Литературные встречи

ФЕДОР КАМАНИН

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВСТРЕЧИ

Главы из книги

Мы полагаем, что главы из неоконченной книги, над которой он работал до кон­ца своих дней, представляют немалый интерес. В них очерчены подробности литера­турного быта, да и просто быта 20-х и 30-х годов Москвы, Смоленска, Сергиевского Посада (нынешний Загорск), запечатлена жизнь знаменитого Дома Герцена, где в ту пору теснились самые разнообразные литературные группы и группировки, еще не объединенные в Союз писателей, описаны встречи с такими писателями, как М. Приш­вин, Д. Фурманов, А. Платонов, А. Твардовский, А. Новиков-Прибой, многими другими.

Воспоминания привлекают искренностью и житейской достоверностью, тем, что они свободны от каких бы то ни было побочных, окололитературных суждений и целей, не замутнены полемикой вокруг фигур и направлений.

Глава первая

В МОСКВУ!

Нет, теперь бы я так не сделал, ни за что бы не решился на та­кой шаг! Подумать только, в 1922 году в самый мороз очертя голову помчаться в бел свет. Из тихого деревенского угла — в Моск­ву, где голодно, холодно и на бирже тысячные толпы, о чем преду­преждали меня. Разве это не легкомыслие? Был бы еще мальчишка, так ведь уже стукнуло двадцать пять.

Зачем же я покинул родные Ивановичи, семью, школу свою, в которой учительствовал пять лет, которую очень любил? Да не очень-то и за большим: хотел получить высшее образование и стать писа­телем. Только и всего. Одна попытка уже была: двумя годами рань­ше поступил я в Саратовский университет. Имел, видимо, расчет подрабатывать на волжской пристани. Но свалил меня сыпняк, потом возвратный тиф, еле остался жив. И вот снова собрался в путь, на сей раз в Москву.

Все были против, кроме учительниц Лосевых, дочерей бацкинского попа. Они работали поблизости, в Сельце, и обратили на ме­ня внимание: в округе я был первый учитель из мужиков, самоучка да еще самородок, пишущий пьесы для Народного дома. Ну, они присмотрелись к такому субъекту и нашли, что из меня может быть толк, если только «образуюсь» по-настоящему.

— Сейчас для вас самое удобное время,— говорила мне средняя сестра, Софья Михайловна.— Таких, как вы, принимают в универси­тет и без среднего образования. Так что торопитесь.

Я иначе смотрел на это. Ведь обошлись же без университетов Подъячев, Суриков, Дрожжин, да и Горький и многие другие. По­больше увидеть в жизни и много читать — это, я полагал, важней. Но понимал, конечно, что ученье никому не повредит. А больше всего тя­нули меня в Москву объявления о вечерах литературных групп. Бы­ло же такое время, когда газеты «Правда», «Известия» сообщали, что тогда-то и там-то соберутся члены Союза крестьянских писателей или «Кузницы». Я читал и думал, что вот это и была бы лучшая учеба для меня.

И в стужу адскую, в начале января, в самую неудачную пору отправился в столицу. Заведующий волоно легко отпустил меня. Он точно знал, что мне там не зацепиться никак.

— До скорой встречи,— сказал он мне. — Я на твое место пока никого ставить не буду.

Сначала я доехал по мальцевской узкоколейке до Брянска, там продал на рынке два пуда ржи за 1 800 000 рублей (такие были день­ги), купил билет за 600000, да не до Москвы — до Смоленска, потому что прямые поезда тогда не ходили, с боями пробился с толпой на буфера между вагонами и поехал, коченея. Потом случилось чудо: на следующих станциях новые пассажиры затолкали нас сперва на пло­щадку, потом в тамбур, а потом и в самый рай, в вагон. Само собой, и там мы стояли, и жали нас, как коноплю в маслобойке, но уж в теп­ле.

От Брянска до Смоленска ехал я часов двенадцать, там занесла меня толпа на товарняк, только мы взобрались — и вагоны заговори­ли, задергались, состав пошел, и снова я мерз до Ярцева, а там пришлось штурмовать пассажирский — буфера, тамбур, вагон, где я проспал стоя до самой столицы. И началась моя новая жизнь с того, что я заболел. К счастью, это была простая простуда, и земляки, у ко­торых я остановился, а тогда все жили по знакомым, отходили меня.

Через неделю я уже носился по Москве в поисках пристанища и работы. Ни того, ни другого не нашел. Был и на бирже труда в Рахмановском переулке, записался в очередь, но узнал, что там и моск­вичи по году ждут. По всему выходило, что надо мне возвращаться домой, но и ехать было не на что: деньги мои истаяли. «Где ж выход-то?» — думал я. То есть, конечно же, я совершил безумный пос­тупок, но позже многие писатели и поэты, ставшие мне друзьями, го­ворили, что тоже, подобно чеховским сестрам, твердили: «В Москву! В Москву!» — и двинули в путь тогда же. Видно, такое было настрое­ние, такое было время.

Сейчас мне уже не вспомнить, как и почему я очутился в Доме работников просвещения в Леонтьевском переулке. Скорей всего ус­лышал, что там дают бесплатные обеды безработным учителям, ну и пошел туда, а вот обедал ли, нет ли, этого не помню. Но оказалось, там-то и ждало меня опасение.

Это я вижу как сейчас: стою в растерянности в вестибюле бывшего особняка меховщика Михайлова, где разместились просвещен­цы, стою в пальто с чужого плеча, в стоптанных сапогах, а на меня с лестницы смотрит хорошо одетый, сытый, с портфелем человек при­близительно моих лет и улыбается добродушно, чуть иронически. Я тоже ответил ему улыбкой, да еще и спросил:

— Что вы так смотрите на меня?

А он в свою очередь меня спрашивает спокойненько этак:

— Учитель?

— Да,— отвечаю ему я.

— Из какой губернии?

— Из Брянской.

— А зачем в Москву?

Я человек до удивительного иногда откровенный, доверчивый, наивный. Даже и теперь, дожив до седых волос. И как это ни по­кажется странным, доверчивость моя не раз выручала меня из беды. Так было и на сей раз. Тут же как на духу я выложил этому кра­савцу все о себе.

— Есть,— говорю,— где-то Союз крестьянских писателей, да не знаю, как его найти. Может, помог бы мне если и не устроиться в Москве, то хоть выехать отсюда.

А он все смотрит и все улыбается.

— Что ж,— говорит мне,— вам повезло. Я помогу вам найти этот Союз. Приходите на Малую Дмитровку в клуб Кухмистерова завтра в восемь вечера. Это на первом этаже, вход прямо с улицы. Мы соби­раемся там раз в неделю.

— А вы сами-то кто?

— А я секретарь этого Союза. До свидания!

И спокойненько направился вверх, исчез на втором этаже.

Вот ведь бывает как: не зайди я к просвещенцам именно в этот день и в этот час, не задержись в вестибюле, не обрати он, этот че­ловек, фамилию которого я и спросить забыл, внимания на меня, не­известно, куда бы повернул дальше мой путь. Хотя, думаю иногда, ес­ли б не эта встреча, то, возможно, вышла бы какая-нибудь другая...

Когда я пришел в клуб Кухмистерова, а пришел я туда раньше восьми, там какой-то человек, очень худой и бледный, читал лекцию о первом русском актере Волкове, а человек двадцать сидели и слу­шали. Помещение не отапливалось, все были в пальто и шапках, лек­тор тоже. Тогда вообще с топливом было плохо.

Я тоже сел и начал слушать, а между делом глазеть по сторонам. Лекция кончилась, люди стали выходить, вместо них входили новые. Один слепой пришел в темных очках, его вела пожилая женщина, ви­димо жена. «Наверное, это уже писатели»,— подумал я. Появился и секретарь Союза все с тем же портфелем. А с ним небольшого роста толстячок — тоже одетый хорошо, тоже с портфелем. Мой знакомый заметил меня и поманил к себе.

— Вот, Григорий Дмитриевич,— представил толстячку,— тот са­мый парень, о котором я вам говорил. Фамилию его еще не знаю.

Я назвал себя.

— А это наш председатель. Григорий Дмитриевич Деев-Хомяковский.

«Так вот они какие бывают, председатели»,— думаю я про себя. А тот сверлит меня своими маленькими глазками.

— Давно пишешь?

— С детства,— отвечаю ему.

— Стихи, конечно.

— Нет. Пьесы, рассказы.

— Интересно. Обычно начинают со стихов.

— Я пробовал, но начал с пьес. Стихи уже потом. А в последнее время роман начал один, да бросил.

И снова пытливый, испытующий взгляд.

— Так. Ну что ж, поговорим. Ты приходи завтра ко мне на квар­тиру утром, к десяти. Я живу на Александровской, дом... Да нет, я лучше напишу тебе адрес, а то ты забудешь.

Быстренько он открыл свой портфель, достал карандаш и блок­нот, чирк-чирк — и готово; записал адрес и отдал мне.

— Не потеряй смотри. Завтра мы с тобой основательно потолку­ем, а сейчас мне некогда, пора начинать.

Деев-Хомяковский взошел на сцену и открыл вечер. В зале было уже с полсотни человек. Читал свой рассказ Ярцев, пожилой дядя с черной бородой. Рассказ, был о том, как в церкви шла литургия, пел хор, хору подпевал старик, любитель церковного пения, а старушка одна ужасно фальшивила, и так это бесило старика, что он в конце концов не выдержал и дал ей тумака в бок тут же, в церкви. Читал автор медленно, тихим голосом.

Пошло обсуждение, и первым взял слово высокий блондин по фамилии Богатырев. Раскритиковал рассказ в пух и прах за форму и за содержание, да с таким апломбом, что мне даже жутко стало. За ним выступил человек в темных очках. Это был Василий Рязан­цев, автор ряда книг о слепых, впоследствии один из моих друзей. Он с большим жаром начал доказывать, что рассказ неплохой, а идея и вовсе хороша, ссылался на Чехова.

— Что вы мне его под нос тычете! — кричит с места Богатырев.— Когда Чехов жил? А когда мы живем?

Говорили и другие, каждый свое. Больше всех мне понравился добродушный, с бородкой клинышком старый большевик Афонин, редактор газеты «Московская деревня». Спокойненько этак он поста­вил на место горячего Богатырева, но указал на слабые места в рас­сказе и автору, хотя, как я узнал позже, Ярцев был ему приятель, работал у него в газете.

Вечер кончился. Я и не заметил, как дошел до своего временного пристанища в Замоскворечье.

Что бы ни говорили потом некоторые о Дееве-Хомяковском, как бы ни сложились у меня самого отношения с ним, а я глубоко благо­дарен этому человеку за ту поддержку, которую он мне оказал. Да и не мне одному: он помогал едва ли не каждому, кто приезжал тог­да из деревни. И если собственный его поэтический багаж был неве­лик, то бескорыстная любовь к людям, желание им добра — этим он отличался всегда.

— Прежде всего надо тебе найти работу и крышу над головой,— так он начал на следующее утро со мной разговор.

— Да, конечно,— отвечаю ему. — А где?

— Давай вместе думать... Ты что умеешь делать?

— Разное. Грузить, дрова пилить, колоть. Пахать могу, молотить. Словом, любую физическую работу.

— Нет, это не подойдет. Тут я не могу помочь тебе. В деревне чем занимался последнее время?

— Учительствовал в школе.

— Так,— говорит. — С этого бы и начинал. Пиши сейчас же мне заявление как заведующему марьинорощинской школой рабочей мо­лодежи, и я приму тебя преподавателем. Школа наша не ахти какая, зато времени свободного будет много, а главное, тут же, при школе, мы и комнатушку тебе выкроим. Согласен?

Еще бы! То не было ничего, а то сразу и работа и жилье, гля­дишь, дадут и паек. Тяжелейшее было время, а в чем-то, вспоминаю теперь, и легкое, прозрачное, ясное.

— И вот что. — Он подвинул ко мне бумагу, чернила, ручку. — Пиши заодно второе заявление. О приеме в Союз.

Быстренько я написал два заявления, на одном из них тут же по­явилась резолюция: «Зачислить с 15 января 1922 года. Завшколой Г. Деев-Хомяковский». А в скором времени стал я и членом ВОКПа — Союза крестьянских писателей. Ну словно в сказке! Если уж удача, то на рысях: только я перебрался в Марьину Рощу, как уз­нал, что могу, если того желаю, поступить среди учебного года в Выс­ший литературно-художественный институт, где ректором сам Брю­сов.

И я пошел туда, чуть ли не побежал. По Садовому кольцу, до Кудринской, а там свернул на Поварскую, в дом 52, описанный, гово­рили, у Толстого в «Войне и мире». Передо мной раскинул крылья-ротонды барский особняк, двухэтажный посредине, первый этаж высокий, тут у бар всегда были парадные залы, а второй и этажом-то не назовешь — голубятня, такие маленькие оконца. Дом, по всему видать, давно не ремонтирован, грязно-серого цвета, штукатурка ме­стами послетала, парадный вход утонул в сугробах, и вела к нему только узкая пешеходная тропка. «Наш-то мальцевский дворец в Дятькове,— вспомнил я родные края,— в таком же стиле, а все же погро­мадней будет, там у нас даже и бельведер имеется».

Шагаю по тропке ко входу, поднимаюсь по полулестнице на площадку, она окружена балюстрадой, и останавливаюсь как вкопанный. Бог ты мой, что же я вижу там! Нечто вроде сельской ярмарки или цыганского табора. Бурлит, шумит, горланит толпа, одетая кто во что горазд. Откинувшись на перильца, раскачи­ваясь — как только не свернулись вниз! — два здоровенных парня ве­дут волжские частушки. Это были, как я после узнал, поэт Василий Наседкин и дружок его прозаик Родион Акульшин.

Пошел я по площадке, а мне навстречу еще один детина, да не на ногах идет, а на руках, вниз головой. Это поэт Иван Приблудный, с которым тоже я познакомился позже, доказывает всем удаль свою. Теснятся юнцы у теплой голландской печи, что-то кричат, убеждая друг друга. А дальше по коридорам расхаживают парни и девушки и завывают чьи-то стихи. Слов не разобрать в таком гаме, и выходит у них вот что:

— А-ва, ва-ва-ва, а-ва, ва-ва!

Я было подумал, что ошибся номером дома, попятился, но в это время вышел он — Валерий Яковлевич Брюсов, ректор институ­та, один из первых поэтов, глава символистов; некоторые ставили его даже выше Блока, я-то нет. Но сразу узнал: видел снимки еще до революции. Красивым его, конечно, не назовешь, но это когда смот­ришь на портреты, особенно кисти Врубеля. Когда же видишь его жи­вую улыбку, слышишь приглушенный голос, то он покажется тебе обаятельнее любого красавца.

Помню, это уж было потом, как на одной из лекций Валерий Яковлевич прочитал нам стихотворение на звучной латыни и спро­сил вдруг с надеждой, обращаясь к аудитории: «Товарищи, может, кто-нибудь переведет на русский?» И это была, по тону чувствовалось, не ирония, не насмешка, а именно надежда: возможно, кто-то из слу­шателей знает латинский язык, любит его так же, как и он? Знатоков среди нас не нашлось, и Брюсов перевел стихотворение сам.

А в этот первый день шел он спокойно сквозь толпу будущих слушателей — институт только еще формировался,— всем кивал веж­ливо, будто не видел, какой тут был кавардак. И я, проводив его гла­зами до самого кабинета (был у него после всего один раз), понял, что попал куда надо, что здесь-то мне и следует учиться.

— Поступать приехал? — Это подошел ко мне улыбчивый па­рень, будущий мой приятель, белорусский поэт Климент Яковчик.

— Да,— говорю ему.

— В хороший день попал.— Начал он давать советы: — Сегодня принимает профессор Рачинский, а он старик добрый. Ты только уч­ти: он спец по немецкой литературе. Жми больше на немцев. Ты хоть кого читал из них? Ну и ладно. Да погромче, погромче говори, он на ухо туговат. Пошли к старику!

И потащил меня в приемную комиссию ВЛХИ.

Как же все просто было тогда! В комиссии состояли никак че­ловек десять, но принимали они по очереди, и вся процедура своди­лась к собеседованию. Тут же тебе говорили, принят ты или не при­нят, и вся недолга. Отказов было мало, ведь странный институт не давал ни диплома, ни прав на какую-либо должность, а только под­готовку некоторую литературную — и пиши, брат, если сила есть.

Очутившись в комнате, я увидел дряхлого старика, сидевшего за огромным дубовым столом, сильно близорукого, копавшегося в ка­ких-то бумагах. Он не сразу меня углядел, а когда заметил, расслы­шал, то сильно меня удивил:

— Заявление при вас, молодой человек?

Отвечаю ему, что заявления еще не написал.

— Ну что ж, сочините сейчас. Вот вам перо, чернила.

Листок мой он отложил не читая.

— Теперь, молодой человек, давайте побеседуем по душам. По­чему вы поступаете именно к нам, а не на филологический факуль­тет университета? Там изучение литературы поставлено более солид­но. У нас же занятия будут, как бы сказать, студийные.

— Вот это мне и нужно, я ведь хочу быть писателем.

— Прекрасно,— говорит он,— желание похвальное, работа в ли­тературе почетна. Потому-то многие, очень многие и хотят посвятить себя ей, но ведь и неудачу терпят многие. Почему? Данных у них нет. Какие данные, вы спрашиваете?

Я хоть и не думал спрашивать, а весь обратился в слух.

— Ну, прежде всего надо быть хорошим читателем, умеющим отделять зерно от плевел. Вот меня и занимает в вас эта сторона. Много ли прочитали хороших книг? Кто из классиков вам по душе?

Старик пытливо смотрит на меня поверх очков. Начинаю пере­числять классиков, для начала своих, потом иностранных, и обнару­живаю для себя самого, что перечитал-то я их в своей глуши поря­дочно. Вспоминаю совет «жать про немцев» и прикидываю наскоро, что, стало быть, Ибсена, Гамсуна не стоит поминать, и Мопассана, Франса в сторону, и Теккерея, Диккенса, Стерна...

— Вот, скажем, из немецкой литературы,— говорю я профессо­ру.— Все считают великим Гёте, а мне больше нравится Шиллер. И еще мне по нраву Тане Сакс.

Что же тут сделалось с ним! Чуть ли не кричать начал старик, даже привставал иногда, а я помалкивал, слушал.

— Молодой человек, вы еще не доросли, не в обиду будь вам сказано, до понимания Гёте! Никто не умаляет Шиллера, но Гёте ве­лик, велик. Со временем вы это поймете, я уверен!

Потом мы поговорили о Гауптмане. И когда я заметил робко, что в «Одиноких» он мог бы и не посылать своего героя топиться в озе­ре, драма все равно осталась бы драмою, старик даже удивился.