Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Последний поезд в Москву - Рене Нюберг на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Слово “Холокост” стало символом гибели евреев после одноименного американского фильма, вышедшего в 1978 году. В 1979-м слово было признано в Германии словом года[27].

Профессор Йельского университета Тимоти Снайдер подчеркивает в своей основополагающей монографии “Кровавые земли”[28], что в умах европейцев Холокост связан преимущественно с Освенцимом и гибелью западноевропейских евреев. На самом же деле основная тяжесть пришлась на территории восточнее границы Молотова-Риббентропа, откуда немцы не утруждались вывозить евреев в концентрационные лагеря: их уничтожали прямо на месте или же изнуряли непосильным трудом.

История в моей немецкой школе преподавалась на высшем уровне. Только позднее я понял, что благодаря в особенности нашему преподавателю истории и немецкого Вольфгангу Ванкелю я на всю жизнь получил прививку от какой бы то ни было идеологии.

Запомнилось написанное им на доске “уравнение”. Ванкель перечислил сначала заслуги Гитлера – от автобанов до искоренения безработицы. Потом взял перечисленное в скобки и написал перед ними, отделив знаком минус, слово “война”, которое сводило на нет все плюсы. Родившийся в Нюрнберге Ванкель во время войны находился в Норвегии, однако брат его погиб на Восточном фронте.

У преподавателей финского и шведского была важная роль. В их задачу входило вложить в нас знания о финском обществе и особенно о современной истории. С этим они блестяще справились. Хорошо запомнилась преподаватель финского, магистр Ауне Сёдер-ман, в девичестве Туомела. Во время войны она была на фронте, а после войны училась вокалу в Цюрихе.

Преподаватель шведского, Фолке Вагнер, был чудесным человеком, впоследствии он перешел работать в промышленность. Его отец прибыл в Финляндию в 1918-м в составе дивизии генерала Рюдигера фон дер Гольца[29] и осел в стране. С Фолке Вагнером мы читали “Рассказы прапорщика Столя” Рунеберга[30] по-шведски! Самого Фолке печалило только одно обстоятельство: он не мог позволить себе ничего шикарнее “Шкоды”, а коллеги-немцы гордо разъезжали на “Фольксваген-жуках”.

Ученик хельсинкской немецкой школы изучал немецкий и должен был глубоко погружаться в немецкую культуру и историю. Но в 1950-1960-х мы не отождествляли себя с Германией. Напротив, дух времени подчеркивал нашу финскую идентичность. Сам я не был знаком с Германией и впервые побывал там только студентом.

“Мать – еврейка, но посещал немецкую школу”

Став взрослым, я обычно тоже не рассказывал о еврейском происхождении матери. Во время работы в Министерстве иностранных дел я столкнулся с упоминанием о нем лишь однажды. Тот случай запал в память.

Посол Яакко Халлама летом 1974-го ушел в отпуск, и нам с моим московским начальником, советником посольства Арто Мансалой, пришлось открыть его сейф. Зачем мы его открывали и что искали, я забыл. Как бы там ни было, одна из бумаг, лежавших наверху стопки, слетела на пол. Я поднял ее. Это оказалась характеристика на молодого дипломата Нюберга, которую Халлама направлял заместителю статс-секретаря Юрьё Ваананену.

Я успел прочесть начало, после чего Мансала подхватил листок и закрыл сейф. Позже, уже выйдя на пенсию, Мансала выдал мне из архива министерства копию этой характеристики. Халлама в ней называет меня “интересным явлением” и конкретизирует: “мать – еврейка, однако посещал немецкую школу”[31].

Вторая история, о которой я размышлял не один год, не касалась меня лично, я стал лишь свидетелем, будучи помощником заместителя статс-секретаря Министерства иностранных дел Кейо Корхонена в 1979–1982 годах. После того как посол Финляндии в ООН Макс Якобсон не занял пост генерального секретаря ООН в 1971-м, его подвергли критике крайние левые, известные журналисты и представитель Министерства иностранных дел, историк Юхани Суоми. Хотя еще не все советские архивы открыты для пользования, можно предположить, в чем было дело: Советский Союз не хотел видеть в этой должности активного и одаренного финского дипломата. Еврейское происхождение Якобсона сыграло лишь второстепенную роль. Однако антисемитизм, вспыхнувший в Советском Союзе с новой силой после Шестидневной войны 1967 года, придал критике Якобсона и такой оттенок. Это не прошло незамеченным в Финляндии.

Позднее газета “Хельсингин Саномат” воспользовалась отголосками этой истории, попросив Якобсона, ведущего свою колонку, отозваться на многотомную биографию президента Урхо Кекконена, которую писал в тот момент Юхани Суоми. Критика оказалась убийственной.

Якобсон был ближайшим другом и коллегой Кекконена. Он занимался вопросами внешней политики с конца 1950-х и был одним из немногих умевших сохранять дистанцию в отношениях с президентом. Помню, как однажды Кейо Корхонен запретил Юхани Суоми подкалывать Якобсона в одной из своих статей библейской цитатой: “Толос Иакова, а руки Исава”. В цитате сквозил содержащий антисемитизм намек на советское посольство. Даже в книге, опубликованной в 2013 году, Юхани Суоми упоминает, что “Якобсон отрицательно относился к Советскому Союзу”.

Резидент КГБ в советском посольстве Хельсинки, генерал Виктор Владимиров, вступив в должность в 1977 году, первым делом сменил посла, и Владимир Степанов покорно переместился в Петрозаводск. Вдобавок Владимиров начал активно поддерживать связи с самыми влиятельными финнами, в том числе с крупным промышленником Пяйвиё Хетемяки, который, в свою очередь, представил его Якобсону.

После первой встречи в 1977 году Владимиров охарактеризовал Якобсона и его отношение к Советскому Союзу так: “Макса Якобсона нельзя назвать другом СССР, но и врагом он не выглядит, хотя некоторые сотрудники советского посольства в Хельсинки утверждают обратное”. В своих воспоминаниях Владимиров описывает Якобсона уважительно, даже почтительно, постоянно цитирует и комментирует его записи.

Еще одним гражданином СССР, влиявшим на политику Финляндии, был известный финнофоб Владимир Федоров, работавший и в советском посольстве, и в ЦК КПСС.

Поддерживавший оставшихся в меньшинстве коммунистов Федоров дал журналисту ТАСС, впоследствии получившему финское гражданство, такой совет: относиться к Финляндии как к врагу, поскольку это облегчает ведение дел.

Юхани Суоми знал, что делает, но вряд ли понимал, что делает. Сейчас, спустя время, вызывает удивление, что Суоми, который был на тот момент ведущим толкователем советско-финских отношений и в особенности Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи, не распознал элемента антисемитизма, содержащегося в критике, исходившей от советского посольства. Это было частью брежневской внутренней и внешней политики, не имевшей отношения ни к Финляндии, ни к Максу Якобсону. Юхани Суоми был постоянно на связи с полицией безопасности, следившей за тем, что происходит вокруг советского посольства.

Запомнилось сообщение, с которым вечно беспокойный Юхани Суоми выступил на собрании политического отдела в сентябре 1981-го. Кекконен тогда как раз заболел и ушел в отставку. Имевший связи с советским посольством Суоми был очень встревожен и причитал: “Ой-ей, как это не вовремя!” Спустя год не стало и Брежнева.

Позже я имел возможность сравнить Владимирова с его коллегой Вячеславом Трубниковым, на пару десятков лет моложе. Оба были взращены андроповским КГБ. Когда Владимиров вернулся из Финляндии в Москву, Трубников только начинал в 1984-м резидентом КГБ в Нью-Дели. Он сменил Евгения Примакова в должности директора Службы внешней разведки (в прошлом Первого главного управления КГБ СССР) в 1996–2000 годах, был генералом армии. Я встречался с ним, когда он работал первым заместителем министра иностранных дел России в 2000–2004 годах.

Мы познакомились получше в связи с международными делами, и осенью 2013-го я привел его в Хельсинки на званый ужин. Там были промышленники, дипломаты и ученые. Трубников охарактеризовал внешнюю разведку КГБ так: “Нам платили в КГБ за то, чтобы мы рассказывали, как обстоят дела”.

Убийство чести. Хельсинки. 1930-е годы

Мои родители Фейге (Фейго, Фанни) Токациер и Бруно Нюберг познакомились, по всей видимости, еще в 1934 году. На прекрасном кольце с аквамарином, перешедшем по наследству к моей жене, выгравирована надпись: “6.1.1935 Б”. У моей жены хранится и обручальное кольцо – платина с бриллиантом – с гравировкой: “3.12.1936 Бруно”. Отец был спортсменом и первым председателем Союза тяжелоатлетов Финляндии. В 1952-1960-х он был президентом Всемирного тяжелоатлетического союза. Спортом занимались и трое братьев моей матери. Младший, Якоб, и один из близнецов, Мейшу (Мозес), занимались тяжелой атлетикой. Второй брат-близнец, Мему (Абрам), был известным спринтером.

Бруно влюбился в красавицу сестру, и это обеспокоило их отца, Мейера Токациера. Он отправил Фейго в Ригу, к своему брату Абраму Тукациеру, в семье которого воспитывались четверо дочерей. Старшая, Маша (Мария), была на пару лет моложе моей матери, и кузины дружили с давних пор. Лето 1929-го мама провела в Риге, следующим летом Маша гостила в семье дяди в Хельсинки.

Поскольку в Хельсинки жило всего чуть более 200 еврейских семей, найти подходящего жениха было нелегко. В Риге еврейское население было куда больше (на 1940 год около 50 тысяч). Расчет был на то, что в музыкальных кругах Риги отыщется потенциальный жених. Маша окончила весной 1936-го Рижскую консерваторию по классу преподавания игры на фортепиано. На концерте по случаю окончания учебного года Маша, по свидетельству местной русскоязычной газеты, играла Первый фортепианный концерт Рахманинова фа-диез минор “и имела большой успех”[32].

Весной 1937-го мама с Машей жили в одной комнате просторной квартиры Тукациеров в Риге. Мама рассказала Маше о своей тайной помолвке с Бруно. Маша дала совет: “Если любишь Бруно, слушай только свое сердце”. Бруно запомнил это и поблагодарил Машу, когда они встретились в 1957 году в Юрмале. Маше особенно запомнилась фраза Бруно о том, что у Фейго красивые руки.

В Риге мама выучила немецкий и до конца жизни говорила на нем с очаровательным прибалтийским акцентом. “Livet vаr gott i Riga” (“Жизнь в Риге была прекрасной”), – часто повторяла она уже в старости. Однако еврейского мужа она там не нашла и возвратилась в Хельсинки. В августе 1937-го они с Бруно поженились.

Мама знала, что делает, но не предполагала, каковы будут последствия.

Мама собрала вещи, покинула дом на Лённротинкату и отправила отцу телеграмму: она вышла замуж за Бруно и отправляется в свадебное путешествие в Стокгольм. Мейер немедленно отнес в полицию заявление о том, что его дочь сбежала, похитив из кассы деньги, принадлежащие семейному бизнесу.

Полиция задержала мою мать на причале в Турку, когда она садилась на паром. Свадебное путешествие не успело даже начаться. Близнецы предоставили в распоряжение полиции отцовский “Паккард”, и маму среди ночи привезли обратно в Хельсинки. Несмотря на протесты братьев, отец тоже поехал с ними. В Хельсинки беглянку заключили под стражу.

Атмосфера во время полицейского допроса, состоявшегося на следующий день, была более чем напряженной. Из протокола следует, что особенно сыпал оскорблениями Абрам, говоря, что лучше убьет сестру, чем увидит ее замужем за Бруно. Впоследствии в суде он это отрицал. Сестра матери, Рико (Ривке), тоже присутствовавшая при допросе, назвала сестру шлюхой и добавила: “Лучше бы ты умерла и никогда не рождалась”, после чего ей велели покинуть участок.

Абрам угрожал моему отцу физической расправой. Из протокола следует, что сотрудник угрозыска Вяхтер, услышав угрозы Абрама Тукациера, посоветовал моему отцу обзавестись оружием. Такие слова из уст полицейского в сегодняшней Финляндии трудно понять. Отец последовал совету – маузер 1914 года, который он приобрел, до сих пор хранится у меня, правда, в нерабочем состоянии. Когда началась Зимняя война, отец оставил оружие матери в квартире на Меримиехенкату на столике в прихожей. Мама рассказывала потом, что всегда старалась обходить его стороной.

Уже на причале в Турку горячий Абрам махнул рукой на якобы похищенные деньги и подтвердил, что важнее всего было “привезти Фейго обратно в Хельсинки”.

Когда дело рассматривалось в городском суде, ложное обвинение испарилось, и все повернулось против обвинителей. Мейера обвинили в незаконном лишении свободы и приговорили к семи месяцам условного заключения. Процесс шел в четыре заседания. Апелляционный суд Турку в июле 1940-го заменил условный срок реальным, что подтвердил Верховный суд в мае 1941-го.

Когда 22 августа 1937 года, в воскресенье, Фейго освободили из полиции, Абрам позвонил в участок и соврал, что у Мейера сердечный приступ и он умирает. Фейго привезли вместе с инспектором уголовной полиции на Лённротинкату для перекрестного допроса (отца и дочери). Но из-за состояния здоровья отца план не удался. Как зафиксировано в протоколе, Фейго плакала, держала лежащего в кровати отца за руку. Он повторял: “Ты никуда не поедешь”, а Фейго отвечала согласием.

Мотивы Мейера были ясны, и он открыто сообщил о них в заявлении. Он хотел любым способом предостеречь дочь от “судьбоносной “ошибки. Он обвинял дочь в том, что она опозорила его. Фейго в своем заявлении подтверждает, что отец прибегнул к заведомо ложному доносу, чтобы помешать браку, который, по его мнению, не только вел к разрыву с верой, но и сулил дочери в будущем лишь несчастье. По мнению Фейго, полиция была введена в заблуждение с целью “разлучить меня с мужем и против моего желания принудить меня вернуться домой”. Она добавляет, что заявления о хищении, если о таковом и шла речь, полиции сделано не было.

Процветающий магазин мужской одежды Мейера был типичным еврейским семейным бизнесом. Невозможно, утверждала Фейго в суде, рассматривать внутрисемейные конфликты в суде. Хищение было придумано лишь для того, чтобы вовлечь в дело полицию. “Все мое преступление заключалось в браке с христианином”, – утверждала моя мать.

Согласно протоколу, Фейго более месяца находилась в отцовском доме на Лённротинкату, где проживали и остальные четверо взрослых детей. Отец отрицал обвинения дочери в том, что держал ее дома помимо ее воли. Единогласно отец и дочь утверждают, что Фейго покинула Лённротинкату 3 ноября 1937 года и отправилась к Бруно на Меримиехенкату. Что произошло за эти пять с лишним недель, выяснить уже не удастся. В чем в реальности заключалось “лишение свободы”, вменяемое Мейеру в вину, также остается неясным. Ничто не указывает на то, чтобы к дочери применялось физическое насилие, однако психологического, если вдуматься, хватало. Фейго утверждает в заявлении, что ее удерживали в родительском доме силой и угрозами, пока она не набралась смелости и не сбежала.

Если бы Фейго захотела после всего вышеописанного развестись с Бруно, ее было бы несложно понять. Но 27-летняя Фейго была верна своему решению. Она ушла из отцовского дома в дом мужа. До этого они два года были тайно помолвлены. Это был окончательный разрыв с семьей и старым миром. И Фейго ни разу не оглянулась.

Моя мать пережила своих братьев и сестер. Во время Зимней войны она однажды встретила своего отца в бомбоубежище. Мейер взглянул на дочь и произнес: “Чтоб тебя убило первой же бомбой!”

Помиловали Мейера или приговор был исполнен? Я слышал от родителей, что Мейера помиловал президент республики. Тем не менее я не нашел в архивах ни подтверждения этому, ни сведений о тюремном заключении Мейера. В приложенном к решению Верховного суда особом мнении одного из судей предлагалось сократить срок наказания до шести месяцев. В таком случае Мейеру не пришлось бы отсиживать присужденный ему срок в соответствии с принятым 8 мая 1940 года законом о “помиловании некоторых преступников”[33]. Можно предположить, что военное положение спасло 61-летнего Мейера от такого позора![34]

Под старость мама часто вспоминала о своей матери и редко – о братьях и сестрах. Уже в очень преклонном возрасте она однажды призналась, что простила отца, поскольку тот не мог поступить иначе. Он был пленником своей веры. Мне же часто приходит на ум, что отец и дочь во многом друг друга стоили: оба имели сильный и неуступчивый характер.

Когда маме было уже за 90, я привез к ней в гости племянника, Бена Грасса. Зрение у нее к тому времени ослабело, но все же она разглядела Бена из-за затемненных очков и тут же перешла к делу – спросила по-шведски: “Бен, ты женился на христианке? И как к этому отнеслась твоя мать? Это же все равно что плевать в собственный стакан”. При этом мама, разумеется, знала, что жена Бена перешла в иудаизм и воспитывала их троих детей в еврейской вере. Бен, в прошлом исполнительный директор крупного предприятия, как мальчишка сидел на краешке стула и со всем соглашался. Этот визит был важен, поскольку Бен желал примирения. Своим приходом к тетке он подтвердил это.

Семья матери одобряла Бруно до тех пор, пока он был лишь приятелем братьев. Но как только он стал интересоваться дочерью (“моей умнейшей и прекраснейшей дочерью”), как повторял в ужасе Мейер, он сразу превратился во врага. Мейер утверждал в суде, что даже не знаком с Бруно.

Интересно также, что только один из близнецов, Абрам, а также сестра, Рико, проявили агрессию. Следователи, конечно, упоминают в своих записях обоих близнецов, однако Мозес, согласно судебным протоколам, оставался безучастным. Фейго, впрочем, в своем заявлении упоминает о давлении со стороны обоих братьев – то есть близнецов, поскольку младший из братьев, Якоб, в бумагах ни разу не упоминается.

По данным архива Союза тяжелоатлетов Финляндии, осенью 1937-го Мозес Токациер занимал должность фининспектора союза. На октябрьском собрании решено было попросить его проверить также счета за следующий год. На том же собрании союз одобрил в качестве одного из новых членов еврейскую “Маккаби”, состоящую из 40 участников. Самыми видными спортсменами команды были Якоб и Мозес Токациеры. Оба брата продолжили карьеру в тяжелой атлетике и после замужества сестры.

Якоб Токациер в 1941-м завоевал первенство на чемпионате стран Северной Европы, став первым победителем из Финляндии в тяжелой атлетике. Второй из братьев, спринтер Абрам Токациер, также оставил след в спортивной истории Финляндии. На соревновании, посвященном открытию Олимпийского стадиона в Хельсинки весной 1938-го, судьи присудили ему четвертое место, хотя камера на финише зафиксировала его абсолютную победу в беге на юо метров. Писатель Чёль Весте снова привлек к этому событию внимание общественности в 2013 году в своей книге “Иллюзия 38”. Хотя “Хельсингин Саномат” на следующий же день опубликовала снимок, сделанный камерой, решение судей не было отменено. Благодаря шуму, поднявшемуся после книги Весте, Спортивный союз Финляндии в 2013 году пересмотрел дело и опротестовал старое решение. Это, вероятно, единственное событие подобного рода в истории спорта. Оно также является ярким примером антисемитизма, царившего в Финляндии в 1930-е годы. Абрам не хотел допустить брака своей сестры и христианина, а через восемь месяцев Абраму не позволили победить христианина на беговой дорожке.

Разрыв Фейго с семьей был подобен убийству чести, хотя до настоящего убийства, несмотря на угрозы, не дошло. Семья объявила Фейго умершей и полностью исключила из своей жизни.

На самом деле брак еврейской девушки с иноверцем не был чем-то исключительным, скорее наоборот, это была обычная история, и все ее участники твердо знали, как в таком случае следует поступать. В обжаловании, адресованном Верховному суду осенью 1940-го, Мейер полагает, что брак, заключенный его дочерью с христианином, навлекает на него позор, выставляет его в максимально дурном свете и является ошибкой. Исходя из того, что я слышал, Мейер признал бы моего отца, “если бы он даже был дворником, главное – евреем”.

Брак еврейки с неевреем означает с точки зрения ортодоксального иудаизма “необратимую утрату неприкосновенности и святости”. Это также ведет к отлучению от религии, разрыву связей и символической смерти[35].

Заявление Мейера и в особенности предъявленное дочери обвинение в том, что она опозорила отца, – это практически слово в слово жалоба главного героя “Скрипача на крыше”, Тевье-молочника. Его дочь Хава также вышла замуж за христианина, но в отличие от Фейго попыталась вернуться к отцу. Когда ее сестра просит у отца снисхождения к ней, отец произносит: “А боль, которая по сей день сжимает мне сердце, когда я вспоминаю, что она с нами сделала, на кого нас променяла!”[36]

“Тевье-молочник” Шолом-Алейхема известен в основном благодаря бродвейскому мюзиклу “Скрипач на крыше”, в котором сюжет подвергся изменениям и стал более оптимистичным. Написанная же на идиш книга замечательно свидетельствует о трагическом моменте из жизни штетла, еврейского местечка в дореволюционной России. Одна из дочерей Тевье вышла замуж за революционера, вторая – за бедного портняжку, третья увлеклась донжуаном, забеременела и покончила с собой, четвертая отдалась спекулянту, который, потеряв все, уехал в Америку. Пятая же дочь, Хава, вышла замуж за русского, то есть христианина, и именно от нее отрекся отец. Семья отсидела предписанную традицией шиву – семь дней скорбела по живому ребенку.

То же самое произошло в семье Токациеров в Хельсинки в 1937 году. Отец читал в синагоге кадиш скорбящих – поминальную молитву, семья отсидела шиву. Сидение шивы также подразумевает прием соболезнований и слов утешения от друзей и родственников. Интересно, кто осенью 1937-го приходил высказать Тукациерам соболезнование в связи со смертью живой дочери?

Журналист Рони Смолар обосновывает решение семьи с точки зрения ортодоксального иудаизма: “Для семьи ортодоксального еврея женитьба ребенка на нееврее равносильна его смерти. Так же как и по умершему, по нему надлежит скорбеть в течение 11 месяцев: носить траур, читать в синагоге соответствующие молитвы; такой изменивший вере ребенок выносится за пределы семьи. Его просто более не существует”[37].

Финские законы тем не менее не признают отлучения от наследства. При составлении описи наследства Мейера Токациера в мае 1966-го моя мать была включена в число наследников, хотя ее интересы пришлось защищать адвокату.

Снятый в 1986 году фильм “Мы всегда говорим “До свидания” повествует о судьбе американского военного летчика (его играет Том Хэнкс). Он получает ранение в Северной Африке, его отправляют долечиваться в Иерусалим, где он встречает девушку из рода ладино. Ладино – ортодоксальные евреи, в XVI веке покинувшие Испанию и сохранившие язык, так называемый еврейско-испанский. Связь молодых приводит к разрыву девушки с семьей. Особенно сурова мать, а братья буквально в гневе рвут на себе рубахи. Правда, один из братьев защищает сестру и иронически предлагает братьям: ну что, давайте теперь закидаем ее камнями? Отец проявляет больше понимания, но и он спокойно заявляет: “Если выйдешь замуж за христианина, ты мне больше не дочь”. Я рассказал об этом фильме матери, тогда уже довольно пожилой. Дослушав, она заметила: “Это кино про меня”.

В школьные годы я несколько раз ходил в кино с одной из троюродных сестер по материнской линии. Ее отец был из тех немногих родственников, с которыми мои родители поддерживали отношения. Сестра однажды пригласила меня на встречу еврейской общины в синагогу. Мама категорически запретила мне туда идти и выразила надежду, что пока она жива, ноги моей не будет в этом месте.

Первая синагога, которую я увидел изнутри, была Ленинградская хоральная синагога летом 1971-го, там же я впервые услышал обращение на идиш и ответил по-немецки.

Я уважал желание матери и впервые побывал в синагоге Хельсинки только после ее смерти. Однако задолго до того я попросил кузена Гилеля Токациера отчитать по матери поминальную молитву – кадиш скорбящих, когда придет ее час. Не столько из религиозных соображений, сколько потому, что мой дед прочел его по еще живой дочери.

В игру вмешался случай. В декабре 2006-го, когда моя мать скончалась, я был в Берлине и собирался в Мюнхен. И потому сразу же, узнав о смерти, я попросил своего друга, профессора истории университета Бундесвера в Мюнхене Михаэля Вольфсона, прочитать кадиш по моей матери, а вернувшись в Финляндию, попросил и кузена Гилеля сделать то же в синагоге Хельсинки.

По всей вероятности, мама осенью 1937-го посещала еврейскую общину.

Я помню рассказ отца о том, как рабби Симон Федербуш ужасался решению “дочери Сиона”. По инициативе Федербуша общество организовало 25 ноября 1937 года в еврейской школе совместного обучения беседы на тему смешанных браков. На всякий случай в приглашениях, раздаваемых членам общины, было напечатано: “Присутствие молодежи обязательно”. Еврейская спортивная команда “Маккаби” выступила в том же духе и в суровом циркуляре в апреле 1938-го напомнила, что заключившие смешанный брак члены команды не смогут более принимать участия в ее деятельности[38].

Федербуш возглавлял общину в 1930–1940 годах. Интеллектуал, получивший высшее образование, учившийся в Вене, избранный в польский Сейм ортодоксальный еврей и ярый приверженец сионизма, он возражал против преподавания идиш в еврейской школе Хельсинки. Но в феврале 1940-го, во время Зимней войны, раввин покинул свою паству и бежал в Америку[39]. Это событие отражается в протоколах еврейской общины на протяжении всего 1940 года. На одно из писем, которое содержало призыв как можно скорее вернуться к исполнению своих обязанностей, датированное 9 февраля 1940 года, Федербух отвечает рукописным письмом на элегантном немецком, где в изящных выражениях отрицает право совета общины давать советы ему.

Социализация в финском обществе

Евреи, жившие в Финляндии, только по прошествии обеих войн стали финскими евреями, то есть частью финского общества, хотя уже с начала прошлого столетия занимали важное положение в истории столицы[40]. Еще в период между войнами евреи считались чуждым элементом. Владевшие несколькими языками, просионистски настроенные, урбанизированные – это было особое, занятое в основном торговлей меньшинство, чей уровень образования превышал уровень образования коренного аграрного населения. Сионисты подчеркивают, что именно благодаря образованию евреи смогли оставить такие традиционные для них занятия, как торговля одеждой и пушниной[41].

Благодаря владению шведским финские евреи ощущали большую близость к Швеции, чем к Прибалтике, где евреи говорили в основном на идиш.

Отсутствие в Финляндии еврейской школы ускорило ассимиляцию[42]. Финские евреи отличались от ранее сформировавшейся и более крупной еврейской диаспоры в Швеции еще и тем, что за редким исключением были выходцами из России и остались в Финляндии после службы в русской армии[43].

Солдаты-евреи имели данное царем право остаться жить в местности, где закончили службу. Финские евреи были типичной транснациональной группой населения, чья история не ограничивалась Финляндией: у многих из них были сильны родовые связи, в особенности с Россией, а также – вплоть до самой революции – с русской армией. Лишь по закону от 1 января 1918 года они получили финляндское гражданство. Моя мать, родившаяся в Гельсингфорсе (Хельсинки), стала финляндской гражданкой 3 января 1920 года в возрасте девяти лет.

Отношение к прибывающим в Финляндию евреям и их стремление стать финляндскими подданными его величества освещены в истории достаточно основательно. Одним из интересных моментов, затронувших и семью моей матери, было данное незамужним еврейкам право оставаться в Финляндии. До этого они, не являясь финляндскими подданными, по достижении совершеннолетия должны были вернуться в “местность, откуда были родом” – где скорее всего никогда и не бывали. “Местность, откуда они были родом” определялась по последнему месту службы отца и находилась где-то в Российской империи. Поэтому брак с солдатом-евреем, получившим право остаться, был самым верным способом также остаться в Финляндии.

По свидетельству Лауры Катарины Экхольм, согласно протоколам полиции, это была самая распространенная причина еврейских браков в Финляндии[44]. Как пишет Рони Смолар, незамужние еврейки стекались из прибалтийской провинции в Финляндию, желая найти там мужа-еврея и таким образом получить право остаться[45].

Я помню, как бобе называла своего мужа солдафоном, как обучала его шведскому языку – судя по всему, жить с ним было нелегко. С самого начала они были очень разными людьми. Первым шоком для невесты стали вставные зубы жениха…

Моя бабушка Сара Лефкович, согласно метрическим книгам, была родом из Турку, но выросла в Николайстадте-Вааса, где ее мать держала питейное заведение для солдат-евреев. Там маленькая Сара впитала шведский язык и шведскую культуру. Мой кузен, музыкант Гилель, с восхищением вспоминает, какое невероятное количество шведских детских песенок и потешек она знала. Мой дед Мейер был родом из русской еврейской глубинки. Ортодоксальный глубоко верующий еврей, сионист, в Хельсинки он стал процветающим бизнесменом. Мои кузены рассказывают, что в синагоге у него было собственное место, где и по сей день видны следы его ног. Жил он на углу Лённротинкату и Альбертинкату, так что до синагоги на Мальминкату мог дойти пешком, и в шабат ему не приходилось пользоваться транспортом.

Снайпер Мейер Токациер служил в седьмой роте Первого финляндского стрелкового полка в казармах Ууденмаа в Хельсинки и был отправлен в резерв в августе 1903-го[46]. Вышла ли Сара за него замуж, чтобы упрочить свое право на проживание в Финляндии, – вопрос, ответить на который уже невозможно.

Мамина социализация в финском обществе неизбежно началась сразу после необратимой ссоры с семьей. Моя младшая дочь Катарина нашла в списках сделавших пожертвование на основание Финского культурного фонда за 1938 год подпись “госпожи Фанни Нюберг”, внесшей 10 марок[47]. Ни родителей, ни братьев и сестер матери в этом списке нет, зато упоминается кузен моей жены “школьник Тимо Хольма”, будущий пастор, который тоже участвовал в сборе и пожертвовал столько же.

На родительской книжной полке стоят “Рассказы прапорщика Столя” Рунеберга в позолоченном кожаном переплете, на первой странице которого отцовской рукой вписаны владельцы: Бруно и Фейго Нюберг, 01.11.1939. Это и моя книга, которую я перечитываю спустя годы.

После Зимней войны мама перешла в лютеранскую веру[48]. Как рассказала отцу Маша в Риге в 1957 году, это было мамино решение. Ее крестили 28 мая 1940 года. Дело в апелляционном суде Турку на тот момент все еще находилось на рассмотрении, суд вынес решение только в июле 1940-го.

Когда разгорелась вторая Советско-финская война, и отец снова отправился на фронт, мама по объявлению в газете записалась в больницу Красного Креста водителем скорой. У нее были водительские права, и она умела водить отцовский “Паккард”. Хрупких женщин в 1940 году еще не брали в водители, и мама выучилась в Красном Кресте на “сестричку”. Она всю войну прослужила в Хельсинки в этой должности и получила медаль Свободы второго класса с красным крестом (для награждения медицинского персонала). Служила она в госпитале Экспериментального лицея на Аркадианкату, который специализировался на ранениях головы. Позже она продолжила карьеру ассистентом врача в больнице Красного Креста в Тёёлё.

Самая еврейская держава в мире

После третьего раздела Польши в 1795 году Россия стала преобладающим по количеству евреев государством мира. До этого, если не принимать во внимание определенные исторически сложившиеся поселения, в России жили лишь единичные евреи. В глобальном труде о евреях в России “Двести лет вместе (1795–1995)” Александр Солженицын цитирует письмо Ивана Грозного королю польскому, датированное 1550 годом: “И ты бы, брат наш, вперед о жидех к нам не писал”[49].

Еврейское население, которое при Екатерине Великой насчитывало миллион, к концу Первой мировой войны выросло до 5 миллионов, что составляло 4 % населения Российской империи и более половины еврейского населения мира. Второй по количеству евреев была на тот момент Австро-Венгрия (около 2 миллионов). Та часть Российской империи, к которой относились нынешняя Восточная Польша, Литва, Белоруссия, западная часть Украины и Бессарабия, была известна как черта оседлости, откуда евреи по экономическим причинам стремились вырваться во “внутренние губернии” России и особенно в города.

Исключением являлись отвоеванная у Швеции в 1721 году Ливония, Рига, а также присоединенная при разделе Польши в 1795 году Курляндия, в которых зарегистрированным евреям дозволялось селиться. Ограничения были не расовыми, а религиозными, и не затрагивали исторических мест проживания: горских и грузинских евреев, изначально вышедших из Вавилона и обосновавшихся в Бухаре среднеазиатских, “туземных” (бухарских) евреев, а также караимов[50].

Черта оседлости и ограничение свободы передвижения сохранялись вплоть до Февральской революции 1917 года. Премьер-министр, реформатор Петр Столыпин в 1906 году предлагал царю отменить черту оседлости, на что Николай II ответил: “Внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя”[51].

Строгие ограничения с течением времени размылись. Во время Первой мировой войны, когда линия фронта достигла поселений, евреев обвинили в шпионаже, после чего началось массовое бегство в том числе из Курляндии во внутренние губернии. По мнению Солженицына, война уничтожила еврейские поселения как явление и практически открыла для евреев столицы, то есть Петроград и Москву[52]. Лишь в 1915 году от переселившихся за черту оседлости перестали требовать ежегодное разрешение на пребывание, то есть внутренний паспорт.

Линия фронта расколола надвое территорию от Ливонии до Галиции и Румынии. На этой территории проживало три четверти евреев всего мира.



Поделиться книгой:

На главную
Назад