Помоги проекту - поделись книгой:
— Довольно странное увлетчение для вполне развитого юноши, не находите?
— Нахожу, — согласился Шумилов.
— Но если интерес к мышьяку еще как-то объясним, поскольку этим ядом можно устроить потраву мышей и крыс в доме, то кое-что другое понять совсем трудно. Дело в том, что автора чрезвытчайно занимала мысль выделения чистого морфия. Он отчэнь пытался получить морфий из однопроцентного аптечного раствора, так сказать, повысить его концентрацию. Скажу сразу, у него ничего не вышло.
— Понятно.
— Нет, Алексей Ивановитч, ничего-то Вам непонятно. Автор этих записей всё-таки полутчил чистый морфий. Да такой, что чище не бывает, в кристаллах.
5
Вернувшись в прокуратуру, Шумилов обнаружил, что из лаборатории Департамента полиции уже доставили заключение экспертизы о найденных в квартире Прознанских химических препаратах и лекарствах. Алексей Иванович приказал принести себе чаю, а сам углубился в чтение тонкой папочки. Отчет пестрел формулами и химическими выкладками, которые Шумилов не очень-то понимал и потому не хотел в них вдаваться; он пробегал текст глазами, задерживаясь только на окончательном выводе по каждому пункту. Все детали отчета, показавшиеся ему интересными, он выписал на отдельный листок, получив наглядный, но весьма озадачивающий результат:
1. Раствор, изъятый из кабинета полковника, имел большую концентрацию морфия и в случае его употребления целиком был безусловно смертелен для человека;
2. В пузырьке, из которого в последний раз Николай Прознанский получил «лекарство,» тоже был раствор морфия, однако его концентрация отличалась от того, что хранился в кабинете отца. Она была гораздо выше. Исходя из предположения, что первоначально пузырек был полон, полицейский химик определил величину растворенного в нем морфия в не менее, чем 10 грамм. Шумилов без труда сосчитал, что подобное количество вещества при единовременном приеме оказалось бы смертельным для 500 человек;
3. Капли от бессонницы, которыми пользовалась мать покойного, тоже содержали морфий, но ввиду его малой концентрации в растворе (одна десятая процента) и незначительного количества самих капель этот раствор по существу был безобиден.
4. Среди реактивов химического шкафчика находился цианистый калий. Самый сильный и быстродействующий из всех известных ядов.
5. Среди реактивов покойного было найдено значительное количество аммиака.
Перед пятым пунктом Шумилов поставил латинское «nota bene» («особое внимание»), а перед вторым — «not in esse» («несуществующий»).
«Да, странное было у жандармского полковника представление о безопасности — морфий упрятал под замок, а цианид преспокойненько оставил в распоряжении сына. А может, он просто не знал о нём? — думал Шумилов, — Выходит, именно Жюжеван дала яд вместо микстуры. Но зачем? Занятия с молодыми Прознанскими давали ей основной источник существования. Да и не похожа она на злодейку! О Николае говорила с большой теплотой и даже любовью. Вот-вот, любовью… А может всё совсем не так, как кажется на первый взгляд?»
Алексей Иванович взялся за остывающий чай и, попивая его маленькими глотками, продолжал размышлять, нанизывая мысли словно бусы на нитку: «Необходимо поговорить с приятелями Николая. И поинтересоваться именно тем, что они знали о Жюжеван со слов покойного. И хотя француженка так непохожа на злодейку, все же следует помнить, что не все злодеи похожи сами на себя. Яд — это женское оружие. Женщины не любят насилия и вида крови: они скорее придушат подушкой или отравят, нежели ударят ножом или выстрелят. Отравление — это тихое убийство; преступник все время остаётся на виду, зачастую в самом эпицентре событий, и наслаждаясь лихо закрученной интригой, предоставляет следствию тыкаться наобум, словно слепому котенку. Это, конечно, как-то по-книжному, но зато очень по-женски. Да, — вдруг осенила Шумилова мысль, от которой он чуть не подпрыгнул на стуле, — как же я позабыл про ротмистра Бергера? Ведь это именно он сообщил Жюжеван о смерти Николая и привез ее к Прознанским утром 18 апреля!».
Наспех допив остывший чай, Шумилов собрался уже было выходить, как услышал в коридоре громкий голос Вадима Даниловича. На сей раз помощник окружного прокурора никого не распекал, из чего Шумилов сделал вывод, что день у Шидловского прошёл гладко, а посему настроение шефа должно было быть благодушно-располагающим.
— Алексей Иванович? — увидев подчиненного, просиял Шидловский, — Вы уже успели съездить к Прознанским (Шумилов кивнул)? Ну-с, тогда давайте ко мне, доложите все обстоятельно, голубчик.
Они прошли в кабинет помощника окружного прокурора, где Вадим Данилович поспешил опуститься в свое удобное кожаное кресло, за многие годы принявшее форму его тела и как бы сроднившееся со своим хозяином. Он вытянул ноги в глянцевито блестевших туфлях, положил пухлые, с отполированными розовыми ногтями руки на пузатые подлокотники и в такой расслабленной позе приготовился внимательно слушать Шумилова. Последний кратко доложил о своем посещении квартиры Прознанских, но подробно остановился на пересказе истории с отравленными папиросами. Шидловский, выслушав Шумилова, переменился в лице, но ничего не сказал, кивком предложив тому продолжать. Ещё более обстоятельно Шумилов взялся пересказывать результаты исследования веществ и лекарств, изъятых в доме покойного. Содержательную часть этого документа Шидловскому непременно следовало разъяснить, поскольку из самостоятельного прочтения тот бы ровным счетом ничего не понял.
— В целом, полицейский химик подтвердил, что содержимое всех пакетов и банок с опасным содержимым соответствует надписям на этикетках. Единственное исключение — пузырёк, из которого Жюжеван поила микстурой Николая Прознанского вечером 17 апреля. В этом пузырьке найден высококонцентрированный раствор морфия — более 10 %. Такой раствор невозможно приобрести ни в одной аптеке, ни в одной больнице. Можно сказать, что таких растворов не существует в природе.
— Однако, он оказался в доме Прознанских, — заметил Шидловский.
— Тут начинается самое интересное. Изучение записей покойного, касающихся его химических опытов, с очевидностью продемонстрировало давнее желание Николая Прознанского получить в своё распоряжение высококонцентрированный морфий. Еще весной прошлого года он попытался найти способ повысить концентрацию аптечных растворов, но у него ничего не вышло. Тогда Николай пошел другим путем — он решил повторить опыты Фридриха Зертюрнера, немецкого аптекаря, выделившего в 1830 году чистый морфий из экстракта опийного мака. Для этого ему был нужен аммиак. Как видно из списка, аммиак у Николая Прознанского имелся.
— А экстракт?
— Ваша жена, Вадим Данилович, часом не высаживает мак на даче? — спросил в свою очередь Шумилов.
— Высаживает. Представьте себе, прямо перед домом. Она очень любит этот цветок.
— Считайте, что и у Вас есть экстракт опийного мака. Его очень просто получить, делая надрезы на коробочке.
— В самом деле? — искренне изумился Шидловский.
— Представьте себе. Затем из этого экстракта можно восстановить кристаллический морфий. Судя по всему, Николаю Прознанскому это удалось. Во всяком случае, в доме появилось значительное количество морфия, о котором родители покойного юноши ничего не знали. Либо делали вид, что не знали. Мы можем быть уверены в том, что Николай был отравлен не тем морфием, который от него спрятал отец.
— По крайней мере это снимает подозрения с отца, — выдохнул Шидловский.
— Боюсь, это слишком категоричное утверждение, — заметил Шумилов и замолчал, давая время своему шефу обдумать услышанное.
— Хорошо, — перескочил на другое Шидловский, видимо, недовольный последним замечанием подчиненного, — Подумаем над другим вопросом: почему Николай был отравлен мышьяком в то время, как в доме находился цианид, яд во всех смыслах более быстрый и эффективный?
— Позвольте, я закончу с химическими записями покойного, — предложил Шумилов, — А то мы потеряем тему.
— Да-да, извините, Алексей Иванович, продолжайте…
— Помимо очистки морфия покойного Николая Прознанского интересовало получение взрывчатых веществ. Об этом свидетельствуют его записи. Однако, из тех записей видно, что он не предпринимал практических шагов по их получению. Его экскурсы в данную тему носили умозрительный характер.
