Помоги проекту - поделись книгой:
– Но-о-о! Пошел, Гебельс! Пошла, Геба! – крикнул я, подражая дяде Тоадре…
Лошади даже ухом не повели и только после того, как я щелкнул кнутом в воздухе, они дернули плуг и пошли. Пройдя несколько метров, плуг выскочил из земли и повалился на землю вместе со мной.
Я даже не успел отпустить ручки, пропахал лицом несколько метров земли. «Тпрууу!» Дядя Тоадре остановил лошадей. У меня настроение, конечно, сильно упало, и я чуть было не заплакал. Отряхивая меня от прилипшей земли на лице и одежде, дядя Тоадре, без тени насмешки успокаивая незадачливого пахаря, говорил: «Ничего, научишься! У тебя вся жизнь впереди, пахать да пахать…»
Горький хлеб
В конце ноября трагически погибла наша мама, нас осталось пятеро сирот, младшему едва исполнилось девять месяцев. Всех надо было прокормить, и отец с раннего утра до позднего вечера пропадал на работе. Вечером он приносил две булки черного хлеба – этим и жили. Маленькому Ванюше мы жевали хлеб и через марлю давали ему сосать. Теперь, когда он вырос, живой и здоровый, не верит нам, что так было. Нашлись тетушки, которые уверяли его, что нянчили его на своих руках и кормили его всякими вкусностями. Ну да Бог с ними.
Я пишу, как было, а было так – государство не обращало внимания на многодетную голодную семью инвалида-фронтовика. Помощи совершенно никакой, приходилось выживать самим. Нет, мы не кинулись по дворам просить милостыню. Костя, как старший, взял на себя обеспечение продуктами. С утра он исчезал куда-то и к вечеру приходил нагруженный всякими яствами. Это были консервы с борщом, фасолью, повидло. Откуда нам было знать, что это бомбажные консервы. Костя находил все это на свалке консервного завода, неподалеку от села.
Я оставался дома за старшего, следил за младшими, чтобы не учудили чего-нибудь. Было дело, без одного чуть было не остались. Маленький Вася решил погреться, так как основательно замерз. Собрал постеленную на полу в сенях солому и поджег ее. Хорошо, я был в доме и вовремя потушил разгоравшуюся солому.
В школу мы ходили, не пропуская занятий, и все же мне не забыли случая на уроке литературы, и некий учитель алгебры, приехавший к нам в село, по фамилии Мешка Георгий, отчество не помню, нашел причину оставить меня сначала на переэкзаменовку, затем и на второй год в шестом классе. Ему бы моя доля. Не стоит он того, чтобы о нем писать, но хорошо знать его предмет было затруднительно. К ученикам он обращался не иначе как тупицы, идиоты, швырял в учеников мелом и бил по лбу указкой. От такой «педагогики» не многие из нас были знатоками его предмета. Вызванного к доске ученика он доводил до состояния животного, который мог тупо смотреть на доску и молчать. Особенно он забавлялся тем, что вызывал к доске одну сельскую девочку (детдомовских он боялся трогать), и прикрикнув на нее, с удовольствием смотрел, как между ног у девочки на полу образовывалась лужа.
Шло время. Вскоре мой дорогой брат Костя оставил меня и уехал в Казахстан покорять целину. Я работал в колхозе до совершеннолетия и затем поступил в строительное училище. Так окончилось наше с Костей страшное, вечно голодное босоногое неказистое детство. Конечно, из написанного, а это всего около десяти процентов, наша история могла быть куда как объемистей и насыщенней…
В чём сила, брат?
Родился я в аккурат после Победы. Так что фашистов советские войска прогнали без меня. Но когда я кричал: «Уа! Уа! Уа!», фашистам, что прятались в лесах, чудилось: «Ура! Ура! Ура!», и они, дрожа от страха, выходили и сдавались нашим пачками.
Мой старший брат Костя был на два года старше меня. Так он схлестнулся с одним немцем (немцы отступали через наше село). Костя вышел на улицу и столкнулся с ним. «Немец перец, колбаса!..» – шуганул он его. Тому не до разговоров, да и переводчика у Кости под рукой не оказалось…
Так о чем это я… Потом, когда подрос, где-то лет шесть-семь, увидел себя и Костю на фотографии. У мамы и дяди Вани, маминого брата, на руках сидели два нормальных и даже симпатичных мальчика в штанишках с помочами в рубашонках, ждущих, когда вылетит птичка из фотоаппарата дяди-фотографа.
