Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века - Ольга Игоревна Елисеева на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

А ведь их собственные шутки редко бывали безобидны. Достаточно вспомнить, что молодые члены литературного общества «Арзамас» потешались над дипломами рогоносцев, посланными опозоренным мужьям светских красавиц[211]. Когда же, много лет спустя, подобный документ получил сам Пушкин, эта злая затея обернулась трагедией. Щепетильное отношение к собственной чести и пренебрежение чужой — характерная черта русских байронистов.

Умение же посмотреть на себя со стороны, напротив, не было заметным качеством эпохи. Отстраниться, увидеть смешное или некрасивое в своем поведении — достояние других, более поздних времен. Самоирония — также малораспространенное свойство тогдашней культуры. Безжалостное высмеивание пороков и неспособность выдержать удар, когда острие смеха направлено против тебя самого, — черты целого поколения, которые (по воле автора или без оной) ярко проявились в комедии.

«Вам не дались чины?»

Восприятие художественного произведения — суть игра в зеркала, при которой одним стеклышком является культура времени создания, а другим — наша собственная. Мы ловим солнечный зайчик, пущенный нам в глаза несколько столетий назад. При этом потомки могут увидеть в тексте нечто, не проявившееся ранее. В идеале утрата понимания сиюминутной реальности прошлого уравновешивается открытием новых пластов.

В описываемое время служба продолжала восприниматься большей частью общества как единственная достойная дворянина стезя. Неслужащий мужчина выглядел как бы и вовсе не мужчиной. Недаром возник анекдот, что слово «мужчина» имеет два корня: «муж» — супруг, отец семейства; и «чин» — место на служебной лестнице. Неуспех в данном вопросе грозил тотальным жизненным неуспехом. Неудачник по службе — неудачник во всем.

Грибоедов испытал подобную мораль на себе. Его карьера исключительно долго не складывалась. Он родился в старинной и состоятельной барской семье, первоначально имел те самые «тысячки две родовых», но позднее наследство сильно уменьшилось. Получил блестящее образование сначала дома, потом в Московском университете, прекрасно музицировал, знал пять европейских языков. В 1812 году записался в дворянское ополчение — в Московский гусарский полк. Участвовать в боях ему не пришлось: полк стоял в тылу — и это обстоятельство во многом определило дальнейший «по службе неуспех». Молодой человек получил чин корнета, оставался на военной службе до 1815 года, а потом, понимая, что продвижения ему, не воевавшему, не будет — все места заняты «героями» с орденами и наградным оружием, — вышел в отставку.

Если принять за дату рождения драматурга 1790 год, зафиксированный самим Грибоедовым в ответах на вопросные пункты Следственного комитета по делу декабристов, то герою в ту пору было уже 25 лет. Если ориентироваться на дату, указанную на надгробном памятнике вдовой поэта, — 1795 год, — то 20 лет. Нам первый вариант кажется предпочтительнее, так как он лучше согласуется с достоверно известным временем обучения в университете, куда Грибоедов поступил в 1806 году (16 лет) и окончил в 1808 году (в 18 лет). Принимая дату рождения по сведениям Нины Чавчавадзе, получим поступление в 11 лет и окончание в 13. Такое изредка могло случиться, но куда естественнее объяснить разнобой в датировках простительным желанием сорокалетнего мужчины, женясь на пятнадцатилетней девушке, скинуть себе пять лет.

Этот вопрос для нашего рассказа вовсе не посторонний. У Чацкого при ближайшем рассмотрении тоже окажется неопределенный возраст, чего мы коснемся ниже. Годы и соответствующее им социальное положение были в то время теснейшим образом связаны. В беседе с Молчалиным Чацкий настаивает на своем праве говорить, что думает по поводу любого текста: «Я глупостей не чтец, / А пуще образцовых». И то же — по поводу любого лица. Так, Фома Фомич, который «при трех министрах был начальник отделенья», удостаивается характеристики: «Пустейший человек, из самых бестолковых». А когда Молчалин, извиняясь тем, что «не сочинитель», отказывается судить о слоге Фомы Фомича, который в Москве «ставят в образец», поднимается вопрос о праве высказывать собственное мнение. И обнаруживается прямая связь чинов и возраста.

Молчалин: В мои лета не должно сметь Свое суждение иметь. Чацкий: Помилуйте, мы с вами не ребяты; Зачем же мнения чужие только святы? Молчалин: Ведь надобно ж зависеть от других. Чацкий: Зачем же надобно? Молчалин: В чинах мы небольших.

В приведенном примере возраст и чин взаимозаменяемы. Молчалин вполне мог бы сказать: «В моих чинах не должно сметь…» Однако случалось, что годы шли, а чины не подрастали. Интеллектуально человек был способен судить о самых серьезных вещах, а получал в качестве возражения: «Не должно сметь… В чинах мы небольших».

Летом 1826 года П. А. Вяземский писал жене в Москву из-под Ревеля, куда вывез семью покойного Карамзина. Он подозревал, что его переписку вскрывают, и одно из посланий княгине Вере Федоровне завершил издевательским обращением к невидимым соглядатаям: «Я знаю, что вы не очень грамотны и довольно тупы по своей природе и что легко не разбираете вы ни руки моей, ни смысла моего… С глубочайшим высокопочтением имею честь пребыть вашим… (Что, бишь, вы? — превосходительство, или выше, или еще выше? Право, не знаю; но сами вставьте титла…)…всепокорнейшим слугою, князь Петр Андреевич сын Вяземский, отставной камер-юнкер и более ничего»[212].

«Более ничего». Превосходительства или «выше» тупы и неграмотны, а человек, чьего почерка и смысла они не в силах понять, — ничто. В культуре первой четверти XIX века личность перестала быть соразмерна чину, не вмещалась в него.

Так и у Грибоедова. Он уже не ребенок, и чин корнета раздражал, если учесть, что некоторые сверстники, успевшие отличиться на войне, добрались до генеральства. Сделали карьеру буквально за два года. Например, Михаил Орлов, принимавший капитуляцию Парижа, или Сергей Волконский, расхаживавший по светским гостиным, закрывая плащом грудь, увешанную орденами, и шутя: «Солнце светит сквозь тучи».

Ни статьи на литературные темы, ни первые пробы пера в театре не затмевали вопиющего положения. Через год Александр Сергеевич поступил на службу в Министерство иностранных дел, приняв присягу одновременно с Пушкиным, Кюхельбекером и Горчаковым, только что закончившими Царскосельский лицей. Семнадцатилетние мальчики оказались на одной чиновной доске с человеком сильно старше их, и это тоже не могло считаться приличным.

