Против ветра, мимо облаков

Алена и сама уже смекнула, достав из кармана телефон с золотистым яблоком на панели.

— Ты где?

— Ален, я… Ты извини, что не предупредила, просто уже была ночь, а утром я тут… И забыла сказать…

— Вика, что ты городишь? Ты где?

— Я у Женьки. Ты приходи прямо сюда. Там в сарае Женькина тележка, захватите.

— Ладно.

Алена спрятала телефон в карман и озадаченно посмотрела на мужа, а тот нахмурился, услышав о Женьке. И было от чего — ведь это из-за него когда-то Алена пролила столько слез, из-за него и из-за Вики, хотя они оба об этом не знали ни сном ни духом.

Как-то раз Алена взглянула на Женьку совсем по-другому. Им было по тринадцать лет, и Женька Назаров приезжал на лето к бабке Варваре и гонял с пацанами. Загорелый дочерна, кудрявый, с карими глазами в длинных загнутых ресницах, и Алена смотрела на него, думая о том, что у их детей тоже будут такие ресницы. И ночами она рисовала себе целые истории их будущей счастливой жизни: и как они станут гулять вместе, и как Женька поцелует ее, и потом они поженятся, и даже фасон платья Алена себе придумала. И как купят дом, и какая мебель там будет… Алена даже знала, как они назовут своих троих детей, хотя не исключала, что их может быть и четверо.

И когда на следующее лето Женька вернулся в Привольное таким высоким, а его темные кудри красиво блестели на солнце, Аленино сердце замирало от предвкушения, и она тайком написала на одной из стен старой школы: Алена Назарова.

И он изменился в то лето — все время что-то записывал, стал словно совсем взрослым, углубленным в себя. Он вдруг стал часто ходить вместе с ними, и Алена с Викой даже показали ему свои заветные лазейки — все, кроме озерца на старой тракторной бригаде. И Алена смотрела на Женьку и знала, что он тоже влюблен, и улыбалась, ожидая, когда же он ей скажет. Но он говорил о книгах, которые читал, некоторые из них читала и Вика, они спорили, иногда ругались, но Женька все равно приходил к ним каждый день. Алена знала, что если бы Женька не был влюблен, он ни за что не стал бы терпеть Викины постоянные возражения, а она постоянно спорила с ним, они как-то совсем по-разному видели одни и те же вещи. И Алена, слушая их, соглашалась с ними обоими, а сама ждала, когда же она останется с Женькой наедине. Ведь когда человек влюблен, он должен сказать об этом, а уже и лето заканчивается.

И это было правдой, Женька был влюблен, вот только оказалось, что влюблен не в Алену.

Она помнит, как в конце августа, когда до отъезда в город оставалась какая-то жалкая неделя, несносный Назаров, краснея и запинаясь, объяснил, что ему надо с ней посоветоваться — как с лучшим другом. Насчет Вики, да. И посоветовался, и Алена, собрав все силы в кулак, спокойно объясняла ему, что о Викиных чувствах она знать ничего не знает, потому что у них полно других разговоров. И это было правдой лишь отчасти, потому что Алена сама не хотела говорить о своих чувствах — ей казалось, что как только она скажет кому-то о Женьке, счастье — их будущее сияющее счастье, нарисованное и тысячу раз построенное в мечтах, куда-то исчезнет.

Но оно не исчезло, просто мечты умерли в тот день, когда Женька по большому секрету сообщил ей, что уже давно влюблен в Вику «как дурак». И Алена смотрела в Женькины глаза цвета шоколада и думала о том, что никогда не будет гладить его кудри и вкуса его губ не узнает. И хуже всего то, что ни его, ни Вику она даже не может сейчас возненавидеть — потому что они понятия не имеют о том, что она любит этого дурака Женьку и уже знает, как будут выглядеть их дети.

И с тех пор все изменилось — вдруг и непоправимо. И Алена стала видеть то, на что раньше внимания не обращала: как Женька смотрит на Вику, как рвет цветы, чтоб она плела венок — он и Алене их рвал, но для Вики приносил и материнку, и лесную мальву, а мальва в венок не годилась, потому что ее стебель был твердым, а цветы сразу увядали. Но Женька приносил их, а Вика не замечала, ее мир оставался прежним, светлым и понятным, и когда она видела, что Алена грустит, то обнимала ее за плечи и спрашивала — ну, что ты, Аленка?

И ответить было нечего, Алена представить себе не могла, что возьмет и расскажет Вике, разбив вдребезги еще и ее мир, ведь Вика-то вообще ничего не знает: ни о Женькином к ней отношении, ни о том, что ее лучшая подруга так втрескалась в Женьку, с которым знакомы всю сознательную жизнь. Но и видеть Женьку, который глаз не сводил с Вики, ей было тягостно. И когда наступила осень, и Вика с Женькой уехали в Александровск, Алена скучала по ним обоим, но это были какие-то взаимоисключающие чувства. И она иногда ездила в Александровск — туда, где жил Женька с родителями, и ждала его, спрятавшись во дворе за гаражами, и когда он выходил из дома, шла за ним, прячась за спинами прохожих, шла и не могла наглядеться.

И однажды он сел на троллейбус и вышел около городского парка, сел на скамейку и ждал почти час — а потом глаза его вспыхнули радостью, Алена это видела из своего укрытия. И поняла, почему он радуется: по аллее к нему шла Вика. И то, как они гуляли, держась за руки, и как Женька немного неуклюже поцеловал Вику — в первый раз поцеловал, Алена была уверена, и Вика вдруг смутилась, и чтобы скрыть неловкость, шутливо растрепала Женькины кудри. Алена знала их обоих слишком хорошо, чтобы понимать и неловкость, и вот этот первый шаг навстречу, и смущение Вики, которое она попыталась скрыть за смехом… И смех этот мог обмануть кого угодно, только не Алену, которая видела, уже знала, что Вика тоже влюблена в Женьку. И когда это случилось, неизвестно, еще два месяца назад он значил для нее не больше, чем любой другой парень, но вот теперь нет — и Алена знала, что Женька потерян для нее навсегда, и их кареглазые кудрявые дети с именами, которые она уже произнесла, не родятся никогда.

И Алена просто ушла, поспешила на последний автобус, который увез ее в Привольное.

Она плакала всю дорогу — отвернувшись к окну, за которым мелькали убранные поля, плакала молча, только слезы текли по щекам, и когда автобус подвез ее к кирпичной остановке с надписью «Привольное», Алена вышла в холодные осенние сумерки, и вместе с ней вышел высокий парень, который спросил:

— Ты чего плачешь, малышка?

И она рассказала ему. Просто потому, что это был первый встречный, которого она никогда уж больше не увидит, а ее горе было таким огромным, что его обязательно требовалось выплеснуть, и почему бы не в парня, который взялся невесть откуда и невесть куда отправится, как только она уйдет.

И он слушал, кивая головой, — что ж, бывает и так, чего только не бывает на свете. Алена все говорила, говорила — и как она любит Вику, потому что это самая лучшая в мире подружка, и какая она замечательная, и, конечно же, не только она так считает, и Женька не мог в нее не влюбиться, но просто она, Алена, ничуть не хуже Вики. И что Вика еще летом ничего не знала, а тут вдруг они в парке целуются…

— Значит, пришел он к ней. — Парень вздохнул. — Если мужчина любит женщину, он будет ее добиваться, он горы для нее свернет, но добьется, не отступит.

— Но он не мужчина, мы же…

— Если любит — значит, мужчина. — Парень подал Аленке чистый платок. — На-ка вот, утри слезы и высморкайся, и я тебя домой проведу, стемнело почти. Меня Юрием зовут, я в Научный городок ехал к приятелю, но вдруг смотрю — ты стоишь и плачешь.

— Так Научный городок позади остался! — Алена в ужасе смотрела на пустое темное шоссе. — Как же ты…

— Да я оврагом пойду и доберусь.

Конечно же, никаким оврагом он не пошел, а ночевал на веранде, потому что мать с отцом уже обыскались Алену, так что гостя, который привел домой их ненаглядную дочку, не отпустили в ночь. И парень им пришелся по душе, они по простоте душевной решили, что Алена обзавелась кавалером. Отец расспрашивал его о специальности, о родителях, и гость, не смущаясь, отвечал, что по специальности он автослесарь и что родители его живут далеко, а сам он живет в Александровске, полгода как из армии, работает в автосервисе и планирует открыть собственное дело — со временем, конечно.

