Помоги проекту - поделись книгой:
Каждый из этих двух постулатов, взятый в отдельности, не дает еще оснований в полной мере констатировать оригинальность его происхождения. Взятые в совокупности – они становятся порождением уже вполне определенной индепендентской системы видения мира и только в рамках этой системы наполняются конкретным социокультурным содержанием.
Использование мировоззренческого критерия для составления просопографии индепендентства подразумевало работу только с «подписанным» материалом, анонимные выступления не учитывались. По возможности первоначальные сведения перепроверялись на дополнительном материале источников, содержащих более развернутые характеристики, чем, скажем, анализируемые в работе петиции и различного рода прошения. В последующей работе проводилась идентификация полученной выборки с материалами визитационных списков, опубликованных просопографий и выполнялось «расписывание» материала в соответствии с выработанной в главе анкетой по следующим позициям: годы жизни, происхождение, образование, карьера (военная, административная и судебная служба), парламентская деятельность и конфессиональная принадлежность. Результаты исследования были опубликованы в статье «Просопография индепендентства»[113].
Английские роялисты в годы гражданских войн и междуцарствия
А. Б. Соколов
Термин «роялизм» в самом общем значении означает приверженность монархической идеологии, а роялистами называют сторонников королевской власти. Данное определение требует уточнения. Понятие «монархист» имеет более широкий смысл, чем «роялист», причем использование последнего термина привязано к определенному историческому контексту. Можно назвать три события нового времени, в которых утвердилось понятие «роялист». Прежде всего это эпоха Английской революции середины XVII века. В этом случае слово «роялист» близко слову «кавалер»; их можно употреблять как синонимы, учитывая при этом, что за короля Карла I сражались многие люди, которых по их социальному статусу язык не поворачивается назвать кавалерами. Кроме того, термин «роялист» оказался лишенным смысла сразу после реставрации Карла II, тогда как слово «кавалер» некоторое время сохранялось в политической риторике. Достаточно вспомнить: парламент, избранный в 1661 г., современники называли «Кавалерским». Другой пример использования слова «роялисты» относится к Французской революции конца XVIII в. – так называли сторонников династии Бурбонов, выступавших за восстановление ее на престоле. В ограниченном виде к нему прибегали в годы реставрации и даже Июльской монархии и революции 1848–1851 гг. Третий пример связан с Испанией и Испанской Америкой. Так именовали приверженцев абсолютной монархии в период, последовавший за поражением революции 1808–1813 гг. и во время революции 1820–1823 гг. Во всех трех случаях чертой роялизма была готовность к применению вооруженных средств реализации своей программы.
В Англии использование термина «роялист» четко ограничивается хронологическими рамками. Верхней границей, как сказано, было возвращение Карла II на отцовский престол, что означало успешную реализацию роялистского проекта. В дальнейшем для обозначения политических фракций применялись иные термины, прежде всего, виги и тори. Нижней границей обычно считают начало января 1642 г. и связывают с попыткой Карла I арестовать пятерых лидеров парламентской оппозиции. Именно в те дни нарождавшейся смуты появились клички, которыми противники «награждали» друг друга: «круглоголовые» (сторонники парламента) и «кавалеры» (сторонники короля). Как пишет историк С. Шама, эти унизительные прозвища «стали частью словаря взаимной ненависти». «Круглоголовыми» именовали пуританских агитаторов из Сити; они в отличие от людей знатных, носивших длинные волосы, принадлежали к средним и низшим слоям и стриглись в кружок. «Кавалеры» ассоциировались сначала с бахвалившимися и разгонявшими толпу у Уайтхолла солдатами Томаса Лунсфорда. Даже Кларендон считал его человеком, хотя и древнего рода, но необразованным и грубым, с сомнительным прошлым. Его отряд был готов на любые жестокости. Парламентская пропаганда изображала его садистом и даже каннибалом. Карл I обедал с ним и другими 150 офицерами в Уайтхолле, что вызвало такое возмущение в Сити, что король был вынужден отменить свое решение о назначении его комендантом Тауэра. Затем кавалерами стали называть не только солдат Лунсфорда, но и всех тех, кто при размежевании сил стал на сторону короля. Однако основы роялистской идеологии, как считает Шама, были сформулированы несколькими неделями ранее. Они были изложены прежде всего Эдвардом Хайдом (с 1661 г. графом Кларендоном) в ответ на голосование по Великой ремонстрации в ноябре 1641 г. Большинство в одиннадцать голосов «за» было незначительным, и Хайд считал такой итог поражением пресвитерианской партии Джона Пима. Он определил тональность роялистской идеологии, в основном сохранившейся на протяжении всей гражданской войны, суть которой в том, что монарх, а не группа фанатиков-пуритан является воплощением и защитником блага и интересов народа, король является истинным реформатором[114].
По определению современного историка Дж. де Грута, «роялизм – это свободная ассоциация тех, кто поддерживал короля, осуждал его врагов и кто был, в первую очередь и прежде всего, монархистами». Однако такое определение вызывает сомнение, если речь не об Англии. Члены шотландского Кирка или Ирландской конфедерации были монархистами, но они не горели желанием преданно служить ни Карлу I, ни Карлу II. Определение Дж. Мак Эллигота и Д. Смита гласит: роялист – тот, кто идентифицирует себя так, и принят в этом качестве другими роялистами. Всех роялистов объединяло желание восстановить королевскую власть на условиях, предлагаемых королем, или максимально выгодных для него. Шотландские ковенанторы или ирландские католики поддерживали институт монархии и признавали Карла II королем, но это не значит, что они были роялистами[115].
В дореволюционной историографии достаточно общий и поверхностный взгляд на роялизм эпохи Английской революции представил А. Н. Савин. У советских историков роялисты как «контрреволюционный» лагерь по понятным причинам не привлекали специального внимания, они были целиком сосредоточены на проблематике революции как таковой, на парламентских и демократических движениях. Особого внимания заслуживает книга Б. Ф. Поршнева[116]. Главный тезис маститого историка-марксиста в том, что в эпоху Фронды ее демократический тренд в большой мере вытекал из левеллеровских тенденций Английской революции: достаточно вспомнить, что принадлежавший к группировке уравнителей полковник Сексби был, видимо, негласным представителем Кромвеля в Бордо, центре демократической Фронды. В этой связи Поршнев затронул политику кардинала Мазарини по отношению к английским эмигрантам. «Боком» тема роялистской эмиграции возникала в публикациях об англо-русских отношениях, например, в статьях 3. И. Рогинского о миссии лорда Колпепера в Москву[117].
Однако и в зарубежной историографии обращение к истории английского роялизма – относительно новый феномен. Всего несколько лет назад английский историк писал: «Роялисты остаются одной из немногих групп в гражданской войне, о которой публика знает только то, что они составляли половину в паре «круглоголовые – кавалеры». Но и среди историков «королевская партия» не в моде, а роялистская политика, особенно если речь идет о социальных верхах, еще в большей степени»[118]. Ранним исключением была книга Д. Андердауна о роялистском подполье в Англии в годы республики и протектората[119]. В другой работе этот историк в духе новых подходов, формировавшихся в историографии в последней четверти прошедшего века, обратился к теме политической культуры накануне и во время революции, уделив некоторое внимание роялистской культуре [120]. Другим пионером в изучении роялизма стал историк Р. Хаттон, опубликовавший в 1982 г. книгу «Военные усилия роялистов 1642–1646». Ее характеризует локалистский подход, на основе которого автор утверждал: роялистская партия сложилась не ранее июня 1642 г., поскольку до этого в графствах, несмотря на наличие враждебных группировок в пользу той или другой стороны, преобладали нейтралистские настроения даже у тех, кто позднее твердо стал на королевскую сторону. Только в Херфордшире роялисты добились подписания местным джентри петиции в поддержку Карла I. И только в Уэльсе король нашел практически полную поддержку[121]. Исследования, посвященные локальным аспектам подготовки к гражданской войне, демонстрируют более сложную картину, чем та, которая привычна по трудам либеральных или марксистских историков: «Одна половина страны стояла за короля, другая – за парламент. Но если мы примем во внимание населенность, зажиточность роялистских и парламентских графств, то увидим, что перевес был на стороне парламента. За парламент стояли юг и восток, за короля – север и запад»[122]. В другой известной книге Хаттон коснулся истории роялизма при изучении причин реставрации Стюартов в 1660 г.[123] В ней он аргументировал точку зрения, будто усилия эмигрантов-роялистов были в целом малоэффективны, а к реставрации привел ход событий в самой Англии после смерти Оливера Кромвеля в сентябре 1658 г. Тема военного опыта обеих сражавшихся сторон представлена в монографии американского историка Ч. Карлтона[124]. Конечно, сведения о кавалерах содержались в многочисленных трудах о гражданской войне, о Карле I, Карле II и других деятелях контрреволюционного лагеря, например, Э. Хайде, но задача анализа роялизма как общественного явления в них не ставилась.
По моему мнению, главной историографической предпосылкой «поворота к роялизму» явился огромный эффект, произведенный британскими историками ревизионистского направления (их фактическим лидером был Конрад Рассел), пересмотревших методологию и основные подходы к истории Англии XVII в. Представители новейшего поколения историков обратили внимание на внутреннюю структуру роялистской партии, показав ограниченность прежних упрощенных представлений о существовании фракций ультрароялистов и «умеренных»[125]. Ряд публикаций, имеющих отношение к роялизму, связан с темой исторической памяти.
В те месяцы 1642 г., когда обе стороны собирали своих приверженцев, одним из способов для этого становится пропаганда, цель которой состояла в том, чтобы создать и закрепить негативный образ врага. Главным инструментом пропаганды является насаждение стереотипов, которые определяются Д. Андердауном как «культурные конструкции, в краткой публичной форме выражающие негативные характеристики оппонентов и обязательно являющиеся продуктом глубоких политических различий. Создавая ауру собственной моральной исключительности и представляя собой символическое выражение фундаментально отличных идеологий и моральных кодов, они интенсифицируют прежние расхождения и сплачивают групповые идентичности» [126].
На первый взгляд, идеологически позиция роялистов имела преимущества: им было легче обосновать действия круглоголовых как измену и мятеж. Кроме того, они постоянно эксплуатировали понятие «достоинство», значимое в иерархическом обществе, каким была Англия раннего нового времени. Королевская пропаганда подчеркивала низкое происхождение тех, кто присоединился к парламентской партии. Это было не совсем справедливо, недаром на высшие военные посты парламент, особенно в начале войны, назначал лиц именно по происхождению, а не по способностям. Примерами служат главнокомандующий граф Эссекс и его заместитель граф Манчестер. В проповеди духовника принца Уэльского, обращенной к военным, говорилось: «Истинный кавалер – дитя чести, джентльмен хорошего происхождения и воспитания, любящий короля по совести, имеющий, в отличие от других, ясное выражение лица и смелый взгляд благодаря своему верному сердцу»[127]. Социальное превосходство неразрывно связывалось с сексуальным господством. Одна появившаяся в 1642 г. баллада имела примечательное название «Лондонский рогоносец: или как на голове почтенного горожанина выросла пара извилистых фирменных рогов благодаря его веселой молодой женушке, которую хорошо прогнул франтоватый жеребенок, пока ее муж уехал, чтобы участвовать в кампании в Хунслоу Хит»[128]. Парламентская пропаганда тоже не была лишена социального снобизма и намекала на низкое происхождение многих лиц из королевского лагеря. В ней постоянно муссировалась тема нравственной нечистоты кавалеров. Например, в одном из памфлетов говорилось, что кавалер «превзойдет в богохульстве француза, в пьянстве голландца, в разврате турка»[129]. Пропаганда конструировала в общественном сознании, как отмечал Ч. Карлтон, далекий от реальности «стереотипный образ кавалера с пивной кружкой в руке, с девкой на колене и с усмешкой на устах». Как отметил Д. Андердаун, «оба враждебных стереотипа: хвастливого, тираничного, папистского, грабящего кавалера и лицемерного, богобоязненного, гибельного для социального порядка круглоголового оставались главным элементом пропагандистского рациона на протяжении всей войны»[130].
Олицетворением кавалера слывет принц Руперт, который был племянником Карла I, сыном его сестры Елизаветы и курфюрста Пфальцского Фридриха. Несмотря на молодость (в Англию он приехал в возрасте 23 лет), Руперт имел военный опыт, накопленный в войне против Империи и пригодившийся роялистам. Обеспечивший им первые военные успехи, он вызывал ненависть, как у круглоголовых, так и у части королевской партии. Молва приписывала ему колдовские способности, а о его любимой собаке, убитом в 1644 г. пуделе Бой, с которым он никогда не расставался, говорили, что это фамильяр, дух зла. Имя Руперта с намеком на его колдовские способности упоминалось, когда незадолго до битвы при Незби началась очередная охота на ведьм в Восточной Англии[131]. Кларендон давал, разумеется, без намеков такого рода негативную оценку Руперту: «Нелегкий характер принца, отсутствие опыта, приобретаемого при дворах, сделало его неспособным взаимодействовать с лордами, которые, в свою очередь, не были расположены к взаимодействию с ним. В то же время некоторые кавалерийские офицеры рассчитывали, что с влиянием принца вырастет и их влияние, мечтая, чтобы никто, кроме него, не пользовался у короля доверием. Итак, война едва началась, но в армии уже возникла фракция, на появление которой мудрые люди смотрели, как на зловещее предзнаменование; неудобства, проистекавшие из этого, в самом скором времени принесли королю великие несчастья»[132]. Отношение Хайда к Руперту трудно назвать иначе, как предвзятым, и оно свидетельствует о глубоких разногласиях среди роялистов, о которых речь идет ниже.
Историки, в основном более благожелательно настроенные к Руперту, чем Кларендон. Ф. Хайэм, утверждали, что именно Руперт дисциплинировал войско роялистов, превратив его в боеспособную силу: «С приходом Руперта весь
Главным компонентом парламентской пропаганды стала религия. Как отмечает Карлтон, «в отличие от роялистов, опиравшихся на легитимную традицию, парламенту было трудно, почти невозможно, оправдать борьбу против короля. В конечном счете, противники короля нашли решение в религии»[137]. Отношение к войне в христианстве амбивалентно. В первоначальном христианстве любая война осуждалась, его приверженцы были пацифистами. Пацифистских идей придерживались анабаптисты и квакеры. После того как христианство стало господствующей религией, оно приняло идущую от римского права концепцию «справедливой войны». Какую войну можно считать справедливой? От Августина Блаженного идет представление о том, что справедливой является та война, которую скрепляет своим авторитетом правитель. В XVI в. Макиавелли утверждал: справедливая война – это необходимая война, и правитель определяет ее необходимость. Такой подход унаследовали протестанты; по мнению Лютера, война является таким же необходимым делом, как есть или пить; с того момента, как она объявлена, солдат не несет ответственности за то, что вынужден убивать, как палач, казнящий по приговору суда. Таким образом, для пуритан гражданская война стала чем-то вроде крестового похода, в который вступили избранные Богом. Разумеется, на практике религиозный фанатизм был присущ не всему парламентскому войску, возможно, тем, кого принято называть «армией нового образца». Тем не менее, в пропагандистском отношении концепция «войны за веру» была привлекательной. Сам король, будучи твердым сторонником англиканской церкви с ее епископальным устройством, давал поводы, например, беспочвенно надеясь, по крайней мере, в годы войны, опереться на ирландских католиков. Это способствовало закреплению представлений о кавалерах как о тайных или явных пособниках католицизма. Однако даже в тех регионах, где господствовали роялистские настроения, это вело к широкому разочарованию у джентри и низших слоев. Известно о бунтах солдат-роялистов при известии о приглашении ирландских войск[138].
Судить о том, насколько эффективной была пропаганда в 1642 г., трудно. В современной историографии, как правило, отвергается присущая марксизму идея о делении на кавалеров и круглоголовых на основе классовых различий. Историки показали: мотивы, побуждавшие идти на войну и выбрать ту или иную сторону, были различными и часто довольно случайными. Во многих случаях были разорваны дружеские и семейные связи. Возможно, самым известным примером такого рода является история семьи Верни. Ее глава, сэр Эдмунд, стал на сторону Карла I не в силу убеждений, а исходя из своих представлений о порядочности и верности. В письме Хайду он делился своими переживаниями: «Вы счастливы тем, что Ваше сознание говорит Вам, что королю не следует уступать в том, чего от него добиваются. Ваша совесть и ваши обязательства заодно. Что касается меня, мне не нравится эта ссора, и я от всего сердца хочу, чтобы король уступил, согласившись с тем, чего они хотят, но чувство чести и благодарность заставляют следовать за моим господином. Я ел его хлеб, служил ему почти тридцать лет и не совершу низости, оставив его. Я предпочитаю потерять жизнь (уверен, что так и случится), оберегая и защищая то, против чего мое сознание»[139]. Его старший сын Ральф оказался на стороне парламента, а младший, тоже Эдмунд, воевал за роялистов и погиб в Ирландии в 1649 г. Комментируя эту историю, А. Н. Савин писал о «душевных муках» сэра Эдмунда, о том, что перспектива, будто Ральф может в каком-либо сражении биться против отца и братьев, ужасала семью. Наверное, старший Верни тоже повлиял на формирование романтического образа кавалера. Будучи королевским знаменосцем, он погиб в первом крупном сражении – при Эджгилле. Ему отрубили руку, державшую штандарт. Тело Верни найдено не было, хотя его сын-парламентарий специально посылал людей, чтобы его разыскать. Ходили слухи, что кто-то нашел отрубленную руку, на пальце которой было кольцо, подаренное королем сэру Эдмунду. Рассказывают (возможно, всего лишь для привлечения туристов), что в доме Верни в Бэкингемшире до сих пор появляется привидение, ищущее отрубленную руку.
Как показал Карлтон, решение идти на войну было часто эмоциональным, и зависело от характеров. Есть люди, которых можно отнести к числу прирожденных солдат; они легче адаптируются к агрессии и быстрее привыкают к тому, что дает война: умению подчиняться, передавая решение и ответственность старшим, находить удовольствие в чувстве братства, основанном на общем переживании опасности. Некоторые старались прочитать все то, что могло помочь в принятии решения; другие обращались к астрологам. Кто-то видел в уходе на войну избавление от повседневных забот, например, от опостылевшей беременной подружки. Однако нередко дружба, родство или зависимость играли роль. Так, арендаторы часто следовали за землевладельцами. Однако, как утверждает Андердаун, решающую роль в выборе играли региональные особенности, в том числе культурного характера.
Если о мотивах вступления в войну представителей роялистской элиты можно судить на основании сохранившихся источников, то дело обстоит куда хуже, когда речь идет о простых солдатах армии Карла I. Сохранились воспоминания, написанные после реставрации некоторыми низшими офицерами и солдатами парламентской армии, но неизвестны мемуары, составленные их противниками в войне, принадлежавшими к этому сословию. В этой связи большой интерес вызывает статья М. Стойла, который использовал новый источник, чтобы приоткрыть завесу над этой лакуной. В 1662 г. Кавалерский парламент принял акт, по которому за лицами, сражавшимися на стороне Карла I, утверждалось право на пенсию. Для этого ветераны роялистской армии обращались к судьям с прошением, в котором излагали сведения о себе и своей службе, с указанием лиц, могущих подтвердить их. Стойл проанализировал 202 отложившихся в архивах графства Девоншир прошения, составленных между 1660 и 1700 гг. Лишь немногие прошения были написаны ветеранами собственноручно, большая часть составлена или местными чиновниками, или профессиональными стряпчими со слов заявителей. На мой взгляд, Стойл провел блестящий текстологический анализ этих источников, учитывая то, что составители, чтобы повысить шанс на успех, часто прибегали к использованию языка самого парламентского акта 1662 г. Ему удалось сделать несколько весьма любопытных наблюдений о механизмах функционирования исторической памяти и характере представлений ветеранов о войне. Тем не менее, большой ясности о мотивах вступления в войну на стороне короля прошения не дают. В них этот вопрос не затрагивался глубоко, возможно, потому что ответ был «слишком очевиден современникам-консерваторам». Для обозначения чувств, побудивших встать под королевские знамена, ветераны использовали такие слова, как «верный», «покорный», «послушный», «искренний» (well-affected, obedient, constant, faithful, dutiful, true), а чаще всего, «верный подданный» (loyal subject). Хотя слово «честь» (honor) не встретилось автору статьи ни разу, возможно, потому, что такого рода добродетель считалась в иерархическом обществе прерогативой джентри, «петиции включены в аристократический дискурс элиты о чести и верности, являющийся общим местом для высших офицеров-роялистов. То ли просители действительно так объясняли свое решение, то ли просто копировали слова из Акта 1662 г. сказать трудно»[140]. В прошениях использовались разные обозначения войны. Термин «мятеж» или «мятежные времена» использован всего в семи случаях. Несколько раз упоминалось о «войне короля Карла I», что было не самым удачным выбором, ибо косвенно возлагало долю вины за нее на самого монарха. В шести случаях использован термин «гражданские войны», в одном «противоестественная и не гражданская война» (unnatural and uncivil war). Как правило, составители тяготели к нейтральным обозначениям, таким как «смута», «противоестественная войны», «беспощадная и несчастная война», но чаще всего «прошлая война». Такой выбор может свидетельствовать о стремлении следовать в духе постреставрационных настроений к примирению[141]. В этом же кроется объяснение того, как заявители называли своих прежних противников: в рассмотренных петициях их лишь несколько раз именовали «парламентариями», еще реже «мятежниками», и ни разу «круглоголовыми». В основном использовался самый общий термин «враг». Это вытекало из стремления «забыть», ибо «забывание» – способ избавления от травмирующих воспоминаний. В подтверждение Стойл отмечал, что один бывший кавалер в годы Реставрации заменил все упоминания в своем дневнике о «мятежниках» «парламентариями»[142].
После неудачного рейда на Лондон, последовавшим за битвой при Эджгилле, король отступил к Оксфорду, и этот город останется фактической столицей роялистов до конца первой гражданской войны. Причины, по которым Карл I избрал Оксфорд своей резиденцией, до конца не понятны; сам монарх не раз говорил, что хотел бы перебраться в Ридинг. Вероятно, сыграло роль географическое положение города: с одной стороны, оттуда было довольно удобно следить за ходом кампаний в тех районах, где и проходили основные военные действия (запад, Мидлендс, Уэльс и даже Корнуэлл); с другой, открывался относительно прямой путь на Лондон. Свою роль сыграло иерархическое устройство Оксфорда как университетского города. Карл расположился в колледже Крист Черч, где он принимал послов и офицеров. Генриетта Мария в течение нескольких месяцев, пока находилась в городе, использовала как резиденцию Мертон-колледж. Шпионы парламента сообщали, что гарнизон Оксфорда составлял от трех с половиной до десяти тысяч человек. Жизнь двора воссоздавалась по довоенным образцам, хотя размах и масштаб был куда скромнее. Двор соблюдал церемониал, и король периодически даровал титулы, художники писали портреты и даже ставились представления масок. Оксфорд заполнили кавалеры, за которыми устремились их вассалы, жены, семьи, любовницы, а также торговцы и ремесленники, которые должны были обеспечить этих людей привычной роскошью. Это ухудшало положение горожан, вело к дороговизне, антисанитарии и болезням. Приехавший в Оксфорд на переговоры Балстрод Уайтлок отмечал, что был поселен в комнате, в которой умер от чумы проживавший до него постоялец, однако Бог его уберег. Как вспоминала через много лет одна мемуаристка, которую родители девочкой привезли в Оксфорд, «мы чувствовали себя, как рыба, вытащенная из воды. Из добротного, как у любого джентльмена, дома мы перебрались в дом булочника на темной улице, из хорошо обставленных комнат в очень плохую постель на чердаке; у нас было одно мясное блюдо, и то плохо приготовленное; у нас не было денег, мы были бедны, как Иов. Из одежды у каждого были одна или две вещи, которые он успел закинуть в свой мешок»[143]. Впрочем, король и его ближайшее окружение на первых порах проблем со снабжением не испытывали. В голодные годы первого изгнания Хайд с ностальгией напоминал государственному секретарю Эдварду Николасу, с которым находился в дружеских отношениях, о пирогах с олениной, которые члены совета регулярно отведывали в четыре пополудни по пятницам. К концу войны дело обстояло куда хуже, чем в начале. Когда Оксфорд был осажден «железнобокими», один из защитников кричал с городской стены: «Перебросьте мне барашка, а я взамен скину вам лорда». В королевской армии было много офицеров, но никогда не хватало солдат. Дисциплина была не на высоком уровне: пьянство, ссоры и дуэли стали частью повседневной жизни в городе. Уайтлок вспоминал: когда его узнавали на улице, то буквально задирали, чтобы вызвать на поединок. Покинувшие Вестминстер парламентарии и офицеры встречали его с «презрением и гневом» и называли «предателем, мятежником и мерзавцем»[144]. В отличие от пуритан, роялисты не отличались религиозным пылом. Карл I был вынужден издавать специальные распоряжения о посещении церковных служб. Атмосфера роялистского Оксфорда отличалась «тревогами, раздорами и ревностью», ссорами, в ходе которых даже теряли оружие[145].
В годы гражданской войны полномочия Тайного совета, со времен Тюдоров являвшегося главным совещательным органом при монархе, сузились. Карл оказался не в состоянии организовать сколько-нибудь перспективное планирование. Не только Кларендон полагал, что король, как правило, следовал рекомендации того, кто последним общался с ним. В начале 1643 г. в составе Тайного совета выделилась «умеренная» группировка из числа лиц, прежде симпатизировавших парламенту. В нее входили государственные секретари Люций Кэри (лорд Фолкленд), сэр Николас и менее последовательный в своих взглядах лорд Колпепер. В качестве канцлера казначейства был введен Э. Хайд. Главной функцией канцлера был сбор поступлений в королевскую казну, что было очень затруднительно в военных условиях. Как пишет де Г рут, несмотря на требование монарха платить налоги в Оксфорде, а не в Вестминстере, подданные неохотно выполняли это распоряжение, и доход Казначейства не превышал десяти процентов того, что собирали прежде: «Изменения в финансовом законодательстве и перемещение двора в Оксфорд привели к разногласиям и путанице в финансовых вопросах»[146]. Враждебная «умеренным» группировка подталкивала короля к твердой линии в любых переговорах с парламентом. В начале войны прочные позиции при дворе имел Джордж Дигби, позднее второй граф Бристол. Возможно, для этого были психологические предпосылки: в апреле – мае 1641 г. Дигби решительнее всех поднял голос в защиту графа Страффорда, вину за гибель которого на эшафоте Карл I чувствовал до своей последней минуты. Опорой «партии войны» была королева Генриетта Мария, чье влияние на супруга было значительным, когда она находилась в Оксфорде, и когда выехала во Францию. Ближайшим советником королевы являлся Генри Джармен, чье влияние на нее было таким сильным, что ходили упорные слухи, будто они находились в любовных отношениях.
Другой орган при короле – Военный совет отчасти совпадал по составу с Тайным советом. В разное время в нем заседало от 10 до 17 человек. Протоколы заседаний Военного совета не сохранились, так что неизвестно даже, часто ли он собирался, но он точно «провалился в попытке координировать военные усилия короны»[147]. В Военном совете выделились три группы: первую составили профессиональные солдаты, «люди меча», имевшие за плечами опыт Тридцатилетней войны. Кроме Руперта к их числу относился шотландский дворянин Патрик Рутвен (позднее граф Фирт и граф Бренфорд), имевший боевой опыт сражений на стороне Швеции в Тридцатилетней войне и ставший главнокомандующим после гибели при Эджхилле генерала Линдсея. Родившийся в 1573 г., он был, мягко говоря, немолод, вдобавок почти глух. Возраст, усталость от воин, возможно, желание уити от дел, заставляли его поддерживать Руперта. Другим ветераном армии шведского короля Густава Адольфа был командующий королевской пехотой сэр Якоб Эстли, храбрый на поле боя, умевший найти для солдат нужные слова. Перед Эджхиллом вслед за ним солдаты молились: «Господи, Ты знаешь, как я буду занят сегодня. Если я забуду о Тебе, Ты не забудь меня». Две другие группы составили гражданские лица, хотя некоторых из них война сделала солдатами. К первой относят сторонников твердой линии, тех, кто стоял за то чтобы сражаться, даже когда профессионалы советовали остановиться. Группу «умеренных» в совете составили те, кто присоединился к королевской партии в конце 1641 г., считая, что Долгий парламент выдвинул чрезмерные и неконституционные требования. Первоначально лидером этой группировки был Фолкленд, но уже в 1643 г. он, распрощавшись с иллюзиями, был в тяжелом эмоциональном состоянии и, казалось, искал смерти на поле боя (возможно, настоящей причиной стала его несчастная любовь). После его гибели важнейшей фигурой в этой фракции сделался Эдвард Хайд, в будущем знаменитый историк.
Деление в верхах партии кавалеров на «людей меча» (
Скотт считает, что столь же проблематично говорить об «абсолютистской» фракции в Оксфорде, как и о конституционных роялистах. Если сторонниками абсолютизма считать тех, кто полагал, что король вправе по своему усмотрению вводить законы, то таких в лагере кавалеров не было, может быть, за исключением Томаса Гоббса. Хотя парламентарии в полемическом задоре обвиняли своих оппонентов в приверженности тирании, это вряд ли справедливо. В чем король ограничен, роялисты понимали по-разному: Хайд, например, считал, что приверженность монарха закону строится исключительно на моральных основаниях. Если же сводить абсолютизм к идее о том, что власть короля от Бога, то к числу сторонников абсолютизма придется отнести всех без исключения роялистов.
В январе 1644 г. Карл I созвал в Оксфорде парламент. Большинство историков полагает, что это было сделано по совету Хайда. Созыв парламента в противовес «мятежному» парламенту, заседавшему в Вестминстере, сулил политические преимущества и мог способствовать «легализации» политики короля. Основания для реализации этого плана существовали: более половины пэров не принимали участие в работе палаты лордов в Лондоне и могли присоединиться к роялистскому парламенту. В Оксфорд также прибыло более ста членов нижней палаты. Карл I открыл парламент в главном зале Крист Черч, обратившись к парламентариям с адресом, в котором говорилось о том, с какой неохотой он вступил в войну против мятежников, о том, что ситуация усугубилась со вступлением на английскую землю вражеской – шотландской – армии, и что он нуждается в их совете и поддержке. Речь Карла вызвала воодушевление – роялистский парламент принял резолюцию о том, что каждый англичанин под угрозой быть обвиненным в измене должен вступить в войну с Шотландией. В то же время поддержка не была безграничной: 118 членов нижней палаты и 34 лорда (больше половины из числа находившихся в Оксфорде) подписали обращение к Карлу I, предлагая ему вступить в переговоры с Эссексом. Это не вызвало у короля энтузиазма, и 7 февраля король вновь обратился к парламенту, требуя санкционировать сбор принудительного займа. В своей речи он впервые допустил, что может не дожить до победы над мятежниками, но, добавил он, есть тот, кто, как он надеется, доживет до этого счастливого дня. При этих словах он выдвинул вперед старшего сына Чарльза. Подействовал ли на парламентариев этот красивый и драматический жест, неизвестно, но заем в размере ста тысяч фунтов стерлингов они утвердили, а вслед за этим согласились с увеличением налогов. Парламент также направил в Вестминстер свои предложения, которые были быстро отвергнуты, после чего лондонские депутаты были объявлены «изменниками». Оксфордский парламент просуществовал недолго. 16 апреля король распустил его до 8 октября, но, как оказалось, окончательно. Насколько Карл I был искренен, созвав парламент? Историки сходятся: в его решении была изрядная доля лицемерия. Трудно сказать, в какой мере удалось «переиграть» Вестминстер, избавившись от обвинений в «абсолютизме», но утилитарную задачу Карл решил: его военные усилия были легитимированы. Когда после битвы при Незби в июне 1645 г. в руках круглоголовых оказался обоз монарха, секретарю Николасу пришлось оправдываться перед сторонниками. Из опубликованных парламентом бумаг вытекало, что Карл именовал бутафорский оксфордский парламент «нечистокровным».
Публикация парламентариями этих документов под названием «Королевский кабинет открыт» была частью идеологической войны, имея целью создать образ лицемерного и двуличного монарха. Однако, как отмечается в современной историографии, влияние этой публикации было двойственным. В прежние годы Карл I крайне неохотно презентовал себя словесно, передав эту функцию советникам, прежде всего, Хайду, его «голосу и перу» в полемике первой половины 1640-х гг. В документах, в переписке с женой, он предстал мужем и обыкновенным человеком, хоть и небезупречным, но вызывающим сочувствие. Такое восприятие Карла I в какой-то мере способствовало появлению его нового образа – короля-мученика, ставшего частью роялистской идеологии после его казни. Уже в 1646 г. король, принимая ореол мученичества, демонстрирует готовность смириться с судьбой. Индепендентскому образу Карла как «человека кровавого» роялизм противопоставил образ мученика, пожертвовавшего собой ради церкви и закона. Сразу после цареубийства был опубликован трактат «Eikon basilike» («Царский лик»), сыгравший доминирующую роль в политическом дискурсе 1650-х гг. Только в Англии и только в 1649 г. вышло не меньше 35 изданий. Был ли автором этого произведения сам Карл, вызывало сомнение у ряда современников и у многих историков. Как бы то ни было, являясь выражением роялизма и консерватизма, он вызывал ассоциации бедствий короля со страданиями Христа и порождал идею национального греха. Защитники республики, в том числе Джон Мильтон, стремились опровергнуть «Царский лик». Но и после Реставрации образ Карла-мученика сохранился в идеологии роялизма: Карл II представлялся библейским Давидом, олицетворением божественного провидения[150]. Как заметил С. Шама, Карл I «в посмертной кампании убеждения оказался более успешен, чем в любой, которую он вел. Мертвый, он в большей степени материально существовал в Англии, Шотландии и Ирландии, чем в любой момент, когда он был жив». Он столь же успешно презентовал себя как мученик за англиканскую церковь, как его бабка Мария Стюарт за католическую веру [151].
Битва при Незби ознаменовалась еще одним эпизодом, довольно загадочным по характеру, интерпретация которого стала частью памфлетной войны круглоголовых и роялистов. После бегства Карла I и остатков его кавалерии с поля сражения не только королевская пехота оказалась во власти безжалостных «железнобоких», но и находившиеся с обозом женщины, числом несколько сотен. Несчастные пытались скрыться, но были настигнуты кавалерией парламента. Произошло чудовищное побоище: примерно сто женщин были зарублены, у нескольких сотен под ударами были искорежены лица, чтобы «они не могли заниматься этой профессией». Кларендон писал в этой связи о «варварской жестокости» парламентариев. Он утверждал, что среди несчастных жертв были женщины высокого происхождения, жены офицеров[152]. То, что произошло, выходило за рамки неписаных правил, обычно маркитанткам, не участвовавшим в сражениях, не причиняли вреда. Причины варварского убийства, по словам историка В. Веджвуд, «так и не были в полной мере объяснены». В девяти выпущенных непосредственно после Незби памфлетах эти женщины были названы «шлюхами», еще в шести в дополнение к этому говорилось, что они ирландки. М. Стойл писал: «Свидетельства памфлетистов оставляют мало сомнений в том, что убийство при Незби было мотивировано главным образом пуританскими чувствами в отношении, как предполагалось, безнравственных роялистских женщин, кроме того, религиозной и этнической ненавистью к католикам-ирландцам, которые, как верили солдаты парламентской армии, убили множество английских протестантов во время ирландского восстания 1641 года»[153]. Раны на лице были «меткой» шлюх. Кроме того, в работах историков присутствуют утверждения, могущие служить дополнением к этим объяснениям. Так высказывалось мнение, что среди женщин могло быть немало валлиек, казавшихся немногим лучше ирландок. Другой тезис заключается в том, что эти женщины воспринимались как ведьмы, в ряде работ историков утверждается: парламентарии были в большей степени склонны к вере в ведовство и настроены на гонения ведьм, чем люди из роялистского лагеря[154]. Некоторые историки ищут объяснение в гендерном неравенстве, подразумевая восстановление «маскулинного порядка» из «фемининного хаоса». Ч. Карлтон замечает: «Не может ли быть так, что сама по себе беззащитность женщин спровоцировала подобное зверство, вплотную приблизив гражданскую войну к групповому насилию? Не пострадали ли женщины просто из-за того, что они «слабый пол»?[155] Стойл полагает, что этот подход малоубедителен: истоки представления о «кровожадных валлийках» видятся еще в самом начале XV в., когда в Уэльсе произошло восстание против англичан, а враждебность в восприятии ирландок широко отражена в источниках XVI–XVII вв. Кельтские народы Британии имели приниженный статус в общественном сознании англичан. Такие стереотипы широко отразились в парламентских памфлетах, широко циркулировавших в армии. В них нашли выражение ксенофобия и ненависть к католичеству. Как бы то ни было, можно предположить: широкая практика привлечения женщин в обоз королевской армии способствовала образу аморального «кавалера с девкой на коленях» (хотя маркитантки были и при армии Эссекса).
После казни Карла I, когда роялисты провозгласили королем его сына, в годы эмиграции борьба фракций не только не ослабла, наоборот, усилилась. Скудость средств, нежелание Франции и Испании, а также Голландии оказывать эмигрантам сколько-нибудь серьезную помощь из опасения ухудшить отношения с Кромвелем ставили эмигрантов в положение изгоев, подчас двор Карла II был вынужден едва ли не бежать в поиске безопасной резиденции из одной страны в другую. Отвратительные отношения с матерью, проистекавшие, в частности, от того, что небольшие пенсии, которые выделял Мазарини, шли Генриетте Марии как представительнице французского правящего дома, были одной из причин, по которой Карл II приближал сторонников «умеренной» партии, в первую очередь Хайда. Аспектом в политических разногласиях в 1649 г. стал выбор стратегии борьбы за возвращение престола. «Луврская партия» вокруг Генриетты Марии считала, что инструментом для этого должна стать Шотландия, поэтому стоило идти на уступки шотландским пресвитерианам. Другая группа, в которую входили, в частности, Хайд, Николас и маркиз Ормонд, не скрывала сомнений в том, что шотландцев можно считать верными подданными. Они утверждали: требования, выдвигаемые шотландцами, угрожают королевским прерогативам и свидетельствуют об их нелояльности[156]. Они предлагали вести войну в Ирландии, только победа Кромвеля там сделала шотландский вариант безальтернативным, и в июне 1650 г. Карл прибыл в эту страну. Условия, в которых он оказался в Шотландии, поражение, нанесенное Кромвелем в 1651 г. и обрушившее надежды роялистов, психологически склоняло его к «умеренным», предупреждавшим, что шотландцам не следует доверять.
Бедствия эмиграции не уменьшали амбиций, и немногочисленный двор пребывал в состоянии склок и раздоров. «История мятежа» Кларендона содержит много подтверждающих это примеров, независимо от того, соглашаться или не соглашаться с его интерпретацией этих случаев. Сам Хайд считал причиной склок при дворе жадность придворных и их желание получать если не реальные доходы, то, по меньшей мере, титулы и звания. С долей морализаторства он писал: «Людям, которым нечем заняться, трудно остановить себя, чтобы не делать того, чего не следует. Не имея ничего, король мог надеяться на покой и отдых, и на то, что двор будет свободен от фракций и амбиций, и каждый придворный примет во внимание его трудное положение. Но до тех пор, пока в мире есть дворы, соперничество и амбиции будут неотделимы от них. От королей, которым нечего дать, требуют обещаний, что подчас вреднее и затруднительнее, чем одаривать, ведь обычно претендуют на одни и те же титулы и милости. Люди настойчиво требуют почестей, должностей и доходов, и если нельзя получить это сразу, обещания дать их»[157].
Сложными были и отношения Карла II с его братом Джеймсом Йоркским. Первое показательное столкновение между ними имело место летом 1648 г., еще при жизни их находившегося в фактическом заключении у парламента отца. Когда в Голландию прибыли корабли восставшей против парламента английской эскадры, Чарльз стал во главе этого флота, что не было принято всеми роялистами и вызвало борьбу в совете принца. Дело в том, что формально командующим флотом являлся его брат герцог Йоркский, которого несколькими годами раньше на этот пост назначил король. Как указывает английский историк Ш. Келси, это было не столько военной, сколько политической демонстрацией, так как принц Уэльский фактически выступил в качестве «заместителя короля», находившегося в плену: «Весной 1648 года восстание на английском флоте дало принцу первую возможность получить власть над главным средством господства на морях»[158]. Сторонники такого решения указывали на необходимость придания борьбе импульса и на исторические прецеденты. Вопрос вызвал неоднозначную реакцию и борьбу в Тайном совете. По свидетельству Кларендона, Чарльзу удалось убедить брата отказаться от командования и уехать Гаагу, на что Джеймс согласился неохотно, ибо считал себя вправе быть во главе флота, но, в конце концов, признал, что здравый смысл не позволяет им рисковать, находясь одновременно на борту[159].
Что касается Хайда, то он воистину обладал умением наживать себе врагов. Будучи в интеллектуальном отношении намного выше подавляющего большинства тех, с кем имел дело, он часто не считал нужным скрывать свое мнение о людях. Генриетта Мария однажды сказала о Хайде: «Если бы он считал меня шлюхой, то сказал бы об этом прямо». По словам историка X. Пирсона, «Хайд не был дипломатичен. Будучи высокого мнения о своей честности и о своих способностях, и низкого мнения о других, он не делал из этого секрета». Замечая плохое отношение к себе, он написал в одном из писем, что «обладает счастьем быть равно нелюбимым теми, кто не согласен между собой ни в чем другом»[160]. Противники канцлера не раз предпринимали попытки добиться от Карла II отставки Хайда. Однажды они организовали две петиции против канцлера: в одной говорилось, что фигура канцлера мешает пресвитерианам служить королю; в другой от имени роялистов-католиков утверждалось, что единственная надежда для Карла восстановиться на отцовском престоле состоит в помощи Папы и католических государей, но никто из них не даст этой помощи из-за враждебности Хайда. Получив обе петиции одновременно, Карл сразу понял, что имеет дело с заговором против канцлера и высмеял его противников за ужином в присутствии королевы и всего двора.
Генриетта Мария и Джармин не остановились и начали новую интригу, представив свидетельства некоего человека, близкого к Кромвелю, заявившего, что Хайд получает жалованье от лорда-протектора. Обвинение рассматривалось в присутствии Карла II, заявившего, что считает его «лживым и смешным», после чего положение канцлера еще более упрочилось. Следующий заговор против Хайда имел место в январе 1654 г. В нем главную роль играл лорд Херберт и королевский приближенный лорд Чарльз Джерард. Однажды в частном разговоре с Хайдом Джерард завел речь о том, что канцлер должен активнее советовать Карлу покинуть Францию, где положение эмигрантов все более ухудшается, с чем тот полностью согласился и добавил, что король слишком мало времени уделяет делам, предаваясь удовольствиям и развлечениям. Джерард немедленно передал эти слова Херберту, и тот заявил, что Хайд не имеет права занимать место в королевском совете, поскольку сказанное им достойно обвинения в измене. Хайд был вынужден признать, что такого рода разговор имел место, но оправдывался тем, что инициатива шла от Джерарда, критиковавшего инертность короля и говорившего, что Карлу лучше снова отправиться в Шотландию и найти поддержку у горцев. Канцлер сказал, что только Карл может судить о том, шли его слова от «сердца или озлобления». В ответ на требование удалить Хайда Карл II буквально потряс совет заявлением, что верит, будто канцлер произнес эти слова, поскольку в подобной манере он не раз обращался к нему самому и говорил даже больше. Потом король признал, что действительно не любит заниматься делами в достаточной мере.
Разногласия существовали не только при эмигрантском дворе, но и среди роялистов, находившихся в Англии. Наряду с успешной деятельностью агентов Джона Терло, возглавлявшего службу разведки лорда-протектора, это послужило причиной провала всех попыток роялистского восстания. Генерал-майорам было предписано следить за настроениями тех, кого подозревали в симпатиях к Стюартам. Д. Андердаун показал: власти опасались, что роялисты могут возбудить недовольство в народе во время разного рода праздничных церемоний или публичных мероприятий, в том числе футбольных матчей, петушиных боев, скачек. Как известно, пуритане запрещали такого рода развлечения, считая их аморальными проявлениями язычества, противостоящими истинной вере[161]. Эта не значит, что музыка и танцы были изгнаны из домов сквайров, в конце концов, сам Кромвель покровительствовал музыкальным представлениям. Главная подпольная организация роялистов «Запечатанный узел» осуществила с 1652 по 1659 гг. восемь попыток мятежей, самая крупная из которых во главе с полковником Пенраддоком произошла в 1655 г. В последствии руководители движения были казнены в Эксетере. Кларендон утверждал, что к поражению привела мягкость руководителей восстания, начавшегося в Уилтшире. Скорее, как и в других случаях, причиной было то, что восстание не поддержали роялисты в других графствах. После смерти Кромвеля летом 1659 г. роялистами было намечено всеобщее восстание, но все ограничилось вспышкой в Ланкашире и Чешире под руководством Джорджа Бута. Кларендон утверждал, что собраться всем вовлеченным в заговор роялистам помешала дурная погода, но это объяснение вряд ли убедительно. В последние месяцы перед реставрацией эмигранты, в том числе Хайд и Ормонд, считали главной фигурой в роялистском подполье сэра Джона Мордаунта, но многие члены «Запечатанного узла» не доверяли ему. В годы протектората роялистов разделяло также разное отношение к левеллерам. Хайд считал приемлемой тактику сотрудничества с ними, но не все были с ним согласны.
Роялизм иногда рассматривался в контексте формирования в Англии партийной системы. В историографии XIX века, в частности, в трудах видных вигских историков Г. Галлама и Т. Маколея происхождение двухпартийной системы связывалось с кризисом по вопросу о престолонаследии 1679–1681 гг., когда появились группировки тори и вигов. Под влиянием С. Гардинера и его последователей, провозгласивших безусловной приоритет Великой революции середины XVII века над Славной революцией 1688–1689 гг., усилился поиск отдаленных корней двухпартийной системы. Дальше всех в этом отношении пошел историк Кейт Фейлинг, опубликовавший в 1924 г. первый том своего труда «История партии тори 1640–1714». Он доказывал, что складывание вигской и торийской партий было следствием раскола правящего класса Англии в эпоху Реформации, вызванного «конфликтом идей», прежде всего, религиозных: «Происхождение тори, как и происхождение вигов, началось с религиозных разногласий времен Елизаветы»[162]. Начало становления партий Фейлинг относил к 40-м гг. XVII века. В круглоголовых он видел начало партии вигов, в кавалерах – тори. Эта точка зрения имела определенное значение, так как ориентировала на поиск идейно-политических источников торизма (но вряд ли вигизма). Однако как таковая она малоубедительна, потому что игнорирует отличия исторического контекста гражданской войны и кризиса о престолонаследии, если вообще не говорить о том, что само возникновение партий в эпоху Реставрации оспаривается в современной консервативной и ревизионистской историографии. Фейлинг не считал развитие торийской партии линейным и последовательным процессом. Он полагал, что в правление Марии II и Вильгельма III Оранского партийные различия отступили на задний план, уступив место противоречиям «двора» и «страны», и предвосхитил тем самым известную концепцию X. Тревор-Ропера. Подъем тори при королеве Анне Фейлинг объяснял способностями политиков и пропагандистов, таких как Р. Харли, Г. Сент-Джон, Ч. Давенант и Дж. Свифт. «Первая» торийская партия прекратила существование в 1714 г. в результате «неожиданного удара судьбы», то есть прихода к власти Ганноверской династии. «Вторая» торийская партия возродилась только через полвека на основе новых идей. Стремление связать в одном нарративе кавалеров 1640-1650-х гг. и тори обнаруживается и у других историков. Так видный либеральный историк Дж. М. Тревельян писал: «Круглоголовые и их вигские внуки, круглоголовые и их торийские внуки были представителями джентри, выражая интересы соперничавших группировок среднего и низшего классов в защиту идеалов церкви и государства. Английская политика только в ограниченном отношении была борьбой между классами»[163]. Сегодня такого рода утверждения не выглядят убедительно.
Недостаточная разработанность проблематики роялизма в историографии объясняет, почему до нашего времени сохранилось представление о нем как о чем-то «ошибочном, но романтичном» (Wrong but Wromantic)[164].
Первые виги и тори – от противостояния к компромиссу
И. В. Кеткова
На протяжении почти четырех веков ведущие политические партии Англии эволюционировали как институт, изменяя, порой сужая свои социальные и идеологические ориентиры, сближая позиции, теряя одни функции и усиливая другие. Рассмотрение предпосылок процесса зарождения политических партий в исторической ретроспективе позволяет наблюдать существенные стороны содержания самого процесса – взаимодействия власти и политического класса, представленного всем многообразием его интересов на стадии такого неустойчивого равновесия, который был характерен для периода между двумя революциями. Драматическая судьба ранних вигов и тори явно контрастирует с сюжетами из более поздней политической жизни этих партий, можно даже согласиться с условностью обозначения их статуса как партий. Однако историческая роль этих партий в становлении современной политической структуры очевидна.
Исследовательский интерес и уточнение круга проблем в изучении политических событий периода Реставрации долгое время зависели и зависят от выбранных критериев оценки значения двух революций – середины XVII в. и переворота 1680-х гг. Несовместимость исторического содержания и противопоставление этих событий уступало место поиску связей и общих нерешенных проблем. Так, либеральная историография XIX и XX вв. по преимуществу рассматривала вигско-торийское противостояние в период Реставрации сквозь призму событий Славной революции и с такой логической последовательностью, когда события периода Реставрации оказывались явно не предопределяющими для переворота 1688–1689 гг. Сложное переплетение конфликтов и компромиссов, побед и поражений, придающих остроту и напряженность событиям 60-80-х годов Т. Б. Маколей обозначил как «конституционный вопрос», содержание которого сводилось к степени отклонения королевских установлений от «духа английской конституции»[165]. Славная революция в работах классиков либеральной историографии предстает как событие, позволившее сомнительную законность наследования английского трона Вильгельмом Оранским обратить в сохранение преемственности. Более существенная значимость для английской истории Славной революции, по суждению Дж. Тревельяна, проистекала даже не из факта минимального насилия, которое было необходимо для ее успеха, но из факта исключения насилия для будущего англичан [166]. А это стало возможным только потому, что конфликты разрешались внутри сферы, контролируемой парламентом[167]. Свое отношение к сдерживающему, тормозящему значению насилия применительно к политической истории реставрационной Англии обозначил Л. Стоун: «Страх перед тем, что любое изменение может еще раз открыть дорогу революции, заблокировал проведение соответствующих новым условиям реформ более, чем на век»[168]. Трудно провести реальную межу, которая бы дозировала соотношение мирных и насильственных способов борьбы последних Стюартов с оппозицией, но очевидно, что к насилию прибегли обе стороны конфликта и это явилось ключом к пониманию ранней истории вигов и тори.
Еще важнее акцент: «Виги и тори пожали то, что посеяли круглоголовые и кавалеры»[169]. Так проблема развертывается в сторону связи, степени обусловленности политической жизни постреволюционной Англии предшествующими событиями. Данная проблема становится магистральной в позднейшей историографии, и ее выводы располагаются по шкале от оценки результатов революции середины века как негативных, препятствующих дальнейшим реформам,[170] до выделения итогов конституционного развития, имеющих позитивное значение, из общей картины гражданской войны.
Со временем опыт Славной революции все больше служит индикатором при оценке важности событий периода поздних Стюартов для будущего Англии. Т. Харрис прямо ставит задачу переосмыслить 1680-е годы и природу Славной революции как событие, которое нельзя характеризовать как просто династический переворот (dynastic coup)[171] и через призму данного опыта рассматривает политические реалии Реставрации, в том числе и появление политических партий, как его предпосылки. Можно ли видеть в кратковременных успехах оппозиции 70-80-х годов контуры базисных опор конституционного режима, начало которому положил переворот 1688–1689 гг., – вопрос, на который нет консолидированного ответа у современных исследователей. Дж Эйлмер находит политику Карла II достаточно «мирной» и «мудрой», в то время как позднейшие историки настаивают на агрессивном усилении королевской прерогативы, что и послужило основанием для формирования оппозиции[172]. «Форма, базис, характер и объекты правления все еще не были решены до 1688 года», – полагает Дж. Джонс[173]. Оценка законотворчества короля им недвусмысленно отрицательная: «Его статуты 70-х годов были так же неуместны, как конституционный эксперимент периода Междуцарствия»[174]. Однако Джонс органично соединяет проекцию двух революций в рисунке событий Реставрации. Отсюда интерес к событиям Реставрации как прологу утверждения парламентского правления, а «создание парламентского правления открыло дорогу демократии»[175].
Необходимо отметить внимание К. Хилла к своеобразию социальной структуры политических группировок, составивших «скелет» двух партий и оценку им роли радикального течения в общественной жизни. Он видел прямую связь восстания Монмута 1685 г., подготовленного вигами и получившего поддержку низов, со «старым добрым делом». С его разгромом демократическое движение кончилось и процесс подготовки «вигской революции» не был нарушен этим восстанием, – заключает он[176]. Однако проблема сопричастности «нового радикализма» к его родовым корням середины века не исчезает из поля зрения исследователей, и ее содержание неизбежно потребует в дальнейшем анализа признаков модификации республиканизма с точки зрения идеологии и общественного настроения.
Прежде всего ждет своего решения проблема определения места республиканцев на политической карте в их взаимодействиях с вигами, насколько совместима или несовместима оказалась их идейнополитическая природа с ранним вигизмом, другими словами, оставались ли они антагонистами либералов или находились на периферии их же партии. Отсюда следует необходимость выделения раннего вигизма как определенного и в чем-то уникального этапа в общей истории этой партии. Однозначную позицию занимает Джонс, напрямую связывая республиканцев периода правления Стюартов с левеллерами и республиканцами времен Междуцарствия: «Они были республиканцы и это отличало их от большинства вигов»– настаивает исследователь[177]. Больше того, республиканцы компрометировали вигов своими экстремистскими действиями. Данный подход разделяет Т. Харрис, усматривая истоки образования партий в ситуации, сложившейся еще в 40-е и 50-е годы XVII в.
Отмечая возросший интерес к «эре Реставрации», Харрис в своем понимании содержания термина «партия» предлагает два критерия – наличие определенной идеологии и организации. Поэтому он с осторожностью подходит к партийной идентичности, как вигов, так и тори, однако, это не мешает ему настаивать на более яркой выраженности характерных черт партий в правление Карла II, чем в правление Анны[178]. Джонс полагает, что, несомненно, можно говорить о партиях и даже о «партийной страсти» («rage party») между 1679 и 1681 гг., но рано еще указывать на двухпартийную систему. Если согласиться с условностью термина, то невозможно избежать дискуссионного вопроса о составе враждующих группировок. Традиционно историография делила их по религиозному признаку: виги симпатизировали диссенту, а тори – высокой церкви. Сами названия, как бы отражали данные приоритеты, когда в ходе подавления пресвитерианского восстания в Шотландии под руководством графа Аргайла в 1679 г. (виггаморов) и партизанской войны католиков в Ирландии (тори) вошли в обиход эти идиомы. Но по иронии политической судьбы этих партий с восстанием виггаморов расправился герцог Монмут, ставший креатурой партии вигов. В целом содержание понятия «виги» и «тори» оказывается намного шире их условных обозначений. Исследование конкретных условий политической борьбы данного периода привело Харриса к выводу о том, что конфликт развивался по двум линиям: конституционной, включавшей борьбу за сокращение прерогатив короны, и религиозной, содержащей отношение церкви и диссента, причем первое место автор отводит религиозному[179]. С ним солидарен А. Маршал, усматривавший фокус кризиса начала 80-х в религиозной подоплеке проблемы наследования короны[180]. Нельзя не заметить, что оба вектора в начальной истории ранних вигов и тори так близко соприкасаются друг с другом, что часто их невозможно отделить, тем более противопоставить.
Заметный вклад в изучение ранней истории английских партий сделан Т. Л. Лабутиной[181]. Анализируя обширный материал парламентских дебатов, используя математический метод его обработки, автор предоставил исследователям политической истории почти не используемую возможность расширить эмпирические наблюдения и уточнить позиции противостоящих группировок по выбранному кругу проблем, наметив перспективу дальнейших шагов в освоении данной темы.
Системное исследование историко-правовых проблем Славной революции содержат работы В. А. Томсинова[182]. Опираясь на широкий круг юридических документов, автор предлагает оригинальные наблюдения и новый подход к анализу значения этих событий.
В целом проблема ранних вигов и тори представляет интерес не только как часть политического процесса, но и шире – как отражение существенных сторон общественной жизни Англии в переходный период Реставрации. Если исходить из понимания формирования партий как процесса, достаточно длительного по времени, то неизбежен вопрос, когда степень критичности существующего режима, с одной стороны, и защиты традиционных устоев – с другой, обозначит появление нового политического инструмента в виде партий.
На всем протяжении данного отрезка парламентской истории четко выделяется несколько стержневых проблем, отношение к которым депутатов указывало на постепенное осмысление круга не только своих близлежащих интересов, но и формировало представление о необходимости более глубоких институционных изменений. Это такие темы дебатов, которые оказывались в центре внимания неоднократно, переходя из одной парламентской сессии в другую на протяжении с 1660 по 1678 гг., вплоть до кризиса на рубеже 70-80-х. Среди них – обустройство церковных дел, проблемы, связанные с земельной собственностью, налогами, экономической политикой в целом, прерогативы короля и функции обеих палат парламента, а также смена курса внешней политики.
Обсуждаемый вопрос о приоритете религиозного или политического содержания общественных конфликтов легко разрешается, если обратиться к рассмотрению узловых моментов политики Карла II с первых шагов его правления. Насколько важной оказалась кодификация религиозных норм, свидетельствуют декларации, выпущенные королевской канцелярией и принятые парламентом. Наметившийся компромисс после 1660 г. между англиканством и умеренной частью пресвитерианской церкви, был нарушен уже в 1661 г. Актом о корпорациях. Этот документ убедительно демонстрирует глубину и масштаб религиозной проблемы. Согласно ему, ни одно лицо не может оставаться в должности мэра, олдермена, клерка общего Совета города, пока не принесет присяги верности королю и не откажется от присяги Ковенанту и Лиге, а также не примет таинства причащения по англиканскому образцу. Акт позволял сводить политические и личные счеты, служил эффективным орудием экономического принуждения[183]. На основании последующих актов, составивших т. и. Кодекс Кларендона, англиканство утверждалось в качестве государственной религии и составляло неразделимое целое с монархией, отсюда любое отклонение от его нормы могло оцениваться как бунт против государства.
Полихромность картины, отражающей интересы, наблюдаемые внутри разных слоев английского общества, включая и политический класс, и низы, во многом была предопределена социально-экономическими итогами революции середины века. Еще парламент-конвент в 1660 г. подтвердил отмену рыцарского держания, положив в основу билля ордонанс Кромвеля от 1656 г., конституировав фактическое право частной собственности на землю, имеющую дворянский титул. Но это было только началом активной мобилизации земли, состоящей к тому времени в разных формах владения. Реальное возвращение поместий прежним хозяевам встречало многочисленные препятствия, новые владельцы секвестрированных земель лишались прав, если не прошли юридически оформленную процедуру купли-продажи, земли королевского домена начинают «распыляться и переходить в чужие руки», сохранение статуса копигольда с сопутствующим феодальным правом создавало сложное переплетение отношений внутри уцелевшего английского манора
Спорные моменты относительно владельческих прав на землю, несомненно, влияли на позицию членов палаты общин и в вопросе налогообложения. Предстоял выбор между акцизом и поземельным налогом. Как правило, за налог на землю выступали «разжиревшие во время мятежа», как их назвал один из ораторов[184]. Дальнейшие события показали, что проблема акциза оставалась злободневной для огромной массы населения и служила поводом для протеста. Таким образом, основы политических симпатий и антипатий объективно были заложены политикой восстановленной монархии с самого начала, но это отнюдь не означает, что центры притяжения для противостоящих группировок располагались точно в соответствии с их экономическими интересами. Скорее это указывает на необходимость рассматривать формирование первых партий как процесс, имеющий много измерений.
Очевидные разногласия еще не нарушали временный баланс сил, отразивший компромисс 1660 г. После отставки Кларендона новое коллегиальное министерство «Кабал», получившее название по начальным буквам фамилий пяти его министров (или из-за игры слова «cabal» – «интрига») само должно было символизировать относительное равновесие между англиканской и пресвитерианской ориентацией королевской администрации. Однако король уже обозначил свою позицию, заявив, что не собирается быть королем только постольку, поскольку компания «fellows» будет обсуждать его действия и требовать отчета от него и его министров[185]. В полном согласии с таким пониманием своей прерогативы Карл II определял и курс внешней политики, устремившись навстречу предложению Людовика XIV заключить тайный союз с Францией. Два положения данного договора имели значение для изменения хрупкого равновесия внутри страны и ущемления национальных интересов за ее пределами. Карл обещал «взять верх над парламентом», ввести католицизм, как только позволят обстоятельства, и выступить против Голландии. Французская сторона брала обязательства предоставить 2 миллиона ливров, что обеспечивало английскому королю его финансовую независимость от парламента; военную помощь в виде 6 тысяч солдат, в случае внутренних беспорядков; плюс ко всему – Генриетту, герцогиню Орлеанскую, имеющую «способности, равные ее красоте»[186], известную в Англии как герцогиня Портсмутская. Подписанный в 1668 г. договор окончательно был оформлен спустя два года в Дувре, но его содержание хранилось в тайне от парламента еще восемь лет. Политическое вероломство заключалось в том, что незадолго до Дуврского договора Англия оформила мир с Голландией и стала участницей Тройственного союза протестантских государств: Англии, Голландии, Швеции. Отныне французская внешняя политика становится и английской. От имени английского короля договор подписали два министра кабинета – Клиффорд и Арлингтон, полностью разделявшие позицию короля, но Бэкингэм и Эшли не были посвящены в тайные переговоры. Больше того, их активная деятельность, направленная на поддержку протестантского союза, послужила прикрытием для смены курса Карлом II. Когда такие последствия стали очевидны, оба они оказались в рядах оппозиции.
Реальное содержание «конституционного вопроса» складывалось из попыток последних Стартов сохранить, укрепить, даже приумножить королевскую прерогативу, и противостояния оппозиции в ее стремлении шаг за шагом видоизменить, адаптировать институт монархии. С самого начала парламент конкретно не ставил подобной цели, она материализовалась по мере разрешения спорных вопросов в пользу нового подхода к пониманию практики управления важнейших институтов. Это нашло выражение в усилении контроля парламента в области финансов (обсуждению подлежала не только сумма финансирования, но и детальный контроль за ее использованием), в более или менее удачных попытках оппозиции сократить функции королевской администрации, во вмешательстве в область королевской легислатуры, в открытых конфликтах с представителями старой судебной системы. Несмотря на то, что линия размежевания обозначилась к концу 60-х годов, состав групп все время менялся, и значение имело скорее не персональное выражение наметившегося политического раскола, но те интересы и идеи, которые его порождали и обслуживали. Модель конституционной монархии с разной степенью обновления могла устраивать представителей даже, казалось бы, противостоящих сторон, однако приоритетное значение начинают приобретать средства и пути достижения данной цели. Допустимость принципа сопротивления высшей власти и даже вооруженного сопротивления меняла характер представления о равновесии властей.
Территория политического размежевания расширялась по мере углубления понимания места королевской прерогативы в системе власти. Отсюда, естественно, вырастали притязания парламента на новые функции, что находило отражение в конкретной работе парламента, а через публицистику – обоснование в общественном мнении. Одновременно обе палаты пытались отстоять, как в случае с верхней палатой, или овладеть заново, что характерно для нижней палаты, частью механизма власти. Борьба между лордами и общинами чаще всего возникала по поводу финансовых проблем. За время правления Карла II в палатах прошло 24 диспута, вызванных отказом общин признавать права лордов в данной сфере во всем объеме[187]. Последние не могли не признавать за общинами права обложения налогами, но претендовали на финансовое законодательство, «когда они этого пожелают». Особенно показательны примеры вмешательства нижней палаты в дела, связанные с судебной прерогативой лордов[188].
Заметный сдвиг в расстановке сил произошел в 1672 г., когда правительство снизило процент на займ для казны, долг которой уже составлял почти 1 млн. фунтов. Еще в начале года парламент согласился отпустить 800 тыс. фунтов на войну с Францией, но когда король объявил войну с Голландией, общины принудили короля заключить мир, проголосовав за половину суммы. На фоне этих событий Карл II делает еще один шаг навстречу растущему обострению отношений с парламентом и объявляет в 1672 г. Декларацию о веротерпимости.
Данный документ фактически отменял законы о наказаниях и преследовании диссентеров от англиканской церкви, другими словами, упразднял Кодекс Кларендона, принятый парламентом 7 лет назад. Но ситуация к этому времени уже изменилась, опасность католического «диссентерства» начинает заслонять злободневность гонений на протестантов, а новая Декларация открывала легальные возможности для католичества[189]. Перед лицом такой угрозы англикане предпочли союз с протестантскими диссентерами, бросив вызов королю, и отвергнув с перевесом в 52 голоса представленную Декларацию. Дебаты перешли в верхнюю палату, но и здесь мнение общин нашло поддержку[190]. Дебаты раздвинули границы конкретного документа до обсуждения прерогативы короля в ее соотношении с утвержденными законами нации. Общинами была предложена своего рода контрдекларация в виде Тест акта, в силу которого паписты лишались возможности занимать государственные должности.
Сессия 1674 г. оказалась, по словам Дж. Бернета, «лучшей сессией» Долгого парламента[191]. Король вынужден был отказаться от своей Декларации и принять Тест акт. Непосредственным результатом стало лишение герцога Йорка, брата короля, который не скрывал прокатолической ориентации, как и ряда других лиц из окружения короля, всех государственных постов. Прежнее министерство Кабал распалось, а в парламенте начинают определяться по интересам две группировки, достаточно четкие, чтобы получить названия – «партия двора» и «партия страны». Отказ короля от Декларации означал, по сути, признание за оппозицией альтернативного права на вмешательство в дела королевского дома. Ближайшие по времени события показали, как династическая проблема может фокусировать содержание всех предыдущих конфликтов, которые предопределили кризис 1670-1680-х гг. и способствовали сосредоточению сил на разных полюсах.
Несомненной победой оппозиции в 1675 г. можно считать и отставку первого министра Осборна, графа Дэнби, слывшего за противника католицизма, но тайно реализующего профранцузскую политику короля. В его противостоянии парламенту особое место принадлежит представленному им Биллю о непротивлении власти короля. Этот билль, которому суждено было стать идейной платформой для партии тори, вызвал столь резкие нападки в палате лордов и особенно общин, что Дэнби оказался под угрозой привлечения к суду. До 1677 г. Карл II предпочел обходиться без парламента, и оппозиция искала другие легальные площадки для своей деятельности в виде клубов, встреч в кофейнях, публицистики. Памфлетная литература этих лет находилась под контролем строжайшей цензуры, тем не менее, ее тиражи были внушительны, и она, несомненно, оказывала воздействие на общественное мнение.
Когда 15 февраля 1677 г. открылся парламент, вокруг Вестминстера бушевала толпа из предместья Лондона. В то время как «партия страны» притягивала все больше представителей самых разных слоев, «партия двора» уповала на инерцию своего влияния в парламенте и подкуп его членов с помощью французских денег. Неясные слухи о закулисных переговорах короля и тайных интригах папистов побудили еще недавно советника короля Энтони Эшли, получившего титул графа Шефсбери и занимавшего пост в министерстве Кабал, выступить с адресом о роспуске данного парламента и назначении новых выборов. В его формулировках королевские юристы нашли подстрекательство к беспорядкам[192], за что ему грозило судебное разбирательство, однако умело выстроенная защита способствовала его оправданию и он окунулся в политику с удвоенной энергией. Центром сосредоточения интеллектуальной элиты оппозиции стал «Клуб зеленой ленты». Среди его вдохновителей и организаторов лидирующие позиции занимал все тот же Шефтсбери. Уже здесь проявился его талант трибуна, агитатора, политика нового поколения. Политическая ориентация членов клуба не отличалась однородностью и предполагала как сторонников конституционной монархии, так и «старых республиканцев» в лице Олжернона Сиднея, Ричарда Рембольда, Джона Уайльдмана. Вскоре их объединит последняя попытка осуществить свои идеалы при помощи заговора.
В 1678 г. политические условия изменились в пользу «партии страны», благодаря двум обстоятельствам: во-первых, содержание Дуврского договора перестало быть тайной и. во-вторых, – разоблачение планов «папистов» в так называемом «католическом заговоре», который современники и историки склонны полагать «блестящей мистификацией»[193]. Все слои общества откликнулись по-своему на эти события, но волна ненависти к католикам буквально захлестнула страну. Под подозрением оказалась сама королева и ее секретарь, чьи покои подверглись обыску, все это, несомненно, затронуло политический и моральный престиж монархии. «Разрушение и гибель могут наступить, если герцог Йорк или другой папист займет трон», – читаем в адресе фригольдеров. Угроза, исходящая от легализации католицизма, расшифрована подробно в многочисленных памфлетах[194].
По мере разоблачения «католического заговора» обнажались болезненные узлы политического режима Реставрации, указывающие на его внутреннюю непрочность. За страхом перед католической опасностью стояли не только нерешенность конфессиональных вопросов, но и внутри династические проблемы, уязвимость самого института монархии, а также в совокупности весь парламентский опыт противостояния Карлу II, отразивший заметные успехи в укреплении позиции парламента. Конъюнктурные колебания имели в своем основании процессы, происходящие в глубинах английского общества и способствующие образованию силы, которой ранние виги, во всяком случае, в своей «нижней» части, сознательно воспользуются. Противоречивая картина складывалась из взаимодействия многих факторов, подтвержденных документами «Календарей»[195]. Наконец, – пресвитерианское восстание виггаморов в Шотландии, в период работы уже «вигского» парламента, как реакция на убийство англиканского архиепископа. Типичным для того времени парадоксом представляется подавление этого восстания войсками Карла II под командованием герцога Монмута, бастарда, протестанта по вере и по убеждениям, креатуры Шефтсбери и претендента на трон и в то же время активного члена «Клуба зеленой ленты».
Кризис режима Карла II стал временем апробации сил, и хотя победа осталась за королем, сценарий конституционной борьбы должен был иметь развитие. Роспуск парламента после 18 лет работы и назначение новых выборов в 1679 г. предоставили в распоряжение «партии страны» новый шанс. Шефтсбери обратился к испытанной им тактике широкой агитации, что было отмечено наблюдателями[196]. Ему противостоял Дэнби с его открытым нажимом на местную администрацию и откровенным подкупом членов парламента. В результате выборов в марте 1679 г.
палата общин с большим преимуществом позволила занять скамьи представителям «партии страны». Список тем для дебатов был продиктован сложившейся обстановкой, а возбуждение антиправительственных настроений побуждал современников делать сравнения с 1640 годом. В официозных документах Лестранжа, ответственного за цензуру, утверждалось, что «партия страны» стремится разрушить королевскую власть, отняв деньги, милицию, кредит и друзей. Однако национальное сознание, травмированное опытом гражданских войн, было восприимчиво и к компромиссу. Еще до открытия сессии парламента король предложил свой вариант реформирования власти: брат короля герцог Йорк должен покинуть Англию и отправиться на континент, граф Дэнби не только лишался своего поста, но и подвергался заключению в Тауэр, исполнительная власть переходила под управление коллегиального органа в лице Тайного совета, расширенного до 30 человек, представляющих обе группировки в составе 15 человек старых членов и 15 новых из выборных от обеих палат. Место председателя было предложено графу Шефтсбери[197]. Совет не стал жизнеспособным органом, но к проекту об исполнительной ветви власти, подконтрольной парламенту, политическая мысль обращалась неоднократно. Таким образом, король обозначил пределы своих уступок.
Средоточием противостояния в открывшейся сессии стал Билль об исключении герцога Йорка из престолонаследников, вынесенный на обсуждение палаты общин 15 мая 1679 г. Ричардом Гемпденом, сыном знаменитого оппозиционера в Долгом парламенте при Карле I[198]. Общим мотивом выступлений сторонников билля было указание на несовместимость сосуществования «папистского» короля и протестантской религии, но для вигов характерен следующий аргумент: «Что сказал бы нам народ, если бы мы ничего не предприняли в парламенте?» Данный билль так и не успел стать законом ни в этом парламенте, ни в его следующих созывах в 1680 и 1681 гг., поскольку король на основании своей прерогативы подверг их роспуску, не дав биллю пройти процедуру утверждения. Эти парламенты вошли в английскую историю под именем «вигских» не только по причине их состава, но и по сумме проблем, которые были поставлены в ходе обсуждения Билля об исключении и на фоне общественно-политической обстановки вне стен парламента, влияющей на позиции членов парламента. В ходе дебатов[199] подверглась осмыслению сама традиционная формула «король в парламенте», когда менялся баланс между всеми ветвями власти и появлялись представления о значимых политических ценностях. Требование защиты протестантской религии, регулярного созыва парламента, соблюдения права подданных на петиции, свободы высказывания в парламенте и широкая гласность дебатов, новое истолкование понятий закона и законности, принятие поправок к Habeas Corpus Act, отстаивающего права личности, – пусть в первом приближении, – разрешали оппонентам вигов указывать на опасную предсказуемость последствий такой позиции. Однако стремление оградить протестантство в сочетании с верностью легитимной монархии открывало дорогу к сближению отдельных представителей вигов и тори: «Когда я говорю против папства, я говорю в пользу королевской фамилии», – так выразил эту позицию сэр Уиннигтон.
Архитектура власти, проходившая испытание в ходе кризиса 1670-х – начала 1680-х гг., имела в своей структуре не только политические преобразования, но и предполагала средства их достижения. Выбор последних предопределил политическое своеобразие первых вигов. Оппозиция не вышла за границы легальной активности, более того, королю удалось расколоть ее ряды, привлечь на свою сторону немногочисленную, но влиятельную часть в обеих палатах. Но организация Шефтсбери предвыборных кампаний, умение использовать как истинные протестантские интересы, так и фальшивое орудие в лице герцога Монмута, опора на общее недовольство в стране обеспечивали ему угрожающе широкую поддержку. «Многие вообразили, что готовится новая гражданская война»[200]. После роспуска Оксфордского парламента в 1681 г., у вигов не оставалось реального выбора средств борьбы.
Последовал торийский реванш: местная администрация пополняла свой состав сторонниками тори, ограничивались права корпораций, менялись хартии бургов, наконец, состоялись судебные процессы, где места «папистов» заняли «переодетые паписты», так все чаще начали называть вигов. Одной из первых жертв стал сам граф Шефтсбери. После крушения надежды на парламентский путь виги обратились к заговору.
Видные современники, в лице Бернета, держались версии легендарного происхождения т. и. заговора вигов, якобы ничем не подтвержденного. Однако многократно изданные материалы судебных процессов и сопоставление показаний главных свидетелей с другими источниками, опубликованными на протяжении XVII–XIX вв.[201], предоставляют возможность на примере совпадений выделить основу для подтверждения факта его существования. Так можно судить о деятельности организационного центра, куда входили, как минимум Шефтсбери, Монмут, Рассел, Эссекс, Гемпден, Фергюсон; об эволюции их планов, о дуализме программных целей, обусловленных включением экстремистского крыла, нацеленного на убийство короля. Не менее существенно и опосредованное доказательство, когда два года спустя после разоблачения заговора герцог Монмут попытался реализовать эти же самые планы на территории юго-западных графств Девона, Дорсета, Сомерсета, в которых виги имели наибольшее влияние. «Заговор или восстание замышляли виги – вопрос остается открытым» – замечает Эшли[202]. Именно способ реализации своей программы придавал ранним вигам политическую специфику, от которой вскоре ее «благоразумная» часть попытается избавиться.
После разоблачения провокатором вигского заговора в 1683 г. Рассел и О. Сидней были обезглавлены, Эссекс покончил самоубийством, а Монмут вымолил прощение у короля и эмигрировал в Голландию, где оказались многие участники заговора. Шефтсбери успел отбыть туда еще до разоблачения заговора, где вскоре скончался. После расправы над оппозицией король заручился доверием парламента, а его брат принимает все большее участие в государственных делах. Королевская администрация в такой степени стала креатурой герцога Йорка, что после смерти Карла II в феврале 1685 г. его наследнику не было нужды менять чиновников высокого ранга. Тем резче заметны перемены, происходящие в провинции.
Главная цель Якова II состояла в обеспечении лояльности нового парламента. Письма, отправляемые королевской канцелярией на места, свидетельствуют, с какой настойчивостью король вмешивается в ход предвыборной кампании, рекомендуя поддержать «нужных людей»[203]. Встречные донесения содержат отчеты, указывающие на трудности, с которыми приходится сталкиваться на выборах, особенно в юго-западных графствах, где «много людей, зараженных заговорщическим духом»[204], Яков использовал еще одно эффективное средство давления – замену хартий бургов, в результате чего одни города вообще лишались хартий, другие сократили число своих депутатов.
Направляемые королем выборы в парламент имели предсказуемый результат и обе палаты послушно отзывали свои документы, содержание которых не устраивало Якова. «Лучший метод заставить меня собирать вас чаще – вести себя хорошо», – заявил король в тронной речи[205]. В данной ситуации трудно было рассчитывать на политическую изоляцию королевской власти, однако виги надеялись дискредитировать сам парламент и найти поддержку за его пределами, при этом организационный центр переместился в Голландию.
Голландская эмиграция, сплоченная лишь неприятием установленного режима Якова II Стюарта, была представлена разными группами, имеющими далеко не совпадающие интересы. Среди них можно выделить шотландцев республиканских настроений и участников вигского заговора – Юма, Гудинафа, Флетчера, которые с подозрением относились к кандидатуре герцога Монмута. Сторонники графа Аргайла не склонны были согласовывать свои планы с планами вигов, напротив Аргайл пытался использовать выступление Монмута ради собственных интересов. Наконец, сам герцог, который все-таки сдался под энергичным напором его друзей вроде Фергюсона и пошел на сближение с шотландским комитетом в Роттердаме.
Материалы следствия после подавления восстания выявляют установленные связи между эмигрантами и их сторонниками в Англии, прежде всего на юго-западе, в лице лордов Деламера, Маклесфилда, Брэндона[206]. Наиболее интересна и наименее известна среди сторонников будущего восстания группа «старых кромвелевских офицеров» в Лондоне. Самым известным в этой группе был майор Уайльдман, бывший левеллер, активный участник Путнейских диспутов, автор памфлетов. Его родственники Дисней и Крэгг помогали ему держать связь с эмигрантами и известными вигами в графствах юго-запада[207]. Однако сохранилось больше свидетельств в пользу разногласий между Монмутом и лондонскими республиканцами.
Намного больше понимания эмиграция нашла у вигов. Есть основания полагать, что в Чешире, на юго-западе, шла подготовка к восстанию, но организаторы находились в условиях постоянной слежки. Как показали ближайшие события, юго-запад стал базовой территорией повстанцев. Назовем основные вехи этого события, сопоставимого с эпизодами гражданской войны.
Во-первых, активная поддержка на местах. Высадившись в Лайме 12 июня 1685 г. с отрядом в 150 человек, уже через неделю Монмут имел под своим началом семь тысяч добровольцев, вооруженных частично мушкетами, а также самодельным оружием в виде кос, насаженных на палки, в их распоряжении были четыре пушки.
Во-вторых, переписка короля с администрацией на местах позволяет понять причину, заставлявшую королевских военачальников почти три недели избегать столкновения с повстанцами. И милиция, и регулярные части «караулили» ситуацию на местах, предотвращая переход «бродяг» на сторону Монмута. Однако состав армии герцога был более сложным. Действительно, «высокая» часть вигов вскоре отвернулась от авантюры герцога, как следствие, Монмут не имел хорошей конницы, но его явно поддержало купечество городов. В немногих списках осужденных, доступных историкам, пометка «богат» и «очень богат» встречаются достаточно часто.
В-третьих, программные цели руководства, разработанные оппозицией в эмиграции и воплотившиеся в тексте Декларации, которая была озвучена в Лайме сразу после высадки. Отдельные пункты данного документа вполне сравнимы с концептуальными установками политической мысли вигов, представленными в публицистике и теоретических работах сторонников партии. Теоретическая часть содержит обоснование политической модели ограниченной монархии: гармония между правами народа и прерогативами короля[208]. Такая гармония предполагала немедленное наказание для тех «людей короля», которые бы проводили политику вопреки конституции, т. е. нарушали основной принцип, когда король заботится о правах народа, будучи связанным в своих действиях. Отсюда и заверения в поддержке незыблемости старого английского управления и предотвращения анархии. Последний пассаж должен был служить размежеванию с республиканцами. Но в документе декларировался постулат, который служил сильным объединяющим мотивом: «Религия – самое ценное, что мы имеем…и должны добиться прекращения всех карательных мер против протестантских диссентеров… Равная свобода для всех протестантов!»
Весьма уязвимым политическим моментом стало обоснование законности сопротивления высшей власти, поэтому авторы напоминают о своем стремлении найти справедливость в парламенте, но «когда король лишил нас такой возможности, мы вынуждены взяться за оружие». Отсюда и подробный перечень конкретных «злодеяний» Якова II в подтверждение правоты своих действий. Само истолкование обвинения короля в измене нации и в тирании отражало широкий спектр общественных настроений и подразумевало узурпацию им «прав и свобод английского народа», заговор против государственной религии, убийство судьи Годфри, ведущего расследование папистского заговора, расправу с графом Эссексом, союз с Францией, войну с Голландией.
Парламент рассматривается авторами Декларации как инструмент поддержания политического баланса и имеет основную функцию – служить гарантом прав народа, поэтому высшие магистраты должны быть облечены всей полнотой власти. Требование ежегодного созыва парламента намекает на влияние левеллеровских настроений, хотя идея ежегодных парламентов у отдельных публицистов приписывалась еще законам Вильгельма I[209]. Особое место в Декларации отведено переподчинению постоянной армии парламенту. Публицистика последних лет нередко ставила в зависимость тиранический способ правления от возможности короля управлять постоянным войском. Еще более конкретные меры предполагались относительно переустройства власти на местах, исходя из интересов «честных жителей бургов». В Декларации обещано восстановить старые хартии бургов и передать им права, которыми они владели прежде, отменить Акт о корпорациях, закрывающий доступ к городскому управлению для протестантских нонконформистов, ввести новые законы относительно выборов шерифов, сменить судей, которые потворствовали папистам на людей, занимающих эту должность «пока ведут себя хорошо».
Как видим, Лаймская декларация обошла вниманием вопрос о персонализации верховной власти. Через неделю в Таунтоне была выпущена другая декларация, где Джеймс Монмут объявлялся законным и правомочным королем под именем Джеймса II; за голову Якова II назначалась определенная сумма»; созванный парламент рассматривался как мятежная ассамблея; налоги надлежало платить новому королю[210]. Новое заявление руководства восстания, несомненно, было продиктовано военно-политической ситуацией, ибо королевские войска были на подходе, а армия Монмута по-прежнему была лишена поддержки «джентльменов» и пополнялась за счет низов протестантской оппозиции, отсюда необходимость придать авторитет лояльности своей власти в глазах верхушки партии вигов. Однако такой поворот сулил раскол в военном совете, ибо во главе пяти полков повстанцев стояли старые кромвелевские офицеры.
В целом, если говорить об идеологическом обеспечении вооруженного сопротивления власти, то оно отражало противоречивую картину, сложившуюся в лагере оппозиции. Отчасти ее политическое содержание выражало многогранность выражения «недовольство правлением настоящего монарха». Но по мере осмысления собственных интересов в противостоянии с конкретной королевской властью как институтом появляется понимание необходимости внести коррективы в саму властную структуру в виде координации ее частей – монархии и двух палат парламента. Наконец, вопрос о способах достижения программных целей – только парламентский путь или допустимо насильственное сопротивление? Вигская оппозиция и торийская лояльность по отношению к королевской власти нередко меняли конфигурацию своих сил. Ни по одному из названных выше положений линия размежевания не была четко однозначной. Так англикане могли выступить заодно с пресвитерианами против усиления католицизма, но и англикане-тори, осуждая Билль об исключении, воспринимали усиление католицизма как личную угрозу. Все это способствовало появлению в обеих партиях своеобразных центров и периферии.
После подавления восстания на юго-западе Яков II усилил абсолютистские тенденции политического курса. За короткий период он сменил аппарат чиновников в центре и на местах, лишил бурги их хартий, реорганизовал судебную власть, предоставив места католикам, подчинил командование постоянной армии, ужесточил контроль над англиканской церковью – все это неизбежно способствовало активизации оппозиции. Однако теперь, когда виги дважды потерпели поражение, протестные настроения выражало на первых порах высшее англиканское духовенство. Импульсом послужила Декларация о веротерпимости от 4 апреля 1687 г., провозглашенная Яковом II и имевшая целью, как и в 1672 г., узаконить католицизм под видом диссентерства от англиканской церкви. В своем протесте англиканские священники отказывались публично оглашать ее в храмах и в своих протестах почти дословно повторяли вигскую аргументацию. Последовали репрессии и король лишился поддержки англикан и их торийских сторонников. Если в период кризиса 70-х годов тори уступали вигам позиции в борьбе за влияние в бургах, то теперь часть провинциального джентри и земельной аристократии перешли в новый состав оппозиции королю и последний делает попытки привлечь на свою сторону бурги. Таким образом, олигархия становится заметной силой в антикоролевской оппозиции. В июне 1688 г. произошло событие, ускорившее развязку: у короля родился наследник, оттеснивший от трона дочь Марию, протестантку и супругу стат-хаудера Соединенных Провинций Вильгельма Оранского. Новая угроза сплотила толерантную часть вигов и тори. Не дожидаясь созыва нового парламента, представители обеих партий послали письмо за подписью четырех вигов и трех тори, а также одного епископа (W. Cavendish earl of Devonshir, Ch. Talbot earl of Shrewsbury, T. Osborn earl of Danby, R. Lumley lord Lumley, H. Compton, Bishop of London, H. Sidney, E. Russel) Вильгельму Оранскому. Декларация последнего содержала обещание обеспечить протестантскую религию, свободу, собственность и свободный парламент.
Однако на пути к пониманию стояло много проблем, разрешение которых усложнило ход Славной революции и на некоторое время старые споры о формуле власти вспыхнули с новой силой. Эпизоды, связанные с двойным отстранением Якова II, создавали угрозу того «казуса междуцарствия», которая сама по себе несла политическую нестабильность. Проблема неизбежного насилия как фактора Славной революции предстала в двух ипостасях: во-первых, вооруженное вторжение в качестве средства решения политических задач, и оно было единодушно одобрено на протяжении декабря 1688 г. тремя собраниями лордов, общин и городского совета, собранных Вильгельмом Оранским по прибытии в Лондон. Во-вторых, в виде лишения трона законного короля Якова II, что потребовало новой формулы перехода власти. Норма правового обеспечения данной процедуры требовала созыва парламента королем, но на данном этапе отсутствовали обе ветви власти. Переходной ступенью стало приглашение бывших членов вигских парламентов, которые от имени палаты общин обратились к принцу Оранскому с просьбой созвать Конвент, структура которого соответствовала традиционному парламенту. Бегство Якова II фактически освободило трон, но не решало вопрос де-юре о статусе новых претендентов. Хотя многие его сторонники перешли на сторону завоевателя, риск получить монарха по выбору, еще опаснее – республику, настораживал политические группировки разных оттенков.
Следующая стадия оформления новой власти сопровождалась дискуссией, затрагивающей различное толкование предстоящей процедуры. И тори, и виги пытались соблюсти законность, гарантирующую от аналога захвата власти. На протяжении января 1689 г. лорды и общины обменивались резолюциями, постепенно вырабатывая общую позицию[211]. Предложения имели вариативность от регентства (правление от имени короля) и утверждения принцессы Марии в качестве королевы, при скромной роли Вильгельма Оранского как принца-супруга и – до провозглашения Вильгельма и Марии королем и королевой. Однако Вильгельм положил конец всем разногласиям, пригрозив немедленно вернуться в Голландию, если он не будет избран королем. Обе палаты нашли общий язык, признав супругов королем и королевой. Так в Англии трон занял монарх, имеющий источником власти не «божественную милость», но выбор собрания под видом парламента. Подлинная значимость данного политического события заложена в Декларации о правах от 12 февраля 1689 г. («Декларация лордов духовных и светских и общин, собравшихся в Вестминстере»), которая в большей своей части вошла в текст Билля о правах[212]. Принятие Декларации имеет свою непростую историю. Тем не менее, этот документ стал признанием конечных целей борьбы оппозиции, и можно утверждать, что почти все его основные положения проходили испытания в ходе политического противостояния в период Реставрации. Статус королевской власти в ее отношении к дисперсионному праву, к легислатуре в целом, к католическому влиянию в государственных структурах, к отправлению правосудия, к ее финансовой зависимости от парламента, к переподчинению постоянной армии парламенту – все свидетельствовало о сокращении пределов королевской прерогативы. Изменилась формула присяги и король обещает управлять в соответствии со статутами, одобренными в парламенте, а также законами и обычаями Англии. Конституировав новый баланс политических институтов, парламент становился самостоятельным, постоянно действующим государственным органом. Король не только обязывался часто собирать парламент, но отныне не мог вмешиваться в ход выборов, хотя монарх оставался независим в подборе и смещении министров, а также судей при сохранении принципа «пока ведут себя хорошо» и других должностных лиц. Роль местного управления оказалась усилена, благодаря восстановлению хартий бургов и новым правилам выборов шерифов. Отдельный блок статей касался прав и свобод подданных. Включение дополнений к Habeas Corpus, закрепление права на петиции, обеспечение прав и свобод избранных депутатов, предоставление большей свободы пресвитерианам в отправлении культа и церковном устройстве, притом, что протестантские секты были лишены подобных прав, формировало достаточную правовую общность, необходимую при создании основ конституции.
Особенность английской конституции состояла в том, что она не столько основной закон, сколько свод правил, отражающих, в том числе, общественно-политический уклад, традиции, отношение к верховенству права, формирующихся в ходе борьбы и формирующих политическую культуру. Обсуждение конституционных проектов, вплоть до издания Билля о правах 16 декабря 1689 г., сопровождалось дискуссиями и столкновениями мнений вигско-торийской направленности, что само по себе характеризует условия их компромисса, который позволил заложить основы британской конституции и обеспечил возможность власти маневрировать между отдельными интересами в рамках принятой архитектуры власти. Однако нельзя игнорировать тот факт, что сами эти установления прошли первую апробацию в ходе не только парламентской борьбы, но и конфликтов, в которые были вовлечены все слои английского общества на протяжении предыдущих десятилетий.
Партия тори в оппозиции: идеология интеллектуалов середины XVIII века
М. А. Ковалев
Воцарение династии Ганноверов на престоле в Великобритании в 1714 г. и падение торийского правительства графа Оксфорда и виконта Болингброка привело к установлению длительного господства вигов. На протяжении 1714–1720 гг. правящей партией был предпринят ряд административных мер, направленных на закрепление своего положения. Данный период характеризуется ослаблением королевской власти, возрастанием коррумпированности государственного аппарата, преобладанием «денежного интереса» над «земельным». Режим, принявший черты олигархического, ассоциировался современниками с именем премьер-министра Р. Уолпола[213].
Партия тори, к 1727 г. занимавшая лишь около четверти мест в парламенте, переживала период упадка[214]. Ряд бывших лидеров тори и связанные с ними деятели культуры все больше разочаровывались в традиционных методах политической борьбы. Сформировавшаяся первоначально вокруг Г. Сент-Джона, виконта Болингброка оппозиция носила внепарламентских характер и апеллировала к ущемленным политикой вигов представителям «земельного интереса». В дальнейшем круг оппозиции расширился за счет включения в него части вигов[215]. Именно в среде антивигской оппозиции будут выработаны идеи, опираясь на которые торийские силы в правление Георге III утвердятся у власти.
Историк Л. Колли отмечала, что негативное отношение к партиям в целом было присуще большинству политических деятелей и просветителей конца XVII – начала XVIII вв[216]. Поэтому позиция торийских интеллектуалов в данном случае не являлась чем-то особенным. «Рассуждение о партиях» Болингброка, где фракционные группы называются «убогими червями земли»[217], метафоры «высококаблучников» и «низкокаблучников», «остроконечников» и «тупоконечников» в «Путешествиях Гулливера» Дж. Свифта[218] вполне типичны в данном историческом контексте. Подобные тенденции сохранялись и в дальнейшем. Сатирик Г. Филдинг в романе об известном лондонском грабителе и убийце Джонатане Уайльде (1743 г.) высказывается о его подельниках следующим образом: «Среди них главенствовали две партии, а именно: тех, кто носил шляпы, лихо заломив их треуголкой, и тех, кто предпочитали носить «нашлепку» или «тренчер», спуская поля на глаза. Первых называли «кавалерами» или «торироры-горлодеры» и т. д.; вторые ходили под всяческими кличками – «круглоголовых», «фигов», «стариканов», «вытряхаймошну» и разными другими. Между ними постоянно возникали распри»[219].
В то же время, именно на период 30-50-х гг. приходится интенсивное осмысление партийности и создание первых концепций партии. А. А. Киселев приписывает основную заслугу в этом процессе Г. Болингброку и шотландскому философу Д. Юму[220]. Однако почва для их исследования была подготовлена творчеством Дж. Свифта. Его поэзия ирландского периода содержит достаточный объем материала, чтобы сделать вывод об отношении к партийности.
Партийная полемика в поэзии Свифта представлена грубой и примитивной: оппоненты склонны приписывать друг другу крайние, бескомпромиссные позиции. В одном из стихотворений сатирик осуждает приравнивание оппозиции к «папистам»[221]. Но более показательно другое произведение, связанное с заговором епископа Эттербери в 1722 г. Оно написано в форме диалога между вигом и тори, обсуждающих подарок епископу из Парижа – собаку по кличке Арлекин. Виг по сюжету утверждает, что собака сообщила государственному секретарю о заговоре и выдала его участников. В ответ на это тори просит уточнить, о какой собаке идет речь. Возможно, это пес-Уолпол, который «возвращается на свою блевотину?»[222] В данном случае имеет место аллюзия на библейский текст, в котором говорится о неисправимости нечестивцев. Текст высмеивает необоснованность подозрений тори в якобитских симпатиях.
Наиболее крупное произведение на эту тему – «Диалог между безумным Муллинексом и Тимоти». Дублинский нищий безумец Муллинекс оказывается более здравомыслящим человеком, чем вигский политик. Он задается вопросом: почему все ненавидят якобитов? Ведь их в Великобритании осталась лишь горстка, а все тори перебежали к Ганноверам. Их лидеры побросали оружие и занялись воровством. В сущности, «якобитский вопрос» – лишь кукольное представление, призванное разжигать политические страсти и отвлекать общество от реальных проблем. Если на политическую сцену взойдут Фауст с Мефистофелем, никто их не заметит, но появление Панча (под именем которого выведен Претендент) повергнет всех в панику[223]. Определить, где настоящая «мать», а где «претендент» – задача, достойная царя Соломона. Мы снова сталкиваемся с многослойным символическим языком Свифта, в основе которого лежат библейские мотивы. В данном случае речь идет о суде царя Соломона, решавшего спор между двумя женщинами, претендовавшими на одного младенца. То есть, по мысли автора, необходимо различать интересы нации («матери») и интересы свергнутых Стюартов («Претендента») [224].
Претендент, представленный в шутовском облике Панча, наделен крайне негативными чертами: постоянно выделывает трюки, всюду сует свой нос, дразнится, обезьянничает, перебивает, смущает, прерывает всякое серьезное дело. В то же время, тори остаются зрителями: ведь если они присоединятся к представлению, то обесчестят себя перед двором. Однако это не убеждает вигского оппонента. Он, по собственным словам, зовет тори молодцами, но за спиной – сукиными сынами («sons of whores»), оскорбляет, клевещет, доносит, обвиняет. Но делает это из соображений лояльности и общественного блага. Впрочем, Муллинекс не дорожит партийностью и в ответ посылает проклятия тори и вигам[225].
Возможно, столь жесткая критика сторонников Стюартов вызвана соображениями безопасности. Ведь Свифт, как известно, положительно относился к католикам Великобритании (о чем говорит, к примеру, его известный памфлет «Кризис»). В то же время его отношение к якобитам выражено в письмах вполне определенно: «Я всегда считал себя противником Претендента, поскольку рассматриваю его пришествие как наихудшее зло по сравнению с правлением вигов…»[226]. Очевидно, разгадка кроется в разделении автором «папистов» на религиозных и политических. Католические священники, по его мнению, отождествляют себя с интересами Великобритании и лояльны правительству[227], тогда как якобиты – мятежники и отщепенцы.
Позиция Свифта не сразу была поддержана Болингброком. Через много лет после своего перехода на сторону Претендента в 1714 г. виконт подвергает резкой критике движение якобитов. В сочинениях, написанных в 30-е гг. XVIII в., он исходит из концепции единства национальных интересов. «Письма об изучении и пользе истории» провозглашают этот принцип открыто[228]. В «Идее о Короле-Патриоте» он проявляется в признании результатов Славной революции и в ориентации на благо всего народа. Просветитель отвергает подход французского короля Людовика XIV, который относился к стране как к собственной вотчине и даже само слово «государство» (l’etat) считал оскорбительным. Согласно замыслу автора, Король-Патриот должен быть национальным лидером. Это подразумевает приоритет конкретных национальных интересов по отношению к абстрактным принципам, к примеру, таким как принцип легитимизма, которого придерживались якобиты[229]. Партия, претендующая на выражение интересов первых, должна руководствоваться конституцией данной страны, а не отвергать ее[230]. Поэтому якобиты понимаются как отщепенцы и предатели. Такая их позиция усугублялась связью с Францией – традиционным противником Англии. Негативное отношение переносится у мыслителя отчасти и на династию Стюартов в целом[231].
Поскольку каждое из звеньев британской политической системы играет свою роль (король, лорды, общины), выдвижение одного из них на первый план считается нарушением конституции. Болингброк разделяет взгляды нарождающейся в тот период политэкономии о соответствии баланса политических сил балансу собственности. В средние века основная собственность принадлежала церкви и лордам, поэтому сам характер владений позволял держать народ в повиновении. В дальнейшем, с развитием промышленности и торговли, общины избавляются от политической опеки. Такую метаморфозу торийиский интеллектуал, как ни странно, оценивает положительно: ведь нижняя палата образовала противовес клерикалам и светским феодалам, тем самым создав новую опору королевский власти. М. А. Барг полагал, что Болингброк ассоциировал баланс сил, сложившийся после 1688 г. с балансом, существовавшем в XVI в., т. е. до Стюартов[232]. Французский вариант баланса сил расценивается негативно: королевский абсолютизм, по его мнению, поглотил все сословия[233]. Таким образом, ни один из трех уровней политической системы не должен переступать положенных ему границ.
Все сословия королевства имеют общие интересы, тем самым обуславливая целостность общества. Палата общин в случае нарушения ее законных прав должна непременно отстаивать свою долю в управлении государством[234]. Если в XVII в., по мнению автора, британскому политическому организму угрожали притязания прерогативы, то в XVIII в. – уже коррумпированность и безответственность парламента[235]. Характерно, что нарушение конституции именно со стороны общин Болингброк рисует в особенно мрачных тонах. Самый жестокий тиран в английской истории Генрих VIII правил «в сговоре» с парламентом. Подобные обвинения звучат также в адрес первых Стюартов. Яков I пытался использовать партийные противоречия в духе политики «разделяй и властвуй». Его преемник Карл I вообще называется «партийцем» («а partyman»). Именно его придворная партия спровоцировала возникновение оппозиции, что привело в дальнейшем к расколу страны на враждующие лагеря[236]. Чем объясняется столь негативная роль общин? Самой идеей прав человека, которая создает парламенту «громоотвод» от всяких обвинений в тирании. Монарх или лорды таковым не обладают, что делает их более открытыми для критики[237]. По-видимому, автор полагает партийность нехарактерной для нормального (т. е. «органического») состояния системы правления и выводит ее из кризиса власти.
Интересное дополнение к идеям виконта представляют рассуждения его друга и единомышленника Джорджа Литтлтона, ставшего в 1737 г. секретарем принца Уэльского (номинального главы оппозиции). Его отношение к партиям можно отыскать в художественном произведении «Письма персиянина» (1735 г.). Подражая «Персидским письмам» Ш. Монтескье, Литтлтон изобразил английское общество глазами перса Селима, который излагал свои наблюдения другу Мирзе, проживавшему в Исфахане.
Поделиться книгой: