой капризный норов. Немногочисленные прохожие прятали головы в поднятые воротники. Зато в здании прокуратуры было тепло — печки исправно выполняли свою службу.

Вадим Данилович Шидловский, против своего обыкновения приехал рано, почти одновременно с Шумиловым. Он был озабочен и сдержанно-строг, разговаривать со своими четырьмя подчиненными не стал, лишь пригласил Шумилова зайти к нему в кабинет через пять минут.

— Ну, что у нас там с делом Прознанского? — деловито начал разговор помощник окружного прокурора.

— Это протоколы допросов: Софьи Платоновны Прознанской, матери покойного, гувернантки Мариэтты Жюжеван, соученика и друга Николая Прознанского Владимира Соловко, — Шумилов выложил перед начальником исписанные листы, покуда еще не вшитые в дело, — Кроме того, сегодня к вечеру у нас появится собственноручно написанная ротмистром Бергером записка с ответом на некоторые вопросы, поставленные мною. Я не уверен, что показания жандармского офицера следует оформлять в виде допроса, может, вообще без них следует обойтись? По большому счету, ничего существенного он не сообщил.

— М-м, посмотрим. Что ж, Алексей Иванович, ты, братец, молодец. Когда ж столько успел?

— В пятницу допросил, протоколы в субботу оформил, сегодня Жюжеван и Соловко должны заехать, подписать.

— Это хорошо. Бумаги должны быть в порядке, — задумчиво пробормотал Шидловский, — вот что, скажи пожалуйста, есть какие-нибудь следы радикальной группы или противоправительственных настроений в окружении покойного?

— Нет, Вадим Данилыч, явных следов пока нет… Обычные молодые люди. Круг интересов самый заурядный: ресторации, женщины, прогулки, а также развлечения известного рода.

— С женщинами, ты хочешь сказать? — уточнил помощник прокурора.

— Именно. Но покойный ездил с друзьями в бордель всего один раз, причем с женщиной не уединялся.

— Это довольно странно, — задумчиво пробормотал Шидловский, — Молодой мужчина, горячая кровь… Ладно, к этому мы вернемся, что там дальше?

— Николай Прознанский общался только с людьми своего круга, это было довольно тесная компания. Пока ничего предосудительного. Но я ещё не со всеми поговорил, с кем желал бы.

— Ну, а неявные следы?

— Гувернантка рассказала о случае с папиросами, он изложен в протоколе, который сейчас находится у Вас. Если кратко: 2 апреля сего года в присутствии своих приятелей Николай закурил папиросу из партии, которую некоторое время назад набивала Жюжеван. Папироса показалась ему необычной на вкус. Тогда гувернантка сама закурила и ей неожиданно стало плохо. Родители всполошились, вызвали доктора, он определил, что папиросную бумагу перед набивкой пропитали раствором морфия.

— Опять морфий! — помощник окружного прокурора с несвойственной ему эмоциональностью ударил ладонью по зеленому сукну стола, — И что же было дальше?

— Полковник все папиросы уничтожил, дети были наказаны за шалость. Члены семьи сошлись на том, что случившееся явилось затянувшимся продолжением первоапрельских розыгрышей.

— Так. Вот что решаем: опросы приятелей покойного следует продолжить. Надо выявить ВСЕ контакты Николая. Этим займетесь Вы в ближайшие дни. И еще: необходимо ещё раз переговорить с полковником Прознанским. Как ни крути, а в его доме было полно яда, даже цианид был, о котором, заметьте, он сам не рассказывал. С полковником я поговорю сам. Это первое. Второе — случай с папиросами. В свете гибели сына эта история приобретает совсем иной оттенок. Возможно, это была первая и неудачная попытка отравить Николая. Почему о папиросах с морфием ничего не сказали отец и мать Николая во время нашего посещения квартиры? Почему ничего об этом не сказал нам доктор Николаевский? Как-то это… неправильно. Не забудьте, Алексей Иванович, об этом происшествии поинтересоваться у лиц, с которыми будете беседовать. Третье: в анонимке, полученной канцелярией градоначальника, прямо сказано об «экспериментах с ядами», а Николай действительно увлекался химией, экспериментировал. Теперь главный вопрос: кто мог об этом знать? Разумеется, человек неслучайный, тот, кто был вхож в дом. А это опять же приводит нас к компании его сына.

Шумилов направился к Петру Спешневу, еще одному приятелю Николая Прознанского, упомянутого Софьей Платоновной. Тот, как и Николай, был студентом юридического факультета университета. «Сейчас утро, он скорее всего на занятиях,» — решил Алексей Иванович и направился на другую сторону Невы, к нарядным университетским корпусам.