Годам к восьми, что было от меня, ничего не осталось. Глаза стали какими-то выпученными, шея вытянулась как у гуся, а руки и ноги были как соломинки. Силенок при таком телосложении было маловато. Не знаю, может на меня повлиял послевоенный голод. Но почему только на меня?! Брат Костя выглядел нормально, другие ребята тоже, а я вот такой урод.
Бабушка Наталка, когда приезжала, то своему любимчику Костику давала рубль на кино, а мне ничего. Костя бежал впереди меня к клубу и якобы «находил» кем-то спрятанный в щели забора рубль. На пятьдесят копеек шел в кино, а на пятьдесят в киоске ему наливали из бутылки стакан ситро.
Но время не стоит на месте. Надеюсь, вы, мои дорогие читатели, поймете меня. Не только пацаны, но и взрослые обзывались: «Эй лупоглазый, или худой! С гроба сбежал!» Ну а в школе… Кличка Кощей прилипла намертво. К нам в гости иногда с Украины приезжали дядя Ваня и тетя Зоя, привозили с собой наших двоюродных брата Вову и сестру Валю. Вова был младше меня на два года. Видя мою худобу, лез ко мне бороться, бутуз он был справный и всегда клал меня на лопатки, чем очень гордился и хвастался, что поборол старше себя брата. Обидно мне было, тут и вправду сила солому ломит…
Закончил я русскую семилетнюю школу, мои одноклассники продолжали учиться в селе Слободзея, а меня определили в колхоз, денег целых тридцать копеек мне на проезд не нашлось. Итак, вкалываю я в колхозе, утром подъем в шесть, час чтобы дойти до места работы. За это время можно было дойти в школу, не садясь в автобус, и сэкономить целых тридцать копеек в бюджет семьи. Но никому это и в голову не приходило. (Мама умерла, я писал об этом в миниатюре «Горький хлеб»), с завтраком тоже неувязка – не принято у нас было завтракать. Вечером в школу, так сказать, рабочей молодежи.
Кусок хлеба с собой, пару луковиц, ну а если поспели помидоры, то салат обеспечен, помидоры – это спасение. Казалось бы, они мне должны были опротиветь, но нет, и сейчас люблю их. Кроме худобы, у меня от тяжестей стал расти горб…
И вот дал бог, отмучился я, в селе расклеили объявления о наборе в строительное училище города Бендеры. Кое как выпросил в сельсовете документы на паспорт и поехал поступать в училище. Комиссия согласилась принять меня и предложила выбрать себе профессию: штукатур-маляр, плотник или каменщик. Ну думаю, каменщик не по мне. Плотник – это всю жизнь пилить. Спасибо, дома напилился дров ржавой пилой. Остановился на штукатуре-маляре, все же лучше, чем в колхозе таскать тяжеленные мешки с кабачками или опылять дустом (ядом) капусту.
В училище меня определили в общежитие, выдали постель, я впервые узнал, что люди спят на белых простынях, трехразовое питание, и одели в форму. Так началась моя новая жизнь. Нормальное питание (при Хрущеве кормили хорошо), сон после обеда сделали свое дело. Уши у меня как-то прижались, я стал поправляться, горб выпрямился и уже через полгода девочки приглашали на дамский танец, но это потом, а пока…
Построил однажды в спортзале нашу группу физрук, Николай Иванович Чикунов (и сейчас помню), прошелся вдоль ряда, и тыкая пальцем в грудь каждого, говорил: «Будешь заниматься борьбой, ты, ты, ты…». Мимо меня он прошел, вроде не заметил. Тут я подал голос: «А я, Николай Иванович!?» Похоже, он увидел тень от моих костей на стенке, подошел на голос, пригляделся и сказал: «А ты ни Богу свечка, ни черту кочерга!»
От обиды я чуть не заплакал, ну думаю, буду приходить на тренировки и хоть смотреть, хоть чему-то да научусь. В общем ребята тренировались, а я смотрел и запоминал приемы. Испытывал то, что запомнил на Косте Сырбу. Он был такого же телосложения, как и я. Задиристый до ужаса, но от меня ему перепадало часто. Костя никак не мог смириться, что я его кладу на лопатки. Оторваться от него было сложно, и мне приходилось усмирять его тычком в нос… Вот таким образом мне приходилось заниматься спортом.
