Первый декабрист

Понятно, Раевский тут же занимаются „переводом с турецкого на русский“, но выводов не делает, только задает вопросы: насчет разного „расположения обоих народов“ и других причин, „которые в обоих предприятиях, стремящихся к одной цели, произвели столь противоположные следствия“.

Александра I остановил страх, ощущение опасности, угрожающей со всех сторон; как в сказке: „пойдешь направо — голову потеряешь“, потому что убьют „слева“, восстанут пестели, раевские. „Пойдешь налево — опять же голову потеряешь“: убьют те самые пять-шесть тысяч „верхних бюрократов“ с согласия десятков тысяч крепостников…

* * *

Тут невозможно, однако, не вспомнить, что утопическая „александровская революция сверху“ позже чуть не слилась с другой утопией, шедшей как бы снизу: несколько лет спустя Пестель, утомленный длительным ожиданием революции и противоречиями среди заговорщиков, задумал явиться к царю и открыться: представить всех заговорщиков в обмен на милость, реформы, прогресс…

Близко, как близко! И с царской стороны, и с революционной — дворяне, гвардейцы; еще чуть-чуть — и, по словам Пушкина (записанным в 1822 году), „желание лучшего соединяет все состояния противу общего зла, и твердое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы“.

Однако ничего этого не произошло: пропасть шириною во много десятилетий оказалась непреодолимой.

Итак, у порога 1820-х годов Россия имела просвещенного императора — победителя Наполеона, тайно мечтавшего о реформах, но смертельно боявшегося их осуществления.

Россия имела сильную, реакционную дворянскую бюрократию, не желающую новой „европейской прививки“ — освобождения крепостных.

Россия имела разветвленный заговор тех молодых людей, которых несколько лет спустя назовут декабристами; людей, готовых освободить народ и страну путем военного восстания.

Сверх того, русское общество включало сотни людей просвещенных, достаточно честных, которые не причисляли себя ни к одной из резко определившихся общественных групп — ни к революционерам, ни к „невеждам“: жили, служили, хотели добра и сами не знали, не предполагали, куда занесут их исторические ветры…

Теперь, определив в нашем длительном отступлении „обстоятельства времени и образа действия“, мы можем возобновить рассказ о двух героях нашего повествования.

Витгенштейновы дружины

Но там, где ранее весна

Блестит над Каменкой тенистой

И над холмами Тульчина,

Где Витгенштейновы дружины

Днепром подмытые равнины

И степи Буга облегли,

Дела иные уж пошли.

(Х-я сожженная глава „Евгения Онегина“)

Витгенштейн, в 1818 году заменивший на посту командующего 2-й армией знаменитого генерала Беннигсена (одного из главных убийц Павла I), располагался вместе со штабом в маленьком городишке Тульчине, традиционном, начиная с Суворова, центре управления войсками на юго-западе империи. Армия в ту пору — самая большая воинская единица: кроме 2-й армии в России имелась еще только 1-я, а также ряд отдельных корпусов (Гвардейский, Кавказский, Литовский).

Вторая армия, сверх отдельных подразделений, прямо подчиненных командующему, делилась на два корпуса, 6-й и 7-й (нумерация корпусов по России была единая). В каждом корпусе — две или три дивизии, в дивизии — четыре полка, в полку — четыре батальона, в батальоне — четыре роты, а всего с кавалерийскими, вспомогательными и прочими частями в корпусе примерно 20 тысяч, в армии — 50 тысяч человек (в военное время — больше).

В мирное время 6-й корпус располагался на обширном пространстве — между Черным морем, Прутом, Днестром и Бугом; далее, к востоку и юго-востоку, у Днепра и в Крыму, раскинулся 7-й корпус.

Далеко от столицы, вблизи неспокойной турецкой границы, в экзотическом краю, лишь недавно присоединенном к империи.

Тысяча восемьсот лет назад здесь был северо-восточный предел Римской империи; теперь — юго-западный край Российской.

В „прифронтовом краю“, на стыке российских и турецких владений, понятно, нужны боевые, опытные, деятельные генералы и офицеры — такие, которые своей самостоятельностью и энергией сильно беспокоили бы царя вблизи дворцовых крепостей Санкт-Петербурга.

Как уже говорилось, 23-летний Владимир Раевский попросился в отставку от ран, посетил курское имение отца, повидал братьев, сестер — и довольно скоро вернулся в службу. Отец посоветовал не останавливаться на майорском чине, чтобы хоть отца превзойти. К тому же черноземного имения на всех явно не хватает, в армии больше жизни, общения, энергии, духа.

Именно в эту пору майор начал кое-где печатать свои стихи, и опять же не сомневался, что в полках найдет больше ценителей, чем в Старо-Оскольском уезде… К тому же — тайный союз, который требовал дела.

* * *

Странное, с виду бесполезное, а на самом деле весьма и весьма важное занятие — разгадывать, разыгрывать несбывшиеся исторические варианты.

Много лет нас учили, что историку негоже рассуждать, „что было б, если бы…“. Подозреваем, что наставники таким способом прежде всего стремились нас убедить, что „все действительное разумно“, а прочее — „от лукавого“: опасные сомнения в единственности того, что произошло. Скажем, коллективизации, тирании, террора…

Сегодня, наоборот, мы любим словечко „альтернатива“, гадаем на прошлом, стараясь его оживить и даже исправить.

Споры о сбывшемся и несбывшемся легко переносятся в прошлое и позапрошлое столетия.

Что было бы, если б Наполеон отменил крепостное право…

Если б декабристы победили…

Конечно, знание того, что произошло, мешает нашему воображению, оказывая на него „обратное влияние“. Мы столь привыкли к сосланным, разжалованным декабристам, что все же не очень легко представляем тех поручиков, капитанов, майоров — министрами или главнокомандующими.

Генерал-майор Михаил Федорович Орлов семнадцать последних лет жизни — в опале, под надзором, угасающий в мелких делах и пустых спорах:

Михаил Федорыч Орлов И Петр Яковлич Чадаев Громят из Клуба град Петров, Витийствуя меж дураков, Разбойников и негодяев.

Меж тем аристократ, племянник екатерининского фаворита Григория Орлова, а также Алексея Орлова (другого фаворита, убийцы Петра III), Михаил Орлов в 1814 году принимал капитуляцию Парижа; это российский рыцарь, задумавший на заре тайных обществ соответствующий рыцарский орден; потом заметное лицо в декабристских союзах, а также в литературном обществе Арзамас, где известен под кличкой Рейн.

В январе 1821 года на Московском съезде тайного общества (как поведал точный мемуарист Иван Якушкин) Орлов вдруг, совершенно неожиданно для большинства сотоварищей, предложил „самые крутые меры“:

„Во-первых, он предлагал завести тайную типографию или литографию, посредством которой можно было бы печатать разные статьи против правительства и потом в большом количестве рассылать по всей России.

Второе его предложение состояло в том, чтобы завести фабрику фальшивых ассигнаций, чрез что, по его мнению. Тайное общество с первого раза приобрело бы огромные средства и вместе с тем подрывался бы кредит правительства.

Когда он кончил чтение, все смотрели друг на друга с изумлением. Я наконец сказал ему, что он, вероятно, шутит, предлагая такие неистовые меры“.

Якушкин подозревал, что генерал искал повода — расстаться с заговорщиками:

„Помолвленный на Раевской, в угодность ее родным он решился прекратить все сношения с членами Тайного общества; на возражения наши он сказал, что если мы не принимаем его предложений, то он никак не может принадлежать к нашему Тайному обществу“.

Пройдут годы, и советский историк Семен Ланда обратит внимание на неизвестные или „хорошо забытые“ документы, которые свидетельствовали, что Орлов имел весьма серьезные намерения: вот-вот вспыхнет греческое восстание против турок, разные европейские страны накануне новых революций. „У нас, — писал Орлов одному из близких друзей, — что-то возгорается похожее на предвозвещение большого пожара“.

Начав с помощи грекам, легко переложить ружье „с одного плеча на другое“:

„Ежели б 16-ю дивизию пустили на освобождение, это было бы не худо. У меня 16 000 под ружьем, 36 орудий и 6 полков казачьих. С этим можно пошутить“.

Особенно если пустить по России тысячи воззваний и фальшивые ассигнации…

Орлов готов на такие меры, которые другие декабристы по нравственным и тактическим причинам принять не могут. И нет никакого противоречия в генеральском: „Или соглашайтесь, или уйду в частную жизнь!“

Нам никогда не узнать, как пошло бы дело, если б на Московском съезде Якушкин и его единомышленники согласились, что с 16-й дивизией можно и должно „пошутить“; если б греческий бунт, начавшийся весной 1821-го, соединился с русским. Александр Ипсиланти с Михаилом Орловым…

Несбывшееся, которое, однако, в течение многих месяцев определяло планы и поступки многих людей. Подобно тому как самая фантастическая идея, суеверие, даже бред — это ведь нередко реальное мнение, из которого люди исходят: в этом смысле для истории они часто важнее самых правильных, объективных знаний и понятий.

Кишиневские заговорщики, „генерал-шутник“, пока идея не совсем умерла, — нуждались в людях. Тех. кто в „час икс“ возглавят полки, дивизии, армии.

Орлов расходится с товарищами на Московском съезде — но совсем бросить Дело не в силах.

Время ли молодому майору в курской деревне отсиживаться?

„Формулярный список о службе и достоинстве майора 32-го егерского полка В. Ф. Раевского, 1821 года:

Майор Владимир Федосеев сын Раевский. Ордена св. Анны 4-го класса кавалер и золотой шпаги с надписью „За храбрость“, и в память 1812 года имеет серебряную медаль.

32 лет.

Из дворян Курской губернии.

Немецкому, французскому языкам: артиллерийскую и фортификационную науки знает.

В штрафах и по суду не бывал.

Холост.

К повышению достоин.

Подлинный подписали командир 32-го егерского полка полковник Непенин и дивизионный командир генерал-майор Орлов.

С подлинным верно: генерал-лейтенант Сабанеев“.

48-летний Иван Васильевич Сабанеев командует 6-м корпусом, его штаб в Тирасполе. Майор Раевский — в молдавских степях, затем в Кишиневе, в 70 верстах от корпусной квартиры. Он числится здесь с июля 1820 года.

Два месяца спустя в том же Кишиневе появляется переведенный сюда на службу к генералу Инзову, а по сути дела — сосланный 21-летний чиновник Александр Сергеевич Пушкин.

За полгода до того к Витгенштейну в Тульчин прислан начальник штаба армии молодой (32 года) просвещенный Павел Дмитриевич Киселев.

Кроме Орлова, командира 16-й дивизии (одной из двух, составляющих 6-й корпус), полковник Непенин, непосредственный начальник Раевского, тоже член декабристского Союза благоденствия. Здесь же в Кишиневе капитан Охотников, который неминуемо заслужил бы каторгу и ссылку в 1826 году, если б не скончался на два года раньше…

Главные действующие лица выстраиваются на своих местах, вступая в роковую драму, с которой мы начали наш рассказ и к которой почти вернулись.

Богиня Астрея

Один из знаменитейших деятелей старшего поколения и главных „авторов“ московского пожара 1812 года, граф Федор Ростопчин, вступает в заочный спор с Раевским.

Майор:

„Назад тому года с два попалась мне в руки тетрадь „о необходимости рабства в России“. Четкими словами имя Ростопчина, как сочинителя, было означено на обертке. Странно и досадно русскому читать такой сброд мыслей и суждений; если можно допустить, что сочинитель рассуждать умеет, то все, что можно было понять из этого хаоса литер и слов, — все состояло в том, что господские крестьяне пользуются всеми выгодами, каких и самый век Астреи не представляет нам.

Между тем как эти счастливцы в изорванных рубищах, с бледными, изнуренными лицами и тусклыми взорами просят не у людей, ибо владельцы их суть тираны, но у судьбы — пищи, отдыха и смерти“.

Астрея — древняя богиня справедливости, и от нее не укроется, что „русские сделались рабами, и мы, чье имя и власть от неприступного Северного полюса до берегов Дуная, от моря Балтийского до Каспийского дает бесчисленным племенам и народам законы и права, мы, внутри самого нашего величия, не видим своего унижения в рабстве народном“.

Майор не сомневается, что смог бы и монарха воспитать в своем духе: „Александр в речи своей к полякам обещал дать конституцию народу русскому. Он медлит, и миллионы скрывают свое отчаяние до первой искры. О, если бы его взоры могли обнять все мною сказанное, он не медлил бы ни минуты“.

В Ленинграде, в Архиве Академии наук, сохранилась большая коллекция подлинных документов и копий, принадлежавших некогда историку и генералу Николаю Федоровичу Дубровину. Среди тех бумаг — немало любопытных текстов 1820-х годов.

* * *

Сабанеев — Киселеву (5 октября 1821 года):

„Можете делать добро… Мы все пред вами мишурные цари. Что могу я сделать без помощи вашей? Что значит 33-летняя моя служба и четыре раны? Сколь мне такое уничижение чувствительно, столько вам доверенность царская должна быть приятна“.

Павел Дмитриевич Киселев для Раевского чрезвычайно высокий начальник, а для Сабанеева — непосредственный (хотя Киселев еще генерал-майор, а Сабанеев давно генерал-лейтенант).

Недавно вступивший в должность начальника штаба 2-й армии, Киселев старше Раевского на семь лет, но на 16 лет моложе командира 6-го корпуса — едва не годится ему в сыновья.

Сначала старики, Витгенштейн и Сабанеев, приняли Киселева настороженно („знаем мы этих молодых!“); правда, он сражался и в 1807-м, и в 1812-м (имеет Анну за Бородино), но не понравился своему знаменитому шефу графу Милорадовичу; зато умел очаровать высочайших особ: сначала влиятельную прусскую королеву Луизу, которая благоволила к ней прикомандированному высокому, красивому, остроумному офицеру; затем — редчайшая вещь! — Киселев вызвал доверие самого Александра; молодой офицер был умен и догадался, как завоевать уважение высочайшего лица. Царь, например, предлагает Киселеву выгодную аренду и слышит в ответ: „Вы, государь, охотно даете аренды, но не уважаете тех, кто их берет“. Записку о необходимости постепенного освобождения крепостных Киселев подал монарху как раз тогда (1816 год), когда Александр о том же размышлял. Вслед затем Киселев „обаял“ даже человека, еще не подозревающего, что ему быть следующим императором: во время помолвки великого князя Николая с прусской принцессой Шарлоттой (дочь „прекрасной Луизы“!) Киселеву было поручено сопровождать жениха, и меж молодыми людьми возникла если не дружба, то немалая приязнь…

Однако придворные успехи, большие столичные связи Киселева — это как раз и тревожит бывалых генералов южной армии; может быть, они уже знают рукописное стихотворение Пушкина, который знавал Павла Дмитриевича еще в Петербурге:

На генерала Киселева Не положу своих надежд, Он очень мил, о том ни слова, Он враг коварства и невежд; За шумным, медленным обедом Я рад сидеть его соседом, До ночи слушать рад его; Но он придворный: обещанья Ему не стоят ничего.

Так или иначе, обиженный Витгенштейн секретным письмом просит царя об отставке, а верные друзья Киселева, генералы Закревский и Алексей Орлов, об этом узнав, тайком информируют самого Киселева и советуют ему „умерить свой нрав“, не раздражать стариков; сверх того, Закревский извещает 32-летнего начштаба, что „Пестель, адъютант (Витгенштейна), все из него делает: возьми свои меры“; когда же Киселев ворчит, что „Лимон человек, конечно, честный, но эгоист отличный“, Закревский очень и очень советует на „Лимона — Сабанеева“ опереться, ибо — „пречестный человек“…

И вот несколько месяцев спустя Сабанеев уж явно расположен к молодому начальнику; у них обнаруживается много точек совпадения, в частности насчет добра, которое в армейской жизни прежде всего — добро к солдатам.

„В России военный класс составляет как бы отдельную часть народа. Другие законы, другие обязанности и совершенно другой образ мыслей отделяют его от гражданина… С 18 до 30 лет суть лета, когда человек известного роста и крепкого сложения принимается в службу военную. И в эти лета вдруг, оставя семейство, земледельческое состояние и навык к сей единообразной жизни, он клянется царю и службе на 25 лет сносить труды и встречать мученья и смерть с безмолвным повиновением. Клятва ужасная! Пожертвование, кажется, невозможное!“

Это запись Раевского.

25-летняя служба, после которой лишь один из двух здоровых молодых мужиков возвращается домой; и так полтора века, сотни миллионов солдато-лет…

Иначе, впрочем, эта империя не могла бы существовать: армию по домам не распустишь, дороги ужасные или просто отсутствуют, в случае войны потребуются месяцы для сбора — поэтому надо держать огромное войско в кулаке (может быть, наша советская всеобщая воинская обязанность — наследие „старинного обычая“: одновременная огромная армия кажется более надежной).

Зато — войско ненаемное, национальное и особенно — бескорыстно храброе.

„В 1821 г., при содержании караула в Аккермане, во время сильной вьюги я велел фельдфебелю всех кавалеров и сильно раненных сменить с часов и ставить на открытых постах молодых и крепкого сложения солдат. Один из 12 кавалеров пришел от имени прочих сказать, что они считают за стыд увольнение от службы. „Мы не лазаретные служители“, — сказал он, улыбаясь. И я с восторгом заметил все благородство прямодушных солдат“.

Эх солдатское житье — Горемычное вытье. Хуже каторги оно: Очень больно солоно. Ты прощай, моя родня, От сегодня навсегда! Умереть тебе — пока я Отслужу свои года! (Песня)

Из 2-й армии нередко бегут от невыносимой службы в Турцию; случается, нарочно совершают преступления, чтобы уйти в ссылку, которая все равно лучше солдатчины.

Раевский:

„Вот сравнительная и достоверная таблица наказаний, которые определяет воля капитана и сила законов. По суду:

за первый побег рекруту — 500 шпицрутенов.

Старому солдату — 1000.

За воровство, по воле капитана, — 50 ударов; за ошибку на ученье — 300…

За то, что ремень не вычищен, — кавалеру 100 палок; за то, что усы не нафабрены, — избит часовой“.

И тут легко обнаруживаем согласие корпусного командира с начальником штаба армии. И с майором Раевским.

Объезжая подчиненные дивизии и полки, генерал Сабанеев сначала отправляется в 17-ю дивизию, которой командует образцовый аракчеевец генерал Желтухин: убрать его нельзя, ибо имеет сильную заручку в столице — старшего брата, важную персону в военном министерстве. Путешествуя, Сабанеев постоянно делится впечатлениями с Киселевым:

„Какого ожидать успеха там, где сам дивизионный командир бьет солдат по зубам“.

„Нельзя без сердечного сокрушения видеть ужасное уныние измученных учением и переделкой амуниции солдат“.

„Все усилия честных начальников недостаточны: нужна законная система для управления войск. Пора, давно пора! Ныне черный дух Семеновского полка осенит всю армию… Все сводится к наружности, учебному шагу, выправке и прочее“.

„Желтухин-плакса надоел, занимается каким-то плоским ранцем и радуется его плоскости… Чудо-богатырь! Ахти, как мы, мол, готовы к войне!“

Сабанеев, конечно, не просто информирует Киселева, но надеется на его столичные, вельможные связи против лихого Желтухина; Киселев, впрочем, не очень торопится с донесением в Петербург (дипломат!), но специальной запиской извещает командующего армией, что „коренные военные учреждения наши должны быть пересмотрены людьми опытными и приспособлены к нынешнему положению вещей — просвещению XIX столетия“.

Сабанееву, понятно, куда больше нравится положение в дивизии Орлова (хотя, естественно, не знает потаенной биографии и недавних речей генерала на Московском съезде). Впрочем, даже командира 16-й дивизии корпусной критикует „слева“: „Я, право, не понимаю Орлова. Говорит солдатам, что он запрещает их наказывать, и — жалеет того, кто их тиранил, — дело непонятное“.

Речь идет о некоем офицере Ширмане, „охотнике палочного ремесла“. Командир корпуса на месте Орлова беспощадно расправился бы с ним:

„В течение службы моей я видел таких, которые дрались сильно потому только, что их самих драли… Я его не иначе разумею, как тирана, а тех ближайших командиров, где он служит, бабами, которые для своего спокойствия допускали Ширмана тиранить людей“.

С ужасом и гневом корпусной командир воспринимают слухи о приближающемся большом царском смотре: даже у Орлова „много забот для смотра, мало что для истинной пользы“; а уж Желтухин сдерет еще по шкуре с каждого солдата: „Если не будет войны, так будет смотр. Лично для меня последнее хуже первого…“ Картина вроде бы ясная: боевой, опытный генерал суворовско-кутузовского закала с трудом переносит новые порядки; кроет „шайку разбойников“, „подлых рабов“: Аракчеев для него едва ли не ругательство. Сохранилось огромное количество писем, которыми в начале 1820-х годов обменивались боевые генералы 1812-го и более ранних лет — Закревский, Воронцов, Ермолов, Денис Давыдов, Сабанеев (недавно всю их совокупность изучил молодой историк М. А. Давыдов).

Начальника Главного штаба Петра Волконского друзья-генералы именуют Петроханом. Аракчеев чаще всего — Змей: „Не грустно ли видеть каждому благомыслящему человеку, какое влияние сей гнилой столб имеет на дела государственные?“

Аракчеев недоволен выправкою одного батальона — Сабанеев комментирует:

„Раб и льстец осмеливается говорить государю, что не поверил бы, что в победоносной армии Его Величества есть такой слабый по фронтовой службе батальон, как будто фронтовая механика есть необходимость для победы? Кто служил, тот знает, что для победы нужно. Сей столь опороченный батальон, конечно, не обеспокоил бы собою победоносной армии, токмо не под начальством Аракчеева и Клейнмихеля“.

Генерал считает, что мало „таких молодцов“ просто понизить: „Как говорил Суворов, недорубленный лес опять вырастает“. Еще слово-другое — и, кажется, зазвучит призыв к революции!

В одном из самых злых, можно сказать, художественно сильных посланий Киселеву Сабанеев признается, что опасается „поверить бумагам мысль мою“, однако тут же решается задеть Самого:

„А как государь видит одну только наружность, то все прочие ни о чем другом не думают… Тиранство стало необходимым: учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, (ружейная)скобка против рта, параллельность шеренг, неподвижность“.

Дело доходит, до того, что хитрый Киселев, не желая портить отношений с командиром 6-го корпуса, но опасаясь, что сиплый голос Сабанеева услышат в Петербурге, — 14 января 1821 года пишет секретное послание другу-начальнику Закревскому с просьбой приструнить Лимона, „который говорит и пишет, что ученье для него статья последняя и в военном деле не нужная и что он служит не для парадов и смотров… Все сие он может думать, но толковать офицерам не следует“.

Закревский дружески Сабанеева одернул, но тот, не догадываясь о „полудоносе“ Киселева, все же не оставил без возражения и самого дежурного генерала Главного штаба: „Писал, говорил, писать и говорить буду: первая мысль, будто бы государь требует доведения войск по фронту с пожертвованием их здоровья и украшения полков на счет их желудка, есть истинное оскорбление величества“. Закревскому были посланы даже стихи, сочиненные одним бежавшим солдатом про своего фельдфебеля:

Хоть и сам того не смыслит, А по зубам небось славно чистит. Не за дело, а напрасно, Со стороны смотреть ужасно.

Генеральские мысли о Змее, гнилом столбе, разумеется, подхвачены лучшими из офицеров.

Раевский:

„Воронцов позволил обиженному прямо приходить к себе… уничтожил побои, и нлкогда Отдельный корпус в чужой земле (во Франции)не мог бы иметь лучшей дисциплины и быть в лучшем устройстве при самой палочной администрации!“

Преследование, „неуважение“ знаменитых генералов — один из главных обвинительных „пунктов“ против правительства.