Помоги проекту - поделись книгой:
Эти два соседствующих «больших кафе» у площади Сен-Жермен-де-Пре – «Кафе де Флёр» и «Де Дё Маго» – пережили новый пик популярности во время минувшей войны и немецкой оккупации, когда культурная жизнь в тыловом Париже била ключом. Тогда здесь собирались братья Преверы, Борис Виан, Сартр. Жюльет Греко пела, а писатель Борис Виан играл на трубе. Популярность этих двух кафе была громкой. Без них трудно представить себе культурную жизнь Парижа после войны…
От бульвара Сен-Жермен не так уж далеко до бульвара Монпарнас. У самого начала бульвара Монпарнас в середине XIX века некто Бюлье открыл танцевальную площадку. Сад бывшей богадельни с Адской улицы, рю д’Анер, он превратил в райский сад, высадив здесь тысячу кустов сирени. На очень популярных среди парижан «балах Бюлье» безденежные поэты и нищие студенты могли познакомиться с самыми красивыми гризетками Парижа среди пьянящих запахов сирени. Напротив бального рая стояла старая, полуразвалившаяся станция почтовых дилижансов, последняя при выезде из Парижа в сторону Фонтенбло. Бюлье купил ее и открыл в ней кафе «Клозери де Лила», то бишь Сиреневый хуторок. Тут и правда была еще деревня, даже коровы стояли в коровниках по соседству. Кто мог подумать, что забегаловка эта станет моднейшим кафе Парижа, приютом поэтов? Но почему так случилось? Одни рассудительно объясняют, что кафе лежит на пути от Монпарнаса, который с десятых годов стал прибежищем художественной богемы, в Латинский квартал. Другие говорят, что подобный успех всегда необъясним. Но успех пришел. В «Клозери» заседали дрейфусары, бывали Верлен, Аполлинер, Андре Жид, Андре Бретон, Поль Валери, Жорж Брак, Хемингуэй…
Николай Гумилев вспоминал, что еще студентом Сорбонны (в 1907 г.) он приходил сюда, чтобы встретиться с поэтом Жаном Мореасом. Художница Маревна рассказывала, как она встретила в этом кафе молодого Эренбурга. Сюда приходил любитель горячительных напитков Константин Бальмонт, а в 1919–1921 годах эмигрант Алексей Толстой часто приходил в этот знакомый ему еще и по довоенным временам приют отдохновения.
Душой довоенного «Клозери де Лила» был «король поэтов» Поль Фор. Он играл здесь в шахматы с кем попало, даже с Лениным. «Он смеялся, – вспоминает о Поле Форе поэт Франсис Карко, – он пел, опорожнив стакан, он импульсивно, как ребенок, обнимал всех подряд».
Тот же Карко пишет о Форе: «Надо было слышать, как этот “король поэтов” импровизировал после полуночи в своем королевстве, в “Клозери де Лила”, и пел баллады, которые никогда не записывал!»
Пикассо и Валери сделали кафе своей штаб-квартирой, но тон здесь все же задавали сюрреалисты. Рассказывают, что однажды какой-то юноша, который вечно читал тут греческие поэмы, выхватил вдруг револьвер и стал палить в белый свет как в копеечку, пока не расстрелял все патроны, на счастье, никого не задев. Потом церемонно представился: «Альфред Жарри». Это был автор «Короля Юбю».
В войну «Клозери» заглохло, уступив публику конкурентам с бульвара Сен-Жермен. Но в начале пятидесятых семейство Милан, купив кафе, сделало все, чтоб возродить в нем былую атмосферу. Снова блистали звезды, снова здесь бывал «весь Париж». Однажды хозяевам пришлось отказать всем, ибо шах Ирана с молодой шахиней попросили снять все кафе. Однако столик Роми Шнайдер и Мишеля Пикколи хозяин занять не решился. Увидев актрису, шахиня пришла в восторг и представила ее мужу. После войны в кафе часто бывали Хемингуэй, Жорж Брассанс, Фернан Леже. Сын хозяина даже учредил литературные премии и кинопремию для сценаристов. Здесь были и новые знаменитости, вроде Жан-Эдерна Алье. Этот современный писатель рано понял, что писательством нынче не прославишься: нужно мелькать на экране телевизора, выдумывать скандалы и провокации. Он то объявлял, что его похитили террористы, и отсиживался дома, пока по телевидению каждый час объявляли о его исчезновении. То заявлял, что правительство хочет его убить. В кафе он не раз приводил знатные компании и всех угощал, забывая, впрочем, платить…
А потом хозяин кафе умер, сын его не поладил с матерью, поспорил с нею из-за кафе, наконец хлопнул дверью и ушел. Помаявшись, вдова решила продать кафе за 25 миллионов. У сына таких денег не нашлось. Купил кафе удачливый пришелец, боснийский серб Мирослав Сильегович, тот самый, что незадолго перед этим купил кафе «У Дженни», а потом и «Кафе де Флёр». Он трогательно рассказывал журналистам, что заходил сюда как-то лет двадцать тому назад, выпил стакан шампанского, и ему тут понравилось. Он уже тогда мечтал о своем кафе, но тогда у него еще не было теперешних миллионов.
Иные из завсегдатаев были опечалены тем, что кафе купил иностранец, «селф-мейд мэн», так сказать, «новый француз». Однако надеялись, что он сможет держать марку, – очень уж ему тут нравится: нравится атмосфера, клиентура. В конце концов, разве подавляющее большинство парижан не были хоть когда-нибудь иностранцами и новоприезжими? Как и в Москве. Кто же не лимита, кроме Юрия Долгорукого?
Чайку попить, побеседовать…
Недавно, когда мы с моим парижским другом Левой водили по левому берегу знакомое московское семейство, друг мой вдруг взбунтовался:
– Сколько можно показывать и рассказывать! Пора ж чайку попить, побеседовать! Или даже не чайку!
Надо сказать, что друг мой Лев, приехав в Париж четверть века назад и в полной мере обладая в ту пору нерастраченными желаниями хемингуэевского лирического героя из романа «Праздник, который всегда с тобой», до сих пор неплохо знает, где можно со вкусом посидеть в Париже.
– Посидеть, чайку попить, побеседовать… – отозвался я озадаченно на его упрек. – Пожалуй, ты прав.
– Угощаю! – сказал великодушно мой щедрый приятель.
– Перебьемся, – сказал я с бедняцкой гордостью. – На чай хватит…
Итак, посидеть, чайку попить и правда пора: и ноги гудят, и дождь стал накрапывать, и всякая информация о Париже уже лезет у моих приезжих гостей из ушей. Посидеть в Париже есть где – толстенные тома и средних размеров справочники с заманчивыми названиями вроде «Париж гурманов», «Сахарный Париж», «Шоколадный Париж» или «Париж завтраков» выходят из печати не то что ежегодно – ежемесячно, и издательства, которые специализируются на такого рода литературе, не прогорают. Но что нам издательства или специалисты, вроде Жиля Пудловского, Рено Жирара или Александра Лазарева, – у нас и свой есть скромный, очень скромный, но все же опыт. И тем более при нашей скромности хочется заглянуть на чай не просто в кафе-забегаловку, абы куда, а так посидеть, чтоб осталось особое ощущение, парижское, левобережное, изысканное, настоянное на дрожжах парижской истории.
Вот, скажем, набегавшись по закоулкам Латинского квартала и квартала Сен-Жермен, отчего не заглянуть в этот поразительной красоты пассаж между бульваром Сен-Жермен близ метро «Одеон» и улицей Сент-Андре-дез-Ар (Saint-André-des-Arts). В этом узеньком переходе – задняя стена с витринами и дверь старейшего парижского кафе «Прокоп» (с этого заведения португальца Прокопио начинались все кафе Парижа), а напротив – один из самых старых и романтических двориков Парижа – Руанское подворье, Кур де Роан, где жили, приезжая в столицу, епископ Руанский и его люди. На той же стороне, где «Прокоп», у самого выхода на узенькую улицу Святого Андрея-от-Искусств, Сент-Андре-дез-Ар, и разместился чайный салон мадам Катрин, носящий название «Ла Кур де Роан» («Руанское подворье»). Здесь тихая камерная музыка, уют, здесь все обставлено и устроено с безупречным вкусом – от занавесей и обивки до чайного фарфора, до заварки, до тортов с красными ягодами или с шоколадом или торта с ревенем. Не обязательно брать сладкое – могут принести яичницу, баклажанную икру, разнообразные пироги. Если вы пришли с нежной подругой, можете занять тихий столик на двоих наверху, да тут вас и внизу никто не потревожит…
Конечно, и в Латинском квартале, и в квартале Сен-Жермен таких уголков немало – ими славится интеллигентски-буржуазный левый берег. Можно продолжить путешествие по кварталу Сен-Жермен к западу и близ рю дю Бак выйти на перекресток к кафе «Консертеа». Здесь скатерти с цветами на столиках, две моцартовские партитуры на стене и литография трагического русского парижанина Никола де Сталя. За столиками почти непременно – музыканты. Иногда промелькнет изысканный профиль Изабель Аджани. Пейте чай с шоколадным тортом. Возьмите салат. Закуска легкая и неразорительная.
Здесь же неподалеку «Ле Нюи де Те» («Чайные вечера») на тихой рю де Бон, близ Пятачка Антикваров, в самом сердце квартала Сен-Жермен. Здесь тоже с большим вкусом создана интимность обстановки, здесь великолепные торты, самые изысканные чаи, портреты Беккета и Скрябина на стенах… Если заметите парижскую знаменитость, делайте вид, что не заметили. Вам наверняка это легко удастся сделать, поскольку 99 процентов этих великих людей вы не знаете, как, впрочем, и я тоже. Не нервничайте и в «Литературном кафе» по соседству, на рю де Верней. Здесь много литераторов, но нет нобелевских лауреатов. Да и в признанных гениях явный недостаток.
На улице Пьер-Леру близ метро «Вано», рядом с мансардой моего друга Льва, – чайный «Салон Жанны». Говорят, что в былые времена в этих местах любил бывать разбойник Картуш. Теперь тут чистая публика заказывает блины с семгой, китайский чай, торт с печеным яблоком. Салон устроен на манер зимнего сада, хозяйка Жанна любезна и обходительна, никто никуда не спешит…
Если подняться от центра Латинского квартала по улице Кардинала Лемуана, то в доме № 74 можно обнаружить «Чайный салон Хемингуэя». Здесь когда-то жил Хемингуэй, чей портрет красуется на стене. Здесь свечи и музыка, и своя тусовка, и та литературная атмосфера, что никогда не выветривалась из квартала.
Что до меня, то моим любимейшим заведением на нашем левом берегу является чайхана при самой большой парижской мечети, у края Сада растений, «Жарден де Плант». В свой самый первый парижский роман я, помнится, с неизбежностью вставил эту чайхану, где пьют сладкий североафриканский чай с мятой, где в мягкой истоме журчит фонтан, где чудятся другие края, в которые не убегаешь из города только из чувства долга или из лени, но куда непременно перенесешься мыслью за фигурным стаканчиком чая (из таких, помнится, пьют черный чай в Махачкале и Дербенте). Пьешь не спеша и думаешь с грустью и с надеждой: «О Господи, как, наверное, хорошо там, где нас нет…»
Вокруг Монпарнаса
Перекресток Вавен
Бульвар Монпарнас, во всяком случае участок этого бульвара от площади 18 июня 1940 года (что близ башни Монпарнас) до перекрестка Вавен, – один из самых знаменитых уголков французской столицы или на худой конец ее левого берега. Что принесло ему славу первоначально: орава художественной богемы, которая отчего-то устремилась именно сюда в начале XX века с уютного Монмартра, или шикарное название, человеку с законченным средним образованием приводившее на память гору в Древней Греции, бога Аполлона, благородных муз, музыку, поэзию, а может, и бесцеремонных вакханок, – сказать трудно. Так или иначе, музы водворились тут с начала XX века, вакханки тоже. Вакханки обитали в домах, двери которых были гостеприимно раскрыты, но которые назывались при этом «закрытыми домами» (попросту говоря, борделями). Но было на бульваре и в его окрестностях немало и по-настоящему закрытых домов – монастырей и монастырских школ, в которых обучались дети из приличных семей. В одной из них учился юный Шарль де Голль, с чьим именем, кстати, и связано название привокзальной площади: июньскому воззванию де Голля из Лондона суждено было спасти честь нации во Второй мировой войне. Спасло ли?
Пренебрегши великим творением небоскребно-башенной цивилизации эпохи Помпиду (высочайший в Европе небоскреб-башня Монпарнас с панорамным баром на 56-м этаже), отправимся в сторону перекрестка Вавен по правой стороне бульвара. Отправляться, на мой взгляд, следует все же вечером. Днем этот бульвар мало чем отличается от прочих широких авеню и бульваров, а вот вечером, когда в окнах парижских жилых домов уныло гаснет свет и лишь кое-где стекла отражают изнутри голубую мельтешню телеэкранов, в эти вечерние часы Монпарнас заманчиво сияет огнями. По правой стороне – все театры, театры, кинотеатры, да, да, множество кинотеатров, ибо, несмотря на потери, нанесенные кинематографу вошедшими в каждый дом телевизорами, Париж по-прежнему остается городом кино, и хороший (или просто приличный) фильм собирает здесь немало публики (нет, не миллионы зрителей, на которые рассчитывали в былые времена русские прокатчики, но все же достаточно публики, чтоб не пойти по миру). Залы в здешних кинотеатрах не очень большие, но удобные, и притом их много – по два, три, пять и даже семь залов в каждом кинотеатре, во всех разные фильмы, так что есть из чего выбирать…
Кроме кинотеатров и театров, здесь, конечно, немало ресторанов и кафе. Близ пересечения Монпарнаса с бульваром Распай и улицей Вавен, у так называемого перекрестка Вавен – целое созвездие знаменитых кафе, с начала XX века и в течение всей первой его четверти привлекавших сюда цвет французской богемы и искусства, так что нынче этот перекресток уже не просто оживленный уголок Парижа, а как бы памятное место французской и мировой культуры, в значительной степени и русской культуры. В столь значительной, что я бы дерзнул назвать этот знаменитый перекресток «русским перекрестком» или, если угодно, «русским уголком Парижа». Воспоминания об этих «русских годах» Монпарнаса непременно приходят в голову, когда стоишь поздним вечером на углу близ «Куполя» и «Дома», напротив «Ротонды» и «Селекта»…
В эти часы машины паркуются прямо посреди бульвара, кафе сияют вывесками и окнами, какие-то люди входят и выходят, смеются, разговаривают, иногда целуются за столиками. В углублении перекрестка чуть зеленеет подсвеченная роденовская скульптура – взъерошенный, неприбранный, захваченный врасплох вдохновением, ночной Оноре де Бальзак. У нас за спиной и там, напротив, – и «Ротонда», и «Дом», и «Куполь», и «Доминик», и «Селект»… И все тут приводит нам на память русские имена и русские дела, все на память «былое приводит».
Отсюда, с нашего тротуара, нам не разобрать лица людей, сидящих внутри, и даже детали обстановки нам не видны. Что ж, тем легче нам представить всех тех, кто заполнял заведение папаши Либиона «Ротонду» еще на заре века, заведение поначалу совсем крошечное, с цинковой стойкой, потом все более обширное, а все равно тесное, полное табачного дыма и шума, и людского гомона. А какие люди теснились там в ту пору, какие мелькали лица! Вон испанец Пабло Пикассо и с ним неизменный его друг, таинственный Ортис де Зарате. Вон за столиком русский скульптор Осип Цадкин со своей верной спутницей, огромной собакой Калуш (собаку загнал под стол, чтоб не злить добрейшего хозяина, хотя чт
Один новый, вполне популярный путеводитель по Парижу «Гид де Рутар» (Guid de Routard) сообщает в связи с «Ротондой», что наш Ильич «регулярно любил черненькую Айшу» и что позднее, когда клиент ее вышел в люди у себя в России, веселая девица плакалась всем и всякому, что за ним остался должок. Правда ли это? Известно, конечно, что Ильич презирал жалкую буржуазную мораль (особенно в вопросах финансовых), так что мог, конечно, и надуть прислужницу капитала. С другой стороны, кто у кого в долгу? Может, это вовсе легкомысленная Айша, а не товарищ Арманд, как полагают иные, наградила вождя болезнью, лишившей его всякой сознательности и всякой возможности дальнейшей борьбы за власть…
Эх, «Ротонда», «Ротонда», беспутная довоенная жизнь, юность гениев, «горячие деньки Монпарнаса» – сколько о них с тех пор понаписано, читайте «Тридцать лет Монпарнаса» Анри Раме, читайте русские и французские мемуары Маревны (Воробьевой), Цадкина, Сони Делоне, Липшица, Шагала, Эренбурга, романы Карко…
После войны в «Ротонду» уже ходили туристы-американцы, поглазеть на великих. А сами великие ходили куда-нибудь по соседству. В ночь на 20 декабря (говорили, что число 20 приносит счастье) 1927 года напротив «Ротонды» и «Селекта» открылся «Куполь». Его расписывали знаменитые «монпарно» (в том числе и Мария Васильева) и быстро облюбовали сюрреалисты. Это здесь пробивная Эллочка Каган (она же Эльза Триоле и родная сестра пробивной Лили Брик) подцепила безвольного сюрреалиста Арагона и поставила его на службу заграничному делу.
А на Монпарнасе появились тем временем новые русские эмигранты. Они обосновались близ того же перекрестка Вавен. Для многих из них «Куполь», а в еще большей степени «Селект» становятся пристанищем, родным домом. Большинство из них были еще молоды, принадлежали к поколению, которое с легкой руки Владимира Варшавского прозвали позднее «незамеченным поколением». Жизнь их была поломана войной, революцией, бегством, неприкаянностью, бедностью, ностальгией по малознакомой и полузабытой родине. Они себя чувствовали потерянными в чужом городе и жались друг к другу у стойки «Селекта», отчаянно искали себя, свое место в мире, искали Бога, но иногда спивались, обращались к наркотикам, гибли, кончали с собой. Они писали о России, которой почти не помнили. Им мало выпало в жизни. Их мало печатали. Их не признавали… Тем из старших, кто упрекал эту молодежь в безделье, пьянстве, «декадентстве», их старший собрат по перу Владислав Ходасевич отвечал с горячностью:
«За столиками Монпарнаса сидят люди, из которых многие днем не обедали, а вечером затрудняются спросить себе чашку кофе. На Монпарнасе порой сидят до утра, потому что ночевать негде…»
За этими обитателями ночного Монпарнаса тоже закрепилась кличка «монпарно». Вынужденные под утро выходить на холодный бульвар, они видели вокруг людей, спешивших по делам, не принимавших и не понимавших этих чужаков, этих «бездельников»…
Так писал, пожалуй, самый талантливый из них, «царства монпарнасского царевич» Борис Поплавский, который погиб совсем молодым при загадочных обстоятельствах. Иные, впрочем, кончали еще хуже, скажем, на гильотине (как Горгулов).
Они казались хилыми, никчемными, но, когда фашисты пришли в Париж, из среды этих русских «монпарно» вышли первые герои и первые мученики Франции. Иные сумели постоять за «мачеху» Францию и «мачеху русских городов» Париж, который они любили так нежно. Едва ли не первыми борцами Сопротивления во Франции стали молодой поэт Борис Вильде и его друг из Музея человека Анатолий Левицкий. В Сопротивление ушли поэт Давид Кнут и его жена, дочь композитора Скрябина, поэтесса Ариадна Скрябина (она была застрелена в Тулузе сидевшими в засаде полицейскими в самом конце войны). Бежал из итальянского лагеря, уведя за собой в Сопротивление целую группу узников, друг Гумилева, поэт Николай Оцуп. Погибла в лагере героическая «праведница», православная монахиня и поэтесса мать Мария…
Еще до войны после бесед в «Селекте» русские литераторы часто перебирались в соседний ресторан «Доминик». Денег на рестораны у них, конечно, не было, но хозяин «Доминика» и его тогдашний управляющий Павел Тутовский предоставляли литераторам комнату для их посиделок. Со временем четверговые посиделки в «Доминике» стали регулярными, и участники их даже стали называть себя по названию ресторана «доминиканцами».
И сам русский ресторан этот, и его первый хозяин заслуживают нескольких слов, ибо это далеко не самый мелкий памятник «русского перекрестка».
Настоящее имя хозяина, которого все звали по названию ресторана – месье Доминик, – было Лев Адольфович Аронсон. Родился он в Киеве, но вырос в Петербурге, где отец работал врачом на Путиловском заводе. Уже в гимназии увлекался театром, до смерти хранил и всем (мне в том числе) показывал фотографию гимназического спектакля по Чехову – месье Доминика можно было узнать, несмотря на грим и усилия времени. Окончил юридический факультет, но по специальности никогда не работал. Занимался коммерцией, ходил по театрам (восторг перед несравненным русским театром сохранил на всю жизнь), писал (и печатал) театральные рецензии. А в середине двадцатых двинулся вслед за родителями в эмиграцию, в Париж. Дядюшка Леонидов добыл ему приглашение в Париж от кулинара Оливье, автора знаменитого салата. На вопрос племянника, чем ему заняться в Париже, какое открыть дело, дядюшка ответил без особых иллюзий:
– Или бордель открыть, или ресторан.
Племянник решил открыть ресторан. Тут как раз на улочке Бреа близ перекрестка Вавен продавалось помещение молочной лавки – в ней Аронсон и открыл русскую кулинарию, которую со временем превратил в ресторан: место удачное, рядом и «Дом», и «Ротонда», и «Куполь» и еще много чего, в «Селекте» гомонят молодые русские, в уголке «старики» – Ходасевич, Бунин, Адамович – играют в картишки… Все это мне не раз рассказывал сам Доминик, а позднее и его сын Гарий, объясняя, что дело «пошло», однако оставался за всеми этими объяснениями один из главных секретов дела. Видимо, был он в том, что оказался у Доминика талант организаторский и талант общения. Не мешала, а, напротив, помогла и его страсть к театру – сперва завлекла она сюда французских театралов, а потом за ними, как на приманку, и прочую международную столичную знать. Это, впрочем, было все после войны, а пока, до войны, были русские, были художники. Конечно, очень скоро и французский театр стал для Доминика не чужим, после войны стал он снова писать театральные обзоры в русское «Возрождение», один из немногих журналов, сохранившихся от довоенного разнообразия.
Итак, до войны в боковом зальце его ресторана собирались по четвергам потолковать о родной словесности Алданов, Зайцев, Бунин, Ходасевич, Тэффи, Адамович, а вокруг и монпарнасская «молодежь» из «незамеченного поколения» – Поплавский, Фельзен, Ладинский, Яновский, Гингер, Юрий Мандельштам, Смоленский, Червинская, Кельберин, Присманова, Штейгер… В сущности, Доминик и его управляющий поняли то самое, что за полвека до них понимали, создавая русскую библиотеку, Герман Лопатин с Тургеневым: изгнанникам нужно пристанище вне убогого их жилища, куда и в гости не позовешь. Из французов сперва ходили в «Доминик» (назван он был, конечно, в честь петербургского «Доминика», того, что был на Невском, у Гостиного двора, ах, «Петербург незабываемый», как восклицал Георгий Иванов) те, кто имел русских друзей, это уж потом сюда потянулся весь парижский литературный, театральный, а за ним и политический бомонд.
После войны Лев Адольфович осуществил давнюю мечту – учредил театральную премию ресторана «Доминик» за лучшую постановку года. Одним из первых (в 1955 году) ее был удостоен за свою «Чайку» Андрей Барсак (родом из Феодосии). Потом великий Жан-Луи Барро, потом дважды Питер Брук (в том числе за «Кармен» и «Вишневый сад»), итальянец Джоржио Стрелер, три французских режиссера – Терзиев, Робер Оссейн и Ариадна Мнушкина (все трое не без русских корней)… Доминик радеет о театре, пишет о театре, и заслуги его не прошли незамеченными – он был награжден орденом Почетного легиона, возведен в звание Командора искусств и словесности. Да и как тут пройдешь незамеченным, если в углу ресторана скромно сидит с дамой (стараясь быть не слишком замеченным) сам неуемный любитель дам и словесности президент республики…
Гарий, сын Доминика, не раз давал мне листать гостевую книгу с записями клиентов и при этом сопровождал наше чтение ностальгическими вздохами. Я листал не торопясь, как листал, бывало, «Чукоккалу» в Переделкине, в гостях у Корнея Ивановича…
– Ого, Ромэн Гари! Дважды лауреат Гонкуровской…
– Ну да. Он у нас, между прочим, по-русски говорил…
– То-то, а скрыл, что родился в Москве… Симона де Бовуар…
– Эта любила наскоро борща похлебать у стойки…
– Красного, полагаю, борща – подруга красного Сартра… А вот Ионеско…
– Этот часто бывал. Он все про русские дела понимал. Далеко ли Румыния?
– Ба, ба! Генри Миллер! Альбер Камю…
– Камю пьесу написал по «Бесам», а подруга его Катрин Соллерс в ней играла. Вдвоем и приходили.
– Франсуаза Саган!
– Она к нам часто заходила. Хлопнуть рюмочку.
– А вот Анри Труайя.
– Тоже свой. Лев Тарасов. А кто говорит, что он Левон Тарасян. В общем, свой…
– Писателей много. Марсель Эме, Монтерлан, Ануй, Ремизов, Жан Полан…
– Что вы, раз даже старуху Гиппиус кто-то вытащил…
– И актеры, актеры… Жерар Филип, Мария Казарес, Людмила Питоева, Лиля Кедрова, Марсель Марсо, Ив Робер, Мишель Морган, Сергей Лифарь, Жан Маре, Жанна Моро, Симона Синьоре, Монтан, Жюльет Греко, Шарль Азнавур, Жильбер Беко, Мишель Пикколи, Жан-Луи Барро, Мадлен Рено, Алек Гиннес, Мастроянни, Катрин Денев, Моника Витти… И еще режиссеры, художники – Питер Брук, Макс Оффюльс, Мане-Кати, Александр Бенуа, Михаил Ларионов, Наталья Гончарова, Фужита…
– Старенький Фужита встретил здесь свою былую натурщицу. И тут же усадил ее в углу – рисовать… А потом вспомнил молодость и вот, записал: «Когда я ходил без гроша по Монпарнасу…»
…В конце пятидесятых дрогнул, заколебался и прохудился «железный занавес», после долгого перерыва стали просачиваться в Париж русские, и с непременностью – к знаменитому Доминику. И их есть записи: Образцов, Тихонов, Савельева, Гердт, Галина Вишневская, Ойстрах, Оборин, Рихтер, мхатовцы, вахтанговцы… А вот новые эмигранты – Максимов, Некрасов, Солженицын… А вот и новые поэты поехали – Ахмадулина, Окуджава… Вот запись Солоухина:
А Булат Окуджава однажды записал в книгу слова своей новой песни:
Тут весь Доминик, в этой песне, – от петербургской салфетки до его не растраченной до девяностолетнего возраста молодости. С такой записью можно в антологию поэзии, в энциклопедию, в историю…
После смерти Доминика я беседовал несколько раз с сыном его Гарием. А однажды зашел с американской племянницей Наташей – тихо, темно. Покричал из буфета: «Есть кто?» Спускается со второго этажа худенькая блондинка, одетая с изысканной элегантностью, – видна бывшая манекенщица. Спросил, где Гарий, где люди, где клиенты.
Сказала, что Гария больше нет, ресторан он продал (оно и видно было, что ему тяжело, да и то сказать – с французскими налогами развлечение небольшое ресторан держать), а она купила. Она давно мечтала, еще когда студенткой приходила сюда с первым мужем, и потом, когда была манекенщицей, и когда со вторым мужем сюда приходила, у которого знаменитый ресторан в провинции. И вот – купила…
Сказала мне, что мечтает увидеть Невский, на котором тот старый «Доминик».
– Ну что ж, поехали, – сказал я. – Мне как раз нужно в издательство «Золотой век».
В Петербурге она жила сперва на проспекте Просвещения, за сто верст от центра, в «хрущобе», где сто дверей выходят в один коридор. Потом сбежала в центр. Я взял ее в гости к другу-фольклористу Володе Бахтину, и она восхищалась «салатом», которым ей довелось закусить стопку водки:
– Ах, что за салат!
Володя объяснял терпеливо, по-профессорски:
– Это называется «квашеная капуста»…
Без квашеной капусты, без Окуджавы и Доминика захирел «Доминик», погасли огни…
На улочке Жюль-Шаплен
В 1929 году в 6-м округе Парижа на улице Жюль-Шаплен, что лежит поблизости от бульвара Монпарнас и перекрестка Вавен, в доме № 11 открылась Русская художественная академия. Открыла эту академию уже не молодая, но очень энергичная женщина, художница, издательница, педагог и музейный работник, старшая дочь великого русского писателя Татьяна Львовна Сухотина-Толстая.
Она с детства обожала живопись, училась рисовать, но слишком серьезно относилась к живописи, чтобы считать себя профессиональным художником. При этом многие русские художники, бывавшие в Ясной Поляне и в московском доме Толстого, принимали ее работы всерьез, говорили о ее таланте, и это были всё довольно серьезные художники – Репин, Ге, Перов, Касаткин, Пастернак и еще и еще. С другой стороны, она понимала, что все эти люди дружили с ней и почитали ее отца. Собственно ведь, и самое ее увлечение живописью началось с такого вот визита в их дом. Пришел к ним художник писать портрет ее великого отца, а она, совсем маленькая девочка, зачарованно следила за полотном… Фамилия художника была Крамской. Потом Танечка и сама начала писать яснополянские пейзажи, портреты крестьян, портреты домашних. Восемнадцати лет она поступила в Московское училище живописи, ваяния и зодчества и училась добрые полтора десятка лет. Правда, все время отрывали какие-то дела, которые казались важнее, чем ее учеба. Самыми важными казались, конечно, те дела, которые затевал ее великий отец. Когда ей было чуть больше двадцати, он затеял издательство «Посредник», и она оформляла в этом издательстве детские книжки, готовила альбомы, отвечала за оформление книг. Потом умер отец, и на Татьянины плечи легли заботы по сохранению бесценного литературного наследия отца и пропаганде его идей. В 1920 году она открыла в Москве детскую художественную школу, два года возглавляла она в Москве Дом-музей Толстого, а в 1925 году эмигрировала. Читала в разных странах лекции об отце, в 1928 году возглавляла комитет по празднованию столетия Толстого.
Количество дел не убывало, но и тяга к живописи не проходила. Число ее живописных и графических работ перевалило за три сотни. И вот однажды – в ту пору еще не закончились юбилейные толстовские торжества – она вдруг открыла в Париже этот художественный институт на рю Жюль-Шаплен. Задуман он был широко, да и художники-педагоги к тому времени собрались в Париже замечательные. Начинали у нее работать Добужинский, Борис Григорьев, Коровин, Билибин, Миллиоти. Сама Татьяна Львовна вела детские уроки рисования.
Немало молодых русских художников успели поучиться в ее Русской академии, да и не ушли б из нее никогда, если бы не свалилась на Европу и Америку катастрофа мирового кризиса. Не стало денег – ни у организаторов, ни у педагогов, ни у студентов, ни у вчера еще богатых меценатов. К концу 1930-го академия закрылась, а Татьяна Львовна уехала в Рим к дочери.
Но дому № 11 по улице Жюль-Шаплен еще суждено было услышать русскую речь. И художников в своих стенах пришлось увидеть снова, поменьше, конечно, но появлялись художники… А один художник и вовсе поселился в доме № 11 и жил там – если уезжал, то вместе со всеми обитателями дома, когда весь балет уезжал на гастроли. Балетная труппа, ради которой ее руководительницы, сестры Ирина и Ляля Гржебины, сняли дом 11, называлась «Русские балеты», а художника, который здесь поселился, звали Лазарь Воловик, и он был мужем одной из сестер Гржебиных, Лялиным мужем.
Родом был Воловик из Кременчуга, семья была многодетная, а отец умер рано (Лазарю было только семь), так что бедствовали. В семье все любили рисовать, а Лазарь так увлекся рисованием, что решил сделать его своей профессией. Пятнадцати лет он начал учиться в художественной школе в Харькове, потом перебрался в Киев, где поступил в Украинскую академию художеств. На дворе стоял фантастический 1919-й, а у юного Воловика появилась своя фантазия. Он решил, что будет учиться в самом что ни на есть Париже – о чем же еще мечтать художнику? Но в семнадцать лет все кажется возможным. Надо только добраться в Севастополь.
До Севастополя он в конце концов добрался. Более того, из Севастополя он доплыл до Стамбула, а уж оттуда вместе с юным своим стамбульским приятелем, москвичом Костей Терешковичем (будущей художественной знаменитостью) – без денег и без документов, – добрались они, прячась в трюме парохода, до города Марселя. А уж от Марселя добирались в Париж. Тоже ведь без денег и без документов. Это было в 1921 году.
В Париже молоденького Воловика приютил лихой русский человек, скульптор и певец Владимир Поляков-Байдаров. Ну да, тот самый, что подарил французскому театру сразу трех красивых дочерей, ставших актрисами. Старшая из них, Марина Влади, до сих пор памятна русской публике как вдова Владимира Высоцкого и киношная Колдунья.
Воловику теперь надо было зарабатывать на хлеб и учиться.
Два года статный молодой Воловик подрабатывал тем, что позировал художникам в их ателье. При этом он и сам учился в академии Гранд Шомьер. Был он по тогдашнему русскому обычаю «левым» и в 1923 году уже выставил свои картины (вместе с Сутиным и Кременем) на выставке просоветской группы «Удар» в галерее «Ла Ликорн». В том же самом 1923-м Воловик поселился в знаменитой общаге художников «Улей» на южной окраине Парижа. Там он прожил полтора десятка лет и жил бы еще, да новая война помешала…
В многолюдном «Улье» Воловик знал всю «левую» молодежь, вообще, знал всех, но больше прочих дружил с земляками – с Кременем, с Кикоином да еще с парижским «ковбоем» Сэмом Грановским, который хоть и был старше Воловика, но очень любил путешествия. За неимением лошади или машины ездил «ковбой» Грановский на велосипеде. Вместе с ним и совершил Воловик первые свои путешествия по Франции.
С 1926 года Воловик (именно так, по фамилии, окликали друг друга на Монпарнасе) делил ателье в «Улье» с молодым художником Владимиром Найдичем. Найдич родился в Москве (чуть не единственный был москвич за все существование «Улья») в семье предпринимателя, имевшего также какой-то бизнес в Париже, куда он как раз вовремя (в 1919 году) вывез жену и шестнадцатилетнего сына.
Молодые Найдич и Воловик снимали в «Улье» одно ателье на двоих и вместе оплачивали труд натурщиц. И вот однажды лихая рыжеволосая дива-натурщица, решившая пособить своим бедствующим подругам, сестричкам-балеринам Гржебиным, привела одну из них, Лялю, позировать художникам Найдичу и Воловику. Покойный отец сестричек-балерин Зиновий Гржебин был знаменитый русский издатель и художник.
Он выпустил множество интересных книг и заодно нарожал много детей. А в эмиграции у них с Горьким появилась идея – задешево выпускать в Германии русскую классику и отсылать книги в нищавшую и дичавшую Россию. Гржебин вложил много денег в эти издания, но они с Горьким сильно просчитались, не учтя, что коммунисты все книги, как и хлеб, намерены были держать под железным контролем монополии. Книги их в Россию не впустили. Гржебин был разорен, Горький умыл руки, семейство издателя впало в нужду, а сам Гржебин помер, оставив, кроме дочерей, недоучившихся мальчишек-сыновей. И вот теперь одна из двух балерин, Ляля (как правило, после выступления в Театре Елисейских Полей она еще танцевала для заработка по ночам на эстраде) пришла в ателье малоимущих художников, чтобы, позируя им, подработать пару копеек для семьи. На молодого Воловика визит этот произвел большое впечатление, и семьдесят лет спустя (незадолго до своей смерти) его свояченица Ирина очень трогательно описывала начало этой любви.
Поделиться книгой: