Помоги проекту - поделись книгой:
Николай Виноградов был известен как взяточник из взяточников: управляя кадрами, он раздавал должности и устраивал в институты за деньги и дорогие подарки.
Наконец через два месяца Виноградов принял ее. В тот день она пришла домой поздно, совсем подавленная. Мама глянула и спросила:
— Что, замминистра опять не принял тебя? Или отказал?
— Он разрешил. — Аня бросила на стол подписанную им бумагу, добавила: — Он переписал мне назначение в Серпухов, это сто километров от Москвы.
— Так это же близко! Это очень хорошо, ты будешь приезжать на электричке, я буду ездить к тебе. Я надеюсь, ты его поблагодарила.
— Да, я его отблагодарила, — сказала девушка сквозь зубы, роняя слезы.
Мама не поняла, почему она плачет.
Аня робко сидела в приемной в надежде, что он все-таки примет ее. Каждый раз, когда он появлялся, она вскакивала и хотела уже открыть рот, во он только мельком бросал на нее быстрый взгляд и проходил мимо. Наступил момент, когда она уже обязана была ехать в Магадан, ее могли судить за неявку на работу. Тогда она решила, что будет сидеть и ждать его хоть до полуночи.
И вот в тот самый день, когда Лиля наконец получила загранпаспорт, секретарша Виноградова ушла под конец рабочего дня, Аня все еще грустно сидела одна в приемной. Он пришел с позднего заседания, остановился возле нее:
— Вы опять здесь? Вы одна?
Аня вскочила и робко пролепетала:
— Я к вам насчет моего распределения…
Он смерил ее внимательным взглядом:
— Что ж, проходите в кабинет.
Аня присела на краешек стула и начала объяснять, всхлипывая. Виноградов смотрел на нее, не перебивая. Она быстро-быстро тараторила тихим голосом:
— Я не прошу оставить меня в Москве, но поймите, я просто не могу уехать так далеко от больной мамы. Знаю, большинство еврейских ребят и девушек распределили по всей стране, но только меня одну посылают так далеко.
Он поморщился:
— Причем тут еврейская национальность?
— Я только хотела сказать, что выпускников-евреев распределяют похуже…
Повисла пауза, и вдруг Виноградов спросил:
— Хотите чаю?
Она не поняла вопроса и хотела продолжать свое. Но он приветливо улыбнулся:
— Я спрашиваю, вы чаю хотите? Пойдемте ко мне в комнату отдыха и там продолжим разговор.
К кабинету примыкала небольшая комната с диваном и чайным столиком. Он слегка нажал ей на плечи и усадил на диван. Со слезами на глазах она продолжала:
— Поверьте, мама очень больна… я не могу ее оставить…
Пока Аня лепетала, он налил в стаканы чаю и незаметно запер дверь, потом сел рядом, вплотную к ней. Аня осторожно отодвинулась и продолжала говорить. Она на него не смотрела сквозь набежавшие слезы.
— Да вы пейте чай.
И вдруг девушка почувствовала, как его рука легла на ее колено. Она не поняла — зачем, почему? Только инстинктивно замерла от страха и сжала колени. Он погладил ее по голове, приблизил лицо, а рука между тем скользнула под юбку:
— Ты хочешь, чтобы я переписал тебе направление? Тогда будь хорошей девочкой, послушной.
У Виноградова уже была разработана тактика такой взятки: к нему не раз приходили молоденькие докторши с такой же просьбой, и некоторые из них охотно и просто отдавались ему за изменение направления. И на этот раз ему представился удобный случай: девчонка должна пойти на все.
Прежде чем она поняла, что происходит, массивный, сильный мужчина уже навалился на нее. Аня была еще девственницей, не знала мужских ласк. Она только слаба пискнула:
— Ой, что вы!.. Не надо… Прошу вас…
Ни оттолкнуть его, ни вырваться она не была в состоянии, оставалось одна защита — укус. Но он зажал ее рот грубым поцелуем так, что ей стало трудно дышать. Одной рукой он подхватил ее под поясницу, прижимая к себе, а другой с силой стаскивал с нее трусы и раздвигал ноги. Она почувствовала себя совершенно беззащитной, ослабела, отвернулась, закрыла глаза и стиснула зубы, чтобы не кричать от боли…
Поднявшись, он еще с минуту плотоядно любовался ее телом: платье и бюстгальтер задрались до шеи, когда он лапал ее груди. Заметив из-под ресниц, как он смотрит на нее, Аня в ужасе сжала ноги и повернулась на бок.
А Виноградов не спеша застегивал брюки и ухмылялся:
— Ну, видишь, не так уж это страшно. Ты не забеременеешь, не бойся — я в тебя не кончал. Приведи себя в порядок, в кабинете я перепишу твое направление.
Обескураженная, абсолютно растоптанная грубым насилием, Аня заливалась слезами и повторяла про себя: «Он меня изнасиловал, он меня изнасиловал…» Одергивая платье, она увидела пятно крови на подоле. Боже мой, как стыдно! Как стереть, чтобы не заметили? Аня вылила на подол остатки недопитого чая — пусть лучше чайное пятно, чем ходить с пятном крови. Оправив мокрое платье, она причесала растрепанные волосы. Ей было горько, противно видеть его. Если бы можно было не проходить через кабинет!..
Он сидел за столом, все еще плотоядно улыбаясь, увидев ее, протянул к девушке руки:
— Ну, подойди, сядь ко мне на колени.
Она отпрыгнула, выставила ладони вперед, словно защищаясь.
— Ну, не хочешь, не надо. Значит, тебе нужно распределение поближе к Москве? Ты заслужила.
Она старалась не смотреть на него и даже не поняла, о чем с ней говорят. А Виноградов спокойно продолжал:
— Что ж, ты приятная девочка. Сейчас проверю, что я могу сделать для тебя. — И перешел на «вы»: — По списку вы уже распределены в Магадан. Что есть еще на букву «м»? Ничего. Но есть на букву «с» — Серпухов, это близко к Москве, всего сто километров. Согласны?
Она молчала, ей хотелось только одного: не видеть его.
— Я зачеркиваю вашу фамилию. Альтман, правильно я говорю — Альтман, да? Я зачеркиваю в графе «Магадан» и переписываю в графу «Серпухов». Готово. Вот вам новое направление, — и добавил: — Да не ревите вы, утритесь. Вы же получили, что хотели.
Что хотела?! Тут тихая Аня почувствовала отчаянную злость и подняла не него глаза:
— Я вас ненавижу! Почему вы сделали это со мной? Потому что я еврейка, да?.. Беззащитная еврейка?.. Вы думаете, что мы, евреи, беззащитные, да?..
Он ухмыльнулся:
— Ну-ну, не заводитесь. В любви еврейки не хуже других, даже еще слаще. Идите.
Больше часа Аня бродила по темной Москве, чтобы подсох подол, плакала и размышляла: «Он меня изнасиловал… изнасиловал… Наверное, если бы я была не еврейкой, он не поступил бы так со мной… Значит, еврейку можно насиловать?.. Я дура, я слабовольная, мне надо было сразу понять, зачем он позвал меня в заднюю комнату. Но я сделаю что-нибудь, чтобы отомстить ему, чтобы отомстить им всем за то, что они издеваются над евреями. Я сделаю что-нибудь…» А вот что сделает, Аня пока не знала[26].
На другой день Лиля ждала ее у себя на прощальную вечеринку, но Аня проплакала весь день и не пришла. И на последнее прощание с курсом тоже не пошла. Кошмарное чувство стыда и горечи не покидало ее: она — изнасилованная, обесчещенная, униженная… Все это подступало к горлу. Как она покажется своим однокурсникам? Они станут спрашивать, изменили ли ей место назначения, и она знала, что разрыдается при разговоре об этом…
19. Проводы Лили
Павел обрадовался возможности пообщаться с друзьями Лили:
— Я хочу увидеть тех, с кем ты провела свою студенческую молодость. Хочу сказать им, как Пушкин восклицал: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Ведь твои друзья — это будущее нашего общества. Мы с мамой не будем вам мешать, поздороваемся и уйдем в кино.
Лиля купила в Столешниковом переулке свежие пирожные, в Филипповской булочной — белые русские калачи, а в Елисеевском — ветчину. Домработница Нюша приготовила праздничный стол: испекла пироги с капустой и яблоками, расставила на столе тарелочки с нарезанной селедкой под постным маслом и кружками белого лука, шпротами, колбасой и сыром, а на середине стола красовались большие миски с винегретом и салатом. Лиля, благодарная своей бывшей няне, обняла ее:
— Нюша, дорогая, спасибо! Ты такая заботливая.
— Что ж, милая, нешто я для тебя-то не постараюсь? Селедочку-то я приготовила по-еврейски, научилась у Машеньки, твой матери, а она училась у своей матушки.
— Да, я люблю нашу домашнюю селедку. Все очень хорошо, только зачем так много?
— А это, касаточка, по русскому обычаю — надо чтобы стол от еды ломился.
— Это правда, по-русски надо, чтобы стол ломился?
— А как же иначе-то? Чтоб уважение гостям оказать. Вот уедешь в твою Лабанию…
— Албанию, Нюша.
— По мне все равно — Лабания ли, Албания… А вот как уедешь, там сразу отвыкнешь. За границей-то, говорят, всех мордой об стол потчуют.
Лиля рассмеялась:
— Что это значит, мордой об стол?
— А так вот, сидят за пустыми столами, хоть мордой об стол тычься.
— Нюша, я буду тосковать по тебе…
— Почитай, что и я по тебе истоскуюся.
— Ты, Нюша, маме помогай, она ведь больная, слабая.
— Да нешто я не знаю? Не брошу я ни ее, ни Павлика, отца твоего. Только жалко мне, что ты его не послушалась, не надо бы тебе уезжать. Отца не послушаешь — не будет тебе счастья.
— Нюша, милая, ты опять за свое? Ты мне это уже говорила. Но это же просто предрассудки. Все у меня будет хорошо.
— Ну, ладно-ть, ладно-ть, не серчай. Это я так, по-стариковски.
Мария и Павел сидели в своей проходной комнате, и гости шли как раз мимо них. Мария знала многих, но Павел видел ребят впервые.
В самом начале пришла Римма Азарова. Мария ей радостно улыбнулась, обняла:
— Риммочка, поздравляю тебя, вот ты уже и доктор!
Лиля кинулась ее целовать и в обнимку подвела к отцу:
— Папа, это моя самая близкая подруга Римма. Мы с ней неразлучные друзья, прямо на всю жизнь! Она очень помогла нашему с Влатко браку.
Павел и раньше слышал от дочери про Римму, она часто ссылалась на подругу: «Римма сказала…», «Римма считает…», и его это раздражало. Он недовольно спрашивал: «Что еще за оракул эта твоя Римма?» В манере ее поведения он видел налет вульгарности, а теперь еще Лиля заявила, что Римма помогла ей выйти замуж за этого албанца. Павел сразу подумал: «Лучше б она тебе не помогала», но улыбнулся и пожал Римме руку.
— А где же Влатко? — спросила Римма громким и довольно резким голосом.
— Он занят в посольстве, но обещал под конец прийти.
Полноватая Римма, с выпирающими бедрами, плотно затянутыми в короткую синюю юбку, в красной кофте с глубоким вырезом, так что видна ложбинка между грудями, с большими серьгами, тяжелым ожерельем и золотым браслетом, выглядела московской светской львицей. Ярко накрашенные губы, обильно подмазанные тушью и завитые ресницы, глаза в голубых тенях, выщипанные брови и нарумяненные щеки — все это делало ее старше других выпускников. Она и была немного старше, но такое количество косметики на привлекательном сероглазом лице еще больше подчеркивало разницу. В отработанных позах сказывалась эффектность женщины, сознающей свою красоту.
Римма достала из модной сумки пачку сигарет и предложила Павлу:
— Вы курите? Пожалуйста, американские.
— Спасибо, я не курю.
Лиля с обожанием смотрела на нее, потом весело похвасталась родителям:
— Римма вышла замуж за известного поэта Доридо.
— Получила необходимую московскую прописку, — вставила Римма, хохотнув.
Лиля улыбнулась и продолжала:
— Ее взяли на работу не куда-нибудь, а в поликлинику Союза писателей. У нее будут пациенты — знаменитые писатели.
— И жены писателей, которых называют «ж-о-п-и-с-ы», — задиристо подчеркнула Римма.
Мария с Павлом натянуто улыбнулись, а Римма по-хозяйски направилась в другую комнату, к столу. Лиля на ходу спросила ее:
— Что же ты не привела Аню Альтман?
— Аню? Я звонила ей. Она все еще в плохом настроении из-за распределения.
— Но я слышала, что ей заменили Магадан на Серпухов. Это куда лучше.
— Заменить-то заменили, но что-то там нечисто, она все время плачет и не хочет рассказывать.
Лиля все удивлялась, что Аня не пришла к ней и вообще стала избегать встреч с однокурсниками. Она решила позвонить ей сама:
— Анечка, мы все соскучились по тебе. Сегодня я прощаюсь с друзьями. Приходи.
Но та отвечала вяло, как будто нехотя:
Поделиться книгой: