Помоги проекту - поделись книгой:
Это очень нравилось Урсуле. Люди, окружавшие ее, страдали такой неуверенностью и несамостоятельностью, что под чужим влиянием их личность совершенно менялась. Ее дядя Том ужасно менялся под воздействием других, то принижаясь, то возвышаясь, и она никогда не знала его действительной сущности. Она знала только его вечную неудовлетворенность собой, принимавшую различные внешние формы.
Но Скребенский, чтобы ни делал, как бы ни раскрывался, всегда оставался определенной личностью, твердо уверенной в себе и своих действиях. Относительно себя он не допускал никаких сомнений, он был непоколебим в своей обособленности и завершенности.
Это делало его в глазах Урсулы чудесным. Ей нравилось его красивое сложение, изысканность обращения, сдержанность, но больше всего то, что он не нуждался ни в чьем покровительстве. Он казался ей истинным джентльменом, аристократом по натуре.
Он сделался предметом ее мечтаний. В нем не было вечных исканий, постоянной неудовлетворенности. Он был доволен собой и своим существованием, оно целиком удовлетворяло его само в себе, и никто другой не мог в нем ничего ни прибавить, ни убавить. Он был независим и как будто в стороне от всех.
На другой день Урсула пошла, по приглашению, на ферму. Оба гостя еще не приезжали. Став у окна, она глядела в ожидании. Когда повозка подъехала, Скребенский, не дожидаясь остановки, соскочил на землю. Она видела, как он приподнялся, подобрался и прыгнул, потом со смехом сказал несколько слов и побежал к дому. В этих немногих движениях он вылился весь целиком, он был таким свободным, таким неотразимым. Его всегда окружала своеобразная ясная и тонкая атмосфера, казалось, он совершенно спокойно ждал своей судьбы, и это ожидание придавало ему характер некоторой беспечности, он был несколько медлителен и не делал лишних движений.
Он не спеша уселся в свободной позе.
— Мы немного опоздали, — заметил он.
— Где вы были?
— Мы ездили в Дерби повидать одного друга моего отца.
— Кого?
Для нее было большой радостью, что она могла задавать ему прямые вопросы и получать на них простые ответы. С ним это было возможно.
— Он священник, один из моих наставников, духовное лицо.
Урсула знала, что Скребенский был сиротой.
— Где теперь ваш настоящий дом? — спросила она.
— Мой дом? Право, не знаю. Я очень люблю своего полкового командира, полковника Хепберна, затем своих тетушек, но настоящим домом для меня, я думаю, является армия.
— Вам нравится такое существование?
Его ясные зеленовато-серые глаза остановились на ней, но не видели ее. Он задумался.
— Я думаю так, — начал он, — вы видели моего отца и знаете, что он никогда не мог освоиться здесь вполне. Ему чего-то не хватало, чего — не знаю, но он чувствовал себя несвободно. Что касается матери, то она очень любила меня. Я помню, что она слишком была добра ко мне. Потом меня рано отдали в школу. И я должен сказать, что скорее внешний мир казался мне домом, нежели викариат, почему — я не знаю.
— Вы не чувствуете себя бесприютной, одинокой птицей? — спросила она, употребив слышанное где-то выражение.
— О, нет, нисколько! Я довольствуюсь в меру всем, что мне попадается по пути.
От него веяло все более широким, просторным миром, большими, необъятными пространствами и бесчисленными людьми, населяющими их. Ей вспомнилась пчела, приносящая с полей аромат цветов. Это почему-то задело ее.
Было лето и она одевалась просто. Когда они увиделись в третий раз, на ней было легкое платье в белую и голубую полоску с белым воротником и белая шляпа с широкими полями. Это очень шло к ее золотистым волосам и к мягкой фигуре, дышавшей теплотой.
— В этом платье вы мне нравитесь больше, — сказал он, слегка склонив голову набок и внимательно оглядывая ее с чувством одобрения.
Она вся ожила и затрепетала. В первый раз она была довольна собой, и ей показалось, что она видит в его глазах маленькое, красивое отражение своей фигуры. Она должна ответить на это; она хочет быть и будет прекрасной. Все ее мысли обратились на костюмы и красивую внешность. Дома все были поражены внезапным превращением Урсулы. Она стала элегантной в своих платьях, которые она сама переделывала и украшала, и в шляпах, которым она придавала различные фасоны. Вдохновение ее было неиссякаемо.
