Такая долгая жизнь

— А ты слухай! — повысил голос Мартын.

— Та чого ты напустився на молодайку? — вступилась Анастасия Сидоровна.

— Нехай знае, шо Мишку мы в обиду не дамо и фиглей-миглей не допустимо.

— Та шо ты там балакаешь, не знаючи людыну, замовчь лучше.

— Вси воны, городски, таки, — не сдавался Мартын.

— А ты шо, знався с ними? — вскинулась тетка Химка, жена Мартына.

Дядька крякнул, замолчал.

— Ты, дочка, не слухай. Дядька Мартын у нас така гроза: погримыть тай осядытся.

— Мишка! Ты бы рассказал, шо у великим свити робыться. Ты к ему ближче.

Дядька Демка улучил момент, потянул на свое. Он уже наелся, чинно сидел за столом, покручивая кончики блестящих усов. Дядька Демка интересовался политикой, международной жизнью. При встречах с Михаилом он всегда спрашивал его: шо там робыться у великим свити?

— А знаете, дядя, что на той неделе завод наш переходит на семичасовой рабочий день. Да не только наш — все заводы и фабрики. И это будет самый короткий рабочий день в мире…

Все примолкли. Новости Михаила всегда были интересными.

— Но это только начало, — продолжал Михаил. — Скоро мы создадим такую индустрию, которая будет производить все, от швейной иголки до аэропланов.

— А ситец будэ? — прислушиваясь к мужскому разговору, спустив платок с уха, спросила тетка Химка с другого конца стола.

Но ее перебил дядька Мартын:

— От ты тут говоришь: семичасовой день для рабочих. А шо будэ для крестьян? Яка крестьянину польза от тих железок, шо вы робытэ у городи?

— А польза такая: посадим вас на тракторы. А один трактор будет посильнее, чем пятьдесят наших Вороных. Вот и посчитайте, сколько на таком железном коне можно сделать?

— Це ты брешешь, Мишка? — перебил дядька Мартын. — То ж, по-твоему, с одной стороны трактор, а с другой — пятьдесят коней, и той трактор их пэрэтягнэ?.. Та ни в жисть не повирю.

— Будут, дядя, тракторы и помощнее, чем пятьдесят коней.

— Цэ все сказки…

— Фома ты неверующий! — Дядька Демка сам читал про такие тракторы и сейчас решил вставить свое словцо в разговор.

Почувствовав поддержку, загораясь, как на собрании, когда ему приходилось убеждать комсомольцев, Михаил продолжал:

— А знаетэ, дядя, шо у нас есть уже такие аэропланы, шо мають моторы по триста лошадиных сил? А если такой мотор та на трактор… — Михаил говорил по-городскому, но, когда волновался, переходил на смешной язык Солодовки, где большинство жителей были выходцами из Украины.

Дядька Мартын спросил:

— Я чув, шо ты литав на оероплане. Це правда?

— Правда.

— Ой, лыхо. Ни за яки гроши не сила бы в той оероплан, — снова встряла в разговор тетка Химка.

Но дядька Демка осадил ее:

— А тебя в той оероплан ни за яки гроши и не возьмут. — И, покрутив седоватый ус, лихо загнутый кверху, повернул голову к Михаилу: — А шо, и вправду нельзя прокатиться на том оероплане?

В это время Анастасия Сидоровна вышла из кухни, неся перед собой большую миску.

— Отвидайте свижих варэныкив з сыром. — Она стала ловко подбрасывать вареники, чтобы перемешать их с маслом, которое стекло на дно миски.

— Та шо вы, мама, уже понаедались…

Скрипнула входная дверь. В сенях кто-то затопал, обивая снег с валенок. На пороге появился сосед, Демид Силыч Заозерный.

— Хлеб да соль, — щурясь от света, сказал он.

Мартын с Демьяном переглянулись.

Заозерный был нелюдим, сторонился сельчан, и то, что он пришел к ним в такой неурочный час, не могло не удивить. Но в этом доме не было принято отказывать кому-либо.

— Проходь, Демид, гостем будешь. — Анастасия Сидоровна пододвинула табурет, сказала Фекле: — Принеси чисту блюдцу.

Заозерный скинул полушубок, аккуратно свернул его, положил на сундук. Расправил рубаху под поясом, пригладил седеющую щетину на голове.

Дядька Мартын на правах хозяина предложил:

— Горилки з морозу…

— Ни, Мартын, я варэныкив откушаю.

Демид брал вареники по одному, а то и по два и отправлял их в рот. Ел он молча и сосредоточенно. С его приходом разговор иссяк.

Михаил догадывался, что Демид пришел поговорить с ним, но о чем? Семь лет тому назад у Михаила с дочкой Заозерного Ларисой была любовь. Началось с детских игр, с посиделок в компании, а кончилось поздними вечерами за околицей, под звездным небом, на пахучей траве… Но что было — быльем поросло. Что же ему надо?

Женщины стали убирать посуду со стола, перешли на кухню. Михаил достал пачку папирос:

— Не желаете?

Сам он не курил. Только так, иногда, для форсу, как говорила Ксеня, баловался. Но любил, чтобы у него в кармане всегда была красивая коробка с папиросами.

Дядька Демка взял длинную папиросу, однако курить не стал, заложил за ухо, про запас. Заозерный от папиросы отказался. Положил большие натруженные руки на стол, заговорил неторопливо, как бы сам с собой, ни к кому не обращаясь:

— Сказывают, скоро в Солодовке будет колгосп? И вся имущества крестьянская перейдет в ведение комиссаров.

«Вот он о чем! — подумал Михаил с неудовольствием. — Время идет, а Демид как был бирюком, так бирюком и остался».

— А вы знаете, что такое колхоз? — спросил Михаил.

— А чего ж тут не знать. Колгосп, он и есть колгосп. А ежели я не хочу в ваш колгосп? В таком разе что вы со мной исделаете?

— Это решит общество…

— А какое же такое право имеет общество, чтоб судить меня? Разве я вор какой?

— Ты не вор, Демид Силыч, ты мужик зажиточный, за кулаками тянешься, и речи твои кулацкие. А кулак — враг Советской власти.

— Так… Значит, во враги уже меня определил.

Михаил помедлил:

— Я уже сказал тебе, Демид Силыч: ты личность двойственная. С одной стороны — ты мужик хозяйственный, а с другой — тяга у тебя к кулацкому ведению дела. Вот и в колхоз идти не хочешь, а почему?

— А потому, что не хочу подневольным быть, не хочу с лодырем в одной упряжке тянуть. Я буду надрываться, а он за плуг держаться, а получим одинаково. Ведь я так понимаю, что Советская власть решила всех лодырей под свою защиту взять.

— Неверно понимаешь, Демид Силыч. Советская власть и не думала об этом.

— Чудно что-то ты говоришь. По-другому мне люди сказывали.

— А кто сказывал-то?

— Не в том дело…

В разговор вмешался дядька Мартын, до сих пор молчавший, но внимательно слушавший.

— От ты, Мишка, казав, что землю крестьянам на вечное использование. А что есть вечное? Вдруг да война!..

— А война? Возьмем винтовки… Да теперь у нас не только есть винтовки. Теперь мы любую беду переможем, потому что мы сейчас все сообща…

Что-то озорное мелькнуло в хмурых глазах Демида.

— А чего это вы усмехаетесь? — уже накаляясь, заговорил Михаил. — Допустим, вы не с нами… Дак народ-то с нами, и не только российский. С нами все рабочие мира…

— А крестьяне?.. — Демид повысил голос.

— Беднота с нами. Середняк тоже. А это и есть основная масса крестьянства.

— Ну, а ежели я не хочу в колгосп? — возвращаясь к старому, сжав кулаки, сказал Заозерный. — Все одно ж меня заставлять будете, к врагам причислите… А ведь это не по-людски, не по-божески…

Скрипнула дверь. Все обернулись. На пороге — Лариса. В ладном новеньком белом полушубке, в шапке, как хлопец. Из-под шапки черная коса до пояса, с алой лентой на конце.

— Батя, дайте ключ, я уже замерзла, ожидаючи вас. — А сама зелеными глазками окинула всех знакомых и уставилась на Ксеню.

Улыбнулась одними уголками губ, и, как показалось Ксене, презрительно. Ксеня отвернулась. Нахалка! Явилась в дом, ни стыда ни совести…

— А ты не знаешь, где ключ лежит? — недовольно обронил Демид.

— Да кто его знает? — И снова игривые нотки послышались в ее голосе.

«Бесстыжая, бесстыжая!» — Ксеня встала и вышла на кухню.

— Иди, Лариса. Я сейчас, — пообещал Демид.

— До свиданьица… — Лариса крутнулась — и нет ее.

Стал собираться и Демид:

— Спасибо хозяйке за хлеб и соль. Пора мне.

Дядька Мартын вышел проводить гостя.

Час уже был поздний, все устали.

Анастасия Сидоровна Михаилу и Ксене постелила в зале. Максим устроился на припечке, мать — в кухне, а Фекла пошла спать к тетке Химке.

Вскоре все улеглись.

Михаил тронул Ксеню, хотел погладить: не сердись, мол, но она так повела плечом, что он отдернул руку. «И надо же было мне, дураку, когда-то рассказать о Ларисе… Явилась. Не ключ она искала. Хотела на Ксеню посмотреть, себя показать…»

Михаил вздохнул, выпростал руки из-под одеяла — в хате было жарко. Полежал так, не шевелясь.

Вспомнил, как первый раз увидел Ксеню…

Пришел он в город поздней осенью, когда в Солодовке уже протапливали печки соломой. По утрам легкий ледок, тонкий, как слюда, затягивал лужицы. Пришел в яловых сапогах, густо смазанных дегтем. За эти сапоги, наверное, и прозвали его заводские девчата хохлом-мазницей: «Хохол-мазница, хохол-мазница, давай дразниться». Только Ксеня, которая работала вместе с ним в литейном цехе, не называла его так.

Щемящая нежность шевельнулась в нем, он не мог больше спокойно лежать. Повернулся, придвинулся ближе к ней. Завитки ее волос щекотали ему нос и щеку, но он не отстранился. Михаил чувствовал, что она не спит. Ксеня действительно не спала. Все еще рассерженная, лежала, повернувшись лицом к стенке.

«Ну и характер», — подумал Михаил.

* * *

Наверное, этот характер и привел ее под венец с Михаилом. Михаил тоже был горд и самолюбив. Не будь этого, возможно, она рассталась бы с ним, как с Леней Андриановым и Жозефом Мари…

Леня Андрианов был ее первой, полудетской любовью. По настоянию отца Ксеня пела в церковном хоре. Леня тоже бывал в церкви. Иногда в хоре пела и сестра Ксени Марфа. Она-то и сказала однажды: посмотри, как этот черненький глазками на тебя зыркает. И действительно, Леня (она позже узнала его имя) нет-нет да и взглянет на нее. В этих робких взглядах даже она, наивная девочка, могла прочитать только одно — обожание.

Потом она с Леней встретилась на вечеринке у Мани Шиловой. Молодежь по субботам и воскресеньям собиралась или у братьев Строковых, или у Шиловой. Пели песни, играли в «почту» и во «флирт».

Как-то в воскресенье пошли всей компанией в Дубки. На обмытых дождями ветках уже появились маленькие зеленые клейкие листики. Зеленела молодая трава на полях. Чуть влажноватый, густой весенний воздух пронзали золотистые солнечные лучи. Было такое ощущение, будто идешь по морскому дну. А может, это только ей, фантазерке, так казалось.

Вечером прибежала Ленина сестра, Вера, принесла записку:

«Очень хочу с вами увидеться завтра вечером в парке. Буду ждать около фонтана. Леня».

Записка попала к Марфе. Она только что вышла замуж и жила еще в родительском доме. Марфа полюбопытствовала, прочла записку — и пошло: «Ах ты, чертово кошеня! У тебя уже кавалерчики на уме. Вот я скажу матери…» Но отец вступился за Ксеню. Родители Лени были людьми верующими, и Ксене было позволено дружить с ним.

Дружба их продолжалась без малого три года, и все уже на улице говорили об их близкой свадьбе.

В техникуме, где учился Леня, был праздничный вечер. На этот вечер каким-то образом проникла Маня Шилова. (Недаром ее прозвали Шилом.) На другой день она хвасталась подругам: «Андрианов целый вечер со мной танцевал, пошел провожать, пытался поцеловать… Если бы я захотела…»