Родители украдкой переглядывались, довольные: парень показался им положительным, дельным и в мужья дочери годился. Не сейчас, конечно — да только дураки живут сегодняшним днем, не думая о будущем, а в будущем новый дочкин кавалер вполне годился в зятья. Он старше, у него ремесло в руках, с которым не пропадешь в жизни, так что ругать дочь за выходку с исчезновением и поздним приходом домой не стоит.

Алена же радовалась, что к ней никто внимательно не присматривается, потому что ее душа сегодня выгорела дотла, и только вспоминалась тонкая Викина рука, коснувшаяся Женькиных кудрей… Женя-Женя-Женечка, это билось в голове, и слез уже не было плакать, и боль валила с ног.

Но поздний приход домой, чего никогда за ней не водилось, и тем более долгое отсутствие дома без спросу, что вообще было немыслимо, нужно как-то обосновать, и тут Юрий оказался очень кстати, и они оба приняли эту игру.

Юрий исправно приезжал к «невесте», как только мог часто, они гуляли у реки, и через какое-то время их разговоры перестали крутиться вокруг разбитого Алениного сердца. Неторопливо, обстоятельно, как Юрий делал любую работу по хозяйству или по ремеслу, точно так же неторопливо и основательно чинил он разбитое вдребезги сердце Алены, и в какой-то момент игра, затеянная ими ради успокоения родительских предрассудков, перестала быть игрой.

И когда в селе посреди зимы появился Женька Назаров, это уже не имело для Алены значения. Она смогла пережить свою первую несчастливую любовь. Не забыть, нет — а просто пережить и начать все сначала. И уже Вика приезжала в Привольное на каждые выходные, чтобы повидать Женьку, и они вчетвером гуляли по улицам или сидели в доме Викиной бабушки Любы, или в летней кухне бабки Варвары, где топилась печь. Но Алена ощущала счастливую уверенность и защищенность, потому что рядом был Юрий, а у Вики с Женькой то и дело коса на камень находила. Как сказал Юрий — творческие личности, что ж.

И вот, поди ж ты, старшему сыну уже тринадцатый год, и он совсем не похож на того мальчика, которого когда-то Алена рисовала в мечтах, представляя себе жизнь с Женькой, но это был ее сын, который мог родиться только у них с Юркой, а с Назаровым был бы какой-то другой мальчик. Но Алене-то нужен тот, что есть, ее родной синеглазый ребенок, высокий и ладно скроенный, как отец.

И Алена теперь отлично знает: все, что ни делается — все к лучшему.

И вот только Вика выбивается из этого правила, потому что все, что делается с Викой, лучше бы не делалось.

— Это что ж они, ночь вместе провели? — Алена озадаченно посмотрела на мужа. — И тележка Женькина здесь… Что они везли ночью на этой тележке?

— Что-то тяжелое везли, судя по колее. — Юрий присмотрелся к следам. — А обратно шли налегке, тоже ночью: утром-то ветер был, в следы лепестки подсолнухов нападали, гляди.

— Значит, Виктория у него ночевала.

— Ален, ну не мог же он один в доме ночевать, там гроб…

— Юрик, вот не поверишь, а ведь я и дышать боюсь в ту сторону, только бы у них что-то срослось снова. — Алена сжала руку мужа. — Расстались-то они тогда по глупости, по молодой глупости и гордыне, гонор у обоих такой, выше звезд: что один, что другая — ни миллиметра не уступят… Ну, и промаялись все эти годы врозь, но я же знала, что любит он ее, чувствовала. Хорошо бы им сейчас обратно сойтись, и хоть грех так говорить, но смерть бабки Варвары может стать поводом, чтобы снова попробовать что-то построить, Женьке-то сейчас поддержка очень нужна будет, а Вика… сам знаешь…

— Творческие личности, Аленка, вот и гонор, и прочие заморочки. А значит, надо им подсобить в этом деле. — Юрий хмыкнул. — Нехорошо, когда хорошие люди врозь маются по зряшной причине.

— Да теперь-то Виктория сама себя считает вроде как прокаженной.

— Ну, это пройдет, Аленка. — Юрий поправил воротничок на блузке жены. — Больно она упала и расшиблась почти что насмерть, да только «почти» — не считается, починим.

Они вошли во двор, где толпились соседи, Юрий потащил пустую тележку в сарай, а Алена ушла в дом, где среди свечей стоял гроб с телом бабки Варвары.

6

Павел Олешко впервые за много лет был в отпуске. Работал целыми днями, все время о чем-то думал, даже когда спал — и тут на тебе, отпуск, да какой! У него был отобран телефон, и строго-настрого велено поливать цветы, есть суп и мясо, и присматривать за детьми.

Конечно, Тимка уже взрослый, что за ним присматривать? И цветы поливать — дело тихое и привычное, цветы — граждане спокойные, а вот полуторагодовалый Мишка доставлял хлопот, несмотря на то что за ним неусыпно следила няня, уютная и неспешная Людмила Евгеньевна, тетка чуть за пятьдесят. И, несмотря на их общие с няней старания, Мишка то и дело умудрялся совершать разнообразные преступления.

Наконец, наевшись до отвала супа, он уснул, а Павел сидел у кроватки сына и смотрел на него. Он никогда не думал, что когда-нибудь ему будет доступно это обычное человеческое счастье — смотреть, как спит его ребенок. После полутора десятка лет, проведенных в различных секретных миссиях, он слишком хорошо знал, каким уязвимым становится человек, когда у него есть семья[1]. Но один раз вступив на этот путь, остановиться уже невозможно: у него есть друзья, есть жена и два сына, младший из которых совершенно беззащитный малолетний возмутитель спокойствия, так похожий на свою мать.

Но Павел никогда не думал, что можно настолько сильно кого-то любить, а оказалось, что — вот оно как, быть отцом.

— Спит, как ангел.

Невозможно было поверить, что еще полчаса назад этот ангел с гиканьем и хохотом носился по двору, засаженному цветами, совершая большие и маленькие умышленные деяния, направленные на разрушение движимого и недвижимого имущества, равно как и нервной системы няни и отца.

— Шива — бог разрухи. — Павел поправил одеяльце сына и снова устроился в кресле. — Умаялся…

Он и сам устал, бегая за Мишкой, и сейчас няня занята стиркой и приготовлением запеканки для полдника, а он сидит и смотрит, как спит его сын. И уйти никак, потому что у Мишки имеется странная привычка посреди послеобеденного сна вдруг открывать глаза и тревожно смотреть, есть ли кто рядом, и помоги боги всем вокруг, если он не обнаружит рядом кого-то знакомого! И потому, когда малыша укладывали спать после обеда, рядом с ним обязательно кто-то находился. Вот и сейчас Мишка вдруг открыл глаза и, обнаружив рядом отца, снова мирно засопел. Голубые, как у матери, глаза малыша и золотистые кудряшки делали его похожим на херувимов, которых любили изображать на своих картинах старые мастера, и хотя жена уверяла, что нос-то у Мишки точно от него, Павла, — тут он предпочитал просто поверить ей на слово, потому что ничего, похожего на свой нос, в крохотной кнопке сына не видел. А впрочем, Ровене виднее, Павлу было безразлично, есть ли во внешности его ребенка что-то от него самого. Главное, чтоб был здоров и счастлив. Главное, что он есть.

— Павел Иванович, я управилась с делами. — Людмила Евгеньевна вошла в детскую и заглянула в кроватку. — После обеденного сна с ним уже полегче будет. А к вам там гости пришли, на улице ждут.

Кивнув, Павел встал и, взглянув на мирно спящего сына, вышел — какие угодно гости были лучше, чем беготня за ребенком, который поставил себе цель сотворить все существующие в мире шкоды.

— Паш…

Павел вздохнул и скорчил гримасу. Эти двое никогда не приходили просто так.

— Ад пуст, все черти здесь. — Павел иронично окинул взглядом пришедших. — Что снова стряслось? Только имейте в виду, я в отпуске, и вам придется объясняться с моей женой. Ника, ты готова объясняться с Ровеной насчет увода меня от семейного очага?

— Ровена в курсе. — Ника хихикнула. — Лерка, скажи!

— Ага, мы Ровене позвонили. — Валерия кивнула, и ее рыжие кудри заблестели на солнце пуще прежнего. — Паш, нам только поговорить…

— Я даже знаю о чем. — Павел с удовольствием потянулся. Он незаметно для себя полюбил лето и теперь наслаждался каждой минутой. — Твой супруг, Ника, мне позавчера в бане присел на уши с этой вашей местной звездулькой, хотя лично я не понимаю, в чем сейчас-то проблема? Девушка отсидела три года из семи, вышла досрочно, жива-здорова, от меня-то что требуется? Конечно, карьеры она лишилась, да люди порой большего лишаются, что ж.

— Черствый ты человек, Павел. Не ожидала я этого от тебя. — Ника обиженно нахмурилась. — Ничего не нужно особенного — просто, если будет возможность, просмотреть дело. Вдруг…

— Даже если дама невиновна и отсидела зазря — ничего уже не исправить, Никуша. — Павел всегда удивлялся невероятной ясности души Ники, ее постоянному желанию исправить все несправедливости, о которых она узнавала. — Все сложилось как сложилось, что ж теперь толковать?

— Идем, Лерка. — Ника поднялась. — Нет, Паш, я понимаю, у тебя отпуск, и вообще. Конечно, это тоже неправильно — просить тебя лезть в дело, которое тебя вообще не касается, тем более в отпуск.

— Первый в моей жизни. — Павел засмеялся. — И меня в него вытолкали силком.

Павел отлично понимал, что сейчас будет: две эти дамочки уйдут и примутся совать нос во все щели, и вполне может статься, что настоящий убийца — если предположить, что телевизионная барышня пострадала невинно, — настоящий убийца поймет, что дело пахнет керосином, и тогда уж, как водится… Человек, один раз решившийся на убийство, особенно когда это убийство сошло ему с рук, и более того — виновным в этом убийстве признали кого-то другого, вполне может войти во вкус, чтобы сохранить статус-кво.

— Никто никуда не идет. — Павел подумал, как рассердится Ровена, когда он скажет, что нужно кое-чем заняться. — Я поинтересуюсь. Но вы обе должны мне пообещать… Нет, поклясться здоровьем своих котов, что не станете ничего предпринимать, пока я не выясню необходимые факты. Идет?

— Ладно. — Валерия переглянулась с Никой. — На это можно согласиться. Но клясться здоровьем Рича я не стану, мало ли, какая будет ситуация.

— Паш, послушай… — Ника умоляюще взглянула на Павла. — Чует мое сердце, что там все не так просто.

— А когда эта история происходила, твое сердце ничего не чувствовало?

— Тогда и в моей жизни кое-что происходило, помнишь? — Ника вздохнула. — И было много шума, все эти потоки грязи… Очень трудно было понять, что и как.

— А сейчас ты вдруг поняла?

— Я подумала, кое-что сопоставила. — Ника нахмурилась. — Нет, Паш, вся эта история шита белыми нитками, уж очень многие на ней пропиарились тогда.

— И что? Девки, а вы у самой виновницы торжества спросили, хочет ли она, чтоб вы совали носы в ее дела? Насколько я понимаю, дама спряталась от всех и не желает никого видеть.

— Паш… — Ника вздохнула. — Просто взгляни одним глазком, а уж потом мы к ней с этим… Если там дело нечисто. И если она решит, что нужно восстановить справедливость, уж тогда…

— Что — тогда? — Павел начал сердиться. — Ника, дело закрыто, а гражданка, признанная виновной, даже успела отсидеть свое. Открыть дело по каким-то новым фактам? А где они? И ты представляешь, какое противодействие мы встретим, в первую очередь в полицейской среде?

— Ну, Па-а-аш…

Павел задумался.

Допустим, Ника права, и в той старой истории все было не так, как представили официальные источники. Но все уже случилось, и стоит ли поднимать пыль из-за совершенно чужой, незнакомой девицы — пусть даже гипотетически душевно прекрасной? Ну, посидела в тюрьме, эка невидаль. Пусть даже ни за что — да там половина таких сидит.

Но Павел понимал, что сам себя уговаривает, потому что ему уже любопытно.

И отпуск скоротать как-то надо.

* * *

— Не хочешь мне рассказать?

Назаров обнимал Вику и думал, что не стоило бы ему спрашивать, но что поделать, если он хочет полнейшей ясности, и всегда хотел, потому что без этого нет отношений. И больше обходить молчанием этот вопрос он не намерен.

— Тебе Алена рассказывала.

— Вика… — Назаров вздохнул. — Когда все случилось, ты знаешь, меня не было в стране, я вернулся, когда ты уже… была там. И мне, конечно, Алена рассказала, но я хочу услышать от тебя. Потому что если сейчас начинать новое расследование, то…

— Какое новое расследование? — Вика испуганно на него уставилась. — Жень, ты о чем сейчас?

— О том, что поскольку ты невиновна, а я в этом уверен, нужно выяснить, кто виновен. — Назаров с удивлением смотрел на враз побледневшую Вику. — Это же очевидно.

— Кому очевидно? Тебе? — Вика села в кровати, завернувшись в простыню. — Женя, ты даже не представляешь, что происходит там, ты в страшном сне такого ужаса увидеть не можешь! И если сейчас начать ворошить все это… я боюсь, что меня снова вернут туда!

— Вика!

— Нет, ты послушай! — Вика сжалась в комок. — Когда я нашла Дарину, она умирала. И она просила, чтоб я вытащила этот чертов нож, я спрашивала, кто это сделал, а она только говорила: вытащи, вытащи! И я сама не понимала, что делаю, выдернула его, а кровь как хлынет. Я вся была в ее крови, и там больше никого, кроме меня, не было, и я не видела, чтобы кто-то выходил, и эти отпечатки на ноже… В общем, никто мне не поверил, и сейчас не поверит. Адвокат обещал, что, если я признаю вину, мне дадут немного и я выйду по амнистии, иначе сяду на пятнадцать лет, потому что все улики против меня. И я это сделала, и семь лет — это был подарок от присяжных, как мне объяснили, уверяли, что через два, максимум три года, я выйду. Но эти три года надо было прожить — в тюрьме прожить, за забором, вместе с убийцами, воровками, торговками наркотиками. Жить с ними в одном бараке, мыться в одном душе, есть рядом с ними и спать. И не стать ничьей подстилкой, не нажить славы стукачки, не… Там надо было выжить, и я выжила. И не спрашивай, что мне для этого пришлось сделать — беспомощность и безвыходность толкают людей на вещи, о которых они в нормальном состоянии и подумать не могли бы. А когда я вышла, то от меня уже ничего не осталось, ни в душе, ни в материальном плане, и перспективы не осталось, даже тени надежды на то, что когда-нибудь все наладится, потому что для меня это «наладится» означает вернуть то, что у меня отняли, а это невозможно. Я никогда уже не буду прежней, потому что видела и делала такое, что ты представить не можешь. Но дело в том, что если снова начать копаться в той истории, то я вполне могу опять оказаться там, где и была — в тюрьме. Просто потому, что кто-то за раскрытие убийства Дарины получил должности и звезды на погоны, и им плевать, что я не убивала ее. И если сейчас о том, что я здесь, не знает никто из моих прежних знакомых, то…

— Вика, вечно прятаться нельзя. — Назаров обнял ее за плечи. — Я не говорил тебе, но сейчас скажу. Во-первых, ко мне в пятницу приходил Ладыжников.

Вика вздохнула.

Когда-то Николай Ладыжников дал шанс и ей, и Назарову, именно с его легкой руки они стали теми, кем стали. Ладыжников делал ставку на талантливую молодежь, он спонсировал различные конкурсы, выявляющие способных ребят, и помогал им — направлял, продвигал, что-то советовал, посылал учиться. И как-то не вязалась с ним его кличка — Коля-Паук, хотя все о ней знали. И никак не стыковались все те жуткие истории, которые ходили о нем: кого-то убили, кого-то покалечили, кто-то исчез бесследно, потому что так было нужно Коле-Пауку.

Конечно, когда они повзрослели, то многое поняли о своем благодетеле, но по отношению к своим протеже Николай Ладыжников никогда не проявлял ту сторону своей натуры, что заставляла обывателей испуганно шептаться на кухнях.

И когда Вика сидела в тюрьме, именно Коля-Паук, незримо присутствующий за ее спиной, дал ей шанс выжить, и она выжила.

— Чего он хотел?

— Спрашивал о тебе, ну и сказал, что ты можешь обращаться к нему в любое время, он всегда тебе поможет. Вика, возможно, так и надо сделать?

— Нет. — Вика не собиралась говорить о прошлом с Назаровым, только не с ним, это слишком страшно и неприглядно. — Жень, я просто хочу, чтобы обо мне все забыли.

Назаров понял, что молчать дальше нельзя, ему придется сказать Вике. И это сейчас будто прыгнуть с большого камня в каменном карьере, откуда когда-то решились сигануть только Вика и Алена, а остальные продолжали топтаться наверху. И вот сейчас пришла его очередь прыгать, и отвертеться теперь уже совсем никак.