Он сидел в бабушкиной качалке, лениво покачиваясь взад и вперед, и разговаривал с Урсулой.
— Вы не бедны, нет? — спросила она.
— Беден деньгами? У меня полтораста фунтов стерлингов собственного дохода, так то вы можете считать меня, глядя по усмотрению, и бедным и богатым. Но в действительности я достаточно беден.
— Но ведь вы будете зарабатывать?
— У меня будет жалованье — оно у меня есть и сейчас. Я получил должность, и это дает мне другие полтораста фунтов.
— Вы хотели бы получать больше?
— В течение ближайших десяти лет я не буду получать больше двухсот фунтов, и всегда буду беден, если придется жить на жалованье.
— Как вы к этому относитесь?
— К бедности? Пока не задумываюсь над этим, вернее, думаю об этом мало. Что будет дальше — не знаю. Окружающие, то есть офицеры, достаточно добры ко мне. Полковник Хепберн питает ко мне особую привязанность, а он, кажется, богатый человек.
Урсулу его слова кольнули. Неужели он склонен продаваться таким путем?
— Полковник Хепберн женат?
— Да, у него две дочери.
Гордость помешала ей спросить, склонны ли дочери полковника выйти за него замуж.
Наступило молчание. Он знал, что Урсула следит за ним и ждет его, и это действовало на него возбуждающе. Он готов был идти на ее зов.
Однажды он повез ее в Дерби, — он хорошо правил, сказалась выучка в конной части саперов. Там они позавтракали в гостинице, и пошли бродить по рынку, радуясь всему, что попадалось. Маленькая ярмарка была в полном разгаре.
— Отец часто катал меня на качелях, — сказала она.
— Вам нравится? — спросил он.
— О, это так хорошо!
— Хотите сейчас?
— С удовольствием, — ответила она, хотя и почувствовала легкий испуг. Но ее страшно привлекала представившаяся возможность необычного, возбуждающего поступка.
Он пошел к кассе, заплатил, и помог ей сесть в лодочку. В нем была удивительная черта отдавать все свое внимание тому, что он делал в эту минуту. Мнение других было для него абсолютно безразлично. Она охотно бы отказалась, но стыд отступить перед ним был гораздо сильнее, чем боязнь показать себя толпе и нарушить принятые приличия, рискнув качаться. Его глаза смеялись, вскочив в лодку, он резкими порывистыми движениями стал ее раскачивать. Она больше не боялась, трепет пробегал по всему ее телу. Его лицо раскраснелось, возбужденные глаза светились особым светом, и она глядела навстречу ему, красивая и влекущая, как цветок, раскрывающийся под лучами солнца. Они шумно рассекали воздух, стремительно взлетали к небу, как выпущенный снаряд, и ужасающе быстро падали обратно. Ей нравилось это. Движение жгло их кровь огнем, и, радостные, они смеялись этому огню.
После качелей они направились к каруселям и он торжественно уселся верхом на деревянной лошадке впереди нее, держа себя легко и свободно, не переставая радоваться. Казалось, он решил пренебречь сегодня всеми условностями. Скользя по кругу под надоедливую, однообразную музыку, они испытывали ощущение, что оба они беспечно проезжают по лицам окружающих зевак, двигаясь красиво, гордо и легко, и чувствуя себя неизмеримо выше этой презренной толпы.
Когда пришло время слезать и уходить, она почувствовала себя глубоко несчастной, как великан, неожиданно ставший одного роста со всеми остальными, и оказавшийся во власти черни.
С ярмарки они пошли к своей повозке. Проходя мимо большой церкви, Урсула пожелала заглянуть в нее. Все внутри было загромождено подмостками, на полу возвышались груды битого кирпича и мусора, под ногами хрустели куски штукатурки, а вверху гулко отдавались голоса рабочих и удары молотков.
Урсула вошла в церковь, чтобы погрузиться во мрак и тишину. Ее тянуло успокоиться здесь после дерзкой, отважной езды по лицам толпы на ярмарке. Сознание собственной гордости и высокомерия всегда мучили ее сильнее всего, и теперь она жаждала найти успокоение и утешение в тишине и одиночестве.
Вместо этого она услышала стук обломков штукатурки, увидела разлетающуюся от них пыль, почувствовала запах старой извести; кругом были нагромождены подмостки, виднелись кучи мусора, а над алтарем стояло облако пыли.
— Присядем на минутку, — сказала она.
Они сели незамеченными на заднюю скамейку, и она несколько минут наблюдала за грязной, беспорядочной работой каменщиков и штукатуров.
Скребенский сидел вплотную к ней. Все казалось ей прекрасным, но вместе с тем она боялась. Как будто мир рушился в развалинах, а они выкарабкивались из-под них невредимыми, самым беззаконным, самым непозволительным образом. Он сидел так близко, что касался ее, и она чувствовала, что поддается его обаянию. Это радовало ее. Его прикосновения волновали и возбуждали ее, вызывая в ней какие-то смутные стремления.
На обратном пути домой они сидели совсем близко друг к другу. От движения повозки он качался, неизменно задевая ее, и его движения были неспешны и полны истомы; всякий раз, касаясь ее, он задерживался и медлил принять прежнее положение. Молча взял он ее руку под плащом и с невидящим лицом, обращенным к дороге, но сосредоточив все свое внимание на ее руке, медленно начал расстегивать одной рукой пуговицы ее перчатки и осторожно снимать ее с руки, постепенно заботливо обнажая ее. Эти тонкие, сосредоточенные прикосновения его пальцев к ее руке наполняли ее безумным чувственным наслаждением. Его рука казалась ей прекрасным, живым, сосредоточенным существом, искусно и ловко работающим в каком-то мрачном подземельи, снимая перчатку и обнажая ее ладонь и пальцы. Потом она почувствовала свою руку целиком охваченной его рукой, так крепко прильнувшей к ее руке, что, казалось, они составляли одно. Все это время он не переставал наблюдать за дорогой и за лошадью, а она сидела около, безмолвная, восхищенная, разгоревшаяся и ослепленная открывшимся ей новым светом. Оба молчали. Со стороны они казались безразличными друг другу, но их тела чувствовали глубокую взаимную близость, передававшуюся тесным прикосновением их рук.
Наконец, странным голосом, преднамеренно небрежным и беспечным, он сказал ей:
— Сидя там, в церкви, я вспомнил об Ингреме.
— Кто такой Ингрем? — спросила она.
Она тоже пыталась выразить спокойствие и безразличие. Но она хорошо знала, что сейчас услышит нечто запретное.
— Это один из тех, что живут со мной в Чатхеме, субалтерн, на год старше меня.
— А почему вы вспомнили о нем в церкви?
— Дело в том, что у него в Рочестере была подружка, и они для свидания всегда выбирали один из уголков собора.
— Вот славно-то! — вырвалось у нее непроизвольно.
Они плохо поняли друг друга.
— Ну, это имеет свои плохие стороны. Служитель собора поднял большой шум из-за этого.
— Какой стыд! А почему им нельзя было сидеть в соборе?
— По-моему, все находят это богохульством, кроме вас, Ингрема и его подруги.
— Я совсем не считаю это богохульством, я нахожу в порядке вещей ухаживание в соборе.
Она сказала это вызывающе, хотя в душе у нее шевелилось совершенно противоположное чувство.
Он промолчал.
— А она хорошенькая?
— Кто? Эмилия? Пожалуй, да. Она была модисткой и ей было неудобно показываться на улице с Ингремом. Но это кончилось печально, потому что служитель подсмотрел за ними, узнал их имена и устроил целый скандал. Об этом после было много разговоров.
— Что же она делала дальше?
— Она уехала в Лондон и стала работать в большом магазине. Ингрем часто видится с ней.
— Любит он ее?
— Вот уже полтора года, как он с ней.
— Какова она из себя?
— Эмилия? Маленькая застенчивая девушка, напоминающая фиалку, с красивыми ресницами.
Урсула задумалась. Ей казалось это настоящим романом из внешнего мира.
— У всех мужчин есть любовницы? — спросила она, испуганная собственной смелостью. Ее рука продолжала оставаться крепко зажатой в его руке, а его лицо сохраняло все то же непоколебимое выражение внешнего спокойствия.
— Обычно они указывают на каких-нибудь удивительно красивых и интересных женщин, и, бывая пьяными, принимаются рассказывать о них. Некоторые из них устремляются в Лондон при первом удобном случае.
— Для чего?
— Повидаться с той или иной интересной и красивой женщиной.
— Что же это за женщины?
— Различные. Их имена меняются достаточно часто. Один из моих приятелей в этом отношении настоящий маньяк. Его чемодан всегда наготове, и как только он урвет свободную минутку, он мчится с ним на станцию и садится в поезд. А там, не обращая никакого внимания на пассажиров, сидящих с ним в одном вагоне, он сбрасывает свой плащ и в одну минуту меняет верхнюю часть туалета.
Урсула вздрогнула и удивилась.
— К чему же такая спешка? — спросила она.
— Я думаю, что у него на уме всегда какая-нибудь женщина.
Она притихла и застыла. И все-таки этот мир страсти и беззакония очаровывал и привлекал ее. Ей казалось, что он полон какой-то удивительной отваги и беспечности. Она чувствовала, что сама начинает свои настоящие приключения. Как это великолепно!
В этот день она оставалась на ферме до самого вечера и Скребенский провожал ее домой. Весь вечер она не отходила от него и все ждала чего-то большего.
Вечерний воздух дышал теплотой, деревья отбрасывали легкую тень.
Она ждала какой-то перемены.
Он шел рядом, и молча, также определенно и сознательно, обнял ее рукою за талию, и тихо, нежно привлек к себе, постепенно прижимая все ближе и крепче. Ей казалось, что она плывет по воздуху, чуть касаясь ногами земли, опираясь на его упругое, подвижное тело, почти лежа на его боку и бедре, плавно качаясь в такт его шагам. А пока она так двигалась, словно плыла над землей, он наклонял свое лицо к ней все ближе и ближе. Она прислонилась головой к его плечу и чувствовала на своем лице его теплое дыхание.
Потом мягко и нежно, — о, так нежно, что она едва ощутила, — он коснулся губами ее щеки, и на нее нахлынула волна тепла, затмившая ее сознание.
Обессилевшая, полная смятения, как спящая красавица в сказке, она ждала, что будет дальше. Она была полна ожидания, и вот его лицо повернулось к ней, его теплые губы приблизились к ее лицу, шаги их замедлились, и они тихо стали под деревьями; его губы ждали ее лица, ждали тихо, как бабочка, не осмеливающаяся коснуться цветка. Она тихонько прижалась грудью к нему, он встрепенулся, обвил ее обеими руками и крепко прижал к себе.
И тогда, в тени деревьев он тихо протянул свои губы к ее губам и нежно прильнул к ним. Испуганная, она тихо лежала у него на руках, ощущая их влажную тяжесть, и беспомощно приняла их. Он медленно захватывал ее своим открытым ртом, впиваясь все крепче и крепче; горячая волна поднялась внутри нее, толкнула открыть в ответ свои губы; увлекаемая тревожным, мучительным водоворотом, она сливалась с ним все теснее, допуская его углубляться все дальше, захватывать ее все глубже, заливая ее горячей волной все сильней и сильней, все выше и выше, пока с внезапным острым криком она не оторвалась. Она слышала рядом с собой его тяжелое, незнакомое ей, прерывистое дыхание. Это новое и неизвестное в нем казалось ей чем-то чудесным и страшным. Но сама она слегка замкнулась. В нерешительности они тронулись дальше, как трепетные тени, под теми самыми ясеневыми деревьями на вершине холма, где ее дедушка шел делать предложение с нарциссами в руках, где ее мать шла, прильнув к своему молодому мужу, и вот теперь шла Урсула, прижимаясь к Скребенскому.
Урсула ясно видела раскинувшиеся темные ветви деревьев, покрытые листвой, и сквозь их тонкую резьбу великолепное небо летней ночи.
Их тела гармонично сливались в своем движении. Он крепко держал ее за руку, и они шли в обход большой дорогой, чтобы пройти подольше.
Все время ей казалось, что она идет по воздуху и что ее движения легки, как предрассветный ветерок.
Он хотел поцеловать ее еще, — нет, сегодня вечером она не могла больше выдержать такого глубокого, захватывающего поцелуя. Теперь она очень хорошо знала, что такое настоящий поцелуй, и потому ей было трудно возобновить его снова.
В постель она легла с ощущением особой теплоты во всем теле, как наэлектризованная; ей казалось, что кругом нее разлилась новая заря.
Поделиться книгой: