Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Русская красавица. Антология смерти - Ирина Сергеевна Потанина на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

– Ну, тебе-то понятно, что лучше с писателем. А то б ты не за мной, а за певичкой какой, вроде Анны нашей, увязался, – отмахиваюсь я от него, как от надоедливого ребёнка, хотя мысленно радуюсь, что мальчик правильно понимает суть спора. Но мне сейчас важно нокаутировать Анну. Она меня в прошлый раз почти нокаутировала, прилюдно доказав, что самоубийство Маяковского было невозможно. Я, хотя версию о преднамеренном его убийстве считала полным бредом, толково сформулировать опровержение не смогла. И остались мы с самоубившимся Маяковским в меньшинстве и непонятые.

– Давай примеры!– потребовала Анна, – Сейчас я тебя переубедю!

– Переубедяй, – задумываюсь и выдаю нечто вполне на уровне, – Вот, например, мой друг Павел, – показываю на насторожившегося Пашеньку, – Он увлекается компьютерными играми. Gеймер, значится. Вот я тебе говорю: «Он – gеймер!» И всё в порядке, все довольны, мысль понята. А вот теперь я тебе пишу тоже самое, – снова подсовываю ей ноутбук. – Видишь! – торжествующе улыбаюсь, – Теперь уже Пашенька и обидеться может. Потому что написано: «геймер» И при прочтении это слово всё равно мысль о геях вызовет. Кем же выходит наш Пашенька в подсознании читателя? Измерителем геев, или вообще предводителем, если последнее «мер» с «мэром» проассоциируется.

Анечка уже покатывается со смеху. Пашенька тоже смеётся, хоть и с явной натяжкой.

– Это у тебя, Марина, какие-то извращённые ассоциации. А что ж ты тогда про гейзер скажешь? А гейша у тебя тогда кем получится? Криминальным авторитетом воинствующе-стандартной ориентации?

Я и сама чувствую уже слабинки этого примера и ищу другой. Но Анна уже не расположена к беседам. Она смеётся басом и мотает головой в знак того, что слушать больше не намерена.

– А вы, Марина, лучше пишите меня правильно, английскими буквами, – подсказывает Пашенька и набирает слово «gamer». Мимолётом вспоминаю, как моя Алинка гостила у тётки на Украине. Она была совсем ребёнком и от этого интересовалась всем вокруг. «Пе-ру-кар-ня», – читала она обиженно, – «Что за слово такое нерусское? «Взу-ття», – тоже непонятно. «Очи-ку-ва-ння» – надо же такое слово выдумать!» Маман уже собиралась отчитать её за неуважение к чужому языку, как вдруг Алинка расплылась в счастливой улыбке, наткнувшись на английскую надпись «Adidas» и радостно завопила: «О! «Адидас!» – По-нашему, по-российскому!»

– Какие романтичные у вас отношения! – всплёскивает руками Анечка по поводу Пашенькиного «вы» и убегает в ванну. После утреннего кофе она всегда начинает двигаться со сврехестественной скоростью електровзбивалки.

– А она певица? – косится ей вслед Пашенька, переходя на уважительный шёпот.

– Да, – отвечаю.

– А кем работает?

Как здорово! Как в духе времени: «Ты писатель?» «Да» «А работаешь кем?». Я совсем развеселилась.

– Работает наша Анечка учительницей в школе, – снисхожу до разъяснений, – Преподаёт русский язык и литературу.

– А как же она с такой причёской в школу ходит? – расширяет глаза Пашенька.

– В парике. Сейчас сам увидишь.

На меня вдруг находит что-то. Резко жму ctrl+A, героически уничтожаю всё, про Зинаиду Райх написанное. Не понимаю, зачем это сделала, но к crl+Z не тянусь – знаю, возвращать текст нельзя. В воздухе отчётливо пахнет горелой рукописью.

Из ванны выходит Анна. Сейчас она и впрямь Анечка. Аккуратная брюнетка в карэ, очёсках и строгом костюме. Она отправляется к детям. Она давно могла бы забросить школу, но отсутствие щели для трудовой книжки пугает её, как когда-то пугала сама мысль о возможности выступать на сцене.

– Ничего себе, превращеньице! – ахает Пашенька.

– Днём она преподаёт в школе, вечером – поёт в клубе. Её бывший муж – Гарик – ди-джей. И работает ди-джеем. Называет себя музыкантом. Я вообще кислоту не люблю. Не доросла ещё. Или я до неё, или она до меня… Анна, думаю, тоже не любит. И не любила никогда, но она любила Гарика, и это ко многому обязывало. Сейчас она уже Гарика не любит, но у них общий бизнес и отступать некуда. Анечка бегает с микрофоном по танцполу, шепчет что-то невнятное, очень театрально и с завываниями. А Гарик микширует её со всевозможными треками, включая стук колёс паровоза… Получается ужасно, но всем нравится. Анна теперь – знаменитость. На неё специально ходят. С ней билеты в клуб стоят дороже. Вот как бывает, – я уже знаю, к чему всё это говорю, и хватаюсь за ноутбук. – Хочешь переплюнуть в глазах избранника соперницу – начинаешь чудить и оглянуться не успеваешь, как делаешь блестящую карьеру. Анечка отвоёвывала любовь Гарика у группы «Prodigy».

– О, уважаю, – оживился мой Пашенька.

– А Гарик уже не уважает, кажется. Он перешёл на что-то там покрепче. Слушай, не обижайся, мне тут мысль в голову пришла. Я попишу.

– О, ударница литературного труда! – пришёл Лёва – мой бывший преподаватель– всклокоченный блондин с абсолютно белыми ресницами и веснущатыми кистями рук. Когда-то он слышал, как я стучу по клавишам компьютера в редакции, с тех пор упорно величает меня «ударницей» и требует, чтобы Гарик привлёк меня в качестве ритм-секции. Лёва – единственный нормальный человек среди всех нас. Смело поручаю ему Пашеньку, а сама ухожу в написание…

Статья получается странная… Весёленькая какая-то. Зинаида Райх вышагивает в ней победительницей.

Она открыла Есенину новую себя – талантливую актрису, знаменитую, блестящую, успешную. Она навсегда победила сиреневоглазую Айседору. И даже смерть её была ярче, чем смерть соперницы. О, красивейшая из смертей – смерть Айседоры Дункан: длинный красный шарф, зацепившийся за спицу автомобильного колеса и задушивший свою владелицу, успевшую сказать друзьям за минуту до смерти: "Прощайте, я отправляюсь к славе!" Эта смерть прекрасна и ужасна, но может ли память о ней сравниться с содроганиями, до сих пор сотрясающими нас при упоминании о трагической гибели первой жены Есенина? Неизвестные преступники дождались, когда актриса будет выходить из ванны. Они набросились на неё в коридоре, нанесли 17 ножевых ранений, выкололи глаза… Никто из соседей не пришел на помощь кричащей Зинаиде. Убийц так и не нашли.

…Впечатала на одном дыхании. Перечитала – ужаснулась. Всего одну сигарету назад, мысль о соперничестве, как главном двигателе жизни Зинаиды, казалась мне озарением. О соперничестве. И именно с Дункан. Не с Галиной – единственной женщиной, полностью посвятившей себя ему, застрелившейся на есенинской могиле, спустя год после смерти поэта: «Самоубилась…В этой могиле для меня все самое дорогое…». Ни с первой женой, родившей Есенину первенца, ни с последней женой – внучкой Толстого – верной хранительницей и мудрой распорядительницей творческого наследия поэта. Все они были, но были не так ярки. Соперничать моя Райх должна была непременно с Айседорой – вспышкой, пламенем, несмотря на 17-летнее своё старшинство, на два года ослепившей Есенина. Теперь, перечитав, вижу, как не права. Нельзя так упрощать людей. Нельзя с такой уверенностью претендовать на осведомлённость в их чувствах. Нельзя так писать о смерти.

Я снова стирала весь текст. Подумать только, мысль о борьбе Анны с Prodigy за сердце Гарика, чуть не испортила мне целую главу о Зинаиде Райх. Господи, где же найти слова, где же найти настоящие стоящие слова? Отбрасываю ноутбук, как гиену. Не хочу больше! На сегодня хватит! Я жива и хочу жить. Я устала копаться в чужих смертях.

– Может, присоединишься? – Лёва предлагает мне кофе. Растерянно соглашаюсь и трясу головой, чтобы прийти в себя от собственной бестолковости. Это ж надо было написать такой бред!

Возле меня, тем временем, идёт оживлённый разговор. Пашеньке уже хорошо. Лёва слушает его внимательно и задаёт правильные вопросы про МяснЫй лес.

– И ты не бросил всё, не побежал, а стал спокойно сворачиваться?

Фарфоровое гостеприимство – отличительная черта Лёвы. Он никогда не позволит гостю скучать или чувствовать себя неловко. Он всегда будет провоцировать тему, благоприятную для собеседника. Со мной – удивляется равнодушию времени к поэзии, с Гариком – понимающе молчит и истерично смеётся в нужный момент. С Нинель, которую я сюда пару раз затаскивала, умудряется сбить всю спесь образованности и перейти к более интересным ей темам: что, на ком, как сидит, и что в данном случае дешевле – изменить фигуру или перешить вещь. Причём, показы мод и бесконечные клипы МТV, в отличие от Нинель, Лёва не смотрит никогда, однако в теме чувствует себя свободно. Как и вообще в любой теме. Я всегда раздражаюсь, наблюдая за их разговорами:

– Фарфоровая кукла со старческой пластикой, – говорит Нинель, вызванная Лёвой на разговор о примадонне отечественного шоу-бизнеса, – Раз уж так тратится на омолаживания и пластические операции, могла бы и над движениями поработать. Стыдно же! Крупный план – вроде и ничего. Звезда улыбается, звезда морщится. Отъезд – и… мама моя родная! старушка в доме престарелых, и осанка старушечья и поза, и положение головы…

Лёва кивает с пониманием, подбадривая Нинель на новые изыски мысли. Потом замечает, что она исчерпалась, подталкивает на новый поток. Незаметно, ненавязчиво:

– А как она одевается! – фраза ничего не значащая, трактующаяся всевозможными способами, но Нинель, естественно, видит в этом высказывание единомышленника и загорается.

– Как верно ты, Лёва, подметил, как точно! Одевается она стратегически верно. Стилисты у неё, что надо… Они ей правильный образ забабахали, потомки его никогда не забудут.

– Вспоминается анекдот: «Вы знаете, кто такой Брежнев? Это мелкий политический деятель эпохи Аллы Пугачевой», – поддакивает Лёва.

Я не удерживаюсь:

– При чём тут это! Вспомните лучше, как она поёт. Точнее, сорри, как пела. И что пела? Мандельштама пела, когда ещё было неположено!

Нинель мгновенно сникает и роется в памяти за очередными строго-энциклопедическими данными. Но Лёва гневно сверкает на меня глазами, «не вмешивайся», мол, «дай человеческой душе развернуться». Вслух говорит:

– Да, пела Мандельштама, а у самой такая причёска была …

И Нинель снова открывается, как личность неординарных взглядов. А что такого? Между прочим, тоже интересная тема. И не для одной Нинельки. Если допишу когда-нибудь свою «Антологию Смерти», стану с Нинелькой в соавторстве её тему прорабатывать. «Мелкое о Великих», – по-моему, отличное название для следующего исследования. Кто в чём ходил? Кто что любил есть на завтрак? Какой косметикой пользовались? Какие позы предпочитали? Зато такое уж точно напечатают!

– И что же ты, Паша, даже после той встречи с духами, в Мясном лесу продолжал работать? – Лёва, тем временем, всё демонстрирует своё гостеприимство.

– Так тумана же больше не было, – отвечает Пашенька.

– Можно подумать, что увидеть духа менее страшно, чем услышать его свист, – фыркаю я презрительно.

– Марина, вечно ты сбиваешь рассказчика с толку, – на двоих Лёвкиного гостеприимства не хватает. В компании любой численности, он «обрабатывает» только кого-то одного, остальных отбрасывает из разговора и все их высказывания старается аннулировать.

Когда-то мне было страшно интересно узнать, что же Лёва при этом думает на самом деле. Разоблачить его притворство. Показать, что на самом-то деле он не слушает ничего, относится к нашим монологам, как к шумовому фону. Не знаю уж отчего, но я отчётливо понимала, что для него все мы – дети неразумные. «Чем бы дитя ни тешилось», – это его мысли про наши откровения. Он нажимает в нас кнопки, погружает в комфортные для нас обстоятельства, «занимает» нас, а сам спокойненько думает какие-то свои, совсем никому не известные мысли. Я хотела его уличить и задеть. Самого вытянуть на откровенный монолог. Но Анна в довольно резких тонах меня отговорила: «Мой мужик, мне и воспитывать. Не лезь!» И я послушно не лезла, потому что Анну люблю, хоть она и стерва конкретная. А Лёву недолюбливаю. Хотя и считаю классным преподавателем и самым нормальным из всех нас человеком.

– Ты, Паша, я смотрю, хоть и молодой, но много в жизни повидал, – провоцирует Лёва, тяготящийся паузой в комфорте собеседника.

– Да пришлось, – Пашенька смущенной улыбается. Ему льстит, что такой взрослый, такой степенный человек, как Лёва, интересуется им, – И на севере мы с отцом побывали, и на востоке, – потом Пашенька спохватывается, что хвастает и, наверное, принижает этим достоинства собеседника, – Знаете, что я вам скажу? Не в поездках счастье, вы не думайте. Устаёшь скитаться, хочется где-то уже пристать, осесть, закрепиться… Поездки, я вам скажу, это не такая уж интересная вещь.

– Возможно и так, – растерянно подтверждает Лёва, а сам напряжённо смотрит куда-то за окно.

Тут уж я открыто прыскаю со смеху.

– Возможно! – передразниваю, – И что же ты Лёва весь у нас такой законспирированный? Отчего бы тебе честно не рассказать мальчику, что всю свою жизнь ты только тем и занимаешься, что коммивояжёришь, то есть ездишь-ездишь и ездишь до бесконечности?

По моим расчетам, Лёва должен был растеряться, должно было задеть его моё разоблачение, которое, вопреки просьбам Анечки, я всё же не выдержала, воплотила… Но Лёва меня, вроде бы и не расслышал.

– Что-то у меня на душе не спокойно, – говорит он, и смотрит на меня, как на сообщницу, так, будто за помощью к понимающим людям обращается, – Муторно сегодня как-то. Не чувствуешь?

И я вдруг понимаю, что это первая откровенная фраза, которую он произнёс при мне за всю историю нашего годичного общения. Моё, то самое, беспокойство мгновенно закипает. С чего бы это вдруг и Лёвке тоже так не по себе делалось?

– А у нас пожар сегодня был, – перевожу тему, а у самой уже руки дрожат, – Мамочкин умер. Тот, что у тебя за стенкой жил. Может, от этого?

В этот момент резкий снежный ветер распахивает окно и прямо за ним, на уровне третьего этажа отчётливо слышится мелодия. Свист, в точности воспроизводящий Пашенькино насвистывание из Мясного Леса. Я вздрагиваю.

– Опа! – Пашенька восхищенно хлопает ресницами, – Ничего себе в гости сходил!

Лёвка нервно отводит с лица прибитую ветром занавеску, подскакивает к окну.

– Твою мать! – кричит, – А разобьёшься, кто тебя хоронить будет должен!

Из-за окна показывается довольная физиономия бритоголового Гарика. Он стоит на карнизе и беззвучно хохочет.

– Руку давай! – Лёвка за шкирку затаскивает шутника внутрь, – Окно в ванной закрыл? Напустишь сейчас нам сюда пурги, Анечка ругаться станет. Вот идиотище, тут же дом старый, карнизы хлипкие!

– Испужались? – Гарик сверкает позолоченным зубом и дружески хлопает Пашеньку по плечу, – Я как твои страсти услышал, так удержаться не смог.

– Круто! – отвечает Пашенька, – Только ты одну нотку там неправильно вывел. Вот так надо.

Пашенька снова насвистывает и тут выясняется, что у Пашеньки музыкальное образование и он не только gеймер, но и клавишник, и всё это необычайно оживляет Гарика, который вообще-то классических клавишников ненавидит, и «отстреливал бы», но вот лично Пашенька ему симпатичен, и поэтому он ему будет сейчас всё про клавиши рассказывать. А Пашенька отнекивался, мол, к музыке давно уже никакого отношения не имеет, и не надо с ним так горячо на эту тему спорить.

Я смотрю во все глаза, надо бы забавляться, но Лёва всё глядит и глядит с тоскою за окно, и паника моя, его тревогой подпитываемая, растёт с каждой минуточкой.

Телефонный звонок заставляет Лёву резко вздрогнуть. Всё-таки он очень любит Анечку: он всё почувствовал заранее, но оказался абсолютно не готов.

– Поговори, – после несколькоминутного перекрикивания с трубкой, Лёва сует её мне, – Я чего-то не понимаю… Нет, – спохватывается и переводит ставшие вдруг воспалёнными глаза на Пашеньку, – Ты поговори.

Павел послушно берёт трубку.

– Да? Нет, я не родственник. Они меня попросили. Так-с, – Пашенька, не глядя на нас, бесцеремонно уходит в комнату, совершенно не помня уже о страшном Анечкином беспорядке.

– Что случилось? – я упираюсь взглядом в Лёвину беспомощность.

– Анечка, – выдавливает из себя Лёва и тянется за сигаретами, – Я знал. Мне снилось вчера. Надо что-то делать… Они мне говорили, я не понял.

– Не гони, – подскакивает Гарик, – Ты чё парню-то трубку отдал?

Пашенька деловито заглядывает на кухню.

– Едем срочно. Там показания нужны и деньги. Я могу отца попросить нас подвезти.

– Я за рулём! – Лёва вскакивает, жмёт на кнопку сигнализации, моя Хонда испуганно пищит во дворе, – Ждите в машине, я сейчас.

– Да что случилось-то! – спрашиваю я, – В чём дело, объяснит мне кто-нибудь? – я вдруг замечаю, что истерично ору.

– Анечку вашу подрезали, – сухо комментирует Пашенька, единственный из нас, не потерявший самообладания, – В больницу надо ехать. Медсестра в сумочке нашла визитку с телефоном и позвонила.

Чьи-то руки стаскивают меня по подъездной лестнице, и впихивают на заднее сидение машины. Вот и сбылось, Анечка, твоё вчерашнее приглашение. Покаталась я на вашей моей Хонде. О том, чтобы остаться здесь, как просил Гарик, я и подумать не могу. Вдруг ещё что-то можно поделать?

– Да, будь на связи! – Гарик ругается с сотовым телефоном, обзванивая многочисленные связи, – Ничего конкретного не знаю. Едем разбираться. Будь на связи. Давай!

В пробке нервы накаляются до предела. Выскакиваю перед носом киоска, хвтатю бутылку коньяка. Хлещу из горла, надеясь хоть этим утопить своё безумие.

– Завязывай! – Гарик грубо отбирает у меня бутылку, торопливо делает пару глотков, и суёт её себе запазуху, – Нам ещё на врачей дышать… – он снова набрасывается на телефон.

– Зачем ты им звонишь? Все и так на связи, телефоны у всех под рукой. Давай не паниковать раньше времени, – Лёва уже взял себя в руки и пытается привести в чувства Гарика, – Верни Маринке коньяк, она упьётся, уснет и ничего не испортит. Ну зачем ты им звонишь?

– Надо же что-то делать! – отвечает Гарик. Потом открывает окно, достаёт сигареты и без спросу суёт в магнитофон чуждую нам с Лёвкой музыку. Машина взрывается страшным техно. Как ни странно, всем нам легчает. Пробка рассасывается, то ли распуганная нашей музыкой, то ли сама по себе. Мы мчимся. Мне вернули коньяк, но пить уже не хочется – слишком трясёт. В тряске завывающих стуков, в сигаретном дыму, с нервно дёргающейся в такт музыке Гарикиной головой в окне… Мы мчимся спасать Анечку.

Я прямо в машине открываю ноутбук. Бегаю пальцами по клавишам и один за другим убиваю написанные в Рукописи файлы. Губы шепчут нелепое:

«Господи, сжалься! Господи, но она ведь совсем не виновата в моём воображении. Господи, и сравнение это было совсем неудачное. Ну, посмотри, кто Анечка, а кто – Райх. Господи, не надо, а?»

С диким визгом тормозов, измученные собственными подозрениями, мы останавливаемся на какой-то стоянке, потому что подъезд к больнице отгорожен от цивилизации очередной бездушной пробкой. Мы бросаем Хонду и дальше бежим пешком.

Гарик прыгает по-обезьяньи высоко, Лёва тяжело дышит мне в затылок, я вишу на локте у Пашеньки и каждый его широченный шаг гулким эхом отдаётся где-то в глубинах моего тела.

В вестибюле больницы, таких как мы – сотни.

Лёва проталкивается к персоналу, Гарик кричит что-то в сотовый, Пашенька крепко держит меня за локоть. А я уже ничего не соображаю. Помню только, что в компе на работе остался ещё один экземпляр Рукописи, и что это, наверное, не страшно, потому что в том варианте Зинаиде Райх злоумышленники ещё не нанесли 17 ножевых ранений и ещё не выкололи её так часто называемые прессой «прекрасными» глаза.

– Алло, Карупша? Слушай, будь другом, влезь в мой комп, удали файл с Рукописью, он там, прямо в корне лежит…

– Эй, подруга, ты в себе? – Карпуша всегда была медленномыслящим, но правильнопонимающим, – Что случилось?

– Потом расскажу. Сделай, как говорю, очень тебя прошу. Не волнуйся, ничего такого опасного. Нет, никто за мной не охотится. Ну, да, сбывается там фигня всякая. И не спятила я вовсе. Сотри файл с компьютера! Ага. Спасибо, век не забуду! Да, кстати, предупреди там Вредактора, что я сегодня за свой счёт беру. Да, на пол-дня отпросилась, а теперь за свой счёт весь день беру! Завтра буду. Целую в макушку. Пока!

Всё же решаю перестраховаться, и уничтожаю всю свою писанину. На самом деле мне жалко рукопись до спазм в груди и потемнения в глазах. Но иначе нельзя. Анну, хоть она и стерва конкретная, жалко больше.

* * *

Колючее покрывало неприятно цепляет спину. Я смотрю в потолок на ритмичные тени и беззвучно плачу. Мальчик Пашенька этого не замечает. Не от чёрствости – по инерции: ему в принципе не приходит в голову, что я могу плакать сейчас. Под ним не плачут. Под ним стонут, кричат, томно вздыхают, матерятся… и всё от удовольствия. Насколько разрозненные всё-таки существа – люди. «Можно быть рядом, / но не ближе, чем кожа»… Пашенька весь сейчас для меня и во мне, но при этом не имеет даже малейшего представления о том, что я есть на самом деле. А я сейчас – бревно. Огромное, деревянное, сучковатое от слова «сука»… И не потому, что Пашенька делает что-то не так – повернись мысли немного в другом направлении, и не заслониться бы мне ничем от захватывающих потоков блаженства. А потому, что всё не так сделала я. И мысли не разворачиваются. Они скорбят. Оплакивают ушедшую близость чуда.

Я ведь почему Пашеньку к себе затащила? Вовсе не от желания переспать немедленно, а потому что видела в этом естественный исход сегодняшнего вечера. Весь день парень держался таким молодцом – и когда по аптекам за лекарствами для Анечки бегали, и когда Лёву скручивали, чтобы он на врача больше не бросался, и когда Гарика отговаривали в милицию звонить, – таким молодцом держался Пашенька, и смотрел на меня так преданно, и руку сжимал так мужественно и на губы мои смотрел так однозначно… Сама я ничего такого не хотела, даже плевалась тягостно, предвидя вечерние события: «Ой, этот ещё, только его не хватало!» Но знала уже, что не откажу. Потому что красиво начатая романтичная история должна иметь красивое романтичное продолжение. Потому что другого способа отблагодарить парня, я, дура, не видела… Он ведь не заказчик толстосумый, которому всё уже приелось и хочется обычного (для меня обычного, а для толстосумов это экзотика) человеческого общения. Пашенька казался мне человеком-вещим. Нет, не от слова «ведать» вовсе – от слова «вещь». Обитал он в мире вещей, твёрдо стоял на нём обеими ногами и никакими духовными ценностями, как казалось, я его обогатить не могла. Пашеньку, по моим тогдашним представлениям, могли осчастливить вполне конкретные вещи, и я, как добрая душа, собиралась любезно их ему предоставить.

– Ты зайди, чайку попьём, заодно порядок навести поможешь… – я его зазвала.

Дальше, как и водится, болтали, честно прибирали… Я психовала тайно: «Ну, когда уже?», потому что хотелось, чтоб всё быстрее кончилось, и можно было б остаться одной и разобраться в себе: «что это было с текстами, дар предвидения или больное воображение? Бояться этого или радоваться?» Наедине с Пашенькой было пустовато – анекдоты бородатые, мысли банальны и невкусные – потом взгляды встретились, искра проскочила… Губы в губы (какие сильные у него губы!), страстные объятия, одежда летит к чертям… И вот я уже жмусь грудями, скольжу, познаю на ощупь такое новое, такое горящее тело. Что-то не так. Гляжу, Пашенька замер и растерянно хлопает ресницами. Отстранилась я тогда, подняла лицо к обидчику.

– Что? – спросила, раздражаясь из-за такой нелепой паузы.

– Неужели это вы? – прошептал он робко и с ужасом, – Неужели это вы?! – повторил восторженно и чуточку насмешливо, потом крепко сжимая, прижал к себе мою голову, – Я думал вы – другое, – объяснил, скорее сам себе, чем мне: глаза закрыты, губы улыбаются глупо и блаженно, – Недоступная, думал, неземная… А вы… А вы…

– Что я? – вырывалась, отсела. Посмотрела внимательно, готовая взорваться возмущением.



Поделиться книгой:

На главную
Назад