Арвары. Книга 2. Магический кристалл

Умиротворенный сей мыслью, Князь бы снова заснул, да несмотря на столь ранний час, в опочивальню пожаловал Закон Путивой, настолько встревоженный, что и дверь за собою не затворил, сразу к ложу и свечою посветил.

— Проснись, Великий Князь! Белояр прикрылся ладонью от света.

— Что приключилось?

— Стена обрушилась!

— Какая стена?

— Крепостная, что у пристани!

— Придавило кого?

— Придавить не придавило, да недобрый это знак!

— Должно быть, изветшала, — облегченно молвил государь. — Чего же здесь недоброго?

— Поверь, Великий Князь, дурное предзнаменье! Не лубяные палаты рухнули в одночасье — суть, стена, коей без малого пять сотен лет.

— Нет ничего вечного, что рукою человека сотворено.

— Зрю, восстанет супротив тебя, Великий Князь, сила незнаемая, да на сей раз не чужеземная.

— С чего ж ты взял, Путивой?

— Сама собою раскатилась стена, будто изнутри подточенная да изъязвленная…

— Да полно тебе! — отмахнулся государь. — Коль ты обрище вспомнил, так ведь и памяти о нем нет.

— Иные обры найдутся!

— Откуда же найдутся, коль сгинули еще во времена Горислава Великого? Ни слуху, ни духу не осталось. Вот уж двести лет…

— Осмотрись-ка, Великий Князь, окрест себя, — страстно зашептал Закон. — Взгляни-ка взором дальновидным на то, что близко стоит и рукою можно достать. Позри, не роют ли потаенных нор да ходов, не замышляется ли мерзости супротив престола твоего…

Еще вчера, выйдя встречать сына, государь заметил, как приуныл и закручинился Путивой, ибо узрел в ученом наследнике своего соперника и скорую кончину своей власти. Еще при жизни Горислава Великого княжеская власть была разделена, поскольку строптивые светлогорские старцы отказались посвящать Князя в Законы, и тогда волхвы храма Перуна на своем вече стали избирать стоящего за коном сами, ибо некому стало отправлять священные обряды и провозглашать из конные истины.

Однако все государи мыслили вернуть себе владычество, поскольку старцы считали это самозванством, и как бы ни хотели Великие Князья, но вынуждены были согласиться с ними: Кладовест закрылся даже для самого чуткого к нему уха, и вот уже двести лет никто не мог внять ему.

После Великого Горислава и по его воле княжение у русов стало наследственным и всякий, кто всходил на престол, по истечении дюжины лет тяготился своей неполноценностью, вынужденный терпеть рядом Закона из волхвов. И только Белояру выпало совершить первый шаг к объединению власти и исполнить волю крамольных старцев, отдав им в учение своего наследника.

Путивой был Законом, коего посвящало перуново братство громобойников, но покуда никто не отнимал у него права стоять за коном, поскольку Годислав еще не принял наследства и не отдюжил первую дюжину лет, после которой только получил бы владычество из рук святогорских старцев, иначе называемых крамольниками.

Сейчас, слушая вещанье Путивоя, государь вдруг озарился мыслью тревожной и гневной одновременно: уж не намекает ли он на некий заговор Годислава, дабы опорочить сына перед отцом? Однако за долгие годы княжения Белояр стал мудромысленным и осторожным, чтоб в тот же час предаваться чувствам, унял и гнев, и тревогу, поскольку все предсказания Закона сбывались и не единожды волхованьем своим, взором проницательным спасал он от грядущих бед и лиха.

Даже забавно стало испытать, как же наследник растолкует падение стены? Коли иное узрит, доброе, и ясновидение его подтвердится, будет случай доказать Путивою превосходство учения светлогорских старцев, а заодно указать ему место.

— Мне трудно рассудить, к худу иль добру обрушилась стена, — будто бы посожалел Князь. — А давай-ка, старый Путивой, позовем молодого Годилу да послушаем, чему его вещие старцы обучили? Может, ему не за коном стоять и внимать гласу богов, а и кобником-то несподобно будет?

Послали отроков, чтоб разбудили наследника, а он уж сам идет к отцу, да не из палат своих — с ярмарочной площади, весь в пыли да извести.

— Что скажешь, Годила? — спросил Белояр. — К чему это, если стена столь долго простояла, а ныне рухнула?

— Да ведь без нужды стояла вот уж двести лет, — ответил княжич.

— Верно, не стало в крепостях нужды, — любуясь сыном, подтвердил государь. — С той поры, как твой великий прапрадед Горислав исторг обров из арварских пределов. Ты скажи, с чего она обвалилась вдруг в одночасье? Ведь крепка стояла?

— А должного присмотра не было, отец. Кровля над нею давно сгнила, иструхла, летом вода в кладку просачивалась, а зимою замерзала. Вот льдом и разорвало ее изнутри, а со временем дождями весь скрепляющий раствор вымыло.

— Пожалуй, так и есть, — несколько обескуражился государь. — Но ты скажи, какой в этом знак ты узрел? Добрый или худой?

— Худое тут в том, что в ярмарку упала стена, — сказал воспитанный крамольниками княжич. — Часть площади завалила, где торговые ряды стояли, да весь проезд вдоль пристани засыпало, неловко станет обозам к кораблям подъезжать. А доброе здесь — не придавило никого, ибо ночью обрушилась.

— Постой, Годила, — смутился Белояр от сыновней несмышленности. — Я спрашиваю о тайном значении. Всякое явление несет в себе иную суть, сокрытую от глаз.

— Ну, коль о тайной сути речь, отец, то знак сей явно зрим, — наследник бездумно пожал плечами. — И говорит он о том, что следует обнести стольный град новой стеной. Благо, что казна полна и еще полнится, а доступность богатства всякого встречного поперечного вводит в искушение.

Путивой сидел, взирая на Годислава, и будто бы усмехался в дремучую черную бороду и тем лишь раззадоривал государя.

— Чему учили светлогорские старцы? — уж возмутился он. — Отдал тебя в учение, чтоб ты познал суть сокровенных знаний! Чтоб по прошествии первой дюжины лет был посвящен в Законы, как это прежде было! И власть в себе соединил… А с чем ты вернулся? Открыли тебе крамольники слух, чтоб слушать Кладовест?

— Да не сердись, отец, открыли! — засмеялся княжич. — И слух, и зрение, и тайну Предания древнего…

— Что же ты не в силах истолковать падение стены? Вот Путивой позрел на знак и сказал, что грядущий день мне готовит! Скажи и ты, что ныне меня ждет?

— Скажу без всяких знаков. День добрым будет, коли весть, что ныне к тебе придет, ты воспримешь с радостью.

— Мне будет радостная весть?

— Отец, я сказал, к тебе придет весть, — серьезно пояснил Годислав. — А радость, это твои чувства. Это то, как воспринимаешь мир. Случается, и добрая весть может огорчить, или напротив, худая возвеличить и вознести.

— Кто принесет ее? — ревниво спросил Путивой, должно быть, потом желая посмеяться над будущим Законом. — И скоро ли?

— Да вроде бы боярин твой, отец, — не совсем уверенно ответил наследник. — Постой, как его имя?… А, Свирята!

— Свирята?! — искренне изумился государь. — Да сего быть не может! Боярин сей от варяжских берегов далече!

— Да знаю, был далече, аж в самой Ромее. Ну да придет скоро уж. Корабль его пристать не может, тесно от судов купеческих. Но через час пристанет да и пожалует к тебе. Эвон, уж солнце встало…

— Добро! — Закон потер ладони, согревая. — Недолго ждать. Вот и испытаем твой ясный взор, а вкупе и крамольников.

— Ты жди, отец, — Годислав направился к порогу. — А я пойду, чтобы при свете взглянуть, как крепость обветшала… Еще, отец, коли казна полна, дозволь мне град Гориславов новой стеной обнести? Я в сей науке преуспел, дикий камень мне подвластен…

— Наследник ты или строитель? — перебил его Белояр.

— Наследник, отец, потому и пекусь о безопасности. С запада мы заслонились морем и кораблями, но открыты перед полуднем. Обнажено подбрюшье…

— С полуденной нас прикрывают росы. Коль нападут на них, мы с помощью поспеем и в свои земли не пустим никого. Да там еще Змиевы валы насыпаны Великим Гориславом, а по верху воздвигнуты остроги.

— Да изветшали они, отец, оплыли. Остроги и вовсе сгнили и в прах развеялись иль сожжены. След вокруг стольного града каменные стены возвести…

— На что же крепость нам, Годила? Две сотни лет, как обры сгинули. Ромеи не имеют сил, сколь времени уж топчутся на месте… Или кто иной супротив нас пойти вознамерился?

— Нет, покуда не слыхать. Но мне тревожно…

— Чего ж ты опасаешься?

— Времени, отец. Две сотни лет — уж больно срок великий. Ждать следует беды откуда и не ждешь. К примеру, от своих братьев.

— От братьев? — насторожился государь. — Ты думаешь, росы посмеют выступить супротив нас?

— В Кладовесте давно молва звучит… Ворчат на нас словене, гневится скуфь от старых обид. Де-мол, русы на путях торговых сидят, моря держат в руках и устья рек. Арваров и весь полунощный мир обложили пошлинами, а кого и данью. Мол, черпаем богатства со всех народов, сами ничего не делая, подобно обрам, кровь пьем чужую.. Иной раз слышны голоса их князей, между собою речь ведут, мол, что бы нам не собраться вместе, да не пойти к варягам да взять, что отняли у нас…

— Это и без Кладовеста известно! — встрял Путивой. — Давно ворчат, но не посмеют пойти на нас.

— Постой, Закон, — перебил его Белояр. — Дай ему слово молвить.

— Я сам позрел, отец, когда в родную сторону пробирался. — Годислав был озабочен. — Что скуфь и что словене — все в нищете, а то и голоде пребывают, когда неурожай. Жилища их бедны, курные избы или землянки, мы же погрязли в роскоши. И слышен ропот от них, мол, мы были братья русам, а ныне мы их рабы.

— От лени бедствуют! — вновь вмешался Закон. — Не стало обров, так спят непробудным сном и днем, и ночью. Еще и говорят при сем, мол, покуда боги спят, и мы будем спать, все равно нет ни Правды без них, ни справедливости. Не верят Перуну!

— Вот и берет тревога. Проснутся однажды и позрят на старшего брата.

— В начале своего княженья я тоже собирался возвести крепость, — вдруг признался государь. — Да воспротивились варяги, мол, на что стена стольному граду, коль мы сильны и могущественны, а обры сгинули? Открыто станем жить, как прежде на Арваре, и лучше выстроим причал до речного устья, а то купеческим судам некуда приставать… И верно, за сорок лет владычества моего никто не напал на нас.

— Да чую я, уж срок кончается. И недалек тот час, когда придет беда…

— Ну, полно накликать! — отмахнулся Закон. — Кто только не пророчил беды арварам, но где ныне те пророки?

Белояр стукнул кулаком.

— Довольно, волхв! Коль слеп и глух ко Кладовесту — молчи!… Я тоже чую, сын, и с давних пор обременен сей думой. Сейчас тебя послушав, я загадаю так: коли твое предсказание исполнится и боярин Свирята явится с вестью, значит, не напрасны наши опасения, Годила. Придется стольный град обносить стеной. С тем и ступай, наследник.

Княжич удалился, а Белояр все еще возлежал на ложе, раздумывая над словами сына, отроки же внесли в опочивальню одежды и встали подле, ожидая, когда государь изволит подняться.

— Идите прочь, — велел им Путивой. — А ты, Великий Князь, спи безо всяких дум. Не будет вестника, а дабы упредить худое, чему был знак, я отправлюсь в храм и требы воздам Перуну.

— Постой-ка, Закон… Но если явится Свирята?

— Да как же он явится, коли отправлен в Ромею с тайным поручением? И сроком на семь лет, когда лишь два миновало? Ослушаться не посмеет.

— Но ведь Годила молвил…

— Пристало ли тебе, Великий Князь, внимать словам юнца? Крамольники недюжи в предсказаньях. Читать, что будет на земле по пятнам солнечным — пустое дело…

— Им Кладовест открыт.

— А в Кладовесте шум и более ничего. Покуда боги спят и слова не услышишь. Кто тебе скажет — слышу Кладовест, тот лжет, Великий Князь.

Государь приподнялся от дерзости волхва.

— Наследник мне солгал?

Путивой же оперся на посох и тяжело вздохнул.

— Эх, лета младые!… Да не солгал, Великий Князь, а сам обманут старцами. Они ведь что творят? Отрокам, таким, как княжич, велят во поле лечь одним ухом к земле, а другим к небу и внимать. А потом пытают — что слышал ты, иль ты? Кто же не внемлет, бьют розгой по ушам, еще перстом потычут и вдругорядь заставляют, де-мол, глухой. Лежат они, лежат, кто день, кто ночь иль более того, у иных так кровь из ушей закаплет, а у иных ручьем… Вот мнится тем юнцам, как будто голоса звенят. А звон сей не с небес — из уха.

— Подобный звон я тоже слышу, — согласился Белояр. — Иной раз — чу! Вроде б глас иль смех какой!… Ан, нет, то птица прозвенит, то ветер свищет…

— Вот так же твой наследник, Великий Князь. По молодости ему слышатся лишь голоса девичьи.

— Откуда же он узнал про боярина Свиряту? — спохватился государь. — Шести годов уехал к светлогорам, вчера явился… А про то, куда боярин послан, мы ведаем вдвоем, Путивой. Знать, ты сказал ему? Закон насторожился.

— Не говорил!.. Должно быть, ты, Великий Князь, обмолвился случайно.

— Да речи не бывало ни о Свиряте, ни о том, где ныне он… Чудно мне, волхв. А может, ты солгал, и Кладовест сущ над нами?

— Досужий вымысел юнцов!

— И все одно, пойди на пристань и узнай, какой корабль ищет причала и откуда. Ну, а когда причалит, посмотри, кто же приплыл на нем.

Похоже, Закон того и ждал.

— Добро, Великий Князь.

Покинув государев дворец, Путивой взял с собой стрельцов храмовой стражи и в тот час направился к пристани, где уже было людно. Руины стены, занявшие четверть площади, ничуть не мешали ярмарке, поскольку бойкие купеческие приказчики развернули прилавки с товаром прямо на развалинах, таким образом возвысившись над другими и тем самым привлекая к себе внимание. Мало того, рынок даже увеличился, ибо теперь ничто не сдерживало, и торговые ряды, будто вода через каменный речной порог, перекатились к причалу, и стало проще подавать . меры, мешки и тюки с кораблей. Одни мытники сбивались с ног, не успевая теперь взимать таможенную пошлину при разгрузке товара и одновременно следить за торговлей, чтоб в тот час взять налог, как только этот товар продан.

Если бы башня не обрушилась, то с ее высоты Закон озрел бы всю излучину залива и затон, в которых каждый корабль был бы как на ладони; теперь же Путивою пришлось с помощью стрельцов карабкаться на каменный вал, однако и оттуда перед взором встал лишь лес мачт, за которым скрывалось море, а ничего более высокого поблизости не оказалось. Тогда он отыскал начальника — главу чальных мытарей, взимающих налог за чало, и велел ему узнать, есть ли в море корабль, ищущий места у пристани. Начальник приказал подручным подняться на мачты, и скоро выяснилось, что судов, ожидающих причала, в море десятка полтора, но все стоят на якорях и лишь с одного, испанского торгового парусника, спустили лодку, которая сейчас плывет к берегу.

Испания была провинцией Ромеи, и если Годислав в самом деле предсказывал истинное и ясно видел незримое, то боярин мог придти на этом корабле, скрывшись под личиной морехода, странника или пытливого путешественника. Два года миновало, как Свирята в глубокой тайне и окольными путями был послан в Середину Земли, дабы через приближенных выведывать намеренья молодого императора Юлия. Блюдящие ромейский престол придворные настолько обнищали и так любили серебро, что за малую мзду боярин нанял из их числа сразу трех соглядатаев и сообщал через доверенных купцов и каликов перехожих о каждом шаге меченного скифским мечом, беспалого властителя. Несмотря на долгие сухопутные и морские дороги, вести от боярина достигали варяжских берегов в один месяц или чуть поболее того, а коль отличались важностью, то и трех дней хватало, ибо за дело брались стрельцы храмовой стражи. Они и стрельцами назывались изначально потому, что слали вести с особой восьмиперой стрелой, выпуская ее из мощного вестового лука. Для этого от Варяжского моря до Русского и далее, по всему пути через полторы-две версты стояли стражники, готовые в любой миг поднять прилетевшую весточку и послать ее дальше. Такие же лучники были между храмами Перуну по всему парусью, а тайные стрельцы существовали и в землях ромеев, скандов и арвагов, так что Закон знал все, что происходит в варяжском государстве и за его пределами.

Но с весенней ярмарки, когда Свирята сообщил о тайном Низибисском договоре между императором и Артаванским царем Урджавадзой, не было более из Ромеи важных известий.

Лодка кое-как пробилась между судами к берегу, однако боярина в ней не оказалось, а испанские купцы, заплатив за чалки, стали просить у начальника место пристани, де-мол, привезли они оливковое масло и зрелые плоды, кои нельзя долго томить в корабельных укрытиях. Начальник велел снять с чалок и поставить на якорь скандское судно, пропахшее рыбой и овечьей шерстью, и вместо него позволил встать испанцам.

Не минуло и получаса, как по пристани потек диковинный, густой и обволакивающий дух спелых полуденных плодов, на который, словно пчелы на нектар, были падки жители стольного полунощного града, и в един бы час опустошили корабль, да бдительные мытники потребовали пошлину сразу за весь товар. Испанские мореходы принялись разгружать судно, и, стоя в людской сутолоке, Путивой заметил, как один из них поставил корзину с плодами и в тот же миг исчез в толпе. Ловкие стрельцы незаметно последовали за ним и настигли неподалеку от выхода с ярмарочной площади.

Признать в безбородом, смуглом от солнца и обряженном в лохмотья человеке Свиряту было трудно, и потому Закон все-таки надеялся, что это не боярин, а скорее всего, раб, попытавшийся скрыться от хозяина: зачастую невольники бежали с чужеземных кораблей, зная, что у варягов нет рабства. Однако когда Путивой пробился сквозь торговые ряды и увидел в руках стрельцов беглеца, надежды обрушились, словно старая крепостная стена.

— Здравствуй, владыка! — боярин не вырывался, а стоял с улыбкой на лице. — Верно, меня поджидал?

— Поджидал, — молвил Закон безрадостно. — Зрю я, с доброй вестью пришел?

— Не мне судить, с доброй ли, но с вестью. Вели стрельцам отпустить, к Великому Князю мне надобно.

— Поспеешь к Князю. Не забывай обычаи! Прежде след в храм войти и жертву воздать Перуну

— Воздам еще. А ныне недосуг, владыка. Весть, с коей пришел, не терпит промедленья.