Даже такой заочный вид спорта дал положительные результаты. Я мог положить на лопатки любого, кто был одного веса со мной. На следующее лето у нас были каникулы. Поехал к дяде Ване с тетей Зоей, дедушке с бабушкой и, конечно, встреча с Вовой и Валей. Повзрослевший, окрепший, модно одетый, они звали меня стилягой. Мы ходили на лиман загорали, купались, ловили раков. Вова смотрел на меня и видимо приценивался, затем решился: «А давай поборемся!» Я стал отнекиваться, вроде бы боюсь. Он стал настаивать, я вроде с неохотой согласился.
Дурачок! Я к этому моменту готовился почти год. Через две-три секунды Вова на лопатках. Он вскочил на ноги и стал кричать: «Не считается, не по правилам! Давай еще раз». И опять Вова на лопатках. Вокруг нас бегала Валя и хлопала в ладоши: «Так тебе и надо, хвастун!» Он что-то пробурчал, оделся и, забыв раков, ушел домой. Здесь к месту пословица: «Не хвались, идучи на рать, а хвались идучи с рати».
Котлеты отдельно, мухи отдельно
Вернемся ко времени поступления в училище. Нас поселили в общежитие. Здание было расположено на углу улицы Сталина и углу улицы Дзержинского. Жилые комнаты были на втором этаже, окна выходили на улицу Сталина и постоянно были открыты. Проходящие мимо девушки вниманием не были обделены… Учебный корпус находился на улице Комсомольская. На занятия мы ходили строем, под командой мастера группы Прашки Саввы Ивановича. Двинув нас в сторону училища, он требовал идти в ногу и с песней.
На нас оборачивались не только лошади, но и пробегавшие мимо собаки, когда мы пели «Катюшу» или «По долинам и по взгорьям». Питались мы в столовой, которая находилась на первом этаже общежития. Это было просторное, светлое с большими окнами, и с вентиляторами, чистое помещение. В этом блоке питания помещались одновременно все группы училища. У каждой группы были свои столики, на столике для четверых стояла большая ваза со свежим хлебом.
Еду нам выдавали дядя Илюша и тетя Мотя. Я все удивлялся, как это можно быть таким худым, если ты повар… Дядя Илюша, что называется, гремел костями при изобилии еды вокруг него. Тетя Мотя была мамой ученика нашей группы Миши Протасова. Увидев такого заморыша как я, и дядя Илюша, и тётя Мотя подкладывали мне побольше еды.
Таких людей сейчас почти нет, а дядю Илюшу и тетю Мотю я вспоминаю с теплотой и благодарностью.
Котлеты в свои шестнадцать лет я не ел ни разу. И вот в гарнир на второе нам положили котлеты. Быстро расправившись с борщом на первое, я принялся за второе.
Котлета показалась мне необычайно вкусной. Покончив со вторым блюдом, я наблюдал за своим соседом по столику Васей Шинкарчуком. Он ел не спеша, после борща съеденного наполовину, поддел вилкой котлету и поднес ее к носу. Нос у него был курносый и был немного похож на пятачок (не скажу чей), с опаской понюхал и отложил на край тарелки.
Я спросил, что не нравится? Он помотал головой, нет, будешь? Отказаться я был не в силах. Потом я узнал, что родители у Васи были не из бедных, и выглядел он крепким сбитым пареньком. Потом он всегда отдавал мне свою котлету…
Семена коричневых
Практике нас обучал Савва Иванович. Он приводил нашу группу в подвал строящегося жилого дома, и мы там отрабатывали для начала навыки кидания раствора штукатурки на стены и потолок. Вместо раствора использовался увлажненный песок. Надо было взять песок мастерком и кинуть на поверхность стенки так, чтобы он прилипал к поверхности.
Немногим позже, когда мы набили руку, нам стали доверять готовый раствор и мы уже штукатурили стены подвалов и швы потолков. Поначалу получалось коряво, примерно так же, как я сейчас пишу. Потом с каждым днем наша работа становилась качественнее. Савва Иванович измерял объем работы и в конце месяца выдавал нам по десять-пятнадцать рублей.
Вскоре нас стали приглашать на заводы города для ремонта стен цехов. К лету следующего года мы уже научились неплохо штукатурить, класть на поверхность стен глазурованную плитку, красить, белить. В свободное от практики и учебы время находили работу в частном секторе, на заработанные деньги покупали себе одежду, обувь.
В училище я завел много друзей не только из нашей группы, но и из других. В нашей группе ребята в основном были хорошие. Вася Кочебаш стал мне другом на всю жизнь. Мы встречаемся, звоним друг другу и сейчас. Теперь уже Василий Тимофеевич приезжает из Бендер ко мне в военный госпиталь г. Тирасполя, куда меня частенько укладывают врачи с последствиями ранения во время войны 1992 года с националистами Молдовы…
Были среди нас и ребята из припрутской местности Молдовы, что находится у границы с Румынией. Они с презрением и высокомерием относились к нам, ребятам левобережья Днестра. Постоянно подчеркивали свое якобы превосходство над нами. На самом деле, они ничего из себя не представляли, были вороватыми, постоянно обманывали, кичились своей нацией. Уже во время войны 1992 года я понял, что это были семена, которые впоследствии стали корнями фашизма и показали себя во время попытки присоединить Приднестровье вместе с Молдовой к Румынии…
Строительное Училище… В наше, т. е. теперешнее время, почти никто и не помышляет поступить в такого рода заведения. Техникумом и то многие брезгуют, подавай торговый институт, юридический, экономический, что поближе к кормушке.
Закончив училище, я приобрел на первый этап жизни специальность строителя. После года работы на стройке военкомат призвал меня в советскую армию на службу.
Служили в то время долгих три года, а в морском флоте и вовсе четыре. Сейчас читая эти строки, может кто-то и скажет, какой-то строитель пытается что-то писать. Скажу честно, не лезу я в писатели, знаю не понаслышке, не сладок труд писателя (друг у меня писатель). А что касается меня, это не я пишу, это душа моя пишет, да и то с ошибками. Конечно мое образование на приобретении специальности строителя не остановилось. После службы в армии работал шофером, водителем троллейбуса, ходил матросом в загранку, поступил в командное речное училище и стал техником-судоводителем.
Строительное училище было для меня одной из ступеней в жизнь, и я это никогда не забуду. Так же как студенты тоскуют о прошедшем времени учебы, так и я считаю то время для себя незабываемым, родным. То была моя юность.
Каска-невидимка
Жили-были в Приднестровье, в селе Дубово, в стареньком теремке дед да баба. Деда звали Вовой, а бабку Любой. Была у них собачка Юлька с ее дочкой Глорькой и десяток курочек. Так и поживали. Бывало, залезет деда Вова на теплую печь, раскурит трубку, бороду почесывает, тайком от бабки в окошко на молодых поглядывает да молодость свою вспоминает. Бабка Люба, хоть и не ревнива была, а деда в строгости держала, чтобы не растерял старый хрыч силу свою по чужим бабам. А у деда Вовы от этого был свой секрет: поглядит в глаза бабке Любе (а глаза у бабы Любы были голубые-преголубые), наберется сил – и шасть в город на ярмарку. А там – гуляй, деда!
Да не долго так продолжалось. Замутился синий Днестр-буря, туча с правого берега надвигались на Приднестровье. Главный бык, буржуин Сине-нос, решил наказать непокорных приднестровцев, чтобы все на его языке мычали да на заморской графике ему челом били. Поднялся народ, зароптал, дулю тому Сине-носу кажет, да разве дуля его бычьему рылу указ? Бык он и есть бык, намека не понимает. Собрал он буржуинов и двинул их через мост на град Дубоссары, да не тут-то было. Вышли три молодца, три богатыря, да и поломали глав-быку рога. Без копыт чуть было не остался. Только страшная беда с теми молодцами случилась: застрелила их черная сила НФМ (Народный фронт Молдовы), князя Приднестровья, батюшку Игоря, заарестовали и повезли в цепях да кандалах в буржуйский град Кишинев. Посадили его в крепость и приставили к нему в сторожа ведьму Лари.
Еще пуще возроптали люди Приднестровья. Сели люди на дорогу и не пущают в Кишинев к буржуинам обозы с иноземной утварью да снедью. Взъярился глав-бык, повертел поломанными рогами, постучал о пол три раза копытами, вызвал ведьму Лари и приказал отпустить князя-батюшку Игоря – куда денешься: товар заморский из рук уплывает, да и жрать уже нечего. Возликовал народ Приднестровья! Слава князю батюшке Игорю! Слава! Да вот беда – рано успокоились.
Отросли у глав-быка рога, окрепли копыта. Собрал буржуинов, навыпускал из тюрем всякого люду воровского, убивцев, нечисть Молдовы и двинул эту свору на Дубоссары.
Делать нечего. «Видать, бойцы-удальцы без меня пасуют», – подумал деда Вова. Слез с печи, надел доспехи, долго глядел бабке Любе в глаза – сил набирался. А бабка Люба хитрющая была, давно догадалась, откуда деда силы черпает да в молодца оборачивается.
«Ну, бабка, не поминай лихом!» – пришпорил дед Вова коня-«москвича» и укатил на битву ратную.
Долго бился дед Вова с проклятыми буржуинами. Все это время у реки раздавался рёв и топот копыт буржуинов. А деда Вова надел каску-невидимку и, знай, крошит их мечом и автоматической пищалью. Да была у тех врагов сила не сметная, вот уж и на мост попёрли. Залез дед Вова под мост, поднатужился, крякнул и сбросил мост вместе с буржуинами в Днестр. «Хрен с ним! Построим новый, хрустальный, с золотыми перилами».
Случайно при этом у деда Вовы каска-невидимка с головы слетела, тут-то увидели враги дедову бороду. Пуще прежнего напугались: «Урс! – кричат, – Урс!» – медведь, значит, по-ихнему. Знамо дело, быки медведя до ужаса боятся. Повернули вспять, и дай бог ноги! Много тогда «бурундуков», «скорпионов», да всякой нечисти потоптали буржуины своими же копытами.
Собрался Дубоссарский люд на площади да чествует деда Вову с бойцами-удальцами. Тут и указ князя-батюшки Игоря подоспел – пожаловали деду Вове офицерский чин и два отпуска.
«Слава деду Вове! Слава! Слава бойцам-удальцам!»
Приехал дед Вова домой в деревню. Бабка Люба, глядючи на деда, не нарадуется: не дед, а добрый молодец. Кто в деревне деда Вову увидит, кланяется издалека, мужики шапки перед ним снимают. А девки-то, бесстыжие, на дедовы офицерские погоны поглядывают, бороды его уж не замечают. Бабка Люба деда домой уволокла, сама не хуже девки красной выглядит. Послала Глорьку, Юлькину дочку, та быстренько одной курице голову свернула, чтоб зажарили её. Бабка Люба на радостях четверть самогону на стол поставила и давай деда Вову потчевать.
Собрались соседи, принесли кто что мог. И пошёл пир горой. Все деду клонятся низко, потому что от буржуинов спас. Залез дед Вова на печь, раскурил трубку с табачком-самосадом, почесал бороду да в окошко выглянул. Глядь – опять боец-удалец прикатил.
«Беда, деда Вова, беда! Опять чёрные силы буржуинов попёрли в обход моста, через село Кочиеры, не справимся без тебя никак». Крякнул с досады деда Вова, слез с печи, надел доспехи, поглядел бабке Любе в глаза. Долго взгляд не отрывал. Бабка Люба закручинилась, запечалилась – видать, чуяло её сердце долгую разлуку. Прыгнул деда Вова на коня-«москвича» и был таков. Опять поехал буржуинов громить.
Три дня и три ночи бился деда Вова с проклятыми врагами, много их там накрошили, да и бойцов удальцов немало полегло. Прёт несметная сила поганая, землю приднестровскую топчет. притомился деда Вова, жарко стало, снял каску-невидимку чтоб пот со лба вытереть. А буржуины, как увидели бороду деда Вовы, обомлели с перепугу. «Урс! – кричат, – Урс!» – и дёру дали, только ветер свистит, только топот копыт.
Прибежали к главному быку-буржуину Сине-носу и докладывают: «Так, мол, и так, Ваше препоганое высочество, Урс опять появился!»
А тому с перепугу показалось, что «рус» появился, русские значит». «Худо дело, – думает глав-бык, – не сладить мне с русским медведем!» И задумал он черное дело: оклеветать деда Вову. Вызвал он ведьму Лари и Костащея Бессмертного на совещание. Тут-то ведьма и Костащей придумали: заслать в Дубоссары побольше худого люда воровского да убивцев, чтобы те грабили и убивали Дубоссарских плохишей и всем говорили, что, дескать, деда Вова приказал так делать. Костащей Бессмертный отправился в город Бендеры кровавые дела делать. А ведьма Лари ещё подлей была: удумала деда Вову с бабой Любой поссорить. Стукнула клюкой, гикнула и вызвала Раиску-вертихвостку.
«Ступай, – говорит, – в Дубово и найди бабку Любу, да не ищи среди баб-то: она покрасившее да попригожее любой девки. Найдешь, скажи, что ты из «Месаджера», и, мол, деда Вова домогался тебя, авось поверит. «Месаджер» – фирма сурьёзная. Вот и рассорятся они, перестанут друг другу в глаза глядеть, сил друг от друга набираться да молодеть».
Захихикала кликуша, вертихвостка Раиска. Побила клюкой ведьмы Лари своего упыря-придурка и повела в Дубово под видом больного к бабе Любе лечить и свое черное дело делать.
Тем временем глав-бык Сине-нос перемирия запросил: до ужаса он боялся русских медведей, да царь русский Бориска послал в Приднестровье белого Лебедя – живой водой воинов доблестных снабжать. Оживали павшие и становились бессмертными, живые же, попив той водицы, за десятерых громили буржуинов. Деду Вове бойцы-удальцы тоже живой воды принесли, да спал он в это время, притомившись. Не стали они его будить, тихонько поставили на стол бутыль и вышли, позабыв охрану выставить. Крепко спал деда Вова. Но и во сне чувствовал тяжесть на руках, ногах, на груди. «Кыш, проклятые мухи», – подумал и стряхнул с себя нечисть. Открыл глаза, а в горнице, в штабе по-теперешнему, полным-полно плохишей. Скрутили деда Вову, но успел он бутыль с водой живой опрокинуть, чтобы плохишам не досталось. Вот беда, где ж охрана-то? Видать, хлебнули бойцы-удальцы живой воды больше меры, почувствовали силу и храбрость да и пошли к девчатам гулять. Деда Вову затолкали в черную карету, задернули занавески и привезли к главному стражу города Дубоссары (к прокурору, значит). Беснуется тот, топает ногами, на деда Вову кричит: «Пошто плохишей обижать приказывал?»
– Не ведаю, кто кому приказывал! Видать, третья сила тут замешана, – отвечает деда Вова.
Вызвал главстраж Журавля, старшего злодея, выписанного из самой Москвы, мастера спорта по киданию невиновных в темницы. В Дубоссарах решил чемпионом стать. Стал Журавль деда Вову донимать вопросами, клювом своим дранным по темечку долбит да за бороду норовит ущипнуть. Орет благим матом:
– Где мешки с деньгами прячешь? – спрашивает. – Где валюта? Где оружие?
– Ведать не ведаю! – отвечает деда Вова. – У меня и добра то всего: собачка хроменькая с ее дочкой Глорькой, да удобрений немного припас, думал к весне теплицу под помидоры изладить.
Пуще прежнего орет Журавль:
– Где бабка Люба твоя?
– В деревне, где ж ей быть?
– Ага! Вот ты и попался! В деревне, значит, прячешь награбленное. Эй, болваны-истуканы (стража по теперешнему), запрягите лошадей в черную карету да езжайте в деревню. Дедово добро привезите – раскололся он (признался, значит).
Опечалился деда Вова: «Эх, дурень, заберут ведь навоз-то, что к весне делать буду?»
Вызвал Журавль солдата-допытчика (следователя, значит). Солдат тот был когда-то оловянным, да расколдовал его кто-то, но не совсем. В мозгах да в глазах маленько олово осталось. Заковал солдат деда Вову цепями, кандалы надел ему и наказал: «Гляди мне, цепи не пропей, дорогие они нынче». Отправили деда Вову в сырую темницу.
Тем временем прискакали в деревню болваны-истуканы. Нашли бабку Любу и давай пытать:
– Где мешки с деньгами? Где валюту прячешь?
Испугалась бабка Люба: видать, с дедом Вовой что-то стряслось.
– Какую Валю? Рая-вертихвостка тут была, на деда Вову навет наклепала, да я ее в Киев задом-наперед (раком, по-теперешнему) отправила грехи замаливать. А что бы Валю ту прятать…
А сама думает: «Ну, погоди, старый греховодник, я те покажу Валю, мало мне Раи, что ли?»
– Да не Валю, не девку, а валюту мы дедову ищем! Это деньги такие иноземные, золото, бриллианты.
– Золото есть маленько, – застеснялась бабка Люба, – а другого нет ничего. Вон в сарае мешки пустые лежат.
– Где золото? – закричали болваны-истуканы.
– Где ж ему быть-то? В нужнике…
Кинулись те к клозету, толкают друг дружку, сунули руки по локоть в яму, а там, знамо дело, кроме дерьма человечьего ничего нет. Обмарались.
Орут:
– Где, бабка, тут вода обмыться?
– Где я вам воду возьму? Её отключили, в колонку не поступает.
Орут болваны-истуканы, грозятся. Народ собрался, смеется, а те – бежать к своей черной карете. Юлька с Глорькой кинулись, было, их за ноги хватать, да не стали. Больно уж воняет от тех истуканов. Так и уехали ни с чем, да обмишурившись вдобавок.
Закручинилась, запечалилась бабка Люба. Тринадцать дней и ночей не ест не пьет, деда Вову вспоминаючи. Видать, страшная беда с ним приключилась. Делать нечего, надо ехать в Дубоссары, вызволять деда. Пошла к брату своему названному Мише (бабка Люба сильно ему когда-то помогла – горный Змей Горыныч его молодую да красивую жену чуть не уволок, но не дала бабка Люба злодейству совершиться).
– Братец Миша, выручай! С дедом Вовой беда стряслась. Запрягай карету, в Дубоссары ехать надо. Чует мое сердце, в темницу враги его кинули.
Братец Миша в этот момент с молодой женой миловался, неохота ему ехать. Стал отнекиваться: мол, карета не смазана, овес нынче вздорожал, лошади не подкованы; ворчит. Плюнула в сердцах бабка Люба, обула хрустальные башмачки (она в юности Золушкой была, принц ей подарил) и пешком в город подалась. Идет, сама вспоминает, как дед, тогда добрый молодец ее у принца отбил. Куда тому индюку до добра молодца Вовы.
Юлька с Глорькой остались теремок сторожить. Юлька на пороге сидела, а Глорька малая за курами присматривала. Стукнула Юлька хвостом три раза о порог, и заговорила человеческим голосом:
– Глорька, а Глорька, иди-ка сюда!
– Чо, маменька? – спрашивает та тоже по-человечьи.
– Ты знаешь, что нашего деда Вову по навету в темницу упрятали?
– Знаю, собаки в деревне брешут, что наш деда Вову приказывал в городе плохишей обижать.
– Глупая ты еще, Глорька. Того они и брешут, что на цепях сидят, ничего не знаючи, а мы, собаки свободные, никто нас не привязывает, потому как деда Вова сам за свободу воюет. А хозяева тех, кто на цепях, по хатам прячутся, и они, и их собаки брешут, что ни попадя. Ну да ладно. Думай – не думай, Глорька, а пойдем и мы деда выручать. Видала, бабка Люба с горя деду узелок с гостинцами забыла? Да вот что, сбегай, пару курочек приголубь, дед, поди, отощал, – распорядилась Юлька.
– Сейчас, маманя, вмиг нарисую, – и кинулась в курятник.
Не успела Юлька за ухом почесаться, как Глорька уж тащит двух курочек. «Ловка чертовка, – думает Юлька, – вся в тетушку Графирушку покойную, царство ей небесное. Та по куриной части ох и мастерица была!» Хотела было Юлька, как люди, перекреститься, да вспомнила, что сама некрещеная.
Взяли они по узелку и по следам бабки Любы в город подались (компаса-то у них не было, вот и пошли по старинке по следу). Бежали они, бежали и до развилки на трассу прибежали. Глядь, а там и бабка Люба кареты тормозит, чтоб в город подъехать. Увидела Юльку с Глорькой и обомлела от радости: надо же помнят дедову доброту, и узелки с едой принесли. Расцеловала бабка Люба Юльку и Глорьку, взяла узелки, а собачек домой отправила – терем да курочек сторожить. Тормознула бабка Люба общую карету из Котовска и поехала в Дубоссары.
Зашла в прокуратуру. Глядь, деда Вову ведет в кандалах да в цепях целый взвод болванов-истуканов с автоматами. Не успели деда Вова и бабка Люба друг другу в глаза поглядеть – тогда цепи да кандалы полетели бы. Тут на беду выскочил Журавль, старший злодей, и затолкал бабку Любу в свой кабинет, а деда Вову на пытку повели. Журавль от злости аж подпрыгивает:
– Казнят твоего деда Вову, злодей он!
Поделиться книгой: