Симон Визенталь. Жизнь и легенды

Вместе с одним из тайных агентов полиции они пошли к телефону, и агент набрал номер жены Эйхмана. Та подняла трубку, но агент молчал. «Скажи, – послышался ее голос, – ты точно сегодня придешь?» Это послужило окончательным подтверждением того, что она ждала мужа, и агенты заняли свои посты. Один из них дежурил на дороге к расположенному неподалеку озеру Грундльзее, возле которого стояло несколько одиноких домов. Полиция полагала, что Эйхман прятался в одном из них, и ожидалось, что именно оттуда он и придет около полуночи.

Визенталь и командир операции собирались совершить последний обход постов, но, поскольку было прохладно и время позволяло, они решили пропустить по рюмочке в кабачке на первом этаже гостиницы «Эрцгерцог Иоганн». Кабачок был заполнен празднующими, и среди них Визенталь с ужасом увидел своего израильского гостя: «Посреди зала за большим столом сидел молодой израильтянин, а вокруг него собралась большая компания. Он рассказывал им о героических подвигах на Войне за независимость». По словам Визенталя, волосы у него на голове встали дыбом, а австрийский офицер сказал: «Боюсь, ваш друг провалил нам операцию».

Визенталь попытался было себя ободрить, но в глубине души уже понимал, что все пропало. «Когда мы пришли в следующий кабачок, к нам подошел дежуривший там агент и шепнул командиру на ухо: посетители рассказывают, что в Бад-Аусзее находится израильтянин. В третьем кабачке агент сообщил нам, что прошел слух, будто в городе находится целая группа израильтян».

Они подождали еще немного, и командир сказал, что продолжать операцию нет смысла: Эйхман отправился в путь, но его предупредили и он вернулся. Смысл сказанного дошел до Визенталя не сразу, и офицер повторил: «Эйхмана кто-то предупредил». Визенталь пишет, что от потрясения потерял дар речи.

Примерно через полчаса один из агентов сообщил ему, что произошло. «В 23:30 на дороге, ведущей к Грундльзее, появились двое мужчин. Было очень темно, но я видел их тени на фоне белого снега. Они были от меня метрах в ста пятьдесяти. Я стоял, прячась за деревьями, которые растут вдоль дороги. Вдруг появился еще один человек и что-то им крикнул. Они остановились, обменялись парой фраз и сразу после этого побежали, все трое, в сторону Грундльзее». Визенталь не объяснил, почему их не попытались там искать.

На следующий день Визенталь уехал. Настроение у него было подавленное: ведь он был так близок к поимке Эйхмана, так близок… «Я, – писал он впоследствии, – не испытывал к молодому израильтянину неприязни; я его даже не упрекнул. Уж если кого и надо было упрекать и обвинять, то только меня самого: ведь это я взял его с собой. Несколько недель я пребывал в депрессии и не мог себя простить».

Визенталь не назвал молодого человека по имени и не сказал, что тот был израильским агентом, но главная идея его рассказа не оставляет сомнений: в том, что Эйхман ускользнул, был виноват Израиль. По мнению Визенталя, это было не случайно: ведь Израиль не сделал почти ничего, чтобы поймать нацистских преступников. «Вместо того чтобы создать с этой целью мощную организацию, – писал он с горьким сарказмом, – израильтяне публиковали о Холокосте книги».

3. Ночь в снегу (вторая версия)

История о неудавшейся попытке поймать Эйхмана в заснеженной деревне Альтаусзее сохранилась среди рукописей Визенталя в четырех разных – и даже противоречащих друг другу в некоторых существенных моментах – версиях. Сначала он написал отчет, который публиковать не стал. Возможно, он написал его в качестве заявки на книгу. В тезисном плане этого документа упоминается «израильский друг», который за ним увязался, но нет подробностей того, что именно произошло, за исключением одного, несколько загадочного, предложения: «Один из нас нарушил правила секретности». В окончательном же отчете израильтянин не упоминается вообще. Согласно черновику, Эйхмана предполагалось передать американским властям, а на местные власти не полагаться. Согласно же окончательному варианту отчета, операция стала возможной благодаря отличным рабочим отношениям, сложившимся у Визенталя с австрийской службой безопасности.

История об израильском госте была впервые обнародована в книге Визенталя о его участии в погоне за Эйхманом, вышедшей на иврите и на немецком языке в промежутке между началом 1960 года и судом над Эйхманом в 1961-м. Между ивритской и немецкой версиями есть заметные отличия, которые, впрочем, могут быть результатом неверного перевода и поспешной редактуры. В другой своей книге, опубликованной в 1988 году, Визенталь пишет, что молодой израильтянин был одним из сотрудников его Центра документации.

В закрытом разведсообществе Израиля (страны маленькой, где все друг друга знали) эта история передавалась из уст в уста, и почти шестьдесят лет спустя один из старейшин «цеха» сумел назвать имя молодого агента, ездившего к Визенталю. Его звали Михаэль Блох.

Уроженец Германии, Блох приехал в Палестину в 1934 году, в возрасте шести лет, а после Второй мировой войны отправился в Швейцарию учиться на врача, однако перед Войной за независимость вернулся и после войны стал офицером военной разведки. Некоторое время он также работал в Моссаде (как, кстати, и его брат-близнец Гидеон, впоследствии изменивший фамилию на Ярден и исполнявший обязанности заместителя посла Израиля в Вене).

В личном архиве Блоха есть копия отчета о его командировке в Австрию, составленного по возвращении домой. Визенталь в нем не упоминается, и имя Эйхмана тоже отсутствует, но Ашер Бен-Натан (Артур Пьер), впервые увидевший этот документ лишь много лет спустя, подтвердил, что это та самая история. Да и кому, как не Бен-Натану, это знать. Ведь после провозглашения Государства Израиль он стал начальником политического отдела Министерства иностранных дел – одной из ранних версий Моссада, – и именно он послал Блоха в Австрию.

Как пишет в своем отчете Блох, в конце ноября 1948 года Артур Пьер попросил его возглавить операцию «Алия». Поскольку другого задания у Блоха в то время не было, он согласился, но поставил условие: операция не должна продолжаться более двух недель. Цель операция была сформулирована так: «Получение объекта из рук австрийской тайной полиции и переправка его в Израиль». Как именно следует осуществить операцию, Пьер оставил на усмотрение Блоха; сам он отвечал за ее финансирование. В распоряжение Блоха он выделил еще двух израильтян.

По прибытии в Австрию Блох сразу связался с доктором Куртом Левином, и тот, по его словам, оказал ему всю возможную помощь. Австрийская тайная полиция за «объектом» следила и сумела получить информацию о его местонахождении. Левин договорился с начальником тайной полиции линцкого округа, что после ареста «объект» будет передан израильтянам в обмен на пять тысяч долларов и что Израиль возьмет все расходы по операции на себя. «Местная тайная полиция, – объясняет Блох, – согласилась на это по двум причинам (хотя выдача человека иностранному государству без согласия правительства является нарушением австрийских законов): 1. отделу, занимающемуся военными преступниками, не хватает денег на зарплату для сотрудников, и они считают это приличной статьей дохода; 2. они полагают, что только таким образом “объект” сможет получить наказание, которого заслуживает».

Отчет Блоха подтверждает основные моменты версии Визенталя: согласно полученной информации об «объекте», тот должен был в промежутке между Рождеством и Новым годом навестить свою семью, и за домом его жены была установлена слежка.

«Несколько дней, – пишет Блох, – я жил в пустом одиноко стоявшем доме на расстоянии четырех километров от места проживания жены “объекта”, чтобы быть готовым немедленно [по-видимому, после ареста “объекта” австрийцами. – Т. С.] получить его в свои руки». Вместе с Блохом там должен был находиться и один из двух других агентов, «но из-за неудобства проживания в доме – температуры 20 градусов ниже нуля, грязных простыней, отсутствия еды и т. д. – он решил поселиться в гостинице в близлежащей деревне». Зол был Блох и на Визенталя. Позднее он скажет своему брату следующее: «Я жил в какой-то деревянной лачуге, страдал от холода, а Визенталь в это время ходил развлекаться с бабами». В еще более резких выражениях он рассказал то же самое двум своим сыновьям. Человек, которого Визенталь, по его словам, встретил в кабачке, мог быть одним из двух израильтян, выделенных Блоху Пьером. Один из них, отмечает Блох, отказался ему подчиняться. В любом случае «объект» так и не появился. В качестве подарка к Рождеству, пишет Блох, он прислал жене денег, но вместо того, чтобы ее навестить, перешел в английскую оккупационную зону Германии.

Кончается отчет Блоха довольно странно. По его словам, точное местонахождение Эйхмана было ему известно, но, поскольку тот проживал теперь в Германии, операция перешла в новую фазу, могла продлиться еще несколько недель и принимать в ней участие он больше не мог. Поэтому он сообщил Левину, что выходит из игры. Вся эта операция была, по его мнению, дилетантской авантюрой. Чтобы поймать Эйхмана, считал он, нужны профессионалы, а на добровольцев полагаться нельзя. Судя по всему, он имел в виду Визенталя.

Писал об этой истории и начальник израильской службы безопасности Исер Харэль, однако написанное так и не опубликовал. Он попытался преуменьшить роль израильтян в провале операции. Эйхман, утверждает он, вовсе не обязательно испугался присутствия голосистого молодого израильтянина в местном кабачке. Визенталь уже тогда был достаточно известен, своего страстного желания поймать Эйхмана не скрывал, и именно его, Визенталя, присутствие в маленькой горной деревне как раз и могло спугнуть Эйхмана. Харэль счел также необходимым подчеркнуть, что Блох не был его человеком, поскольку Моссада тогда еще не существовало.

Эта история существует и еще в одной версии, а именно в форме рассказа австрийского полицейского, принимавшего участие в операции по поимке Эйхмана. Звали полицейского Лео Майер.

В 1948 году, незадолго до Рождества, Майера, работавшего в полиции Линца, вызвал начальник и приказал ему вместе с еще одним полицейским отправиться в Альтаусзее. Там, объяснил он, живет женщина по имени Вера Либль, жена знаменитого нацистского преступника Адольфа Эйхмана, и, возможно, на Рождество тот приедет навестить свою семью. Имя Эйхмана Майер услышал тогда впервые. На него и его товарища выбор пал потому, что они были молодыми и неженатыми: семейные предпочитали праздновать Рождество дома.

«Задание, – пишет Майер, – было скучным». Никаких признаков Эйхмана не появилось, а Рождество между тем подходило к концу, и приближался Новый год. Однако им приказали остаться и на Новый год, из-за чего молодые полицейские расстроились. В Рождество они были не прочь поработать, но новогоднюю ночь им хотелось провести в Линце, с друзьями.

Как-то раз Майер повстречался с сыном Эйхмана, которому тогда было лет шесть, и завязал с ним разговор. «Ты идешь в церковь?» – спросил он мальчика. Тот вежливо кивнул. «А почему без мамы?» Мальчик сказал, что у нее нет времени, потому что ей надо готовить еду. «А папа твой где?» – спросил Майер. «Он далеко, – ответил мальчик, – за морем. Но скоро мы к нему поедем, и тогда мне разрешат покататься на пони». Майер позвонил своему начальнику и, не упомянув о мальчике, доложил, что расследование, которое он и его товарищ провели в деревне, показало, что Адольф Эйхман находится в Южной Америке и его семья собирается к нему поехать. По возвращении в Линц он написал то же самое в своем рапорте.

Работавший позднее в австрийской службе безопасности, а затем ставший высокопоставленным офицером полиции, Майер писал все это через много лет после того, как Визенталь опубликовал свои книги, и настаивал на точности своего изложения событий, но при этом ни о какой сложной операции, описываемой Визенталем и Блохом, не упоминал, как и о самом Визентале, которого хорошо знал.

Написанное Визенталем надо читать осторожно: он не всегда точно помнил, что происходило, и не всегда утруждал себя проверкой собственной памяти. Однако несоответствия в его письменных – и устных – рассказах не обязательно свидетельствуют только о несовершенстве человеческой памяти. Человек с литературными амбициями, он был склонен давать волю фантазии и зачастую предпочитал правде историческую драму, как будто не верил, что правдивая история способна произвести на слушателей достаточно сильное впечатление.