Медленное продвижение карьеры — феномен известный и прежде. А. В. Суворов долго терпел безвестность, Г. Р. Державин много лет не мог выслужить первый офицерский чин. Никто из окружающих не подозревал, что один станет фельдмаршалом, генералиссимусом, а другой сенатором. Годы унижения не прошли даром и проявились в нестандартном поведении: Александр Васильевич подчас играл роль юродивого, а Гавриил Романович был известен крайней неуживчивостью. Но ни один не закончил жизнь трагически. Постепенный карьерный рост, законное первенство тех, кто «старее» по службе, до известной степени сглаживали углы в екатерининскую эпоху.

Начало XIX века — время быстрых, стремительных карьер. «Фортун», как называл их П. И. Пестель. В разговоре с К. Ф. Рылеевым представитель южан хвалил Бонапарта: «Вот истинно великий человек!.. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования… При нем и мы все остались бы не в проигрыше»[213]. Мирное время, рутинная служба «фортун» не обещали. И люди, не успевшие к раздаче чинов, страдали приступами жестокого честолюбия.

От тоски они пускались в разгул. Столичная жизнь Грибоедова изобиловала кутежами и безрассудными выходками. Одна из них завершилась трагически. Два приятеля Александра Сергеевича — Шереметев и Завадовский — соперничали из-за балерины Истоминой, которую Грибоедов увез от одного и привез к другому в дом. Дуэль была неизбежна. Шереметев стрелялся с Завадовским, а Грибоедов с Якубовичем, завзятым драчуном, который и раздул дело. В результате Шереметев был убит. Якубовича как зачинщика сослали на Кавказ. А Грибоедов вскоре был вынужден отправиться служить туда по доброй воле. Его отложенная дуэль с «храбрым и буйным животным» состоялась уже в Тифлисе, будущий драматург был ранен в руку[214].

Страшные события дуэли, без сомнения, повлияли на взгляды Грибоедова и заставили его сильно страдать душой. Но отъезд был связан не только с внутренним переворотом. Служба в столице после столь громкого скандала стала крайне затруднительной — рассчитывать на следующий чин не приходилось. Поэтому предложение отправиться на Восток было принято. В Персии, в «дипломатическом монастыре», как выражался сам Грибоедов, он провел два года, выучил персидский и арабский языки, а затем перешел «чиновником по дипломатической части» в штат главноуправляющего Грузией — Ермолова. Только тогда писатель получил желанный чин коллежского асессора (8-й класс по Табели о рангах), который в пьесе присвоен Молчалину.

Позднее Александр Сергеевич будет высоко отзываться об Алексее Петровиче: «Один из умнейших людей в России». Но назвать его службу при «проконсуле» Кавказа удачной тоже трудно. Ермолов был ревнив, делил окружающих на два сорта: «моя собственность» (порученцы) и «моя личная безопасность» (удальцы, лихие наездники), относя к первым Грибоедова, а ко вторым его старого неприятеля Якубовича. Он сам прекрасно писал и широко мыслил, ему почти не нужен был талант молодого дипломата. «Сардарь-Ермул… как камень, — жаловался Грибоедов одному из сослуживцев, — ему невозможно вложить какую-нибудь идею. Он хочет, чтобы все происходило от него и чтобы окружающие его повиновались ему безусловно». «Старик» часто беседовал с драматургом, но практически не поручал дел: «При Алексее Петровиче у меня много досуга было, и если я немного наслужил, так вдоволь начитался»[215].

Удача стала улыбаться Грибоедову уже при И. Ф. Паскевиче, женатом на двоюродной сестре писателя. Иван Федорович поручил ему «в заведование все наши заграничные сношения с Турциею и Персиею», а в письме министру иностранных дел К. В. Нессельроде жаловался: «Я нашел, что его здесь мало поощряли к ревностному продолжению службы, два раза он получил чин за отличие, когда уже выслужил срочные годы, других награждений ему никаких не было»[216]. Александр Сергеевич находился при новом командующем во время войны с Персией 1826–1828 годов и на переговорах в Туркманчае. Ему же было поручено написать окончательный вариант мирного трактата, очень выгодного для России. Только к 1828 году Грибоедов достиг по-настоящему высокого положения — был назначен полномочным посланником, из надворного советника (7-й класс) сразу стал статским (5-й класс). И тут же, по дороге, в Тифлисе, женился на княжне Нине Чавчавадзе.

Этот брак был не только проявлением внезапно вспыхнувшей страсти. Он соединял Грибоедова узами родства с грузинской аристократией, что было важно в виду поданного на высочайшее имя проекта по созданию в Грузии Закавказской коммерческой компании наподобие Российско-Американской или Ост-Индской. Богатые семейства края вместе с крупными чиновниками и военными властями должны были выступать пайщиками, а для работы на чайных плантациях в Грузию, по мысли Грибоедова, правительство должно было переселить «несколько десятков тысяч» крестьян из России, поскольку местные жители не годились: «тут-то работа; но народ рабочий, издревле не учившийся работать». В данном случае правительство повело себя как «единственный европеец», и проект в дело не пошел[217]. Возможно, Александр Сергеевич еще поборолся бы за него, но был убит в Тегеране 30 января 1829 года мусульманскими фанатиками.

Если рассмотреть жизнь драматурга как процесс карьерного роста — а именно так было принято смотреть на жизнь любого человека в описываемое время, — то она предстанет цепью неудач. И в финале, когда, казалось бы, заслуги оценены, высокий пост достигнут и семейное счастье улыбнулось, совершилась страшная катастрофа.

«Пылкий, благородный и добрый малый»

Перед нами карьера талантливого неудачника. Таким человеком ощущал себя автор и в 1816 году, когда задумал комедию, и в 1824-м, когда спешно дописывал ее в саду у Бегичевых. Ничего не зная о своем будущем взлете, именно таким — раздраженным на весь свет — он сделал главного героя. Успех образа Чацкого объяснялся узнаваемостью. Множество молодых людей, уже отчаявшихся преуспеть на служебном и брачном поприще, точно видели на сцене себя. Это был первый в полном смысле слова «герой нашего времени».

Присмотримся к нему. Принято считать Чацкого alter ego Грибоедова. Даже актеров, исполняющих эту роль, обычно гримируют под Александра Сергеевича. В «Путешествии в Арзрум» Пушкин отметил у своего старинного приятеля две черты, роднящие его с Чацким: озлобленный ум и мягкое, чувствительное сердце. «Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан… Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном. Люди верят только славе и не понимают, что между ними может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в „Московском телеграфе“»[218].

Здесь и сходство, и глубокое различие автора с героем. Чацкий — не просто Наполеон, не выигравший ни одного сражения. Не просто Декарт, не написавший философских трудов. Он думает, будто — Наполеон и Декарт, и раздражен тем, что другие этого не замечают. В тот момент многие, начитавшись о чужих подвигах, воображали себя исполинами. «Мы все глядим в Наполеоны…» Дело за малым — подтвердить претензии. Грибоедову это долго не удавалось. Чацкому не удалось вовсе. А по мысли Пушкина, и не могло удаться. Ведь честолюбие Грибоедова было равно его дарованиям. В то время как честолюбие Чацкого — не более чем кипящее в пустоте чувство горячего молодого человека.

Оно не равно даже его уму, заявленному в названии пьесы. «В комедии „Горе от ума“ кто умное действующее лицо? — писал поэт А. А. Бестужеву. — Ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Всё, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На балу московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми»[219].

Отзыв Пушкина многим показался обидным. Отталкиваясь от ответа Н. П. Огарева на эти слова, построена целая концепция, что для декабриста (а по А. Н. Герцену, Чацкий, без сомнения, декабрист) такая линия поведения — метать бисер везде, где только случится, — была характерна и служила формой агитации[220]. Напрасно возражать, что сам автор комедии к декабристам относился скептически, а допросы Одоевского, Рылеева, Трубецкого, Бестужева, Муравьева-Апостола, Волконского, Пестеля и других показывают: Грибоедову делались предложения присоединиться к обществу, но он от них уклонялся[221]. Напрасно намекать, что автор скорее высмеял несерьезность намерений заговорщиков образом Репетилова, чем поддержал образом Чацкого.

Уже для следующего поколения читателей, а Огарев относился именно к нему, Чацкий и декабристы были едины не только по мироощущению, но и по предполагаемому политическому выбору. Стало быть, Пушкин был не прав. «Зачем Чацкий, умный человек, говорит всякую задушевную мысль при Фамусовых и Скалозубах?.. Для нас лично оно кажется, оно было бы неестественным; но, вспоминая, как в то время члены тайного общества и люди одинакового с ними убеждения говорили свои мысли вслух везде и при всех, дело становится более чем возможным — оно исторически верно… Чацкий чувствует себя самостоятельным врагом порядка вещей своего времени, он высказывает свои убеждения Фамусову, потому что они оскорбляют Фамусова, а ему надо оскорблять Фамусовых, и тогда дело становится не только исторически верным, но и лично для Чацкого естественным»[222].

Зададимся вопросом: зачем Чацкому «надо оскорблять» Фамусова, в доме у которого он вырос? Каким бы ретроградом ни был Павел Афанасьевич, но по отношению к сыну друга он поступил по-человечески: взял к себе и воспитывал. Более того: сохранил к юноше добрые чувства — несмотря на трехлетнюю разлуку, когда Чацкий не писал ему ни строки, он всем рекомендует его как своего друга. Так зачем же обязательно «надо оскорблять»?

Когда осенью 1818 года Карамзин повздорил по вопросу отмены крепостного права с молодым Вяземским, супруга историографа и сестра князя Петра писала последнему: «Нужно думать одинаково с вами, без этого не только вы не можете любить человека, но даже его видеть». А ведь Николай Михайлович вовсе не отстаивал крепостничества, просто спрашивал: «Желаю знать, каким образом намерены вы через десять лет или в 10 лет сделать ваших крестьян свободными; научите меня: я готов следовать хорошему примеру, если овцы будут целы и волки сыты»[223]. То есть без кровавого переворота.

Видимо, Карамзин по отношению к своему кузену и воспитаннику Вяземскому порой оказывался в роли Фамусова, которого «надо оскорблять» и нельзя любить, раз он держится иных политических взглядов. «Гасильник», ретроград, «невежда» в политическом смысле слова. Развенчивать, бичевать, пригвождать к позорному столбу или, как еще говорили в XIX веке, казнить порок — вот чего заслуживают люди иных воззрений, будь они недалекими чинушами, как Фамусов, или просвещенными консерваторами, как Карамзин.

И вот Чацкий казнит порок, не замечая, что при этом разрушает дом, где вырос, и ранит людей, когда-то ему близких. Картина, полная предвидения. Не на одно, на несколько поколений вперед. Разве достойны жалости такие подлые, такие уродливо-смешные существа?

Принимая во внимание общую культурную тенденцию, максимализм героя понятен. Сколько же ему лет? Грибоедову при написании комедии было 29 или 34 года, смотря какой дате рождения доверять. В обоих случаях для первой четверти XIX века немало. А бодрое стремление «всем наплевать в глаза» у автора не исчезло. Юность в ее не лучших проявлениях затянулась. То же произошло и с героем. Возраст Чацкого неуловим. Из текста следует, что он рос вместе с Софьей, играл с ней «по стульям и столам», занимался у одних учителей. Но Софье 17 лет. Чацкому же семнадцать быть никак не может. Сначала он воспитывался у Фамусовых, потом съехал, чтобы зажить самостоятельно. Для такого шага требуется совершеннолетие. Затем герой отправился в столицу, где служил, подал в отставку, не ужившись с министрами, путешествовал за границей. Расставание длилось три года. Вряд ли возможно, чтобы Чацкий покинул Москву в 14 лет и находился в «связи» с министрами в столь юном возрасте.

По ощущениям, Чацкому около тридцати лет. Он принадлежал к невероятно растянутому поколению тех, кто не попал на великую войну или не получил от нее чаемого продвижения по службе, наград и высоких чинов. Верхняя граница этого поколения захватывала тридцатилетних «неудачников», а нижняя касалась семнадцатилетних мальчиков, которым объясняли, что ни подвигов, ни наград, ни поцелуев прекрасных дам им уже не хватило.

Упоминание Молчалина о том, что в Москве все слышали «с министрами про вашу связь, потом разрыв», дает богатую пищу для размышлений. Современники прекрасно понимали этот намек. Три года назад — это 1821 год — время заметного похолодания в политике Александра I. В сущности, оно началось раньше, но особенно остро дало о себе знать после Испанской революции и восстания Семеновского полка. Годы после войны — эпоха больших надежд. В 1818 году государь даровал Польше конституцию, пообещав России распространить на нее полезный опыт, как только страна будет готова. Составлением русского проекта — «Уставной грамоты», а вернее ее переводом на русский язык занимался Вяземский. Вдруг работу остановили, а молодой князь прослыл опасным либералом, хотя выполнял волю Александра I. Он разразился градом язвительных писем друзьям и подал в отставку.