Город жил своей обычной трудовой жизнью: толпы на тротуарах пестрели озабоченными клерками, студентами, офицерами всех родов войск, возрастов и званий; по улицам и проспектам спешили извозчики, экипажи и открытые коляски разнообразных фасонов и размеров. В Александровском саду, несмотря на скверную погоду, бонна прогуливалась с двумя маленькими девочками. Их ручки были укутаны в атласные голубые муфточки, а щеки розовели на ветру. «Как разумно устроена жизнь на этих скудных на тепло землях! — отстраненно размышлял Шумилов, — Каждому есть место, каждый может найти себе занятие и пропитание. Многие поколения трудились, чтобы создать здесь жизнь и порядок, возвести на болотах один из прекраснейших городов Европы. Зачем же разрушать общество, на протяжении столетий доказавшее свою способность к самоорганизации? Все эти нынешние радикалы твердят, что власть — это зло, они призывают уничтожить власть для достижения всеобщего счастья. Что могут знать о всеобщем счастье полуграмотные молодые люди, всерьез считающие, что духовная близость к русскому народу выражается в умении пить водку, закусывая её щепотью соли. Это зараза пострашнее холеры!»

Когда Шумилов подошел к университетскому зданию, раздался выстрел крепостной пушки, хорошо слышимый в восточной части Васильевского острова. «Ровно полдень», — подумал Шумилов, — «вероятно, скоро студентов отпустят обедать.» В училище правоведения, которое заканчивал Шумилов, на обед отпускали в четверть первого.

Он не ошибся. К тому времени, когда Шумилов отыскал аудиторию, в которой первый курс должен был слушать лекцию по римскому праву, протяжный звон рынды (прямо, как на корабле!) возвестил об окончании очередного учебного часа. Из аудиторий стали шумно вываливать студенты в форменных кителях. Они были оживлены и быстры в движениях. Пустынный до сего времени коридор сразу наполнился говором, смехом, скорыми шагами молодых ног. Иногда, продолжая начатый еще в аудитории диалог, в коридор выходила целая группа студентов, в центре которой важно шествовал профессор с папкой под мышкой.

Алексей Иванович не так давно сам, подобно этим молодым людям, слушал лекции, составлял рефераты, доклады и достойное публикации в «Юридическом вестнике» кандидатское рассуждение; вот так же, продолжая полемику, провожал профессоров до их кабинетов. Золотое было время! Алексей Иванович, всегда любивший учебу и хорошую книгу, поймал себя на мысли, что с удовольствием вернулся бы к изучению римского права, праматери юридической науки. «Основа аргумента», понятие «презумпции»; «презумпция естественная», или человеческая; «презумпция юридическая», или опровержимая; присяга на решение и присяга на верность; исключение из правила есть само правило — эти категории римского права звучали как музыка и по мнению Шумилова таили в себе странную притягательность. Постулированные более двух тысяч лет назад эти достижения лучших умов человечества и поныне сохраняли свою интеллектуальную глубину и совершенство формы.

Шумилов спросил у первого попавшегося студента, где можно найти Петра Спешнева, на что получил незамедлительный ответ: «Да вот же он стоит!». В голосе говорившего было столько неподдельного удивления, что Шумилову впору было самому поразиться — как же это можно было не знать Петра Спешнева! Посмотрев туда, куда кивком указал говоривший, Шумилов понял причину столь выразительной реакции на свой вопрос. Спешнев являл собой по-настоящему колоритную персону, одну из тех, которые невозможно было забыть, увидев хоть раз. Это был статный красавец, в каждой черточке которого чувствовалась порода, как у чистокровного жеребца. Он выгодно выделялся на фоне своих товарищей и высоким ростом, и статью, и тем особенным шиком, которым может одарить своих наследников лишь потомственная аристократия.

Спешнев о чем-то разговаривал с малорослым прыщавым студентом, но почувствовав на себе взгляд Шумилова, замолк и дождался, пока Алексей Иванович приблизился. Спешнев выглядел одновременно и равнодушным, и высокомерным — это тоже, своего рода, наследственная манера держаться, присущая большим барчукам. Даже если бы он сел в лужу, в прямом значении этого выражения, его бы лицо навряд ли потеряло бы это специфическое барственное отстраненно-возвышенное выражение.

Подойдя к Спешневу вплотную, Шумилов представился и попросил его некоторое время для разговора.

— Извольте, я готов, — обернувшись к своему товарищу, Спешнев завершил прерванный разговор, — Я буду ждать, не забудь заехать за Александровыми. В половине восьмого!..Я к вашим услугам, — он внимательно посмотрел на Алексея Ивановича.

— Скажите, Пётр… — Шумилов вопросительно взглянул на Спешнева.

— Просто Пётр, можно без церемоний.

— Скажите, вы хорошо знали Николая?

— Ну, формально были знакомы давно, но тесно общаться стали только в университете. Давайте пройдемся, — предложил Спешнев.

Они медленно двинулись по просторному коридору, а затем свернули в другой, более короткий, но с такими же высокими сводчатыми белеными потолками. Здесь было почти пусто и значительно тише. Собеседники уселись на длинную скамейку перед окном.

— Как вы считаете, у Николая Прознанского был широкий круг общения?

— Пожалуй, нет. Знакомых, конечно, было много, но тесно общался он лишь с несколькими людьми. Таковых было человек 5–6. Приятели по гимназии, но в основном по университету. Он вообще был достаточно замкнут.

— Вы их знали?