Визенталь пишет, что операция состоялась через несколько месяцев после его возвращения из Израиля, где он хоронил урны с прахом жертв Холокоста, но похороны состоялись в июне 1949 года, а отчет Блоха написан 3 января 1949 года, то есть примерно за полгода до этого. Однако вполне возможно, что Визенталь изменил хронологический порядок событий не случайно: поимка Эйхмана была реализацией видения, посетившего его во время захоронения праха жертв Холокоста, и ему пришлось поместить иерусалимские похороны, которые состоялись летом, перед операцией в Альтаусзее, проводившейся зимой, хотя в действительности все было не так.

Визенталь пишет, что через несколько дней после провала операции в Альтаусзее он «получил известие», что поиски Эйхмана прекращены, так как тот исчез. Тувья Фридман сообщает, что в 1950 году он работал с еще одной группой агентов, присланной Артуром Пьером и сотрудничавшей с американской разведкой в Зальцбурге – причем сам Пьер (Ашер Бен-Натан) подтвердил, что это правда, – однако эта попытка тоже провалилась. «Это был неудачный для охоты год», – пишет Визенталь.

Все это и в самом деле свидетельствует о том, что израильтяне не предпринимали серьезных усилий с целью поймать Эйхмана, но что касается Визенталя, то он по-прежнему этого страстно желал. Он записывал каждый доходивший до него слух и пытался проверить каждую крупицу информации, причем многие об этом знали, включая Центральное разведывательное управление США. В ЦРУ считали, что Визенталь хочет Эйхмана похитить и переправить в Израиль, а в Линце Визенталя, по его собственным словам, прозвали «эйхмановский Визенталь». В те времена он часто задавал себе вопрос, почему выжил и не погиб, и отвечал себе на него так: чтобы поймать Эйхмана.

Глава вторая. «В ту пору мы не воспринимали Гитлера всерьез»

1. Бучач

В доме Визенталей в Бучаче было слышно журчание речки, протекавшей между домами евреев, и можно предположить, что у Чачкесов этот «говор воды» (как называл его Шмуэль-Йосеф Чачкес, позднее изменивший фамилию на Агнон) слышали тоже. Бучач был маленьким, утопавшим в зелени городком в Восточной Галиции. Церковные колокольни и маленький мост придавали ему живописный вид. «Мой город, – пишет Агнон, – расположен на горах и холмах, в самой гуще лесов, где много деревьев и кустарников, а по городу – и по бокам его – протекает река Стрыпа, и ее воды орошают камыши, кустарники и деревья. Благодатные источники изобилуют пресной водой, а на деревьях чирикают птицы. Есть птицы, зачатые и рожденные в нашем городе, а есть такие, что пролетали мимо, да так тут и остались, когда поняли, что наш город прекраснее всех прочих мест на свете».

На фотографиях Бучача, которые хранил Визенталь, можно видеть расположенное в центре города странное барочное строение, представляющее собой стоящую на кубическом основании башню, на которой надстроена еще одна башня, поменьше. Вокруг башни идет оживленная торговля. В прошлом в башне находилась ратуша, и она так разбередила воображение Агнона, что он сочинил сказку о спроектировавшем ее еврее-архитекторе. Построенная им башня была так прекрасна, что правитель города приказал заточить архитектора в верхней ее части, чтобы тот не построил такую же в других городах.

Будущий лауреат Нобелевской премии по литературе Агнон был старше Визенталя примерно лет на двадцать. За несколько месяцев до рождения Визенталя (тот родился 31 декабря 1908 года) Агнон переехал в Палестину и поселился в Яффо. Однако то, что он написал о своем детстве в изобиловавшем водой Бучаче, подходит, по-видимому, и для описания детства «Шимека», старшего сына Хеншеля (Ашера) и Розы Визенталь.

Агнон рассказывает, что однажды, еще маленьким, он проснулся и увидел в доме свет. Дело было в субботу. «Я, – пишет он, – встал с кровати и открыл окно, чтобы ставни не мешали свету проникать в дом. Когда я стоял у окна, мне захотелось увидеть свет таким, каким он выглядит до того, как входит в дом. Я вымыл руки и лицо, надел субботнюю одежду и вышел из дому. Никто из домашних не видел и не слышал, как я выходил. Даже папа и мама, не спускавшие с меня глаз, не видели, как я вышел из дома на улицу. И вот я на улице, а там никого нет. Только птицы, певшие утреннюю песню, только они были на улице. Я стоял там, пока птицы не перестали петь, а потом пошел к колодцу, потому что услышал говор колодезной воды и решил посмотреть, как она разговаривает. Ведь я еще никогда не видел, как разговаривает вода. И вот подхожу я к колодцу и вижу, что он полон воды. И нет никого, кому бы ее испить. Наполнил я водою руки, сказал благословение и попил. А потом пошел куда глаза глядят… И было тогда в городе еще спокойно, и жило в нем много уважаемых евреев. И все евреи, убитые врагами, все они тогда еще были живы».

Визенталь рассказывал, что был одиноким уличным мальчишкой, не имевшим друзей.

На протяжении многих поколений Галиция неоднократно переходила из рук в руки. Визенталь любил говорить, что люди шли спать, не зная, какая форма будет у полицейских, которых они увидят утром: польская, русская, украинская или австро-венгерская. И действительно, за его жизнь произошло множество политических пертурбаций, воспитавших в нем неистребимый – и очень еврейский – скептицизм, который, начиная со времен его детства, не раз себя оправдывал. Он жил с чувством, что в любой момент может произойти все, что угодно, и заранее никогда ничего знать нельзя.

Визенталь родился в последние годы политической и продолжавшейся довольно долго политической стабильности. К тому времени Галиция вот уже шестьдесят лет находилась под властью императора Франца-Иосифа, правившего своей империей из Вены, и у галицийских евреев были все основания его обожать: он дал им гражданские права; их положение было гораздо лучше, чем положение евреев России; в его империи они получили возможность приобщиться к немецкой культуре. «Мы обожали императора и были горячими патриотами Австрии и императорского дома Габсбургов», – рассказывал Визенталь. Но в сущности, он имел в виду не себя, а своих родителей. Его собственная жизнь прошла под знаком революций и войн.

Перед Первой мировой войной в Галиции проживало около восьмисот семидесяти тысяч евреев, что составляло десять процентов населения. В течение долгого времени они подвергались унижениям и преследованиям; многие из них были бедны. За тридцать лет, предшествовавших рождению Визенталя, из Галиции эмигрировало около четверти миллиона евреев; большинство из них осели в США. Но многие галицийские евреи были богачами. Они занимались банковским делом, импортом, экспортом, нефтяным бизнесом, а также арендовали поместья аристократов и взимали с крестьян арендную плату и налоги. Были среди евреев и люди свободных профессий, и депутаты парламента, и бургомистры. В частности, бургомистр-еврей возглавлял муниципалитет Бучача.

Семья Визенталей богатой не была – но и бедной ее не назовешь. Отец Визенталя переехал в Бучач из города Скала и работал представителем фирмы, производившей сахар. Ребенком Визенталь любил играть на товарном складе отца и строить из кусков сахара башни. Его бабушка говорила, что он, наверное, станет архитектором, и, по-видимому, имела в виду, что он будет строить дома в Галиции, поскольку далеко не все евреи хотели уехать в Америку. Тем не менее, когда евреи называли себя «галичанами», они говорили это с иронией и подразумевали под этим, скорее, свою способность выживать среди неевреев (то есть среди многочисленных народов, населявших Австро-Венгрию). В первую очередь они ощущали себя евреями и лишь потом – галичанами.

Еврейская культурная жизнь в Галиции цвела пышным цветом: здесь зарождались новые идеи, велись идеологические и политические дебаты между разными религиозными течениями (среди которых был и хасидизм), сюда доходили все новые веяния, включая секулярные – просвещение, социализм и сионизм. Один из жителей Бучача даже поехал в Базель в качестве депутата на Первый конгресс сионистов.

В то время в Бучаче было около десяти тысяч жителей, и семьдесят процентов из них были евреями. Они жили здесь с начала шестнадцатого века и говорили на нескольких языках: русском, украинском, польском, немецком и идише. Эти языки и были языками детства Визенталя.

Он рассказывал, что в доме его родителей говорили и читали по-немецки и что его мать любила цитировать немецких классиков – Гете, Шиллера и Гейне. Сын торговца мехами Агнон пишет, что его мать делала то же самое. Много лет спустя Визенталь даже написал заявление, в котором поклялся, что его родители говорили между собой по-немецки и что именно на этом языке он общался со своей матерью. Это заявление было написано им по просьбе знакомого, хотевшего получить от Германии компенсацию: ему надо было доказать свою принадлежность к немецкой культуре. Визенталь написал, что в доме этого человека царили те же порядки, что и в доме его родителей. «Именно мы, евреи, – сказал он как-то в одной из своих лекций, – были пионерами немецкой культуры в Восточной Европе». Тем не менее главным языком повседневного общения был для него идиш. На каком бы языке он ни говорил, он всегда говорил с идишским акцентом, от которого так и не смог избавиться. До конца своих дней он оставался евреем из Восточной Европы и беженцем. «Беженец, – пишет он в одной из своих книг, – это человек, потерявший все, что у него было, кроме своего акцента».

Его дед и бабушка были очень религиозными. Как-то раз бабушка взяла его с собой к раввину-чудотворцу, и в доме этого раввина он увидел человека, которого все называли «молчуном». Бабушка объяснила ему, что однажды этот человек поссорился с женой и крикнул ей: «Чтоб ты сгорела!» В ту же ночь в доме случился пожар и жена погибла. Мучимый чувством вины, человек пришел к раввину, и тот постановил, что виновник пожара больше не имеет права говорить и обязан проводить все свои дни в молитве. Биограф Визенталя Гелла Пик, слышавшая эту историю от него лично, говорит, что проблемы вины, наказания, раскаяния и прощения, затрагиваемые в этой истории, будут интересовать Визенталя и позднее, когда он повзрослеет.

Когда ему было три или четыре года, родители записали его в хедер, где он познакомился с некоторыми положениями еврейской галахи[1] и, возможно, с основами иврита. По праздникам его родители ходили в синагогу, поскольку так делали все остальные члены еврейской общины, но в принципе Визенталь рос в светской атмосфере. Тем не менее, по крайней мере пока была жива его бабушка, в доме устраивали седер[2]. Визенталь рассказывал, что во время седера всегда ждал, что вот-вот придет пророк Элиягу, но тот никогда не приходил. Тем не менее бабушка заверяла его, что Элиягу отпил вина из предназначенного для него бокала[3]. Когда же внук спрашивал, почему в таком случае бокал все еще полон, бабушка отвечала, что Элиягу никогда не пьет больше одной слезинки. Сколько Визенталь себя помнил, в доме всегда говорили о гонениях на евреев, а бабушка часто рассказывала о погромах. За пять лет до его рождения произошел известный погром в Кишиневе, находившемся тогда в России. Но сам Визенталь рос в еврейской общине, ведущей весьма активную жизнь.

Примерно за год до его рождения на одной из площадей Бучача состоялся предвыборный митинг с участием известного еврейского общественного деятеля, приехавшего из Вены, Натана Бирнбаума. Этот митинг увековечен на фотографии. Мы видим на ней несколько сотен евреев города, большинство из которых – бородатые мужчины в черных шляпах, отчасти традиционных, а отчасти пошитых в соответствии с тогдашней венской модой. Кое-где видны и женщины. Все очень серьезные, как и подобает в присутствии уважаемого оратора и фотографа, и все смотрят в объектив камеры. Одно из зданий на площади – гостиница, на балконе которой сидят дамы в роскошных шляпах. Над одним из магазинов – часы на длинном кронштейне. В центре толпы стоит экипаж, в который запряжены две белых лошади; судя по всему, в этом экипаже Бирнбаум приехал с вокзала.

В еврейской политической жизни часто бушевали бури, но местная газета «Дер идише векер» («Еврейский набат») упрекала жителей города в равнодушии. «Каждый еврей Бучача, – жаловалась она, – это “мир в себе”, и проблемы других людей его не волнуют. Если кто-то увидит в нашем городе многочисленные точки продажи содовой, то, наверное, подумает, что жители города – люди настолько горячие, что им приходится остужать себя холодной водой. Однако факты, свидетельствующие о равнодушии и холодности наших еврейских собратьев в этом городе, данному предположению противоречат. Впрочем, кто знает? Может быть, именно излишнее употребление газированной воды и привело к такому “замораживанию”?»

Большинство выходцев Бучача рассказывают, что евреи жили там бедно, но при этом община имела несколько синагог (в том числе одну довольно роскошную), а также школы, больницу, сиротский приют и благотворительную столовую. У еврейской газеты имелось литературное приложение, в котором, помимо всего прочего, было опубликовано несколько первых стихотворений «сына Чачкеса» (как горожане называли тогда Агнона). Один раз в город приезжал Шолом-Алейхем (хотя для встречи с молодым Чачкесом времени так и не нашел); наезжали также некоторые другие писатели, а из Львова приезжал давать уроки Торы, истории и иврита человек по имени Авраам Зильбершайн. Кроме того, в городе работала еврейская театральная труппа под названием «Дер таннензапфен» («Сосновая шишка»), а время от времени приезжали цирк, зоопарк, передвижная панорама, канатоходцы и фокусники. Летом горожане ходили гулять в окрестные леса, купались в Стрыпе и плавали по ней на лодках, а зимой катались на льду.

Описывая образ жизни евреев в Бучаче в начале двадцатого века, Агнон изображает повседневную жизнь, не предвещавшую никакой беды. «Солнце освещает землю и ее обитателей; земля – то с приветливым выражением лица, то с неприветливым – дает урожай; люди занимаются своими делами и живут своими заботами; а от происходящего в этом мире и от его проделок каждый по-своему получает удовольствие или по-своему мучается. И хотя в мире всегда есть люди, желающие его исправить, мы считали, что этот мир никогда не изменится». Однако летом 1914 года неожиданно разнесся слух, что началась война.

Поначалу в Бучаче не хотели верить, что император способен совершить такую глупость. Разве он не знает, какова цена войны? Поэтому жители города были склонны соглашаться с комментаторами, писавшими в еврейских газетах, что войны не будет. Но пока одни писали, а другие читали, «война, – по словам Агнона, – вдруг окружила людей со всех сторон, и грохот пушек сотряс город и его окрестности».

Это была та самая «большая война», которую впоследствии назвали Первой мировой, и хотя, формально говоря, она бушевала на далеких фронтах, тем не менее почти везде, включая Бучач (или, как называл его Агнон, «Бычач»), она нарушила привычную жизнь людей и поколебала основополагающие человеческие ценности. «Молодых парней, – пишет Агнон, – забрали на войну, и старики остались без опоры; женщины валятся с ног от забот, а дети бегают без присмотра. Школы закрыты, хедеры тоже. Молодые ребята, которых еще не забрали на войну – а также те из них, кого уже призвали, но они не могут добраться до своих частей и влиться в ряды солдат, – собирают деньги, создают комитеты и открывают столовые, чтобы кормить нуждающихся».

«Мужчины, – пишет Агнон, – достают все свои сбережения, нанимают телегу, нагружают на нее товары и пожитки, сажают жену и своих нежных птенцов, а сами вместе со старшими сыновьями и дочерьми плетутся за телегами пешком. Они едут или идут в какое-нибудь другое место, куда еще не пришла беда, но когда туда добираются, то видят, что все, что произошло с ними, случилось и с людьми в том месте, куда они пришли… Большинство евреев уже Бычач покинули. Треть – воюют на войне с русскими, треть – разбрелись кто куда, а треть остались в городе и стали жертвами грабежей и убийств».

Первая мировая война перенесла Европу в XX век, и с этого момента исторические катаклизмы стали ключевым фактором в жизни Визенталя, как и в жизни миллионов других детей. Через полтора года он потерял отца. Отец был резервистом; его призвали в армию, и он погиб.

Визенталь часто рассказывал о смерти матери во время Второй мировой войны, но мало говорил о потере отца во время Первой мировой; тем не менее от него не ускользнул тот факт, что в смерти отца содержалась определенная доля исторической иронии: он сражался по ту же сторону баррикад, что и Адольф Гитлер.

Отец погиб в октябре 1915 года. Визенталю было тогда семь, а его брату, Гилелю, – пять. Война продолжалась после этого еще три года.

2. Роковая ошибка

Хеншель Визенталь погиб не за ту армию: Галицию оккупировали русские и, подобно большинству других жителей Бучача, Роза Визенталь вместе с родителями и двумя маленькими сыновьями вынуждена была из города бежать. Сначала – во Львов, а потом – в Вену. Они поселились на «Острове мацы». Так жители Вены окрестили еврейский квартал в районе Леопольдштадт, располагавшийся между Дунайским каналом и Дунаем. В квартале проживали несколько десятков тысяч евреев – как урожденных венцев, так и приезжих. Многие из них были беженцами с востока.

В городе мощенных булыжником тротуаров, которые, как пишет Агнон, «были непривычны для жителей маленьких городков, тем более для тех из них, кто привык к бычачской грязи», Визенталю все казалось новым и интересным. В Вене были просторные парки, роскошные дворцы и бульвары, многоэтажные дома, большие магазины, кафе и автомобили. Уроженец маленького городка, только что потерявший отца, он пошел в школу, и это тоже стало для него совершенно новым переживанием. Школа была еврейская, но уроки велись на немецком.

Визенталь помнил, как в ноябре 1916 года их отпустили с уроков поглазеть на похороны императора Франца-Иосифа. Однако среди десятков тысяч детей, столпившихся вдоль дороги, по которой шла похоронная процессия, находился еще один еврейский мальчик. Он был старше Визенталя примерно на три года и запомнил главным образом стоявший в тот день пронизывающий холод. Мальчика звали Бруно Крайский; впоследствии он станет главой австрийского правительства. «Когда наконец-то появилась процессия, – пишет он в своих мемуарах, – мне показалось, что весь мир окрасился в черный цвет. Это был абсолютно черный парад. На лицах людей читались боль и тревога: что же теперь будет?»

Через несколько месяцев после этого умер дед Визенталя.

Смерть императора и конец войны ознаменовали наступление новой эпохи; Роза Визенталь и ее сыновья вернулись в Бучач. Так же поступили и многие другие тамошние евреи. Как пишет Агнон, «из любви к своему родному городу и из-за того, что поняли: в других местах, где они жили, не было ничего хорошего». Товарный склад Визенталей был разграблен, но их дом оказался одним из немногих, который не пострадал.

После того как русские потерпели поражение и отступили, Восточная Галиция стала независимым государством, однако вскоре перешла под власть Польши. Поляки, пишет Агнон, были «господами жестокими», «они не умели ничего делать с умом и потому зверствовали. Они не ведали жалости и издавали один указ суровее другого… В городе воцарилась ужасающая бедность, работы становилось все меньше и меньше. Люди не знали, что им есть и чем кормить своих нежных птенцов». Кроме того, многих жителей убила разразившаяся в городе эпидемия тифа. Тем не менее Роза Визенталь сумела бизнес своего мужа возродить. Старшего сына она отослала на несколько месяцев обратно в Вену, к бабушке.

В 1920 году поляки воевали с большевистской Россией, и им помогала конница гетмана Украины Семёна Петлюры, бойцы которого были известны своим жестоким отношением к еврейскому населению. Бесчинствовали они и в Бучаче. Визенталь рассказывает об одном из них, появившемся перед ним внезапно, когда он шел по улице, и просто так, из чистого удовольствия, ткнувшем его саблей в бедро.

Через три года, в возрасте пятнадцати лет, Визенталь пошел в гимназию. Гимназия была светская; уроки в ней велись на польском языке, занятия проводились в том числе по субботам. Визенталю надо было думать о будущей профессиональной карьере и готовиться к переезду в места более перспективные, чем Бучач. На фотографии того времени он изображен в светской одежде, с галстуком, без головного убора, в компании подростков, одетых в костюмы, напоминающие униформу еврейского бойскаутского движения «Ашомер-Ацаир».

В 1922 году умерла его горячо любимая бабушка, вернувшаяся уже к тому времени в Бучач, а через год случилась еще одна беда: его младший брат Гилель упал с большой высоты и повредил позвоночник. Мать повезла его к врачам в Вену, и примерно полгода Визенталю пришлось прожить без нее. В конце концов мать привезла Гилеля домой, но через несколько месяцев он умер.

Дочь Визенталя Паулинка Крайсберг утверждает, что в жизни отца его мать была фигурой доминирующей, но ему казалось, что Гилеля она любила больше, чем его. Однако сам Визенталь говорил об этом мало, а о своих чувствах – будь то любовь, зависть, печаль или боль – вообще предпочитал умалчивать. Он не рассказывал, как ему стало известно о гибели отца и как это известие на него повлияло; не рассказывал об отношениях с братом и что он чувствовал, когда тот скончался; не рассказывал о похоронах брата и о том, как прошли семь дней скорби. В своих автобиографических интервью он всегда окружал себя подобием защитной стены, в качестве которой использовал свои коронные истории, вроде рассказа о том, как украинский всадник ранил его в бедро. Впрочем, интервьюеры большего от него и не требовали.

В гимназии он встретил главную любовь своей жизни – и будущую жену – Цилю Мюллер. Она была дальней родственницией Зигмунда Фрейда и к тому времени тоже лишилась отца. «Я был счастлив, – вспоминал Визенталь. – У меня была девушка, которая меня любила, и я ее тоже очень любил». По его словам, он рассказывал ей веселые истории и она много смеялась. Однажды он нарисовал ее карандашный портрет. На нем изображена пухленькая девочка, погруженная в чтение и закрывающая уши руками, как будто хочет полностью отключиться от внешней реальности и защитить от нее свой внутренний мир. Лицо у нее очень печальное. Судя по всему, они говорили друг с другом по-польски и на идише. Все считали, что они поженятся.

Произошло и еще кое-что. Роза Визенталь вышла замуж за уроженца Вены Ицхака Гальперина, проживавшего в карпатском городе Долина, и уехала жить к нему. Визенталь воспринял это болезненно. Перед отъездом Роза договорилась с семьей Цили, что сын будет жить у них, но время от времени Визенталь ездил к матери и отчиму в гости. Отношения с отчимом у него не сложились; у Гальперина были сыновья от предыдущего брака.

В то время Визенталь много рисовал и хотел стать художником, но мать убедила его учиться на архитектора. В этом имелся свой резон: его отчим занимался производством строительной плитки.

На выпускных экзаменах Визенталь поначалу провалился. Сам он объяснял это тем, что учащимся-евреям приходилось прилагать больше усилий, чтобы получить хорошую оценку. Тем не менее Циля сдала экзамены с первого раза. Однако в конце концов он все-таки экзамены выдержал и поехал учиться в Прагу. Вообще-то он хотел учиться в «Львуве» (как называли Львов поляки), так как тот был ближе к Бучачу, но, по его словам, евреев там на вступительных экзаменах проваливали.

Ему было уже примерно двадцать и, как всякий польский гражданин, он был обязан идти в армию. Не исключено, что это послужило еще одной причиной, по которой он поехал в Прагу (если, конечно, подобно многим другим юношам, не получил освобождения от службы). Так или иначе, «Злата Прага» (или, как ее еще называют, «город ста башен») встретила еврейского студента из Бучача приветливо.

Циля осталась дома, и в каникулы он ездил ее навещать.

В новой – демократической – Европе двадцатые годы были временем надежд. Поступив в Чешский технический университет, Визенталь с головой окунулся в бурную культурную жизнь Праги. Это была эпоха смелого, свободного, опьяняющего авангарда.

Визенталь впервые увидел полицейских, которых не надо было бояться. Присутствие множества иностранных студентов создавало в городе космополитическую атмосферу. В первый раз в жизни он пил и развлекался в компании молодых юношей и девушек своего возраста, которые не были евреями. Его друзья-студенты изучали скульптуру и живопись; вместе с ними он бывал на киностудии. Это были лучшие годы в его жизни. Иногда он выступал в еврейском студенческом кабачке, рассказывая со сцены анекдоты. Еврейская студенческая организация носила ивритское название «Атхия»[4].

В Праге Визенталь заинтересовался сионизмом. Сначала он вступил в партию «ревизионистов» – оппозиционное крыло сионистского движения, возглавлявшееся известным журналистом Владимиром (Зеевом) Жаботинским. Ревизионисты требовали пересмотра политики председателя Всемирного сионистского профсоюза Хаима Вейцмана, казавшейся им чересчур соглашательской. С точки зрения политической терминологии тех лет они были «правыми»; противники Жаботинского уподобляли его Муссолини и даже Гитлеру. Впоследствии Визенталь рассказывал, что во время учебы в Праге перед Жаботинским преклонялся и дважды с ним встречался; судя по всему, он имел в виду, что присутствовал на одной из лекций Жаботинского и на его пресс-конференции. Однако в движении ревизионистов он пробыл недолго. «Они были высокомерными и считали, что владеют монополией на истину», – сказал он Гелле Пик. Когда ревизионисты раскололись и от них отделилась «Партия еврейского государства», во главе которой встал журналист и политик Меир Гроссман, Визенталь перешел в нее. В 1935 году Жаботинский и его сторонники вышли из Всемирного сионистского профсоюза, но «Партия еврейского государства» в нем осталась. С политической точки зрения она – в сравнении с партией ревизионистов – была ближе к центру.

Таким образом, Визенталь стал политиком и сионистом еще до Холокоста, причем до конца своих дней оставался человеком правых взглядов. Тем не менее во время учебы в Праге веселое времяпрепровождение, похоже, интересовало его больше, чем политические распри в сионистском движении.

В 1932 году отчим отказался платить за его учебу в Праге, и Визенталь уехал во Львов. Там ему пришлось начать учиться практически заново.

Львов был основан в середине XIII века и имел важное значение. Центр Львова носил на себе явные следы венского влияния, там был даже оперный театр. Накануне Второй мировой войны во Львове проживало около трехсот тысяч жителей, и треть из них были евреями. В Польше более многочисленные еврейские общины были только в Варшаве и Лодзи. Остальное население города состояло преимущественно из поляков и украинцев, которые друг с другом враждовали. Однако и те и другие обвиняли в своих бедах евреев.

Когда Визенталь приехал во Львов, ему было двадцать четыре. Во время учебы он параллельно работал бригадиром в архитектурно-строительной фирме. В качестве дипломной работы он спроектировал санаторий для легочных больных. Гелла Пик пишет, что Визенталю также принадлежат проекты нескольких жилых зданий, в том числе виллы для матери и отчима.

В то время шло много споров о нацистском движении в Германии. В январе 1933 года нацисты пришли к власти. Визенталь вспоминает, что и студенты, и преподаватели института были заражены антисемитизмом, а один раз в год объявлялся «день без евреев», когда студентам-евреям появляться в стенах института запрещалось. Как правило, этот день приходился на период экзаменов. Фашиствующие студенты объединялись в банды, издевавшиеся над евреями.

Во Львове Визенталь тоже стал членом сионистской студенческой организации – она носила ивритское название «Бар-Гиора», – а в студенческой газете «Омнибус», выходившей на польском языке, время от времени публиковались его карикатуры, направленные против нацистов. В некоторых карикатурах он также высмеивал предложение англичан разделить Палестину на два государства. «В 30-е годы, – вспоминал Визенталь годы спустя, – во Львове бурлила культурная жизнь, и там было немало талантливых молодых людей. Если бы не начались преследования и им бы удалось выжить, многие из них стали бы элитой страны». В сентябре 1936 года Визенталь женился на Циле; настроен он был оптимистически. «Мы мечтали о лучшем будущем», – сказал он двум своим интервьюерам, Марии Шпорер и Герберту Штайнеру, но в свой внутренний мир их, как всегда, не впустил.

Когда интервьюеры спросили Визенталя, не думал ли он в то время эмигрировать в Палестину или Америку, как сделали многие из его родственников, он сказал, что одна из причин, по которой он остался во Львове, состояла в том, что у них с Цилей были другие планы, да и получить разрешение на репатриацию в Палестину было трудно. Однако, судя по всему, несмотря на весь свой пылкий сионизм, такого разрешения он даже не пытался получить. Как и для большинства евреев, сионизм был для него всего лишь идеологией и увлечением, а не практическим указанием бросить все и уехать в Палестину. Своим домом он продолжал считать еврейскую Галицию. Именно там он хотел жить со своей семьей и добиться успеха на профессиональном поприще. Однако это была лишь иллюзия, и казалось бы, Визенталь не мог этого не понимать. О преследованиях евреев нацистами знали тогда уже все. Появлялось все больше признаков надвигающейся опасности, включая оккупацию немцами в 1938 году столь любимой Визенталем Праги, а также Австрии. В Польше антисемитизм тоже усиливался с каждым днем, и Жаботинский даже призывал к эвакуации евреев из Польши и других стран Восточной Европы. Но как и множество других людей, включая большинство евреев, Визенталь всей серьезности нацистской угрозы тогда не осознавал. «В ту пору, – говорил он позднее, – мы не воспринимали Гитлера всерьез. Мы считали, что это всего лишь “временный кризис, который скоро пройдет”». По словам Визенталя, люди его поколения были очарованы достижениями прогресса, а их вера в справедливость была настолько сильной, что у Гитлера, по их мнению, не оставалось никаких шансов.

Впрочем, отнюдь не у всех эта вера была настолько твердой: шурин Визенталя, например, в Палестину все-таки эмигрировал. Но уехать было и в самом деле непросто. Мать и теща Визенталя были еще живы, и их вряд ли можно было взять с собой. Поэтому, как и большинство его знакомых, Визенталь предпочитал обольщать себя иллюзией, что ситуация еще не настолько серьезная, чтобы покидать родные места, отказываться от своих планов и – как когда-то, в дни детства – бежать в чужую страну. Он надеялся, что наступят лучшие времена. По-человечески его понять, конечно, можно, но, оставшись в Польше, Симон и Циля Визенталь совершили самую ужасную ошибку в своей жизни. 1 сентября 1939 года началась Вторая мировая война.

3. Под властью Никиты Хрущева

Сначала во Львов пришли русские. Тогдашний первый секретарь Коммунистической партии Украины Никита Хрущев вспоминал, что между Красной и немецкой армиями было своего рода состязание в скорости. Немцы подошли к городу очень близко и даже начали бомбить его с воздуха. Но за несколько дней до этого Советский Союз и Германия договорились о разделе Польши (этот договор известен как договор двух подписавших его министров иностранных дел – русского, Вячеслава Молотова, и немецкого, Иоахима фон Риббентропа). Поэтому немцы удовлетворились пока что западной половиной Польши, а Львов оставили русским.

Красная армия принесла с собой коммунистическую идеологию, и почти сразу после того, как она вошла во Львов (это произошло в конце сентября 1939 года), жизнь в городе кардинально переменилась. Русские арестовали и выслали из города тысячи людей, являвшихся, с их точки зрения, олицетворением несправедливости «буржуазного строя», и многие из этих людей впоследствии погибли в трудовых лагерях. Новая власть национализировала банки, промышленные предприятия и частные дома, назначила новых чиновников, начала насаждать новую культуру – с новыми флагами, новыми песнями и с тысячами развешанных повсюду портретов Сталина, – и в городе воцарилась атмосфера страха. Хрущев в своих воспоминаниях восхищается тем, с какой готовностью и радостью жители Львова восприняли марксистско-ленинское учение, но при этом сухо отмечает, что тех из них, кто это сделать отказывался, приходилось сажать в тюрьму.

Коммунистическая экономика нанесла по евреям Львова тяжелый удар, поскольку большинство из них занимались торговлей. Многие потеряли свою собственность и обнищали. Хрущев с недоумением описывает выстроившуюся перед входом в здание гестапо (которому, в соответствии с подписанным договором, было разрешено открыть во Львове свое представительство) длинную очередь из людей, желавших переехать в оккупированную немцами Западную Польшу, поскольку многие из стоявших в этой очереди были евреями. Однако главное направление перемещения евреев было, по понятным причинам, все же не на запад, а на восток. Более ста тысяч евреев бежали из немецкой зоны оккупации во Львов, а десятки тысяч из них вынуждены были бежать и дальше, на территорию Советского Союза.

К религии русские относились враждебно, но еврейские культурные учреждения не запретили. На идише издавалась газета и велись передачи на радио, в еврейском театре на идише был поставлен спектакль «Хижина дяди Тома», и для еврейских школ этот год тоже оказался хорошим. Была отменена квота на прием евреев в Политехнический институт, куда в свое время отказались принять Визенталя.

Визенталь с женой жили на улице Яновской. Поскольку он был пасынком богатого промышленника, власти считали его представителем класса капиталистов и неоднократно вызывали на допросы. Ему и Циле выдали паспорта, в которых говорилось об их буржуазном социальном происхождении, и им было разрешено проживать не ближе чем в ста километрах от города. Правда, Визенталю удалось подкупить кого-то в милиции, и ему с женой позволили остаться во Львове, но свою квартиру им пришлось покинуть, и они переехали в район, ставший впоследствии частью еврейского гетто. Работать в должности инженера Визенталю тоже не разрешили. Отчим Визентала, Ицхак Гальперин, лишился всех своих заводов, а его виллу, спроектированную Визенталем, реквизировали. Позднее Гальперин был арестован (не как еврей, а как капиталист) и умер в советской тюрьме.

Впоследствии Визенталь называл себя жертвой коммунистического режима и часто приравнивал Сталина к Гитлеру. Единственная разница между ними, говорил он, состояла в следующем: когда Гитлер заявлял, что собирается уничтожить евреев, он говорил правду, но ему никто не верил, а Сталин, утверждая, что ничего против евреев не имеет, врал, но ему все верили.

Несмотря на экономическую катастрофу, которую навлекла на евреев Львова советская власть, многим из них – по крайней мере, на первых порах – позволяли занимать ключевые посты в органах управления, в культуре, науке и экономике. Визенталь тоже устроился неплохо. Правда, после окончания учебы его распределили не по профессии, как он ожидал, а послали техником на какой-то завод в Одессе, производивший пружины для кроватей, причем Циле с ним поехать не разрешили. Их разлука продолжалась, по-видимому, всего несколько месяцев, поскольку вскоре Визенталя назначили главным инженером проекта на строительстве одного из предприятий пищевой промышленности. Должность эта была, судя по всему, вполне респектабельной, и несколько раз он ездил в другие советские города. По его словам, он даже изобрел какой-то новый изоляционный материал и подал заявку на регистрацию патента.

В целом девятнадцать месяцев советской оккупации были для него временем отнюдь не самым приятным, но бежать было некуда, и по крайней мере, во Львове еще не было немцев.

В воскресенье 22 июня 1941 года жители Львова проснулись от грохота взрывов, сотрясавших город. Адольф Гитлер нарушил договор со Сталиным и начал военную операцию «Барбаросса». Ее конечной целью была Москва.

Тысячи евреев пытались покинуть Львов вместе с Красной армией, но Визентали в этом не участвовали, считая это бессмысленным: брать с собой евреев русские, как правило, отказывались.

Тем временем целые улицы превратились в руины, а многие дома горели. Среди развалин валялись обломки телег и трупы лошадей; повсюду можно было видеть обгоревшие танки и мертвых людей.

Когда немцы вошли в «Лемберг» (как они именовали Львов), в городе проживало сто шестьдесят – сто семьдесят тысяч евреев, а когда через три с четвертью года немцев выгнали, из львовских евреев в живых осталось около трех тысяч четырехсот человек. Одним из них был Визенталь. Во время немецкой оккупации он потерял мать и жену, но сам остался в живых.

Когда Визенталь диктовал свои воспоминания на магнитофон для архива мемориала «Яд-Вашем», сотрудник, производивший запись, сопроводил ее следующим комментарием: «Это серия увлекательных и абсолютно фантастических историй с совершенно неожиданными поворотами, в результате которых рассказчик из человека, обреченного на смерть, превращается в спасшегося и наоборот». И действительно, история выживания Визенталя – это сплошная череда чудес.

Глава третья. «Увидимся на полке возле мыла»

1. Яновский

Первый день оккупации стал «днем украинцев»: вместе с немцами в город вошел украинский батальон «Нахтигаль» («Соловей»), созданный офицером нацистской разведки по имени Теодор Оберлендер. Войдя в город, украинцы прошествовали к ратуше, сняли с нее оставшуюся от русских красную звезду и повесили вместо нее два флага – немецкий, с фашистской свастикой, и украинский, желто-голубой. Жители Львова встретили их морем цветов, и они – вместе с местными бандитами – сразу же начали бесчинствовать.

Из своего окна Визенталь видел, как немецкие солдаты и местные жители – по-видимому, украинцы – вытаскивали евреев из домов, пиная их ногами и избивая палками, ломами и прикладами. Особенно ему запомнился солдат, издевавшийся над ребенком лет двенадцати и над двумя женщинами. Он повалил женщин на землю и тащил их за волосы. Подъехал открытый «мерседес» с немецким офицером и кинооператором; солдаты отдали офицеру честь. Это мог быть Оберлендер, но Визенталь его имени не называет.