Много шуму в обществе наделала и отставка П. Я. Чаадаева. Он служил адъютантом при командире Гвардейского корпуса И. В. Васильчикове. Государь ему покровительствовал. Говорили, что в скором времени молодого человека ждут флигель-адъютантские эполеты. После «семеновской истории» Петр Яковлевич взялся отвезти Александру I на конгресс в Троппау донесение о случившемся. Считается, что он надеялся в личном разговоре повлиять на позицию царя, но обнаружил, что мысли Александра I заметно переменились под впечатлением новой волны европейских революций. После беседы с императором Чаадаев демонстративно подал в отставку[224].

Чем не Чацкий? «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Вот где и связь, и разрыв с министрами.

«Горек чужой хлеб»

Образ главного героя станет более понятным, если мы определим его положение по отношению к семье Фамусовых. Единственное, что нам известно из самого текста, — Александр Андреевич был сыном старинного друга сенатора и воспитывался в московском доме последнего. Для современного человека сам собой напрашивается вывод, что отец Чацкого, вероятно, умер и Фамусов взял сироту к себе. Но это необязательно должно было случиться именно так. Поскольку Чацкий — сам хозяин своего имения, резонно предположить, что его родители, по крайней мере отец, уже отошли в мир иной. Однако когда Александр Андреевич стал воспитанником, они могли быть еще живы.

В те времена было принято, чтобы небогатая, провинциальная родня, земляки, старые сослуживцы отправляли кого-то из своих многочисленных детей воспитываться в семьи столичных благодетелей. В Москву и Петербург. Там проще было найти педагогов, там имелись высшие учебные заведения, молодые люди обзаводились нужными знакомствами, приискивали место будущей службы, а девушки могли кому-нибудь приглянуться.

Именно так в «Войне и мире» у Ростовых воспитывались Соня и Борис Друбецкой. Так, еще в 1740-х годах в доме президента Камер-коллегии Г. М. Кисловского оказался его двоюродный племянник Г. А. Потемкин. Так, отец П. В. Нащокина, богатый барин и генерал, воспитывал дочерей своих бывших полковых товарищей, содержа для них «мадаму» и гувернанток. Этих девушек дворня называли «взятушками» от слова «взять»[225].

Москва — хлебосольный город — была наполнена такими воспитанниками. Часто случалось, что между ними и детьми хозяев завязывались романтические отношения (Соня и Николай Ростов, Наташа и Борис Друбецкой). Отголоском подобной детской влюбленности явился и роман Чацкого с Софьей. Однако в большинстве случаев представители небогатой провинциальной родни не могли считаться хорошей партией, ровней своим столичным благодетелям. Их положение в новой семье было приниженным, даже если милостивцы ничем не отличали воспитанников от собственных детей. Молодые люди «с благородными чувствами» тяжело переносили зависимость.

Пушкин дважды обратился к такому типу. Осенью 1829 года в отрывке «Роман в письмах» он вывел героиню Лизу: «Ты, конечно, милая Сашинька, удивилась нечаянному моему отъезду в деревню. Спешу объясниться во всем откровенно. Зависимость моего положения была всегда мне тягостна. Конечно, Авдотья Андреевна воспитывала меня на ровне с своею племянницею. Но в ее доме я все же была воспитанница, а ты не можешь вообразить, как много мелочных горестей неразлучны с этим званием. Многое должна была я сносить, во многом уступать, многого не видеть, между тем как мое самолюбие прилежно замечало малейший оттенок небрежения. Самое равенство мое с княжною было мне в тягость. Когда являлись мы на бале, одетые одинаково, я досадовала, не видя на ее шее жемчугов. Я чувствовала, что она не носила их для того только, чтоб не отличаться от меня, и эта внимательность уж оскорбляла меня. Неужто предполагают во мне, думала я, зависть или что-нибудь похожее на такое детское малодушие? Поведение со мною мужчин, как бы оно ни было учтиво, поминутно задевало мое самолюбие. Холодность их или приветливость, все казалось мне неуважением. Словом, я была создание пренесчастное и сердце мое, от природы нежное, час от часу более ожесточалось. Заметила ли ты, что все девушки, состоящие на правах воспитанниц, дальних родственниц, demoiselles de compagnie (компаньонок — О. Е.) и тому подобное, обыкновенно бывают или низкие служанки, или несносные причудницы? Последних я уважаю и извиняю от всего сердца».

Любопытно, что Лиза отрицала в себе как раз те качества: «зависть» и «детское малодушие», — которые обнаруживает все письмо. Даже состоятельные девушки, попав на воспитание к родным, могли чувствовать себя уязвленными. Так, Е. Р. Дашкова, потеряв мать, жила вместе с сестрами в доме дяди, елизаветинского канцлера М. И. Воронцова, поскольку их родной отец «был молод, любил жизнь», то есть детьми не занимался. Маленькой Екатерине казалось, что родные на самом деле равнодушны к ней, несмотря на внешние проявления заботы, что искренней любви в них нет. Беспрерывное ночное чтение стало прибежищем для развивавшегося честолюбия. Девушку осаждали вопросами, не происходит ли ее болезненный вид от сердечной тайны: «Я не дала на них искреннего ответа, тем более что мне пришлось бы признаться в своей гордости, уязвленном самолюбии и раскрыть принятое мною самонадеянное решение собственными силами добиться всего, что было мне доступно, — может быть, то, что я сказала бы, было бы принято за упрек»[226].

С неподдельной досадой, как Лиза жемчуг, будущая княгиня упоминала «платья из одного куска материи», которые шились для нее и кузины Анны, дочери хозяина дома, и которые должны были сделать их одинаковыми. Не тут-то было: «трудно отыскать натуры более разные». Не походить на Анну Михайловну, вероятно, значило для Екатерины Романовны утвердить собственную личность. Детство в чужом доме наложило на Дашкову неизгладимый отпечаток, и она в течение всей жизни проявляла много черт «несносной причудницы».

Корреспондентка Лизы из «Романа в письмах» была удивлена и выговорила подруге за «раздражительность»: «Как можешь ты сравнивать себя с воспитанницами и demoiselles de compagnie? Все знают, что Ольгин отец был всем обязан твоему и что дружба их была столь же священна, как самое близкое родство». Но прошлые заслуги с течением лет переставали приниматься в расчет обеими сторонами скрытого конфликта: воспитанниками и их благодетелями.

Такую ситуацию Толстой нарисовал в «Войне и мире» применительно к Борису Друбецкому. «Пожилая дама носила имя княгини Друбецкой, одной из лучших фамилий России, но она была бедна, давно вышла из света и утратила прежние связи. Она приехала теперь, чтобы выхлопотать определение в гвардию своему единственному сыну..

— Послушайте, князь, — сказала она, — я… никогда не напоминала вам о дружбе моего отца к вам. Но теперь, я Богом заклинаю вас, сделайте это для моего сына…

Но влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтобы он не исчез. Князь Василий знал это, и, раз сообразив, что ежели бы он стал просить за всех, кто его просит, то вскоре ему нельзя было бы просить за себя, он редко употреблял свое влияние. В деле княгини Друбецкой он почувствовал, однако… что-то вроде укора совести. Она напомнила ему правду: первыми шагами своими в службе он был обязан ее отцу… Это последнее соображение поколебало его».

С точки зрения старинной морали патриархальных барских семейств, где не считали своих и чужих детей — лишь бы хватило места за столом, — Лизе из «Романа в письмах» стоило сказать «спасибо» и жить спокойно в теплом мирке родства и свойства. Но новая эпоха внесла в него ощущение неуюта. Чувство благодарности стало тяжелым, почти непереносимым для гордых сердец. И им казалось легче не видеться с благодетелями, чем отвечать новым добром на старое. Так, Друбецкой, поднявшись до положения адъютанта Беннигсена, отказал Николаю Ростову, специально приехавшему к нему в Тильзит просить за капитана Денисова. Хуже того — сама встреча с сыном вчерашних покровителей вызвала досаду Бориса.

Характер Лизы из «Романа в письмах» Пушкин в 1833 году передал Лизавете Ивановне в «Пиковой даме», даже некоторые обороты речи при их описании похожи. «Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи?.. Лизавета Ивановна была домашней мученицею. Она разливала чай, и получала выговоры за лишний расход сахара; она вслух читала романы, и виновата была во всех ошибках автора; она сопровождала графиню в ее прогулках, и отвечала за погоду и за мостовую. Ей было назначено жалованье, которое никогда не доплачивали; а между тем требовали от нее, чтоб она одета была, как и все, то есть как очень немногие. В свете играла она самую жалкую роль. Все ее знали, и никто не замечал; на балах она танцовала только тогда, как не доставало vis-a-vis, и дамы брали ее под руку всякой раз, как им нужно было идти в уборную поправить что-нибудь в своем наряде. Она была самолюбива, живо чувствовала свое положение, и глядела кругом себя, — с нетерпением ожидая избавителя; но молодые люди, расчетливые в ветреном своем тщеславии, не удостаивали ее внимания, хотя Лизавета Ивановна была сто раз милее наглых и холодных невест, около которых они увивались».

Заметим, оба раза Пушкин сделал своими героинями женщин-воспитанниц. Им автор как бы прощал зависимость, ведь женщина зависима уже от рождения. Изобразить в таком положении мужчину значило погубить его в качестве истинного героя. Но сами переданные чувства были одинаковы для обоих полов.

Недаром Толстой оставляет Бориса без описания движений души. Взгляд других персонажей скользит по нему, как по отполированной поверхности, и замечает только внешние проявления неприятных качеств. Сам же молодой человек закрыт, не пропуская внутрь себя посторонних. Автор даже упоминает об «очках с синими стеклами», которые точно надеты на глаза Друбецкого. Он в полном смысле не-герой. И таким его сделал не только характер, но и уязвленное самолюбие воспитанника.

В отличие от этого холодного персонажа Чацкий горяч. Но они оба прошли одно и то же испытание зависимостью, и оба не готовы на благодарность. Последнее качество явно было среди воспитанников в дефиците. Памфлетисты упрекали Г. А. Потемкина в неблагодарности к старому дяде-покровителю. Что спорно, поскольку в настоящий момент нельзя определить, где воспитывался будущий светлейший князь: у облагодетельствованных им впоследствии Загряжских или у «забытых» Кисловских[227]. Но сам феномен честолюбивого и неблагодарного воспитанника уже был хорошо знаком культуре Просвещения в середине XVIII века.

Другой дядя-благодетель, канцлер М. И. Воронцов, после переворота 1762 года в письмах племянникам не раз сетовал на неблагодарность воспитанницы. «О сестре вашей княгине Дашковой уведомить имею, — писал он в Лондон Александру Воронцову, — что мы… только под именем ближнего свойства слывем, а никакой искренности, ни откровенности и еще менее какого-либо вспомоществования… не имеем; и она, сколько мне кажется, имеет нрав развращенный и тщеславный». Сама Екатерина Романовна с раздражением написала брату, что «ничем не обязана» родне. И получила гневную отповедь молодого дипломата: «Вы благоразумно поступаете, желая уменьшить достоинство благодарности… Всем известны заботы дяди и тетки о вашем воспитании и об устройстве вашей судьбы»[228].

Прежняя зависимость унижала молодых людей и часто служила катализатором сильного честолюбия, которое ярко проявилось у Чацкого. Отсюда по-человечески понятно желание Александра Андреевича задевать Фамусова, ругать его век «без пощады», не соглашаться ни с одним мнением Павла Афанасьевича. По сути, это преодоление юношей прошлого авторитета. Он может отстоять себя, только ломая прежний образец. Так в 14–16 лет спорят с родителями. Но в возрасте Чацкого подобное поведение — уже ребячество. Если оно характерно и для тридцатилетних, то придется признать, что целое поколение запаздывало к ответственному возрасту.

«Чужих имений мне не знать!»

Та же инфантильность проявлялась Чацким и в отношении хозяйства. Не принимая опеки над собой, он не оказывал ее и «малым сим» — собственным крепостным, чье благосостояние напрямую зависело от рачительности барина. Как выпавшее звено прежде прочной цепи — он ни с кем не соединен и никого ни с кем не соединяет. Свободен в абсолютном смысле слова.

Позволительно спросить: на какие средства герой жил в Петербурге, а затем путешествовал за границу? В споре с Хлестовой Фамусов настаивает, что у его воспитанника 400 душ, ссылаясь на «календарь». Свояченица горячо возражает: «Все врут календари… Уж чужих имений мне не знать!» — и называет цифру 300. Закономерно предположить, что несколько лет назад, когда Чацкий еще жил в доме покровителя, его состояние было на 100 душ больше. Но потом он съехал, начал самостоятельно вести хозяйство (Фамусов сетует: «Отъявлен мотом, сорванцом») и промотал деревеньку. Чтобы жить в свете, герой вынужден был расстаться с четвертой частью наследства. Это дурно характеризует потенциального жениха.

В то время средняя цена крепостного — около 100 рублей за душу. За сотню душ Чацкий мог получить примерно десять тысяч рублей. Упомянутая сумма требовалась для зачисления в полк и на начальные расходы на мундир и экипировку. Если бы Александр Андреевич попытался заложить имение в Опекунском совете, то получил бы больше, но для этого были необходимы время и опыт. Чацкий же, вероятно, торопился, а воспользоваться связями Фамусова ему, только что вышедшему из-под опеки, казалось ниже достоинства.

На какие же средства герой существует ныне? Средний оброк составлял примерно пять рублей. То есть Чацкий получал две тысячи в год, если владел 400 крепостными, и 1500, если обеднел до трех сотен. Официальное жалованье командира полка, без побочных доходов от полкового хозяйства. Не роскошно, но вовсе не дурно. Еще за поколение до Чацкого, в екатерининское время, 300 душ — вполне приличное состояние. Но после эпохи Наполеоновских войн оно уже начинает выглядеть маленьким. Тем более если учесть, что крестьяне плохо платили оброк и было выгоднее заложить имение. Что, вероятно, и сделал Чацкий. Недаром Фамусов говорит ему: «Именьем, брат, не управляй оплошно». Стало быть, воспитанник, известный как мот и сорванец, деревнями практически не занимался.

Почему? Кажется естественным для хозяина привести в порядок имущество. Но такие многотрудные хлопоты воспринимались как очередная форма несвободы — род службы, на которую дворянин попадает, даже выйдя в отставку. Другой герой Пушкина из «Романа в письмах», Владимир, рассуждает на сходную тему: «Звание помещика есть та же служба. Заниматься управлением 3-х тысяч душ, коих все благосостояние зависит совершенно от нас, важнее, чем командовать взводом или переписывать дипломатические депеши… Небрежение, в котором оставляем мы наших крестьян, непростительно. Чем более имеем мы над ним<и> прав, тем более имеем и обязанностей в их отношении. Мы [оставляем] их на произвол плута приказчика, который их притесняет, а нас обкрадывает. Мы проживаем в долг свои будущие доходы, разоряемся, старость нас застает в нужде и в хлопотах. Вот причина быстрого упадка нашего дворянства: дед был богат, сын нуждается, внук идет по миру. Древние фамилии приходят в ничтожество… Аристокрация чин<овная> не заменит аристокрации родовой».

Последняя фраза как нельзя более подходит к Молчалину. С точки зрения представителей старинного дворянства, тот, даже если поднимется и разбогатеет, — все равно им не замена. Первая причина чему в раболепии духа, нравственной несвободе. Чацкий же осознает себя свободным как от службы, так и от долга по отношению к крепостным.

В. С. Печерин вспоминал историю, произошедшую с ним в Москве: «Когда-то под вечер… я возвращался домой: вижу, у меня на крыльце сидит старуха нищая с костылем и вся в ужасных лохмотьях. Я хотел было ее прогнать. Она взмолилась: „Помилуй! отец ты мой родной! Не погуби меня бедную! Ведь я твоя же крестьянка из села Навольново… Староста-то наш хочет дать дочь мою Акулину за немилого парня, а у меня есть другой жених на примете, да и сама девка его жалует. Так ты сделай божескую милость да напиши им приказ, чтоб они дали дочь мою Акулину за парня такого-то“.

Не входя ни в какие дальнейшие расспросы — с какою-то жестокою ирониею — я взял листок бумаги и написал высочайший приказ: „С получением сего имеете выдать замуж девку Акулину за парня такого-то (имя рек). Быть по сему. Владимир Печерин“. В первый и последний раз в моей жизни я совершил самовластный акт помещика и послал старуху к черту. Это меня взбесило и окончательно ожесточило против России»[229].

Понять негодование молодого образованного человека против крепостного права легко. Но его брезгливость к людям — плод «ума гордого, строптивого». Крестьянка из-под Херсона, ради дочери, добиралась до Москвы не одну тысячу верст. Она была грязна, оборвана и воняла, как все нищие. Барин не дал ей куска хлеба и не положил ночевать даже на полу в передней. А ведь поступавший из Навольнова жидкий оброк позволял Печерину существовать в Москве. Остается признать: его бесило не только существование крепостных, но и тот факт, что они напоминали о себе, требовали участия в их кромешной жизни. Пачкать же о них руки не хотелось.

Чацкий заметно беднее Владимира из «Романа в письмах» и богаче Печерина. Его доход в полторы-две тысячи рублей был бы достаточен для человека вроде Молчалина. Однако для дворянина с барскими привычками эти деньги малы. Александр Андреевич приехал в дом к богатой невесте. Его нельзя заподозрить в корысти, он действительно любит Софью. Но женитьба на ней, помимо прочего, позволила бы ему вести привычное существование. Не отправляться в деревню, не превращаться в управляющего собственными имениями, не перестраивать образ бытия. А это дорогого стоит. Призывая весь свет отказаться от отжившего, Чацкий в наименьшей степени способен меняться сам. Брак с Софьей для него — спасение.

«Трех сажень удалец»

Иное дело Скалозуб. Он противопоставлен в комедии Чацкому именно как завидный жених. И вообще — человек правильный, с точки зрения Фамусовых. По возрасту они примерно ровесники. Тем заметнее разница. Туповатый Сергей Сергеевич — один из тех персонажей, на которых принято оттачивать остроумие. Везучий солдафон. Кресты, чины, должности, богатство — редкое сочетание. «И золотой мешок, и метит в генералы». Без невесты он явно не останется. И это само по себе раздражающий фактор для таких «неудачников», как Чацкий. Перед ними Фамусов не вьется. Не закидывает удочек наперед: «…дай Бог здоровья вам / И генеральский чин; а… дальше / Речь завести об генеральше».

Между тем сам Скалозуб никуда не спешит. Семейная перспектива увлекает его лишь как приложение к генеральству, которого ждать еще пару-тройку лет, если повезет. Недаром Фамусов старается доказать гостю, что они — дальняя родня. Павлу Афанасьевичу выгодно в течение некоторого времени удержать Скалозуба в качестве «своего человека» в доме, чтобы, когда приспеет час, устроить судьбу Софьи. Привязать выгодного жениха к своему семейству можно было, как тогда говорили, «считаясь родством». В те времена было принято поддерживать самые широкие связи с родней, покровительствовать, ездить в гости, служить под началом у выдвинувшихся родственников…

Скалозуб не имеет ничего против такого развития событий: «Жениться? Я ничуть не прочь». Но сейчас он еще не готов. Ибо обстоятельства службы, какими бы благоприятными ни казались Фамусову со стороны, имеют для Сергея Сергеевича свои огорчения. «Не жалуюсь, не обходили, / Однако за полком два года поводили». По-своему Скалозуб тоже исповедует точку зрения Чацкого: «Служить бы рад, прислуживаться тошно» — но в сниженном, карикатурном смысле.

Да, чтоб чины добыть, есть многие каналы; Об них как истинный философ я сужу: Мне только бы досталось в генералы.

Он так умилительно глуп, что и обижаться на него бессмысленно. После войны подобные типы во множестве топтались на светских паркетах и служили предметом издевательства людей поостроумнее. Одни, чувствуя это и не питая пристрастия к жизни в обществе, избегали званых вечеров и танцев. В неоконченной зарисовке Пушкина «Скажи, какой судьбой друг другу мы попались?» сестра упрекает брата за нежелание появляться в свете:

…Ну, я прощаю тем, Которые, пустясь в пятнадцать лет на волю, Привыкли — как же быть? — лишь к пороху да к полю. Казармы нравятся им больше наших зал.

Другие, более толстокожие, как Скалозуб, появлялись в знакомых домах, имея на примете возможность брачной партии. Кстати, Скалозуба московское общество в лице старой законодательницы сплетен Хлестовой тоже встречает весьма неприветливо. Тетушка выговаривает Софье:

Ведь полоумный твой отец: Дался ему трех сажень удалец, — Знакомит, не спросясь, приятно ли нам, нет ли?

Однако Сергей Сергеевич непрошибаем. Вряд ли он даже заметил, что сердитая старушка ему не рада, хуже того: взялся учить ее различать «в мундирах выпушки, погончики, петлички». А чего ему смущаться? Герой вовсе не обязан блистать умом, главное — храбр и надежен. В мирное время Скалозубы претендовали на невест (вспомним многочисленные эпиграммы Пушкина на знакомых ему генералов-женихов — «обритых рекрутов Гименея»). А пуще — на чины.

Довольно счастлив я в товарищах моих, Вакансии как раз открыты; То старших выключат иных, Другие, смотришь, перебиты.

По поводу производства в новые звания множества Скалозубов Ермолов, человек огромного чувства юмора (вот чьи шутки смешны до сих пор), издевался в письме Закревскому: «Истолкуй мне, почтенный Арсений, какой злой дух понуждает вас производить подобных генералов? Не изобрел ли кто системы, доказующей, что генералы суть твари, совсем для войск ненадобные, и что они могут быть болванами для удобнейшей просушки с золотым шитьем мундиров? Это было бы преполезное открытие, которое бы многим простакам доказало, как грубо доселе они ошибались. Сообщи мне о сем для моего успокоения, если то не тайна государственная»[230].

Еще хуже было отношение к Скалозубам за пределами армейской среды. Так сказать, снизу и сбоку напирали «младшие братья» — статские, не служащие, хорошо образованные, но не нашедшие себе дела или себя в деле. Словом, Чацкие. У них Скалозубы перебивали всё, на что те рассчитывали, — и женщин, и должности. Единственным оружием против «болванов для… просушки… мундиров» был смех. Отсюда проистекало беспощадное издевательство над «героями», ставшее заметной чертой культурной жизни тех лет. Чему богатую дань отдал Пушкин;

В сраженьи смелым быть похвально, Но кто не смел в наш храбрый век — Все дерзко бьется, лжет нахально, Герой, будь прежде человек

Это не просто раздраженная филиппика, вызванная личными взаимоотношениями поэта с одним из героев — М. С. Воронцовым, которому Александр Сергеевич вообще отказывал в праве на героизм. Частный случай — лишь маркер общей тенденции. Ощущение, будто живые, думающие люди, как стеной, окружены вчерашними «героями» и теснимы ими по всем фронтам, показательно. Оно порождало ответное желание объявить последних не настоящими, ложными. Не зря у Пушкина: «лжет нахально».

Храбрецы-то вы храбрецы, но если разобраться… В конце 1820-х годов был популярен анекдот о супруге генерал-адъютанта, позднее военного министра А. И. Чернышева. Достойная дама так восхищалась подвигами супруга, с таким жаром рассказывала о них в гостях, что перегибала палку. У нее благоверный чуть не в одиночестве занимал французские города и громил целые армии. Однажды она забыла название населенного пункта, куда Чернышев действительно ворвался во главе отряда. Обратившись к окружающим, госпожа Чернышева воскликнула: «Подскажите! Ну какой же город взял Александр?» Кто-то, слушавший ее вполуха, ответил: «Вавилон!»[231]

«Засели мы в траншею»

Эта история как нельзя лучше иллюстрирует общественное настроение: блиставших орденами военных подозревали в ложном героизме. Поэтому широко известное предположение советского историка М. В. Нечкиной, будто Скалозуб не мог участвовать 3 августа 1813 года в боях, хорошо ложится в анекдотическую традицию тех лет. Суть концепции состояла в том, что 3 августа действовало перемирие, русские войска стояли в Богемии, а офицерство веселилось в Праге на балах, где состоялось свидание Александра I с австрийским императором Францем II. Таким образом, согласно Нечкиной, подвиг Скалозуба с братом состоял только в том, что они просто «засели в траншею»[232].

Мнение, будто имелся в виду не 1813-й, а 1812 год, когда во время отступления русской армии 3 августа действительно происходили горячие бои, вряд ли справедливо, так как Скалозуб сам назвал дату:

В тринадцатом году мы отличились с братом В тридцатом егерском, а после в сорок пятом За третье августа, засели мы в траншею; Ему дан с бантом, мне на шею.

Однако если вспомнить, что именно говорит о своей службе Сергей Сергеевич, то картина приобретет новые детали. Он состоял в егерском полку. Траншеи времен Наполеоновских войн функционально отличались от траншей Первой и Второй мировых. Они представляли собой длинные, прорытые в земле ходы к осажденной крепости, по которым минеры подбирались к стенам, а затем сооружали подкопы и закладывали порох. Минеров прикрывали егеря. Фактически смертники, поскольку со стен в них стреляли почти в упор. Каждые полгода офицеры траншейных команд (те, кто выжил) получали автоматическое повышение в чине или награду. Не зря Скалозуб «счастлив в товарищах своих» — «другие, смотришь, перебиты». В 1813 году он был таким траншей-майором. На время перемирия осада не снималась, а траншеи нужно было охранять. Так что комичным в ситуации с 3 августа было не реальное отсутствие подвига, а тот факт, что бедняга торчал в траншее даже тогда, когда другие офицеры развлекались в Праге.

Проследить боевой путь Скалозуба не слишком трудно. Ведь он назвал подразделения, в которых служил. По сведениям на июнь 1812 года, 30-й егерский полк, где Сергей Сергеевич встретил войну, входил в 3-ю бригаду полковника Я. А. Потемкина 17-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта З. Д. Олсуфьева 2-го пехотного корпуса генерал-лейтенанта К. Ф. Багговута 1-й Западной армии под командованием генерала от инфантерии М. Б. Барклая де Толли. То есть Скалозуб честно протопал всё отступление и действительно принимал участие в жарких августовских боях 1812 года, а после, естественно, — в Бородинском сражении.

45-й егерский полк, в который Сергей Сергеевич перешел позднее, входил в 3-ю бригаду полковника И. Н. Дурново 22-й пехотной дивизии генерал-майора С. А. Тучкова 1-го корпуса генерала от инфантерии А. Ф. Ланжерона Дунайской армии адмирала П. В. Чичагова[233]. Это значит, что Скалозубу довелось принять участие в провалившейся попытке войск под руководством Чичагова разгромить остатки наполеоновской армии при переправе через Березину.

Что касается осады крепостей, то после удачного Дрезденского маневра в апреле 1813 года, позволившего Кутузову не пустить Наполеона в Саксонию, в тылу у союзников остались крупные гарнизоны врага: в Данциге, Ченстохове, Торне, Модлине, Шпандау и Штеттине. Они притягивали к себе заметную часть армии. 26 января генерал-майор И. Ф. Паскевич (прототип Скалозуба) занял с 7-м пехотным корпусом местечко Закрочим и выставил казачьи посты для наблюдения за Модлином, где под самой крепостью были захвачены 30 пленных.

Чуть позже, 16 февраля, корпус Паскевича блокировал Модлин, гарнизон которого состоял из 4500 польских пехотинцев и трех артиллерийских рот. С этого времени началось рытье траншей к стенам крепости, и егерские команды стали прикрывать работу минеров. 3 марта противник предпринял вылазку из Модлина, но после недолгой перестрелки отступил. Новая вылазка для сбора дров и провианта была совершена 15 апреля и также отбита.

23 мая было заключено перемирие между российскими, прусскими и французскими войсками. По нему осажденные союзниками крепости Данциг, Модлин, Замостье, Штеттин и Кюстрин должны были снабжаться провиантом на время прекращения военных действий. 23 июля (4 августа) корпус генерал-лейтенанта А. А. Клейнмихеля из Резервной армии сменил корпус генерала от инфантерии Д. С. Дохтурова при блокаде Модлина. За день до этого — 3 августа по новому стилю — могла произойти вылазка неприятеля, когда Скалозуб с братом «засели в траншею» и за которую получили ордена Святой Анны. Старший — 2-го класса, «на шею», а младший — 3-го класса, «с бантом».

29 октября гарнизон Модлина капитулировал. 13 декабря крепость заняли русские войска, взявшие 143 орудия, более пяти тысяч ружей и много снарядов[234].

Скалозуб говорит Хлестовой, что служил не в гренадерском полку, а в «Его высочества… Новоземлянском мушкетерском». В детстве меня всегда забавляла мысль о том, что туповатый полковник — на самом деле мушкетер, эдакий Портос: и силы немерено, и умом не боек. Мушкетеры же представлялись воплощением дерзкой отваги. В реальности Скалозуб — та самая черная, неблестящая сила армии, которая если вроется в землю, то будет стоять и ничем ее не сдвинуть. Он просидел в «траншее» с февраля по август, а может, и дольше. Это не героическое взятие бастиона Сен-Жерве, видное для всех осаждавших и вознагражденное уже одним восхищением товарищей. Новоземлянского полка в реальности не существовало, был Новоингерманландский пехотный[235], который, возможно, и имел в виду Грибоедов.

Таким образом, как ни глуп Скалозуб, но в ложные герои он не годится.

В высшей степени интересно его происхождение. Он явно чужой в Москве. Когда Фамусов начинает «считаться» с ним «родством», полковник откровенно не понимает, о чем его спрашивают. А Павел Афанасьевич изо всех сил старается притянуть хоть кого-нибудь из известных фамилий, чтобы потом, когда дочь выйдет за «золотой мешок», было не так стыдно перед коренной московской знатью: «Кем вам доводится Настасья Николавна?» Скалозуб отвечает с простодушной глупостью: «Не знаю-с, виноват; / Мы с нею вместе не служили». Его фамильные корни заменены выслугой, а родство — служебными связями. Для москвичей, которые одни «еще и дорожат дворянством», он пока не свой.

В старое, довоенное время Скалозуба бы не «включили» «в семью». Тем более в семью сенатора. А теперь Фамусов откровенно заискивает перед «трех сажень удальцом» из медвежьего угла: «Принять его, позвать, просить, сказать, что дома. / Что очень рад»; «Прозябли вы, согреем вас; / Отдушничек отвернем поскорее»; «Кладите шляпу, сденьте шпагу; / Вот вам софа, раскиньтесь на покой». После нашествия 1812 года москвичи понесли огромные убытки: сгоревшие дома, разграбленные усадьбы в Центральной России. Теперь Фамусову приходится жить «не по министерски». Хотя он все еще способен дать за дочерью приличное приданое, но хотел бы и богатого жениха.

Скалозуб — малороссийская фамилия, что роднит полковника с Паскевичем. В XVII веке даже среди гетманов затесался один Скалозуб. Вполне позволительно предположить, что полковник происходил из украинского дворянства, где семейства казацкой старшины были причислены к благородному сословию сравнительно недавно: при Елизавете и Екатерине. У трехсаженного удальца весьма хилая родословная. Однако именно украинские имения практически не пострадали в годы войны, что объясняет многочисленные послевоенные браки коренного русского с южным дворянством и польскими родами. Какой бы ни была наследственная деревенька Скалозуба, она за ним и осталась.



Поделиться книгой:

На главную
Назад