Каждая минута жизни

Но Сиволап выдвинул стул возле себя, кивнул Зарембе.

— Прошу поближе, Максим Петрович, — произнес он по-деловому, торопливо. — Нам понадобится твой совет.

— Да какой совет? — прервал секретаря Гуляровский, будто уязвленный тем, что обращение за советом последовало не в его сторону. — Абсурд и не более.

— Арнольд Осипович, к чему поспешные выводы? — слегка урезонил его Сиволап, и хотя на его озабоченном лице снова проступила терпеливая, успокаивающая улыбка, как показалось Зарембе, он готов был взорваться.

Дело оказалось не из легких. Это был своего рода международный заказ. Правда, шел он через союзное министерство в виде консультации, запроса, даже просьбы, но чувствовалось: в Москве ожидали положительного ответа. Там хотели знать, способен ли коллектив выполнить важное сверхплановое задание — сделать шесть каландров — аппаратов, на которых изготовляются покрышки для автомашин, шесть мощных агрегатов на экспорт. Объем работ был значительным, Заремба уловил это сразу. Все перестроить, все передумать, переосмыслить. Это значит — звонки к смежникам в Казань, в Полтаву. И, естественно, новая масса «авариек» для механических цехов, в первую очередь для тридцатого. Именно «авариек». Ибо в механических графики уже утверждены, и детали оттуда идут прямо на сборку.

У Зарембы сжалось сердце. Он понимал: сейчас Сиволап спросит у него, и он должен будет отвечать не только за себя, ему придется говорить от имени тех хлопцев и девчат, которые сегодня ночью стояли у станков. Значит, снова сверхусилия, разорвись, а сделай, отбрось всякие жалобы, не обращай внимания на усталость Тамары Кравчук, не слушай колкостей всегда осторожного в выражениях Яниса Звайзгне. Нет, пусть считают его, Зарембу, кем угодно, но это чересчур. Есть же предел человеческому терпению.

— Я тоже против, — не ожидая вопроса, сказал Заремба и, боясь встретиться со взглядом Сиволапа, опустил глаза.

Кушнир, довольный его решительностью, быстро закивал лобастой головой. Да, тридцатый не в состоянии сделать большего, чем может. Они фактически втянулись в беспрерывный трехсменный цикл. Люди раздражены. Фонд сверхурочной зарплаты исчерпан. Цех постоянно загружается единичными заказами. Девушки уходят. Текучесть сверх нормы — как будто кто-то нормировал текучесть, — и, вообще, может ли быть текучесть нормой?

Странный человек этот Кушнир, подумалось Зарембе. В кабинете у Костыри он запел бы другую песню. Рвал бы на себе рубашку: для завода хоть в воду! Живота не пощадим! Тут была хитрость. Пусть в парткоме знают, что Кушнира не так-то легко упросить. Разве что для великой цели, по особому государственному заказу. Но чтобы потом обязательно все это было отмечено в важных отчетных документах, на стендах, в фотографиях…

Кушнира поддержал и Гуляровский. Все его тучное крупное лицо было мокрым. Он вынул яркий клетчатый платок и промокнул пот на лбу, вытер шею, двойной подбородок.

— Министр прекрасно знает наши возможности, но хочет хорошо выглядеть на коллегии, — проворчал Гуляровский. — Политический заказ, а мы вроде бы в кусты… Демагогия! Вы же видите, Иван Фотиевич, что даже наш крупнейший механообрабатывающий — тридцатый — и тот не тянет. А кто же, кроме него, настругает нам начинку для всех этих сверхплановых каландров? Молчите? Вам просто нечего сказать.

Сиволап молчал. Лицо его было непроницаемо. Слушал, обдумывал ситуацию. Кажется, даже соглашался. Приглашая этих людей на беседу, он не сомневался, что все получится именно так. Глаза его словно еще больше углубились. До избрания в партком Иван Фотиевич был главным технологом завода, и уж кому-кому, а ему-то было ясно, что задание действительно почти невыполнимое. И дело, конечно, не в графиках, не в поставщиках, не в новой напряженке. Исчерпав человеческий ресурс. Принимай хоть сто решений, но если мускулы устали — рука не поднимет даже собственную тяжесть.

