Помоги проекту - поделись книгой:
По свидетельству Бернарда Пресса[239], когда 152 еврея отметили свои имена в списке спасенных, НКВД вызвал большинство из них на допросы, чтобы выяснить, как они остались в живых. По мнению чекистов, это было само по себе подозрительно. Сразу возникал вопрос о сотрудничестве с немцами[240].
Возвращающиеся евреи стали часто собираться в квартире Юнгманов на улице Гертрудес.
Лена появилась на свет в феврале 1945-го и была, судя по всему, первым еврейским ребенком, родившимся в Риге после войны. Увидев Лену, сияющего рыжеволосого младенца, кто-то воскликнул на иврите: “Ам Исраель хай!” – “Народ Израиля жив!”
Квартира Машиных родителей была в хорошем состоянии. Сохранились и дорогой рояль Блютнер, и основная мебель. Остались семейные документы и фотографии. Очевидно, в квартире жили культурные немцы.
Бернард Пресс рассказывает о двух немецких офицерах, которым в 1941 году предложили разместиться в еврейской квартире. Офицеры отказались, как было принято, заставлять жильцов прислуживать им – они наняли их “помощниками по дому” и платили зарплату[241].
Невозможно выяснить, где Машина мать и сестры жили с июня по октябрь 1941-го, до того как попали в гетто. Весьма вероятно, что и они остались дома и прислуживали поселившимся у них немцам. Остается только гадать, как к ним относились в их собственном доме и что они пережили за эти месяцы.
Судьба евреев стала для Сталина неразрешимым идеологическим и политическим вопросом – его невозможно было признать просто эпизодом Великой Отечественной войны, а Холокост он не мог признать частью советской военной истории. Советские граждане во время массового убийства евреев также содействовали немцам. Немцы уничтожили больше евреев, чем гражданских лиц из числа русских, украинцев и белорусов вместе взятых. Поэтому количество убитых евреев стало государственной тайной. Сталин не упоминал о нем, подчеркивая лишь общее число погибших советских граждан.
Немецкая армия была довольно большой количественно, однако оккупационные войска и представители власти испытывали дефицит людей и нуждались в коллаборантах. Охрану для расположенных в Польше концлагерей набирали в основном на Украине. Миф о героическом народном сопротивлении не вынес бы такой правды.
Для Сталина также важно было, чтобы Советский Союз не ассоциировался с еврейским государством. Со стороны Прибалтики ситуацию осложняло еще то, что три оккупации одна за другой – это было хуже, чем оккупация одной только Германией. Признать это Москва не могла. К тому же первая советская оккупация длилась всего год, и не давала оснований признать прибалтов “мирным советским населением”, хотя, к примеру, Маша с Йозефом были – в силу обстоятельств – именно его представителями, ведь советские паспорта спасли им жизнь.
То, что советская история умалчивает о восстании в Варшавском гетто – историческая фальсификация, имеющая мало аналогов. Восстание, между тем, было важным примером еврейского вооруженного сопротивления.
Отнести Холокост лишь к одному из проявлений фашизма – циничный культурный релятивизм.
Жизнь в Латвии была суровой, как и во всем СССР. Денежная реформа 1947-го обнулила большую часть накоплений[242]. “Добровольное” приобретение государственных облигаций на практике являлось дополнительным 10-процентным налогом. Голод 1946–1947 годов в Молдавии и на Украине отразился и на Прибалтике – в Латвии требовали превышения норм по заготовке зерна. При этом сталинский Советский Союз экспортировал зерно в том числе в Финляндию и Францию[243].
Советские власти в 1946-м ввели латышей в заблуждение сельскохозяйственными планами, точно так же как Вышинский в 1940-м. Они говорили о кооперативах, хотя решение о коллективизации, то есть образовании колхозов, было уже принято. Колхозная форма собственности со строгими ограничениями напоминала о крепостном праве[244]. В 1930-х горько шутили, что аббревиатура ВКП(б) – Всероссийская Коммунистическая партия большевиков – на самом деле расшифровывается как Второе крепостное право большевиков. Прибалтийские крестьяне, загнанные в колхозы, все-таки получали внутренние паспорта, то есть большую свободу передвижения, чем на остальной территории СССР.
Вторая крупная волна депортаций, операция Министерства госбезопасности “Прибой”, была проведена одновременно и без предупреждения во всех советских прибалтийских республиках. В Западную и Восточную Сибирь сослали в общей сложности 42 тысячи латышских “кулаков, бандитов и националистов”[245].
Депортации преследовали сразу две цели – упрочение насильственной коллективизации и борьбу с “лесными братьями” (вооруженными национально-освободительными отрядами, в 1945-1950-х годах опиравшимися на сельских жителей). Борьба с “лесными братьями” продолжилась в Литве и Эстонии. Заметное сопротивление советской власти было оказано и на Западной Украине[246].
В освобожденной Риге Маша и Йозеф легко нашли работу, легко интегрировались в просыпающиеся знакомые рижские музыкальные круги и пользовались особыми правами, положенными в Советском Союзе людям искусства.
По окончании войны, в 1945-м, при Латвийской консерватории была основана школа имени Эмиля Дарзиня, ставшая базовым учебным заведением в области музыкального искусства Латвии. Школьная летопись за 2005 год упоминает, что Йозеф Юнгман работал в школе и консерватории в 1945–1950 годах.
О том, почему ему пришлось оставить школу, летопись умалчивает. Маша устроилась на должность преподавателя игры на фортепиано в другой музыкальной школе – имени Язепа Мединя.
Йозеф преподавал игру на скрипке и концертировал как солист до 1949 года, пока на него не поступила анонимка, в которой он именовался “морально неустойчивым антисоветским элементом”. Анонимка утверждала, что он учился в фашистской Германии и остался там после прихода Гитлера к власти, а также женился по расчету на дочери капиталиста.
В реальности дело обстояло так. Окончив с отличием Латвийскую консерваторию, Йозеф получил в 1931 году стипендию фонда Фрица Крейслера на продолжение обучения в Берлинской высшей школе музыки. С приходом Гитлера к власти в январе 1933-го Йозеф как иностранец и еврей был вынужден прервать учебу и покинуть Германию[247].
Преподавателем Йозефа был венгерский еврей Карл Флеш, лишенный немецкого гражданства в 1934-м. Его учебник “Искусство игры на скрипке” – один из основных в этой области. Йозеф считал, что школа и методика Флеша не имеют равных, многие его ученики стали известными музыкантами, среди них аргентинский еврей Рикардо Однопозофф, однокурсник Йозефа.
Йозеф часто вспоминал приезд жившего тогда в США Рикардо в Ригу в 1961-м – тот ужасался бедственному виду Маши и Йозефа и тому, какая печальная судьба постигла карьеру Йозефа. Вторым однокурсником был латышский еврей Лео Аронсон, он обучался в Берлине у еврейского виолончелиста российского происхождения Грегора Пятигорского.
Аронсон вернулся в 1933-м из Берлина в Лиепаю – он был солистом симфонического оркестра. Они с Йозефом часто исполняли вместе камерную музыку. Аронсон побывал и в рижском гетто, и в лагерях, но выжил и уехал в США. Йозеф снова встретился с ним лишь в 1970-х, в Тель-Авиве, у родственников Аронсона.
Йозеф навсегда запомнил вечер 1933 года в Берлине после прихода Гитлера к власти. Иностранные учащиеся Высшей школы музыки обдумывали ситуацию, сложившуюся в Германии. Уезжать из Берлина, центра европейской культуры, не хотелось. Можно было либо вернуться домой (в случае Йозефа – в Латвию), либо уехать в Палестину или США. Каждый совершил свой выбор.
Анонимка сделала свое дело – уволили и Йозефа, и Машу. Оба остались без средств к существованию. Три года у них не было официальной работы.
Начавшаяся в 1948-м невиданная антисемитская кампания была объявлена борьбой с “космополитами”. Советская пропаганда подразумевала под ними евреев, чей патриотизм хотели поставить под сомнение. Пиком кампании явилось “дело врачей-отравителей” 1952–1953 годов. Обе кампании закончились лишь со смертью Сталина в марте 1953-го.
Советский Союз поддержал образование Государства Израиль, однако ни партия, ни Министерство госбезопасности не ожидали кипучего приема, который оказали московские евреи первому послу Израиля – родившейся в 1898 году в Киеве Голде Мейер (Меерсон). Тысячи человек пришли в октябре в Московскую хоральную синагогу на еврейский Новый год Рош А-Шана лишь для того, чтобы увидеть Голду Мейер и крикнуть ей “Шалом!”. Многие из присутствующих впервые были в синагоге.
Традиционное пожелание “На следующий год – в Иерусалиме” эхом звучало и две недели спустя в праздник Иом Кипур, когда большая группа людей пришла провожать израильских дипломатов от синагоги до отеля “Метрополь”. Такой открытой демонстрации Москва не видела десятки лет.
Слезкин излагает стоявшую перед Сталиным дилемму, указывая на “ужасное пробуждение” Агитпропа. Несмотря ни на что, евреи оказались такой же этнической диаспорой, как поляки, финны, греки или немцы. Они были потенциально лояльны другому государству. Вскормленная Сталиным советская интеллигенция тоже не была русской. Скрывшие свое еврейское происхождение считались предателями вдвойне. Впереди была новая волна применения этнического критерия Большого террора 1937-го[248].
В конце 1952 года жена-еврейка жившего на последнем этаже дома Юнгманов сотрудника МГБ пришла к Маше и рассказала, что слышала от мужа о списке депортируемых, в который войдут все евреи. “Вагоны стоят уже наготове на пристанционном участке Тукумса”, – говорила она. Она посоветовала Маше купить всем домочадцам валенки, топить масло и сушить сухари в дорогу. Предполагалось, что дорога приведет в Сибирь. Это оказалось одним из множества слухов.
Соседка по коммуналке, из питерских аристократов, предлагала в случае чего позаботиться о Лене. Маша была непреклонна: “Однажды я уже рассталась со своими близкими. Что будет с нами, будет и с Леночкой”.
Нигде не работать в те времена было опасно, поскольку в советской стране безработных не существовало по определению. При желании безработного можно было обвинить в тунеядстве и приговорить к наказанию с отбыванием срока в трудовых лагерях. Это стало одним из средств борьбы с инакомыслием во времена Хрущева и Брежнева[249]; сталинские методы были прямолинейнее.
Маша и Йозеф зарабатывали на жизнь частными уроками. Одним из учеников Йозефа был брат известного виолончелиста Миши Майского – Валерий Майский. Мать братьев по собственной инициативе написала письмо в защиту Йозефа руководству консерватории, подчеркивая его профессиональные и душевные качества. Йозеф часто вспоминал это письмо как пример исключительной гражданской смелости, поскольку реакция МГБ могла быть непредсказуемой. Валерий Майский, органист и музыковед, встретившись с Леной в Иерусалиме в 1980-х годах, говорил, что именно Иосиф Моисеевич научил его любить музыку.
И еще две латышские музыкальные семьи поддерживали Машу с Йозефом: Вестур Стабульнек, каждое лето приглашавший семью Юнгман в свой дом под Ригой, а также скрипач и дирижер Алнис Закис, сын которого, тоже Алнис, учился у Йозефа.
Как выяснилось впоследствии, анонимку на Йозефа написал один из музыкантов-евреев. Встретившись с доносчиком в 1970-х в Израиле, Йозеф не подал ему руки. Решительная и темпераментная Маша готова была пойти на мировую, но “мягкий и добрый”, по словам Лены, отец отказался. Донос обидел Йозефа до глубины души, к тому же его карьера солиста прервалась из-за последовавшего за анонимкой запрета на работу.
После смерти Сталина Йозеф получил место в оркестре Рижской оперы, а Маша стала преподавать игру на фортепиано в хореографическом училище, а также работать аккомпаниатором в балетном классе. Когда в 1960-х Йозефа снова пригласили в консерваторию, он даже не рассматривал это предложение.
По мнению Лены, Йозеф повиновался судьбе. Мир искусства с его интригами был ему чужд. Йозеф не был бойцом по натуре в отличие от крепкой и горячей Маши.
Жизнь вернулась в свое русло. На рубеже 1960-х Йозефа вызвала к себе “тройка” Оперного театра: директор, председатель партийной организации – парторг и председатель профсоюзной организации – профорг. Функционеры похвалили работу и порядочность Йозефа, подчеркнув, что он пользуется всеобщим уважением, после чего выразили надежду, что он вступит “в нашу доблестную партию”. Йозеф уклонился от предложения, тогда директор театра дал понять, что в оркестре освобождается место концертмейстера, и руководство хотело бы видеть на нем музыканта уровня Йозефа.
Йозеф вернулся домой расстроенным – он совершенно не хотел вступать в партию. Он собирался отказаться, однако обдумывал возможные последствия. Машина реакция была сильной и безоговорочной, по словам Лены, она бушевала: “Только через мой труп! Нельзя идти в ногу с этим бандитским строем. На территории дьявола дьявола не победить”.
Израиль на тот момент уже существовал и был для Юнгманов “нашей страной”. По ночам, таясь, слушали программы Би-би-си на русском языке. Маша считала важным держаться в стороне от советской системы и, по словам Лены, все время боялась стукачей.
Йозеф отказался от вступления в партию, сказав, что еще недостаточно подготовлен идеологически к столь важному шагу. Это был приличный способ уклониться от приглашения пополнить передовую часть трудящихся. Отказ от членства в партии означал отказ и от важных экономических льгот и преимуществ. По свидетельству Касекампа, в те времена это было редкостью[250]. Йозеф работал заместителем концертмейстера до 1969-го, пока не потерял место вновь в связи с тем, что семья попросила разрешение на выезд в Израиль. Разрешение они получили спустя два года.
5 марта 1953 года Маша разбудила Лену криком радости: “Слава богу, диктатор сдох!” Восьмилетняя Лена очень удивилась, придя в школу, где и учителя, и дети истерически оплакивали отца народов. Смерть Сталина совпала с еврейским праздником Пурим. Пурим празднуют в память о спасении евреев в Персии. Это событие описано в библейской Книге Эсфири. Советские евреи восприняли смерть Сталина как новое пуримское чудо.
Пауль Джонсон подчеркивает в большом исследовании, посвященном истории евреев, что взятие Константинополя в 1453-м и процветание извечных врагов евреев – греков – заставило современников ждать прихода Мессии[251]. По мнению Симона Шама, “эллины и иудеи подобны воде и маслу, которые никогда не смешиваются”[252].
По мнению Солженицына, еврейский исход, Большая алия из СССР, начался с чуда – возникновения Государства Израиль. За ним последовало пуримское чудо – смерть Сталина и третье чудо – победа в Шестидневной войне 1967-го.
Вспоминая те годы, Маша всегда подчеркивала, что могло быть и хуже. “Слава богу, нас не посадили и не сослали в Сибирь”.
Спортивная политика и поездка в Ригу
Государственный архив РФ (ГАРФ) в связи с Олимпиадой в Сочи 2014 года подготовил в Москве выставку “Белые игры под грифом “Секретно”. Для западной прессы выставка прошла незамеченной – ее затмили события в Сочи и на Украине, однако она содержала интересные архивные находки. Предыдущая выставка, посвященная олимпийской истории, проводилась там же летом 2010-го и рассказывала о московской Олимпиаде 1980-го. Архивной находкой этой выставки был протокол Политбюро ЦК КПСС, из которого следовало, что Леонид Брежнев интересовался, нельзя ли отменить Олимпиаду. Огромные расходы на нее испугали дряхлеющего генсека.
Предшественник Брежнева Никита Хрущев, в свою очередь, ужаснулся, узнав, во сколько обошелся Всемирный фестиваль молодежи и студентов 1957-го, и отозвал заявку на организацию Всемирной выставки в Москве[253].
Выставка “Белые игры…”, подготовленная заместителем директора Российского государственного архива новейшей истории (РГАНИ), известным историком спорта Михаилом Прозуменщиковым, отражает муки принятия решения, с которыми советские власти еще при Сталине пытались прикинуть, справится ли СССР, не участвовавший до войны в Олимпийских играх, с зимними Олимпийскими играми в Осло 1952-го так, чтобы не уронить престиж великой державы.
Первым спортивным выездом на Запад можно считать поездку московской футбольной команды “Динамо” в Лондон осенью 1945-го. Всего за месяц до открытия лондонских Игр 1948 года Советский Союз блокировал Западный Берлин. Уже шла холодная война. В начале июня 1948-го, за пару недель до блокады Берлина, СССР участвовал в чемпионате Европы по тяжелой атлетике в Хельсинки, но на чемпионат мира по тяжелой атлетике 1948-го свою команду в Филадельфию не отправил[254].
В мае 1951-го Советский Союз все же стал членом Международного олимпийского комитета и впервые принял участие в Играх – в Хельсинки летом 1952-го. По требованию СССР советских олимпийцев разместили отдельно от остальных участников, в только что построенных общежитиях Технологического университета.
Я хорошо это помню, поскольку ездил туда с отцом во время Олимпиады. Согласно каталогу Игр, у советской команды был собственный тренировочный лагерь по другую сторону границы. Вряд ли речь шла о разрушенном Выборге, скорее это был Ленинград.
Дилемма с зимней Олимпиадой в Осло в 1952-м была типичной для советских спортсменов. Прозуменщиков говорит об “элементарном страхе слабости”. Ситуация была чрезвычайно сложной. Последовал доклад властям, без сомнения, и самому Сталину, о том, что от МОК потребовали внести в программу Игр четыре дополнительных вида спорта: бокс, борьбу, тяжелую атлетику и гимнастику. Поскольку МОК не включил эти виды спорта в соревнования, Советский Союз принял участие в зимних Играх лишь спустя четыре года – в Кортина д’ Ампеццо (Италия). Там советская команда лидировала по количеству медалей. В Хельсинки она также показала отличные результаты. По общему количеству медалей СССР уступил лишь США[255].
Первой поездке моего отца, Бруно Нюберга, в СССР в апреле 1954-го предшествовало решение ЦК КПСС. На все визиты иностранцев необходимо было получать разрешение на высшем уровне. Председатель Комитета по физкультуре и спорту при Совете министров Николай Романов в адресованной первому секретарю ЦК “товарищу Хрущеву Н. С.” секретной служебной записке ссылается на выдачу Центральным комитетом разрешения организовать в сентябре 1953-го в Москве конгресс Международной федерации тяжелой атлетики
По свидетельству Прозуменщикова, в РГАНИ гриф секретности снят всего с 40 % хранящихся там документов. Работа идет медленно, поскольку снятие такого грифа требует сложной процедуры в лучших советских традициях[258]. Документ, в котором упоминается мой отец, был, по словам Прозуменщикова, обнаружен недавно и, по удачному стечению обстоятельств, как раз накануне получения моего запроса. Это единственный документ, который мне удалось получить из московского архива, хотя имеется большое количество фактов, указывающих на обширную переписку и неоднократные приглашения отца в СССР. Ни архив ФСБ, ни ГАРФ запрашиваемых мной документов не нашли.
Отец был избран вторым секретарем
Согласно протоколам рабочей комиссии Федерации тяжелоатлетов Финляндии, мой отец с 1954-го по 1963 год побывал в СССР как минимум 12 раз.
Многоэтапность организации этих поездок связана не только с отношениями Финляндии и Советского Союза, но и с нежеланием СССР выпускать своих граждан за границу. К примеру, особенные сложности вызывали разрешения на длительные выезды за рубеж советских тренеров[259]. Среди прочего надо иметь в виду и зависть, которая сопровождала выпускаемых за железный занавес – ведь там советскому человеку открывался доступ к невиданным в СССР материальным благам.
В труде Прозуменщикова “Большой спорт и большая политика” виден почерк профессионального историка. Книга написана блестящим языком и с тонкой иронией описывает решения, принимавшиеся аж в Кремле. Спортивная политика находилась под жестким контролем ЦК. Объектами особенно пристального внимания были футбол, хоккей и шахматы.
По свидетельству Прозуменщикова, примерно 15 % архива касается звезд спорта, за поступками которых тщательно следили, оценивая их моральный облик и идеологическую преданность. К примеру, о всех глупостях, совершенных в Риме двукратным золотым медалистом Олимпиады в Мельбурне в 1956-м, бегуном на длинные дистанции Владимиром Куцем, тщательно докладывалось. В Финляндии и по сей день существует шутка-загадка: какой советский золотой медалист служил в свое время на военно-морской базе в Порккала (
Тщательному наблюдению подвергались и иностранные гости, особенно их переводчики. Основная цель слежки заключалась в том, чтобы не допустить контактов советских спортсменов с “белогвардейцами” или другими эмигрантами. Встречи с коллегами-“перебежчиками” также были строжайше запрещены. Цензура пресекала даже намеки на “перебежчиков”.
Побег в 1974-м лучшего в Европе хоккеиста из социалистической Чехословакии Вацлава Недоманского в Канаду явил для советской журналистики неожиданную проблему. Суперзвезду хоккея невозможно было просто игнорировать. Ситуация нашла отражение в анекдоте, ходившем тогда в СССР: “В Союзе есть две проблемы – Даманский[260]и Недоманский”.
Поскольку достичь западного уровня и воплотить в жизнь обещания Хрущева “догнать и перегнать Америку” было невозможно, приходилось довольствоваться битвой за покорение космоса, увеличением военной мощи и превосходством в науке и спорте[261].
Участь советских спортсменов и тренеров была участью гладиаторов. Те и другие находились под жестким прессингом. Просто результатов было недостаточно, решающим стало отношение властей предержащих к возможному поражению. К спортивным достижениям относились как к военным операциям.
Прозуменщиков приводит пример международных соревнований по скоростному бегу на коньках в Хельсинки в 1953-м, о которых непрерывно докладывали председателю Совета министров Георгию Маленкову. Подобных примеров с участием Никиты Хрущева или пекущихся за идеологическую чистоту Отто Куусинена и Михаила Суслова также достаточно.
Поездка в СССР в 1950-е была делом непростым, нечастым и весьма далеким от обычного туризма.
Регулярное железнодорожное сообщение между Хельсинки и Ленинградом появилось в 1953-м. Маршрут ленинградского ночного поезда был продлен до Москвы в марте 1954-го. Отец, по всей видимости, в апреле 1954-го ехал именно этим новым поездом. Авиакомпания “Аэро”, нынешний “Финнэйр”, первой из западных авиационных перевозчиков начала регулярные рейсы в Москву в 1956-м. В 1958-м “Суомен Туристиауто” начал осуществлять групповые поездки автобусами в Ленинград.
Из архивов Федерации тяжелоатлетов Финляндии следует, что к визитам полагалось запасаться подарками. Отец вспоминал, как привозил коллеге, советскому представителю комитета
Сохранилось извещение, присланное городским портом в ноябре 1956-го о прибытии из Москвы телевизора (18 кг). Прибор, видимо, во время одного из переездов отправился на свалку.
Поездки в СССР и общение с русскими придали резкость отцовской картине мира. Замечу, что дома у нас никогда не отзывались о русских уничижительно.
В детстве, еще до того как летом 1918-го ему исполнилось 11 лет, отец участвовал в Освободительной/гражданской войне – он был курьером, за что получил памятную медаль Освободительной войны и почетную грамоту, подписанную Маннергеймом. Он не входил в шюцкоры и не имел отношения к политике. Его планетой был спорт, но спортивная политика и выборы в 1956-м президента страны захватили и его.
Летом 1952-го во время Олимпиады я прибежал домой с пляжа Хумаллахти[263] с криком, полным изумления: “Янки приехали!” Американские ватерполисты произвели на маленького мальчика большое впечатление. Отец же выговорил мне, шестилетнему, за употребление слова “янки” – оно было, по его мнению, ругательным.
Благодаря своей спортивной должности отец был хорошо знаком с Урхо Кекконеном и в январе 1956-го подписал письмо спортсменов в поддержку избрания Кекконена на пост президента. Среди прочих подписавшихся стоит упомянуть председателя Центрального спортивного союза Финляндии (
Спортивная политика 1950-х и 1960-х была частью беспощадной внутренней политики. Она обострилась с распадом Социал-демократической партии и расколом Спортивного движения рабочего народа, продлившимся дольше, чем раскол Социал-демократической партии и Объединения профсоюзов. Отец часто вспоминал председателя Финского рабочего спортивного союза Пенна Терво, с которым у него были хорошие отношения. Терво был социал-демократом и министром финансов в последнем правительстве Кекконена, в феврале 1956-го он погиб в автокатастрофе. Самой известной жертвой этой политической борьбы, отразившейся и на спорте, стал боксер Олли Мяки[264], представлявший Финский рабочий спортивный союз и из-за этого не допущенный к Олимпиаде в Риме в 1960-м. Ставший впоследствии профессиональным спортсменом, Мяки был чемпионом в своем весе. Еще на зимние Игры в Скво-Вэлли в 1960-м Финляндия пыталась отправить объединенную команду, в том числе получившего “золото” в международных соревнованиях 1959-го конькобежца-спринтера Юхани Ярвинена, члена Финского рабочего спортивного союза.
Всю горечь этого раскола описывает оценка, данная ему историком Сеппо Хентиля, по словам которого разногласия в конце 1950-х оказались сильнее, чем в 1947-1949-м, когда был заключен предыдущий договор о сотрудничестве[265].
Федерация тяжелоатлетов Финляндии была первой федерацией отдельного вида спорта, заключившей так называемый договор о сотрудничестве с Финским рабочим спортивным союзом, причем сделавшей это до Олимпиады в Риме, что было принципиально важной позицией в конфликте. Соглашение, предложенное Урхо Кекконеном перед самыми Играми, провалилось, и это обострило и без того напряженную ситуацию.
Конфликт был ожесточенным. Сторонникам Кекконена и искателям согласия не нашлось в Хельсинки места для ночлега. Когда отца в 1963-м пытались отстранить от руководства Финской федерацией тяжелоатлетов, Кекконен прислал ему гневное письмо, в котором выражал свою поддержку: “За некрасивой попыткой, как я подозреваю, стоят люди, чье истинные заслуги в финском спорте я не берусь оценить… Я рад, что все тяжелоатлеты встали на твою сторону, и ты можешь продолжать спортивную работу (подчеркнуто Кекконеном) во главе созданной тобой федерации. Искренне желаю тебе непреходящего в ней успеха. С нуля ты поднял финскую тяжелую атлетику на мировой уровень. И достиг этого не тем, что вместе со всеми плясал под чужую дудку, а благодаря независимой, профессиональной, увлеченной работе”. В письме звучал и намек на отстранение Олли Мяки от участия в римской Олимпиаде.
В тот же год президент республики присвоил моему отцу почетное звание социального советника.
В марте 1965-го Кекконен пригласил
Отцовская борьба и его поддержка Кекконена повлияли на дух нашего дома и мое мировоззрение. Во мне проснулся интерес к финской внешней политике.
И по сей день я с улыбкой вспоминаю дворника с Линнанкоскенкату, переехавшего из рабочего района Алппила в наш буржуазный Така-Тёёлё, с которым мы заключили пари на пять марок – кто выиграет президентские выборы 1956 года – социал-демократ Фагерхольм или центрист Кекконен? Он так и не отдал десятилетнему мальчишке проспоренное.
Самой значительной отцовской поездкой стала поездка в Москву в августе 1957-го, во время Фестиваля молодежи и студентов. От Финляндии поехали трое высокопоставленных спортивных чиновников и трое тяжелоатлетов. Шведские атлеты тоже ехали в Москву на поезде через Хельсинки.
Фестиваль был грандиозным событием. Делегация принимающей страны была, естественно, самой большой (3719 человек), однако второй по величине оказалась финская (2103). Финнов в Москву приехало даже больше, чем французов (2099) или итальянцев (1854)[266].
Символом фестиваля был голубь Пикассо, девиз – “За мир и дружбу”. Благодаря фестивалю песня “Подмосковные вечера” надолго стала хитом, а в столице появился проспект Мира [267].
Поделиться книгой: