Анна Предайль

Анри Труайя

АННА ПРЕДАЙЛЬ

Отворяя дверь бистро, Анна подумала, что ей ужасно хочется выпить сухого белого вина и увидеть того человека, ради которого она сюда пришла. Его еще не было. Ей на­лили вина. Почти каждый вечер, возвращаясь с работы, она заглядывала в бистро «Старина Жорж» утолить жажду. Обыч­но она пила у стойки. Но на этот раз взяла рюмку и села за столик в глубине зала. Попробовала душистое, свежее, прохладное «мюскаде». Выпила залпом. И усталость исчезла. Затем развернула газету, твердо решив: «Если он не появится через десять минут, я уйду». Однако через десять минут она подала знак официантке. Еще сухого вина. Две рюмки — ее обычная норма. С ним она выпьет третью, если у нее хватит терпения его дождаться.

Люди входили, выходили, беседовали с хозяином бистро в роднившей их атмосфере винных запахов. К счастью, это бистро устояло против моды — здесь не было холодного металла, бугристого стекла, неона. Ветхозаветное и пропыленное, с подковообразной стойкой, оно казалось гостеприимным островком в бешеном водовороте городской жизни. Пятнад­цать минут седьмого. Наконец, вот и он. Она слегка растерялась, но заставила себя улыбнуться. Он изменился, а она — тоже изменилась? Черты лица остались прежними, и цвет глаз, и форма подбородка, но все это точно поистерлось, одрябло, расплылось. А ведь ему только тридцать четыре года — нет, тридцать пять. На пять лет больше, чем ей. Как она могла забыть об этом? Они поцеловались. Затем он сел рядом, долго ее рассматривал и, наконец, произнес:

— У меня такое впечатление, будто мы с тобой расстались только вчера!

Она солгала:

— У меня тоже, Марк.

— Ты такая же — прелестная, далекая, таинственная.

Анна пожала плечами. Она не переносила этих избитых комплиментов. А Марк расточал их бездумно, точно бросал зерна птицам. Она прекрасно знала, что представляет со­бой: ни красавица, ни уродка. Тонкая брюнетка с острыми чертами лица, как попало причесанная, без изыска одетая, с огромными черными глазами.

— Как поживает Пьер?

— Хорошо.

— А Эмильенна?

Анна допила вино, поставила рюмку и сказала глухим голосом:

— Мили умирает от рака.

— Что?!

— Да. В прошлом году ее оперировали. Все прошло бла­гополучно, она быстро поправилась. Но вот три месяца на­зад...

Он нахмурился, и уголки его губ опустились.

— Ужасно! — сказал он. — И она знает об этом?

— К счастью, нет. Ей говорят, что у нее инфекционный гепатит.

— Сильно она страдает?

— Не очень — благодаря лекарствам, которыми ее пич­кают с утра до вечера.

— Бедная Эмильенна! Просто не верится. Пьер, наверное, в отчаянии! Ты помнишь, в Риме...

— Я ничего не забыла, — сказала она.

И умолкла. В груди сдавило, свет расплывался перед глазами. Поборов волнение, она спросила с наигранной жи­востью:

— А ты — как дела у тебя?

— По горло занят промышленной электроникой. Сума­сшедшая работа. Если вообще не спать — тогда, возможно, я бы еще справлялся!

— Ты надолго в Париж?

— Надеюсь, насовсем.

— А как же Канада?

         — Трех лет в Монреале хватит по горло! Дирекция разрешила мне вернуться во Францию. Отсюда буду немного разъезжать. Я приехал на прошлой неделе. И тут же подумал о тебе.

Услышав сегодня по телефону знакомый голос, она на секунду вдруг перенеслась в прошлое.

— По-прежнему не женат? — спросила она весело.

— Нет, а ты?

— Что за вопрос! — ответила она. — Конечно нет!

Они молча обменялись взглядами, довольные друг дру­гом.

— До чего же приятно снова встретиться с тобой, — сказал Марк. — Ты знаешь, я часто думал о тебе там.

— Мог бы и написать!

— Но ты бы не стала читать моих писем!

Она не ответила. Еще рюмку сухого вина для нее и виски без содовой — для него. Сидя вот так бок о бок с Марком, она чувствовала, как ее греет эта дружба без задних мыс­лей. Он взял ее руку.

Мне пора, — сказала она. — Меня ждет Мили.

Мне бы хотелось проведать ее.

Приходи к нам ужинать в следующий вторник.

Ты считаешь это возможным?

Он вышел вместе с ней. Бледное октябрьское солнце сколь­зило по фасадам домов. Погода стояла теплая, и большин­ство прохожих были без пальто. Ее дом находился в пяти минутах ходьбы от бистро. Они свернули на улицу Сены и пошли в сторону набережной. Анна шла широким мужским шагом — время от времени она даже спускалась с тротуара, чтобы идти быстрее. Марк не отставал от нее. На углу ули­цы Жака Калло она остановилась и произнесла:

— Так до вторника, Марк.

Он опять поцеловал ее в обе щеки. Она вновь ощутила — без всякого волнения — знакомый легкий запах табака и туалетной воды. Они обменялись рукопожатием. Открыто, прямо посмотрели друг на друга, совсем как брат и сестра.

Не успев подняться по лестнице, она уже забыла о нем. Три этажа по ступенькам, покрытым красным ковром, протер­шимся до основы.

Луиза собиралась уходить.

— Я все выгладила, мадемуазель. Утюг почти не гре­ется. Надо будет отнести его в ремонт. Я не нужна вам больше? Тогда до завтра...

Анна толкнула дверь гостиной. За письменным столи­ком в стиле Людовика XVI сидел ее отец с карандашом в руке и решал кроссворд. Из приемника, стоявшего на ко­моде, доносилась тихая музыка, транслируемая станцией Франс-Мюзик.

— Как Мили? — спросила Анна.

— Отлично, — рассеянно ответил он. — День прошел спокойно. Она почти все время спит. А что нового на службе?

— Ничего. Заболел Каролюс. Это несколько усложнит мою жизнь. Да, еще звонил Марк. Он снова в Париже.

— В самом деле?

— Я только что виделась с ним...

Пьер просиял, точно по лицу его скользнул луч прожектора. У него всегда были самые дружеские отношения с зятем. Возможно, в душе он даже сожалел о разводе Анны. Он встал и выключил радио. Рассчитывал, что сейчас начнутся излияния? На его крупном гладком лице с голубыми, слег­ка навыкате глазами застыло выжидательное выражение. Но Анна не стала удовлетворять его любопытство и прошла в спальню. На полу валялись иллюстрированные журналы. Она подняла их. На двухспальной, слишком широкой кровати лежала она, ее мать — совсем крошечная, одни кости да желтая, как воск, кожа, седые растрепанные волосы, чер­ные, лихорадочно блестящие глаза, в которых боль, мольба, нежность. Исхудавшая рука протянулась к ней.

— Ах, наконец-то ты пришла, Анна, милая. Все меня бросили — целый день лежу одна... Звала, звала... Нико­го...

— Но папа сказал мне...

Твой отец говорит бог знает что! Он меня раздражает. А Луиза... Луиза, правда, тоже заходила, но она так много болтает... Даже в ушах звенит. Только ты одна меня пони­маешь...

— Ты немножко почитала?

Нет. Этот роман, который ты дала мне, — такая ску­чища. А журналы — я их уже выучила наизусть...

Анна знала, чего давно дожидалась мать. Она принесла тазик, кувшин воды, полотенце, губку. И стала потихоньку лить воду на руки больной. Эмильенна, закрыв глаза, улы­балась от удовольствия. Вдруг она приподнялась и отчет­ливо произнесла:

— Ты должна непременно сказать отцу, чтобы он боль­ше не надевал своего серого костюма. Я его в этом костюме видеть не могу. Он... ну просто смешон!

— Да, конечно, мама.

Вода струилась с шуршанием дождя. Этот фонтан в Ри­ме... Как смеялась мама... Она была такая веселая! Как она подтрунивала над их соседями по столику в ресторане. Марк сказал: «Эмильенна, с вами просто нельзя появляться на людях. Будьте осторожней. Ведь половина итальянцев по­нимает по-французски!». Он тоже, как и все, подчинялся причудам Эмильенны. До чего же они были счастливы, все четверо, во время их краткого пребывания в Италии! Это у Мили возникла тогда идея отправиться в путешествие, чтобы отмстить двадцать шестую годовщину брака с Пьером... Две пары друзей. И никакой разницы в возрасте. Вместе бегали по музеям. А к вечеру молодые уставали больше, чем старики. Анну забавляла тогда эта образцовая пара, какую составляли ее родители. Никаких ссор. Никакого расхождения в мнениях, в оценках картин, блюд, людей. Они были неразлучны. Казалось, они не могли дышать друг без друга. На улицах шли под руку, бок о бок, нога в ногу. Дома, стоило Эмильенне хоть немного задержаться, Пьер с блуждающим взглядом, неизменно предполагал самое худ­шее. Она имела на него такое влияние, что он ничего не предпринимал без ее совета. И оттого, что он спрашивал ее мнение по каждому поводу, у нее появилась непререкаемость суждений. Втайне он явно испытывал удовольствие, видя, как она командует им. И в самом деле властность Эмиль­енны составляла часть ее обаяния. Она всегда знала, чего хотела, но природный юмор и кокетство делали ее упорство менее заметным. Ей уступали не столько потому, что она была права, сколько потому, что невозможно было устоять перед ее решительным и в то же время мягким взглядом.

Сколько раз Анна слышала, как отец спрашивал: «Ну какой же галстук мне надеть, Эмильенна?» Анна всегда смеялась над ним вместе с матерью. Теперь же при воспо­минании об этом у нее сжималось сердце.

Она смотрела на исхудавшее лицо с глубоко запавшими глазами и думала о том, как время все меняет. Возможно ли, чтобы за какие-то несколько месяцев такой живой, такой жизнерадостный человек мог настолько измениться, стать таким озлобленным? Постаревшая, высохшая от бо­лезни, Эмильенна забыла, что она была женщиной. Заме­тив Пьера в проеме дверей, она вся сжималась, точно не могла ему чего-то простить: может быть, хорошего здо­ровья, или гладкого лица, или его жестов, неизменных в течение тридцати пяти лет. Он снова включил радио. Звуки бравурной музыки проникли в спальню.

— Он мне так надоел! — простонала Эмильенна. — Вели ему прекратить...

— Ты же обычно любишь... Это Вивальди...

— Это — Вивальди? Не может быть, такая какофония...

Анна вынесла тазик, попросила отца убавить звук и, как обычно, в семь часов вечера приготовила шприц и иглу, чтобы сделать укол морфия. Эмильенна с нетерпением ожи­дала этой минуты. Теперь она могла быть уверена, что спокойно проведет ночь. Она сама откинула одеяло. Анна склонилась над плоским бедром, обтянутым бледной мор­щинистой кожей, отыскала нужное место, точным движе­нием вонзила иглу. Эмильенна даже бровью не повела. Затем сказала тихо:

— Позвонила бы ты доктору Морэну, чтобы он зашел.

— Зачем? Ты ведь неплохо себя чувствуешь... А других лекарств он тебе все равно не пропишет...

— Ты так думаешь?

Мили произнесла это тоном покорной девочки.

— Пойду приготовлю тебе поесть, — сказала Анна.

— Мне не хочется...

Тем не менее Анна отправилась на кухню и открыла холодильник. Чтобы как-то вызвать аппетит у больной, она готовила для нее каждый вечер маленькие занятные сан­двичи: срезала тонкую корочку с белого квадратного хлеба и располагала на каждом ломтике кусочек ветчины, кру­жочек помидора, листик зеленого салата, а сверху — ка­пельку горчицы. Между делом она снова открыла холо­дильник, достала бутылку «Мюскаде», налила в стаканчик и неспеша выпила.

— Что тебе рассказал Марк? — спросил Пьер, появляясь на пороге.

— Ему очень хотелось повидать тебя и маму.  Я пригласила его поужинать у нас во вторник.

— Ты уже говорила об этом Мили?

— Пока еще нет.

— Как ты думаешь, она это примет?

— Мне кажется, ей это будет приятно. Она ведь любила Марка.

— Да, но сейчас она никого не выносит... Кроме тебя и врача. Если бы ты только знала, что было сегодня днем!

— Это все из-за болезни, папа.

— Да, конечно. Но нелегко это терпеть... Тебя-то днем дома нет, потому ты и представить себе не можешь... Мили стала настоящим тираном... Сегодня утром бедная Луиза из-за нее даже плакала... А нам так повезло, что она у нас есть!

Анна машинально налила и отцу стаканчик сухого вина. Он молча поднес его к губам. Они вместе выпили.

— Боже мой, боже мой! — тяжело вздохнул он. — До чего же все печально!

Она разложила сандвичи на тарелке и вымыла руки. Струя воды брызнула на юбку.

— Папа, — сказала она, вытирая руки полотенцем, — тебе надо сменить костюм.

— Почему?

— Ты же знаешь, что он не нравится Мили. И к тому же время года для него неподходящее.

— Это верно. Что же мне тогда надеть?

— Что угодно. Надень шерстяной коричневый жакет.

— Хорошо... сейчас...

На десерт для больной было приготовлено печеное ябло­ко с желе из красной смородины. Пьер снова появился на кухне — на этот раз в платно облегавшем коричневом шерстяном жакете. Небольшой животик, широкие плечи, наивный и мягкий взгляд.

Анна отнесла матери подносик с едой, взбила ей подуш­ки, помогла сесть. Пьер вошел следом и остановился в ожи­дании приговора. Эмильенна оглядела его с ног до головы, но ничего не сказала. Возможно, она даже и не заметила, что он переоделся! После укола ей стало легче, и лицо ее приняло умиротворенное выражение. Она поднесла сандвич ко рту и надкусила. Затем затрясла головой, чтобы оторвать надкушенный кусок. Щеки ее порозовели от уси­лий, и она принялась старательно, долго жевать.