Он не был сердит ни на Зарембу, ни на Кушнира, ни на Гуляровского. Видел перед собой весь завод, как на ладони, Знал и все его слабинки, и все его скрытые резервы. Каждый начальник цеха имеет свой загашник, свою хитрую заначку, — эту премудрость Иван Фотиевич постиг уже давно. Но просьба министерства выходила за пределы всех скрытых потенциалов. Она была просьбой не производственной, если говорить о конечных результатах, не из тех, которые улаживаются путем взаимных уступок и обещаний. Вы нам машины — мы вам валюту, вы строите — мы платим… Это была просьба, когда за каждым словом скрыта боль, темные глаза голодных детей, кровь и пепел на улицах сожженных селений. Это была просьба товарищей по классу, зов маленькой республики, над которой собирались тучи вражеской интервенции. Если не вы, советские люди, то кто же еще? Кто поможет?..

И тогда Сиволап поднялся. Он видел, что совещание в таком составе ничего не решит. Непоколебимые аргументы — железная элементарная логика Гуляровского! — говорили о полном бессилии завода.

Он отпустил всех. Но когда выходящий последним Заремба подошел к двери, он будто вспомнил что-то.

— Максим Петрович, а ты куда же?

— Как куда?

— Ну… дело же у нас.

Заремба прошел снова через весь просторный кабинет к столу секретаря, остановился в недоумении. Осадок от неудавшегося разговора был неприятен. Но тут и он вспомнил… Новый костюм, приглашение в «театр»… Он улыбнулся смущенно.

— Костюм у меня, правда, не совсем новый, но там, за океаном… — он кивнул в сторону окна, — принимали в нем не плохо.

Сиволап взял его за плечи, подвел к окну.

— Там, говоришь?

— Ну да… У комиссара экономики Мигеля Орнандо.

— Орнандо… — как бы отрешенно, держа руку на плече Зарембы, проговорил Сиволап. — А он как раз передавал тебе привет. Тебе лично. Да, да, Максим, я не хотел при них говорить, чтобы не выглядело слишком помпезно, — секретарь кивнул на дверь, за которой скрылись Гуляровский и Кушнир. — Орнандо сейчас в Москве, звонили сюда. У них создалась довольно критическая ситуация. Бандиты снова взорвали завод. Серьезно пострадал цех автопокрышек.

Слово бандиты словно встряхнуло Зарембу. Почудилось огненное зарево за лесом, багровые облака, свист пуль, молодой солдат, который плюхнулся рядом с комиссаром Орнандо. Его тревожный шепот: «Они взорвали гараж…»

— Орнандо ведет переговоры в Москве, — прервал воспоминания Зарембы Сиволап. — Мне звонили вчера. Вероятно, ему сказали, что если Москва даст согласие произвести новую партию каландров, то это сможем сделать только мы…

— Но я же не директор завода.

— Для Мигеля Орнандо ты — больше, чем директор. Ты лежал с ним под пулями.

— Под пулями… Это было… — тихо произнес Заремба, и ему на миг показалось, что он тоже может принимать важные, ответственные решения. Пусть Мигель Орнандо не разбирается в нашей служебной иерархии, в наших субординационных тонкостях, но Сиволап-то, этот мудрец из мудрецов, отдает себе отчет в происходящем. И если он позвал к себе Кушнира и Гуляровского, если начал эту задушевную беседу с Зарембой, то, видно, он еще на что-то рассчитывал…

В сознании Зарембы все начало быстро прокручиваться назад. К началу их разговора. Теперь его мысль упрямо искала не отказа, а наоборот — хотя бы малейшей зацепки, ухватившись за которую, он мог бы выкарабкаться из пропасти неверия, мог бы увидеть то, что не видели ни Кушнир, ни Гуляровский.

Наконец он понял. Ответ таился в хитроватой, почти иронической улыбке Сиволапа. Такие улыбки бывают порой значительнее многих слов. Иван Фотиевич как бы звал Зарембу смотреть выше, искать путь, который, собственно, уже найден. Он известен всем. Он обсуждался на парткоме. Его подсказал в своих решениях Центральный Комитет партии. Более того, этот путь потребовал для себя сам Заремба, когда его назначали на пост заместителя по производству.

Путь решительной, самой решительной и безусловной реконструкции тридцатого цеха.

— Теперь мне все ясно, Иван Фотиевич, — произнес с облегчением Заремба, и ему почудилось, будто он взобрался на высокую гору. Даже дыхание перехватило. — Только беда в том, что все наши добрые слова пока что остаются всего лишь словами. Я три месяца жду обещанного. Помните, что говорил директор?

— Помню, — ответил Сиволап, и его голос стал вдруг жестким, будто Сиволап хотел упрекнуть в чем-то Зарембу.

— Вот и выполняйте свое обещание. Три-четыре станка с ЧПУ умножили бы наши возможности во много раз.

Тогда Сиволап подошел к столу, поискал что-то в папке с бумагами. Вынул листок, протянул его Зарембе.

— Не думай, что мы тут ждали у моря погоды. Для кардинальной перестройки вашего станочного парка, чтобы выбросить наконец всю эту железную рухлядь, цех должен быть готовым. А товарищ Кушнир дважды отписывался, дважды заявлял, что его коллектив решительно против, что он не созрел для такой реконструкции. Дескать, его рабочие не потянут, не совладают с новыми машинами. Что они вообще не желают идти на риск. Так сказать, морально к нему не настроены. При этом Кушнир ссылается на небезызвестного нам Трошина. Старики, говорит, бунтуют.

— Что бунтуют, то правда, — сказал Заремба. — Новое, оно всегда отпугивает людей. Но ведь хлопцы и девчата, вы же сами знаете, давно мечтают об электронном веке. Да и стариков мы постараемся переубедить.

Заремба понимал, что кроме ощущения своей правоты нужно еще ощущение силы, уверенности в себе. Конечно, Сиволап поддержит его — это хорошо, и в парткоме будут голосовать за смелого и неуступчивого Зарембу. Но этого мало. Заводскую рутину лбом не прошибешь. Установившийся годами порядок громкими, пусть и справедливыми словами не переменишь.

Он давно, еще с первого разговора у директора, думал: с чего начать? Где та ниточка, за которую следует ухватиться, чтобы сразу вырваться из заколдованного круга?.. Кушнир явно уклонялся от прямого разговора, видно, не очень верил в эту самую реконструкцию, а может, и побаивался ее. «Торопишься, гонишь лошадей, дорогой товарищ, — пытался попридержать он своего заместителя. — Не ты первый мечтаешь на белом коне въехать в побежденный город. Да только не всем это удается». На самом же деле наверняка побаивался Кушнир, что сил у него маловато, а знаний и вовсе нет. Учился-то когда? Лет тридцать назад, в век примитивной станочной техники. И с тех пор одно и то же — планы, оперативки, накачки. А дома, поди, даже журнала технического не увидишь на столе. Где уж там мечтать о программировании! Зато начальник отдела внедрения новой техники на заводе Павел Артемьевич Смоляков сразу отнесся к идеям Зарембы с неподдельным интересом. Он к тому же был по общественной линии Максимовым прямым начальством — председателем заводской группы народного контроля.

Однажды засиделись они поздно вечером над чертежами. Смоляков долго изучал план цеха.

— Планировка-то у вас в цехе скверная, просто-таки примитивная, — поморщился он. — Цех, вроде бы, молодой, а ставили его, видно, люди бездарнейшие. Вот это что? — тыкал он пальцем в линию фрезерных станков. — А это что за «бегемот» выпирает? Хаос! Неразбериха! — Он подумал, провел карандашом условную линию, улыбнулся своим мыслям. — Представляешь, вот сюда поставить бы по два программных, маленькими гнездышками, чтобы одному рабочему было удобнее обслуживать, и рядом еще два, и так до самого револьверного пролета.

— Пару фрезерных придется оставить, — возразил Максим.

— Оставишь. «Старики» тоже пригодятся. Но они уже будут как подспорье, как вспомогательная сила. — Павел Артемьевич улыбнулся. — Только бы начать, только бы сдвинуть с места!

Решили они посоветоваться с комсомольской бригадой. Главное ведь — зажечь сердца молодых. И в тот же день после пересменки вся бригада Яниса Звайзгне собралась на комсомольское собрание в Красном уголке. Даже объявление не стали вешать. Пошло как по беспроволочному телеграфу: «Будем говорить о новой технике… Пора, ребята!..»

И заговорили. У каждого, естественно, свое. Девчата сразу о зарплате, выгодно ли будет? У ребят подход определился шире, серьезнее, начали с подготовки: где учиться для работы на станках с числовым программным управлением? Комбинат при заводе таких курсов не имел. Там, в основном, готовили кадры для всякой допотопной техники. А к программному с пустой башкой не станешь. Партия чему учит? Знания, умение, научно-техническая мысль. Так где же ее набраться, этой мысли? Пусть дирекция побеспокоится. А то ведь можно и на другой завод перейти, где уже освоили новую технику.

— Прошу внимания, товарищи, — вдруг послышался от двери голос секретаря парткома Сиволапа. Он стоял, опершись о косяк двери, глаза его слегка щурились. — Извините, ребята, что без приглашения явился к вам. Меня Максим Петрович уведомил. Разрешите поприсутствовать?

Приняли его с радостью. С партийным начальством можно говорить о самом главном.

— Учиться будете у себя на заводе, — продолжил Сиволап. — Мы решили наш учебный комбинат перестроить в корне. Уже пригласили опытных специалистов-преподавателей.

— А как это будет выглядеть конкретно, Иван Фотиевич? — спросил симпатичный, похожий на киноактера Янис. — Когда мы можем рассчитывать на новые станки?

— Сперва рассчитывайте на себя, — ответил с легкой улыбкой Сиволап. — Для новой электронной техники вы все должны серьезно подготовиться. А это — прежде всего железный порядок. Строжайшая дисциплина. Умение оценивать каждую рабочую минуту. — Он качнул головой в сторону двери. — А у вас что? Да и не только у вас… Сколько времени вы тратите на заточку и получение инструмента? Проверяли когда-нибудь? Хронометрировали по-настоящему?

Тут взял слово Заремба.

— Должен сообщить невеселую вещь, — обратился он к комсомольцам. — Наша группа народного контроля сделала «фотографию рабочего дня». Так вот, на хождение в заточное отделение и обратно уходит около четверти всего рабочего времени.

— Мы же предлагали новую систему! — вмешался Янис. — Систему активного обслуживания. Чтобы каждый рабочий в конце смены оставлял резцы в кладовой, на своем стеллаже, а потом брал их готовыми на следующее утро.

— Чепуха получилась! — крикнул кто-то с места.

— Тупые кладешь, тупые и получаешь обратно.

— Мы только языки оттачивать умеем…

— Трепотней занимаемся…

Из заднего ряда поднялся Коля Пшеничный, широкоплечий, с упрямым взглядом парень. Помолчал, криво усмехнулся.

— Трепотней занимаются у нас лентяи и бракоделы, — заявил он твердым, даже немного грубоватым голосом. — А я вот даю по две нормы. Надо только мозгами крутить. А не только ручкой суппорта. — Он выразительно повертел пальцем возле своего виска, подморгнул кому-то из девчат и сел широко, свободно, с видом человека, знающего себе цену.

Таков он был, Коля Пшеничный, герой, победитель, токарь высшего разряда. Его фотография постоянно красовалась на большом стенде возле главной проходной завода. И на той фотографии он тоже был таким же насмешливым, дерзким и заносчивым.

Слова Пшеничного не понравились собранию. Все зашумели, послышались резкие реплики. Янис застучал карандашом по стакану, призывая к порядку.

— Вношу ясность, — наконец перекричал он общий говор, — по поводу заявления Николая Пшеничного. — У Яниса был мягкий, слегка бархатистый тембр голоса. Слушать его было приятно. Он рассказал, как в действительности обстояло дело: — Да, Пшеничный не тратил времени понапрасну в кладовой, в заточном отделе. Резцы у него всегда отточены в первую очередь. Каждая минута им учитывается. Он умеет работать. Но почему Пшеничному так легко все дается? В чем причина? Дело в том, что Николая Пшеничного выращивают, как тепличное растение. Пшеничка-то ведь нежная, требует особого ухода, тепла, достаточной влаги. Иначе она может привянуть, колос опадет, осыплется. Короче, для Пшеничного в цеху все привилегии. Перед ним открыты все двери. И значит это… — Янис слегка запнулся.

— А что это значит? — громко спросил Пшеничный.

— Что у нас в цехе нарушен принцип социальной справедливости, — спокойно и твердо ответил Янис, при этом немного покраснев, что было выражением его крайнего раздражения. — Наши девочки на старых токарных вкалывают за будь здоров по восемь часов, не разгибая спины, а ты, Коля, живешь, как барин. В три часа выключил свою машинку и смылся на футбол или пошел заседать в очередной президиум.

Снова начался галдеж. Страсти разгорались все сильнее. Избранность Пшеничного давно раздражала многих, раздражало его хамовитое отношение к девушкам, безнаказанность за прогулы, за дерзость начальству, и в то же время с Колькой было надежно, Кольку всегда можно было попросить о помощи — поделится последним рублем, полезет в драку, когда обижают своего. Рассказывали, что в прошлом году спас мальца, упавшего в прорубь, кинулся, не раздумывая, сам чуть не утонул.

Сиволап незаметно кивнул Зарембе, приглашая выйти из Красного уголка. В коридоре они остановились.

— Это хорошо, что сцепились и хотят разобраться в существе дела, — сказал Сиволап. — Вижу, комсомолия не даст себя в обиду. Будет порядок. Меня волнует другое. Не очень ли замыкаются в своем молодежном энтузиазме молодые рабочие? Их-то в цеху не так много, процентов тридцать. А остальная масса весьма пассивна. По-моему, в данном вопросе скорее даже подозрительно пассивна.

— Молодым всегда кажется, что мир начинается с них, — тихо проговорил Заремба.

— А вы себя к каким относите? Вам-то ведь пятый десяток идет, а вы горячитесь почище комсомольцев. Молодость иногда не годами определяется, не отметкой в паспорте. Вон сколько в наше время юных старичков ползает, обтирают, простите, задами ковры да пялятся в телевизор. Я считаю, пока человек трудится — он молод. Он может быть способен на самый дерзкий поступок.

— А чего далеко ходить? Есть у нас дядя Трошин. Уже почти совершил. При живой своей бабке влюбился в молодуху, — усмехнулся Максим.

— Не будем его судить слишком строго. Другое дело, что поздняя любовь не на хорошие дела его толкает, не окрыляет душу, как говорят поэты. — Сиволап вынул пачку сигарет, хотел закурить, но почему-то снова засунул их в карман. — Ваш начальник цеха тоже занимает странную позицию. Боится, что ли? Или в себе не уверен?

Заремба не знал, что ответить. Не то, чтобы боялся критиковать свое начальство, но было как-то неудобно катить на Кушнира бочку заочно. Сиволап и так его недолюбливал. Поэтому он ограничился двусмысленной репликой:

— В каждом деле человек преследует определенную выгоду.

— Вот именно выгоду, а не общий интерес. Как, впрочем, уже однажды было с вопросом о кооперировании. Это еще до вашего возвращения, Максим Петрович. Дело, конечно, старое, но весьма показательное…

Перед тридцатым цехом остро поднялся вопрос о загрузке его стабильными заказами. Простаивали попусту большие мощности, коэффициент использования станков упал до предельно низкого уровня. Парторг цеха — им был тогда Сурин, из старой гвардии, опытный, честный мужик, недавно умер — предложил обеспечить загрузку путем кооперирования с другими заводами по линии министерства. Но своя рубашка оказалась ближе к телу. Директор Костыря — против, Кушнир тут же за ним, подняли крик, что завод от этого проигрывает, мол, нельзя допустить такого… Цех, дескать, создавался для удовлетворения собственных нужд, и брать чужие заказы — значит подвергать себя немалому риску. Ведь в случае кооперации, когда цех будет производить метизы, скажем, для десятка других предприятий министерства, придется снять с него «единички», то есть все те аварийные задания, которые возникали стихийно и которые с большим напряжением мог дать только тридцатый. Ссылались на то, что Костыря уже имел печальный опыт кооперирования двух цехов — кузнечного и литейного, которые, как он утверждал, работали больше на дядю, чем на себя. И как тогда ни доказывал Сиволап, будучи технологом, что в финансовом отношении это даже выгодно заводу, выгодно рабочим, наконец, выгодно государству, его аргументы отбрасывались с ходу. «Невыгодно мне! — кричал на оперативке Костыря. — Значит, невыгодно и государству».

Конечно, теперь Сиволап такого не допустил бы. Но на других заводах сообразили, что с Костырей каши не сваришь, и начали сооружать свои метизные мастерские. Миллионы угрохали понапрасну. Зато теперь в отчетах полный порядок, и Костыре спокойнее: есть у него товарищ Кушнир со своей «пожарной командой». А тридцатый цех по-прежнему либо стоял в глупейшей недогрузке, либо горел синим пламенем от сверхурочных заказов.

— Честно говоря, Иван Фотиевич, я еще не разобрался в такой большой политике, — попробовал смягчить удар против Кушнира Заремба. — Кушнир, конечно, без выгоды работать не станет. Но, может, мы с ним еще найдем общий язык. Хочет он или не хочет, а против жизни ведь не попрешь. И перестраиваться на станки с ЧПУ ему все же придется.

Сиволап уже повернулся, чтобы уходить, но вдруг вспомнил:

— Да, и еще одно к вам, Максим Петрович, уже как к народному контролеру. Есть сигналы, что в нашем пансионате расхищаются строительные материалы. И дорожка якобы ведет опять же в ваш злополучный цех.

— Я это знаю. Мои прожектористы говорили.

— Вот вам и карты в руки. Готовьте серьезную проверку, а результаты рассмотрим на ближайшем парткоме. — Сиволап сузил улыбчиво глаза, голос его сделался добрее, мягче. — Но главное — то, что мы услышали сейчас. Это же замечательно! Молодежь требует электроники! Сосредоточьте на этом главное внимание. Но и стариков не забывайте.

Он подал руку и пошел к лестнице. Впереди его ждал еще долгий рабочий день — до позднего вечера, может, и до глубокой ночи. Но по тому, как он шел, как держался, чувствовалось, что он был очень доволен.

Вспомнив теперь о том разговоре в коридоре возле лестницы, Заремба повторил свои последние слова:

— Стариков надо постараться переубедить.

— Обязательно, — кивнул Сиволап. — Иначе нам не вырваться из застоя. И друзьям не сумеем помочь.

— Вы о Мигеле Орнандо?

— Да, о нем. Через четыре, максимум пять месяцев каландры должны быть изготовлены. — Он вдруг ощупал свои карманы. — Надо же, всегда забываю сигареты. Или жена дома потихоньку вынимает из карманов. Твоя язва, говорит, не терпит курева… Ну, бог с ним, идемте. Курить в помещении Верховного Совета все равно неудобно. — Заремба сделал большие глаза, и Сиволап взял его дружески под руку. — Да, да, в помещении Верховного Совета. Где вам, Максим Петрович, сегодня будут вручать вполне, как я полагаю, заслуженный орден.

Он открыл широко дверь, пропустил впереди себя Зарембу и вышел за ним из кабинета.

4

«Итак, прилетает доктор Рейч… А у меня жизнь на исходе. Шестьдесят пять лет, слабое сердце, нитроглицерин в кармане. Прошлое, воспоминания — в тех малютинских лесах, которые спасли меня от немецкой пули. Вспомнились его слова: «Простите меня за все, господин доктор!» Да, именно так сказал мне на прощание доктор Рейч, тогда — гауптман Рейч… Ключ от машины, немецкий аусвайс, «вальтер» с двумя обоймами и — свобода… Но почему же «Простите меня за все, господин доктор!»

Весна сорок второго года. Наше наступление под Харьковом выдохлось. Дивизионный госпиталь уже готов к эвакуации, но я еще оперирую. Молоденькая медсестра Лиза в залитом кровью халате держит керосиновую лампу. Мне ассистирует старичок с бородкой, врач из местной больницы, мобилизованный, а может пришедший к нам добровольно, когда война подкатилась к самому городку. Не помню его имени и фамилии, слышу только голос с хрипотцой, когда он покрикивает на сестру с лампой. Та насмерть перепугана. Неподалеку слышны автоматные очереди, разрывы гранат. Не хочу верить, что фашисты прорвались в расположение дивизии. Утром фронт был еще в сорока километрах, и нам обещали своевременную эвакуацию. На столе юный лейтенант с размозженным плечом. Еще один раненый с внутриполостным ранением лежит на соседнем столе. Я слышу его хрипы, дикие ругательства… Бросить их невозможно. Я должен быть здесь до конца. Это мой долг. Моя судьба.

Кто-то вбегает в избу. Оборачиваюсь. Господи! Да это же мой школьный товарищ — Курашкевич! Порфирий. Майор, в новенькой, перетянутой ремнями шинели. Лицо лоснится от пота. Заскочил на своей «эмке», чтобы вывезти меня из почти замкнувшегося кольца окружения. «Бросай все! Через час будет поздно!» — «Не могу… Ты же видишь!» — «Бросай, говорю тебе!» На лице Курашкевича отчаянное желание переломить меня, вырвать из этого полутемного помещения. Но я продолжаю оперировать. «Ну, гляди, сдохнешь! Пеняй тогда на себя!» Он выбегает, и я снова склоняюсь над раненым.

А дальше… все, как предвидел Порфирий. Последний бой, немецкие танки на улицах городка, мы бежим с медсестрой, еще надеемся вырваться из окружения, найти дорогу к своим. Совсем стемнело. На соседней улице горят дома, из красного полумрака выбегают какие-то силуэты… Кажется, мы спасены… И в тот же миг картавое немецкое: «Вер ист?.. Хальт!..» Моя попутчица кидается к плетню. Я за ней. Треск автоматной очереди. Она падает. «Лиза!» Хочу поднять ее. И вдруг звенящий удар мне в спину… Я куда-то проваливаюсь, багровая волна отрывает меня от земли и швыряет во мрак…

Лагерь военнопленных, беспросветно долгие ночи. Наконец побег, убийство охранника, целые сутки свободы и снова — рабство, солома на полу деревянной церквушки, рокот моторов за стеной. Третий день без еды, без питья…

Сознание появляется урывками. Плен — это ужасно, хуже смерти. Мог я не дойти до этого? Мог же пустить себе пулю в лоб? А я стоял у операционного стола, стоял до последнего. Не от отчаяния, не со зла. Просто должен был. Д о л ж е н! Как остальные, как те, что дрались с фашистскими танками, умирали в окопах, отстреливались до последнего патрона. Каждый что-то  д о л ж е н  делать вместе со всеми. Вот и я стоял. И не послушался майора Курашкевича, хотя тот приехал специально за мной. Какие жуткие у него были глаза. Он все предвидел.

Мы с ним росли вместе, ходили в Малютине в одну школу. Маленький провинциальный городок Малютин, чахлые тополя у железнодорожного вокзала, двухэтажные домики, деревянная церковь на площади.

Не то чтобы мы были закадычными друзьями, но почему-то всегда рядом: в школу, на занятия планерного кружка, в клуб, в кино. Покрутишь динамку полчаса и можешь сидеть бесплатно в сладковатой полутьме зала.

Потом он уехал из Малютина, сказал: «Нужен диплом». А я после десятого класса поступил в мединститут. Затем была ординатура в Киеве и неожиданный вызов в наркомат: собирайтесь в Берлин, в клинику профессора Нимеера. Вы у нас единственный, кто отлично знает немецкий…

Демонстрации нацистов на Унтер-ден-Линден, натянутая улыбка моей хозяйки фрау Киршнер, тихий шепот: «Господин Молотов принял в Москве господина Риббентропа. Русские и немцы всегда были добрыми соседями. Еще Мольтке говорил, чтобы мы не враждовали с русскими. Поздравляю вас, господин Богуш». А ночами на узких берлинских улочках трепыхание факельных огней, нестройные крики подвыпивших штурмовиков, барабанная дробь, одуряющее, бессмысленное, фанатичное: «Хайль!.. Хайль!.. Хайль!..» По вечерам в доме фрау Киршнер безудержное веселье молодых парней со свастикой на рукавах, здесь им все дозволено, они тут господа, хозяйка запятнана каким-то дальним родством с депутатом-коммунистом, и ей пришлось отсидеть три года в концлагере. Поэтому к ней полное пренебрежение. Меня, советского врача, парни называют «герр доктор» и довольно бесцеремонно пытаются втянуть в политические разговоры. Как я отношусь к войне Германии с англосаксонскими плутократами? Сочувствуют ли в России освободительной миссии фюрера? Нет ли у меня желания оставить им свой домашний адрес? Все может случиться. Мы — близкие соседи, как говорит фрау Киршнер. Хозяйка тихонько плачет в своей комнатке, я выхожу в коридор, и тут она всовывает мне в руку телеграмму: «Вас отзывают домой, герр доктор. Будьте счастливы!»