Бронепоезд «Гандзя». Повесть

Николай Федорович Григорьев

Бронепоезд «Гандзя»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Случилось это в 1919 году, помню точно - в конце июля 1919 года… Есть в жизни даты и события, которые не забываются. Для меня таким событием на всю жизнь осталась боевая служба на бронепоезде в грозовые дни лета 1919 года.

Вступил я на бронепоезд в ночь на 25 июля…

Но лучше рассказать все по порядку.

* * *

Мы стояли гарнизоном в городе Проскурове на Украине. В ту пору небольшой этот городок был пограничным. Всего каких-нибудь два перехода от него - километров шестьдесят - и уже кордон, а за ним - панская Польша.

Нелегкий прошли мы путь, пока вступили на пыльные улицы этого городка, громя германских захватчиков, предателей украинского народа, националистов всяких, петлюровцев, виниченковцев, гайдамаков.

Националисты пытались поссорить украинский народ с русским народом. Ведь когда брат с братом в ссоре, врагу легче одолеть каждого поодиночке.

Но сколько ни усердствовали клеветники - оболгать Советскую Россию им не удалось: народы не изменяют своей дружбе. В любом селе, местечке, заводском поселке народ встречал нас со слезами радости, с хлебом-солью. Девушки выносили угощенье, старые люди обнимали нас, как родных сынов, своих освободителей.

Молодой питерский пролетарий, я был горд тем, что нахожусь в рядах славной Красной Армии.

Наша бригада бок о бок с другими красноармейскими частями преследовала и громила в боях отступающего врага.

Еще по снегу двинулись боевым походом из Киева, а Проскурова достигли только к весне.

Разве забудешь такую весну?

Тяжелый и славный боевой поход проделали мы, воздвигая в городах, местечках и селах Украины Красное знамя Советов.

Знамя труда.

Знамя мира.

* * *

И вот мы в Проскурове.

Как-то даже странно было услышать команду: «Отомкнуть штыки, размещаться по казармам!» Иной боец не отмыкал штыка от винтовки с самого 1917 года… Но команда есть команда. Составили бойцы винтовки в козлы, сбросили с себя походное снаряжение, сдали запасы патронов в каптерку - и на улицу.

Все было необычно. Вот проехал в местную гимназию - там разместился штаб - наш командир бригады. Сидит, вытянувшись свечкой, как он всегда сидел в седле. Но под ним не верховой жеребец, отбитый в бою, а скрипучая пролетка в рыжих заплатах с сонным извозчиком-балагулой на облучке.

Вот навстречу комбригу прокатил наш Иван Лаврентьич, начальник политотдела. Ивану Лаврентьичу откопали в каком-то из особняков, брошенных хозяевами, беговые дрожки, и теперь он возвращался из кузницы, где сам приваривал отломленный шкворень. Иван Лаврентьич двадцать лет кузнечил на Брянском заводе и не упускает случая поворошить в горне. А уж чего лучше случай - отдых после многомесячных боев!

А бойцы, как водится, первым делом устремились в баню да и развели мытье со стиркой. Кто помылся раз, кто два раза, а нашлись и такие охотники, что просиживали в бане целыми днями. Сделает перерыв на обед, а потом опять - за веник и на горячий полок.

Начальство бойцам не препятствовало: отдых так отдых, пускай побанятся вволю!

К тому же в казармах еще не все было устроено для жилья. А размещаться бригада собиралась основательно. И вот проскуровские рабочие решили сделать нам подарок - что ни день, то у них субботник: скоблят полы, белят стены, ладят для бойцов топчаны. Тут же, на казарменном дворе, женщины-работницы шьют из мешковины матрацы. Медники лудят позеленевшие в походах ротные котлы. Сапожники перебирают и чинят разбитую обувь.

Наконец разместились бойцы - в чистоте и с удобствами.

Ляжет боец в свежую постель, потянется на мягком, душистом сеннике и даже зажмурится от удовольствия… Хорошо отдохнуть после боевых трудов!

* * *

Когда вступали в Проскуров, я был красноармейцем саперного взвода. Полгода уже служил в саперах, и почти вся моя красноармейская служба проходила на Украине. Попал я сюда из Питера с отрядом рабочих-добровольцев. Сам я техник по ремонту водопроводов, ну а раз техник, - значит, в армии стал сапером.

Сапер, понятно, из меня получился не сразу. Но, послужив в Красной Армии, я уже знал, как проложить военную дорогу и через лес, и по пескам, и по мокрому болоту. Научился починять мосты и ставить из бревен новые. Научился работать с порохом и динамитом. А самое главное - я быстро понял, что требуется от сапера. «Стрелок метким глазом берет, а сапер смекалкой», говорили у нас. Ну, а смекалки у меня хватало. Как-то раз, помню, наводили мы мост из бочек - надо было артиллерию переправить. У реки стоял пивной завод, и, кроме бочек, никакого материала поблизости не было. Спустили мы бочки на воду, начали их связывать канатом, глядим - короток канат. И бревен не подыскать для настила. Не получается мост! Командир велел мне взять лошадь и скакать в тыл, чтобы доставить необходимый материал. Выехал я на шоссе, гляжу, а материал - вот он тут: телеграфные столбы! Я сразу к командиру. Тут мы без всякой задержки и закончили мост: повалили десятка три телеграфных столбов, подтащили их к реке и уложили поверх бочек с берега на берег, а бочки вместо каната связали телеграфной проволокой. Потом накидали на этот мост хворосту, и наши батареи перешли через реку как по хорошей дороге.

Подумать - так ведь совсем недавно все это было! А вот как вошел в Проскуров, да сбросил с плеч саперный инструмент, да сходил в баню, да постригся у парикмахера - и вся жизнь походная вдруг показалась давным-давно прошедшей…

Первые дни по вступлении в Проскуров занятий во взводе было немного: с утра политбеседа да немножко строевых - всего и дела-то часа на полтора. А то окопчик выроем или настругаем палочек и соберем на столе подкосно-ригельный или стропильный мост длиной в пол-аршина.

- Нет, так-то скучно, ребята, - стали поговаривать саперы. - У стрелков вон веселее.

А стрелки - те сразу устроили себе за городом полигон - и всякий день на стрельбе. А по вечерам в ротах у них что в улье. На приз бьются: командир бригады назначил приз за стрельбу - двухрядную гармонь. Говорили, что штабной каптер поехал покупать гармонь в Москву.

Мы попробовали было своим саперным взводом пристроиться к призу, да стрелки запротестовали: приз, дескать, ротный, а не на взвод. Так и не дали пострелять.

Что будешь делать?

- В отпуск разве отпроситься? - предложил кто-то из саперов.

Тут сразу двое или трое подали командиру докладные записки.

Подумал и я об отпуске: не съездить ли в самом деле к батьке в Питер? Как он там стариковствует? Ничего ведь и не напишет.

Должно быть, он теперь редко уже и на завод показывается, а то бы хоть с его слов заводские мне написали. Стар уже совсем стал батька, только на пенсии ему и сидеть… А попробуй-ка скажи ему такое! Разгорячится сразу: «Ты, Илюшка, нос не задирай!» - да и припомнит мне февраль восемнадцатого года. «Ну-ка, - скажет, - отвечай: кто из нас - ты или я - первым вскочил по гудку да на поезд, с винтовкой навстречу германцу? Не крути, Илья, отвечай по чести!»

Никогда не забыть нам этой ночной тревоги в Питере… Тогда морозной февральской ночью закричали гудки - все, сколько их есть в Петрограде: на заводах, фабриках и паровозные - на станциях. Поднялся весь рабочий Питер… Главное сражение произошло у Пскова. Германские солдаты не выдержали и бежали с поля боя. Это было 23 февраля 1918 года. С того дня мы и празднуем рождение нашей могучей Армии.

И опять мысли мои возвращались к отцу. Старик, а так загорелся, когда рабочие-дружинники отъезжали на Украину: шапку в охапку - и в завком за винтовкой! Едва ведь его отговорили товарищи. Меня так он и не послушался бы…

Да, хорошо бы навестить старика; посидеть, как говорится, рядком, потолковать ладком - на зеленом бережку Невы за нашей рабочей Невской заставой… Только нет, зря я растравляю себя. Проскуров - Жмеринка - Киев Москва - Петроград - вон сколько ехать! Туда да обратно - на одну дорогу клади месяц. А больше месяца не дадут.

Ведь всюду еще фронты. Посмотришь на карту родной страны да и призадумаешься: в Одессе грозой стоит французский флот, в Закавказье высадились англичане; они же, вместе с американцами, захватили Мурманск, Архангельск. И на Дальнем Востоке грабят наши земли американские и японские захватчики.

Всюду, куда ни глянь, отобраны у Советской России гавани. Ни одного корабля не может послать по морям наше Советское правительство. А из газет видно, что кораблик с хлебом доставил бы много радости Москве и Петрограду… Ой, круто приходится там населению! Восьмушка - тонкий ломтик хлеба - на два дня.

И в это же самое время в захваченных у нас гаванях большое оживление: с шумом и грохотом там разгружаются корабли под американским флагом. Корабли беспрестанно подвозят оружие: для Деникина, Юденича и больше всего - для Колчака. Колчак со своими бандитами захватил уже всю Сибирь, дошел до Волги. Теперь, как слышно, ему от его хозяев приказ вышел: идти походом на Москву и сокрушить Советскую власть.

А у наших бойцов такое соображение, что Колчак хоть и морской адмирал, а в волжской водичке захлебнется. Потому что это наша русская народная река и не станет держать она на своей воде продажных тварей, изменников Родины.

Не выйдет, господа империалисты! Но все-таки советскому солдату полагается быть начеку… Где же тут думать о доме да проситься на побывку!

Я не стал даже и подавать докладную. Решил не ездить в Питер, а сел и написал батьке длинное письмо. Написал, вижу - и еще надо писать, одним письмом в Питер не обойтись. И соседям надо написать, и товарищам. Не напишешь - обидятся. Я и принялся за письма.

Сижу я как-то вечером, входит комвзвода:

- Завтра вам явиться к начальнику политотдела.

«Что, - думаю, - такое? Зачем вдруг я понадобился начпобригу? Дел у меня с ним не бывало никаких…»

Пришло утро. Отправляюсь в штаб.

Политотдельская комната полна народу. Шумно, накурено. Я протискался вперед. Выдавали газеты, и вместе с красноармейцами у всех столов толпились рабочие. Свежие номера «Правды», «Бедноты», «Известий» переходили из рук в руки. А красноармейцы брали газеты пачками и укладывали в холщовые наплечные сумки - это были наши ротные и взводные «громкочтецы».

Тут же в толпе я увидел начальника политотдела. Иван Лаврентьич был чисто выбрит, обрил даже голову, и от этого его рыжие усы сразу стали выглядеть пышнее и как бы даже удлинились. На груди у Ивана Лаврентьича сверкала новенькая звездочка из красных стекляшек.

Я оправил на себе гимнастерку и подошел к нему.

Он стоял с плотником. Плотник, что-то объясняя, водил аршином по голой стене. Иван Лаврентьич глядел на него исподлобья и покручивал свой пышный ус.

- Ладно, делай, - сказал он плотнику. - Да гляди, чтобы полки как следует были. Не тяп-ляп!

И повел меня к своему столу.

- Ты что же это, грамотей? - сказал он, разыскивая стул, чтобы сесть. Мы тут библиотеку налаживаем, людей не хватает, книг целый воз, а нет того, чтобы прийти в политотдел да помочь!

Я, ни слова не говоря, засучил рукава и шагнул в угол, заваленный старыми и новыми книгами. Там уже ворошились два-три бойца.

- Обожди-ка, обожди, - удержал меня Иван Лаврентьич, - тут я найду кого поставить. А для тебя вот что. Ты ведь техник?

- Техник, - сказал я.

Иван Лаврентьич взял перо и что-то написал на клочке бумаги. Потом передал записку через стол делопроизводителю:

- В приказ! Сапера Медникова Илью зачислить временно по политотделу.

- Ну, а теперь давай поговорим. - Иван Лаврентьич опять поискал свой стул среди толпившихся людей и, не найдя стула, присел на краешек стола. Вот что, - сказал он, усевшись. - В городе есть типография. Какая она, сам посмотришь. Словом, надо, чтобы газету печатала…

Тут нас среди разговора перебили. Ивана Лаврентьича вызвали к телефону, и не успел он и от стола отойти, как его со всех сторон тесно обступили. Начпобриг махнул мне рукой: дескать, кончен разговор.

- Понял, что надо-то? - крикнул он мне уже с другого конца комнаты. Три дня тебе сроку, а на четвертый чтоб выходила газета.

- Есть!

И пустился я исполнять приказание…

Типография в Проскурове была, и рабочие-типографщики уже знали, что затевается газета. Но в этой типографии, кроме афишек заезжих актеров да полицейских объявлений, раньше ничего и не печатали.

Первым делом надо было проверить, исправны ли типографские машины. А как к ним подступиться? Ведь это же все-таки не водопроводное дело…

Глядел я, глядел в типографии на чугунные колеса, обошел их кругом. «Вертятся?» - спрашиваю. «Вертятся, - отвечают рабочие, - если вертеть». «Ну-ка, - говорю, - крутанем!» Крутанули. Забрякали в машине вальцы, начала она махать какими-то рогами. Один из рабочих пустил под вальцы клочок бумаги - бумажка вышла с другого конца машины наружу, ее поддели рога и положили передо мной. Гляжу - и буквы отпечатались:

ПРИКАЗ

Послезавтра, во вторник, должны быть доставлены из каждой деревни, которая получит этот приказ, в германскую местную комендатуру г. Проскурова 40 взрослых, крепких, среднего роста лошадей, которых будет осматривать германская военная комиссия…

Печатник взял у меня из рук бумажку и скомкал.

- Держи карман шире, - усмехнулся печатник. - Дядьки наши по деревням рассудили так, что их благородия германские офицеры и пешком добегут до границы тут недалече, ноги не отвалятся.

- Значит, не дали? Здорово!

- Да что ж, паны невелики, - сказал печатник, - а лошадям лишнее беспокойство.

Рабочие расхохотались и сразу заговорили о деле.

- Будет газета, бумаги только давайте. Пудов хоть с десяток для начала.

Десять пудов бумаги! Да в штабе у нас каждый листок чуть ли не под расписку выдают… Отправился я на поиски бумаги по городу. Где я только не побывал, каких только мест не облазил! День бегал, два бегал - и все никакого проку. Наконец - уже некуда было идти - завернул в аптеку. Думаю себе: «Аптекари всех в городе знают, может быть, и посоветуют мне что-нибудь». Вошел. Гляжу, аптекарь лекарство завертывает и на прилавке у него стопка тонкой розовой бумаги.

Я попросил у него листочек, пощупал. «Не ахти какая бумага, но под машиной, - думаю себе, - пожалуй, не лопнет, можно печатать». И тут я разлился перед аптекарем соловьем, начал уговаривать его уступить бумагу для газеты. Говорю и сам себе удивляюсь, до чего же ласковые, красивые слова получаются.

Вижу, аптекарь обмяк. Потом почесал в затылке, ушел в другую комнату и выволок мне целый тюк бумаги.

«Эге, - думаю, - да этот народ запасливый!» Я еще в одну аптеку завернул - мне и тут собрали тючок обертки. Словом, «бумажный вопрос» разрешился лучше и нельзя. Доставил я бумагу в типографию; говорят мне: краски надо, кистей, керосину - шрифт перемыть. Я опять в город.