Шидловский даже в лице переменился:
— Что он, в самом деле, бомбы что ли собирался снаряжать?
— Помимо морфия, Николай Прознанский изучал свойства минеральных ядов — мышьяка и сурьмы. Мышьяком он даже травил мелкую живность — птичек и ежей, которых специально для этого покупал на Сенной площади. Вместе с тем, должен отметить, что ни мышьяка, ни сурьмы среди химикатов Прознанского не найдено. Можно предполагать, что их запасы либо закончились, либо были выброшены, либо… — Шумилов примолк.
— Либо не найдены нами, — мрачно закончил его мысль Шидловский, — Да-а, Алексей Иванович, эко все как поворачивается. Скверно дело оборачивается.
— Да уж, Вадим Данилович, чем дальше в лес…
— Ну, а почему убийца не воспользовался цианистым кальцием, можешь предположить?
— Могу, Вадим Данилович. Потому что в случае использования цианида следствию легко будет установить момент смерти.
— Вот именно, — Шидловский аж даже ладонью прихлопнул по столу, — Цианид себя моментально проявит, убьёт жертву меньше, чем за минуту. А морфий часом раньше, часом позже, никто и не хватится, уснул человек — и все. Убийца на другой конец города уедет и только руками разведет, дескать, не было меня тогда на месте преступления. А в нашем случае кого не было на месте преступления в момент обнаружения трупа?
Шумилов понял к чему клонил начальник и промолчал.
— Правильно, — закончил свою мысль Шидловский, — Француженки не было. Вечером она уходила и Николай был жив-здоров, с папенькой попрощался перед сном, маменьку поцеловал. А утром труп в кровати, да только француженка вроде как ни при чем получается.
— Боюсь, это преждевременное суждение, Вадим Данилович.
— Да я тоже боюсь. Я ничего не утверждаю пока, просто рассуждаю на заданную тему.
Шумилов рассказал помощнику окружного прокурора о своем разговоре с швейцаром Сабанеевым. Это событие повернуло беседу в новое русло.
— Если сотрудники Третьего отделения охраняют дом и придомовую территорию, то мы можем быть уверены, что бесконтрольное проникновение случайного человека в квартиру Прознанских маловероятно, почти невозможно, — заключил Шидловский, — Вы хорошо знаете, что целая категория преступников орудует в богатых домах под видом прислуги гостей, посещающих жильцов. Я уже не говорю о комнатных ворах, которые являются под видом посыльных. Мы опять приходим к тому, что заключили ранее: отравление Николая Прознанского — дело рук близкого к семье лица, кого-то, кто имел вполне благовидный повод для посещения больного.
Помощник окружного прокурора примолк на некоторое время, затем продолжил:
— Алексей Иванович, порасспросите-ка приятелей покойного о его жизни, особо обращайте внимание на все, что касается пресловутой радикальной организации. Кстати, я был в канцелярии градоначальника, привез анонимку. В ней речь идет о том, что неизвестная группа «нигилистически настроенных молодых людей» с непонятной пока целью экспериментирует с ядами и предпринимает попытки их производства. Теперь оказывается, что у Прознанских действительно дом полон ядами, а покойный Николай сумел получить кристаллический морфий. Кроме того, исследовал мышьяк. А на очереди был, похоже, калий циан. Чем черт не шутит…
Вадим Данилыч извлек из жилетного кармана часы на массивной цепочке. Щелкнула крышка, раздался мелодичный звон крошечного механизма.
— Ну, вот, и домой пора. Приходите, Алексей Иванович, поработать завтра, — со стороны начальника это уже была шутка.
Впрочем, по мнению Шумилова, рабочий день был ещё не окончен. Он уже знал, что Владимир Соловко, друг покойного Николая Прознанского, и ротмистр Бергер, адъютант отца, живут неподалеку от него, на Малой Морской. К ним вполне можно было заглянуть по пути домой. Задача облегчалась еще и тем, Бергер и Соловко были соседями, их дома располагались буквально в квартале друг от друга. Даже если одного из них не оказалось бы дома, велик был шанс поговорить со вторым. «Начну с Соловко», — решил Алексей Иванович. Очевидно было, что студент-первокурсник окажется более «лёгким» свидетелем, чем ротмистр жандармской службы.
Удача сопуствовала Шумилову: Владимир Соловко оказался дома. Важный камердинер проводил Алексея Ивановича в роскошный то ли кабинет то ли будуар с массивным письменным столом, книжными шкафами по стенам, бронзовыми канделябрами в 20 свечей. Толстый персидский ковёр на полу, портрет генерала в мундире николаевской эпохи над камином («Папа или дедушка?» — механически подумал Шумилов) дополняли обстановку. Но впечатление банкирской солидности несколько портили широкая оттоманка в углу комнаты и стоявшие подле неё шеренгой разномастные кальяны.
Встретивший Шумилова молодой человек вальяжно предложил ему сигары, коньяк. Несмотря на антураж изысканности и бьющей в глаза роскоши, у Шумилова возникло какое-то странное ощущение искусственности происходящего. Дело в том, что облик Владимира Соловко несколько не вязался с интерьером. Конечно, молодой человек был безукоризненно одет и смотрелся франтом, костюм от дорого портного ему весьма шёл, а белый атласный галстук был безупречно отглажен и повязан со всевозможной тщательностью, но… Владимир был слишком молод, слишком тонок в талии, слишком порывист и слишком, напоказ, богат. В этом чувствовался некий дурной тон. «Верно, недавно получил в наследство и этот кабинет, и состояние. Книжные стеллажи ему не нужны, а вот оттоманку с кальянами приказал перенести в кабинет немедля», — подумал Шумилов.
— Владимир, э…
— Павлович, — подсказал Соловко.
— Владимир Павлович, расскажите, что за человек был ваш друг Николай Прознанский?
Наступила небольшая пауза, Владимир набивал табаком трубку.
— Нормальный человек, — наконец, веско изрек он, — Мы с ним были знакомы ещё с гимназии. С ним бывало забавно. Он, знаете ли, из числа книжных людей — всё читал, изучал что-то, а как до дела коснись — ан и слабак.
— Что вы имеете в виду? До какого дела?
— Ну, в университете он молодец, экзамен сдать, стихотворение в альбом написать… О литературе, опять же, любил порассуждать. Такие мысли иной раз завернёт, думаешь: и как только такое в голове могло оформиться? А элементарные житейские проблемы ставили его в тупик.
— Например?
— Например, как-то вышло у нас пари по поводу зубровки, можно ли выпить полштофа в один присест. Ну, я велел позвать первого попавшегося мужика с улицы, говорю ему: выпьешь залпом — получишь 10 рублей. Ну, он и выпил, конечно. А Николай свои полсотни проспорил. Вот я и сказал тогда Никол
— Скажите, Владимир Павлович, — Шумилов заметил, что слух Соловко ласкали его имя и отчество, — а как у него обстояли дела с женщинами?
— Да примерно так же, как и с тем пари. Я ж Вам сказал: коснись до дела — он слабак. У нас у всех, я имею ввиду наш кружок, было уже не по одной интрижке — актёрки, белошвейки, бонны, у кого-то даже гимназисточки, а Никол
— Царицей Тамарой?
— Ну да, это мы в своем кружке так её зовем. А вообще-то она Вера Пожалостина. Первая красавица, замечу Вам! Поначалу она принимала воздыхания Николая благосклонно, а потом… уж не знаю… может, другой кто появился, может, просто Николай ей надоел, но только она его отставила.
По комнате поплыл запах дорогого табака. Барственный студент забавлялся, выпуская дым то колечками, то струей. Попробовал, было, проделать это через нос, но внезапно поперхнулся и закашлялся: «Ах, крепок!»
— А он не пытался её вернуть? — спросил Шумилов.
— Да были какие-то бредовые разговоры о химической составляющей любви. Я не особенно вникал, но помню, Иван Спешнев как-то поёрничал, мол, ты же не веришь во всякую чепуху о приворотных зельях? Мы тогда ещё посмеялись…
— Скажите, а другие женщины у него были? Ну, может не вашего круга…
— Думаю, нет. Он вообще был какой-то странный. Мы как-то раз в заведение завалились, ну, вы понимаете… к девицам, — он плотоядно хихикнул, — А он и ехать-то не хотел, а как приехали, весь вечер в общей зале просидел, шампанским наливался, свои куплеты исполнял под гитару. Девицы хохотали, им-то что — шампанским поят, услуг никаких не требуют, ещё и на гитаре поют.
— Какого рода куплеты?
— Непристойного содержания, разумеется. Какие же еще можно петь в борделе? Секундочку, — молодой человек потянулся за гитарой, лежавшей на оттоманке, и ловко перебросил ее из руки в руку, — Сейчас я Вам постараюсь напеть и Вы все поймете!
Но без вина, что жизнь улана?
Душа его на дне стакана,
И кто два раза в день не пьян,
Тот, извините! — не улан!
— Вообще-то, это Лермонтов, — остановил певца Шумилов.
— В самом деле? Забавные такие стишата. Прознанский сказал, что сам сочинил. Обманул, значит, шельмец. Н-да, а девицы там были так… ничего себе… — взгляд молодого человека мечтательно скользнул в сторону.
— Может, это он из-за Царицы Тамары? А, кстати, откуда такое прозвище?
— Да в роду у нее были грузинские князья, и сама она такая… черноокая, — он замолчал, потом, как бы спохватившись, продолжил, — Да нет, Царица Тамара тут ни причем вовсе, это было еще до неё.
— Скажите, Владимир Павлович, — Шумилов попытался придать голосу оттенок равнодушия и обыденности, будто речь идет о покупке фунта изюма, — а вам не приходилось слышать о некоей радикальной группе, которая изучает яды, создаёт их или что-то в этом роде? Знаете, сейчас ведь модно у известной части молодежи…
Шумилов не договорил и впился глазами в лицо Соловко, его интересовала первая реакция на вопрос. Однако лицо этого сибаритствующего студента ничего ему не сказало, оно оставалось по-прежнему безмятежно и невозмутимо. Соловко был поглощён своей трубкой, своими выхоленными руками и гитарой на коленях.
— Ну, знаете, это кухаркиным детям нечем себя занять, вот они и играют в группы да союзы. Карбонарии, понимаешь ли! Значительности себе добирают. А у людей НАШЕГО круга, — он сделал особое ударение на слове «нашего», — даже и разговоров на эту тему никогда не бывает, — он высокомерно посмотрел на Шумилова.
«Да ты, братец, сноб, и преглупый. Или же, напротив, отличный конспиратор», — подумал про себя Алексей Иванович.
— Ну, отчего же Вы так про кухаркиных детей. Среди радикалов немало дворян — те же Бакунин, Кропоткин.
— Это «дворянство» только по названию, Алексей Иванович. Провинциалы, лишь перед приездом в столицу снявшие треух и нацепившие котелок… вот только головы не сменившие — это, по-вашему, дворянство? Бывшие семинаристы, разночинцы, дети разночинцев… мы вынуждены их терпеть в своих аудиториях и на общих лекциях, но мы с ними не мешаемся, уверяю Вас. У них своя свадьба, у нас — своя.
— А скажите, Владимир Павлович, вы часто собирались вашим кружком в доме Прознанских?
— Не так, чтобы часто, но иногда собирались.
— А вы помните историю с папиросами, в начале апреля, первого или второго числа? Это при вас было?
— Да, помню. Это когда гувернантка вздумала в обморок падать? Ха-ха! Мы тогда позабавились. Ну, для вида все сделали озабоченные лица… Но право же, было смешно! Одно дело, когда эфирная девица чувств лишается и совсем другое — видеть, как такая матрона далает круглые глаза и мешком валится на пол.
— А Николай был тут же?
— А где же ему быть? Ему и любопытно было больше всех. Братец его, Алешка, засуетился, стал звать maman, кинулся гувернантку поддержать, даже вазу с цветами столкнул нечаянно. А Николай стоял и смотрел. Но эта м-ль Мари… та еще бабёнка, — Соловко хмыкнул в своей двусмысленной манере, — Скажу честно, при ней можно было без церемоний. И сюртук снять, и на разные темы поговорить. Она вообще частенько с нами сидела.
— А как Николай к этому относился?
— Иногда как бы тяготился её присутствием, а иногда нормально. Помню, как-то раз назвал её блядью, — Соловко произнес это с явным удовольствием, смакуя грязное словцо.
— А давно это было?
— Да, прилично. Наверное, мы еще в гимназии учились, в последнем классе.
Поделиться книгой: