Анна Предайль

— Тебе нравится? — спросила Анна.

— Да, — ответила Эмильенна. — Очень вкусно.

Пьер присел на край постели. И украдкой с любовью поглядывал на жену — она этого не замечала. Тогда он осторожно прилег с ней рядом, но так неуклюже, что ноги его висели в воздухе, а голова упиралась в подушку. Анна опять подумала, что он, видимо, не понимает, в каком со­стоянии находится ее мать. По временам ей даже казалось, что он не считает Эмильенну тяжелобольной — просто ей неможется, — и потому он иной раз вел себя с ней как мужчина с женщиной. Вот и сейчас — вдруг взял ее руку и, поднеся к губам, прильнул к ней долгим поцелуем. Со­всем как раньше. Эмильенна нахмурилась, и он опустил ее руку на одеяло.

— Анна виделась сегодня с Марком, — сказал он.

На лице Эмильенны не отразилось ничего — точно речь шла о чем-то бесконечно далеком.

— А-а, — протянула она безразлично. — Он в Париже?

— Да, — ответила Анна.

— Ну и как он?

— Как всегда.

— Сколько же лет прошло?.. Три?.. Четыре года?..

— Три года, мама. Я пригласила его к нам поужинать.

Эмильенна с любопытством устремила взгляд на Анну, точно внезапно обрела интерес к жизни своих близких.

— Ты правильно поступила, — сказала она. — Я встану, когда он придет...

И тут же взгляд ее угас. Она снова думала только о себе. Болезнь заменила ей семью. Она оттолкнула тарелку, на которой лежал еще один сандвич. Ее не соблазняло даже печеное яблоко.

— Вам надо поскорее поесть, — сказала она, — а то пропустите начало пьесы.

— Какой пьесы? — спросила Анна.

— Как какой? Я же тебе говорила сегодня утром, что по телевизору будут «Виндзорские проказницы» ...  Кажется, это великолепный спектакль...

Телевизор стоял на передвижном столике в углу. Его экран, похожий на огромный, матовый глаз циклопа, отражал свет ночника у постели.

— Не хочешь ли пока посмотреть последние известия? — спросил Пьер.

— Нет, не надо... Анна, милая, дай мне судно...

Пьер вышел из спальни. Через некоторое время Анна пришла к нему на кухню. Они ужинали там за столом, крытым пластмассой, — так было проще. Ветчина и салат. Пьер ел с большим аппетитом. Анна подумала, что корми его одним и тем же триста шестьдесят пять дней в году, он возражать не станет. Сидя перед ней между холодильником и мойкой, он наслаждался этой незамысловатой едой, как изысканнейшим паштетом из гусиной печенки. Да сущест­вует ли у него вообще вкус к еде, вкус к жизни? Не слишком ли он следует привычке? Он выпил большой стакан вина и спросил:

— Ты слышала, что сказала Мили? Она собирается встать, когда приедет Марк. У нее такая воля! Вот увидишь — она встанет!

— Нет, папа.

— Но ведь она чувствует себя лучше...

— Это оттого, что с позавчерашнего дня я делаю ей на один укол больше.

Он опустил голову. Прямота дочери была ему явно ни к чему, разрушала его иллюзии. Он мирился с мыслью о болез­ни Эмильенны, считая, что она поправится. Анна собрала тарелки и сложила их в раковину. Пьер о чем-то думал, прислонившись спиной к холодильнику. Напротив него нараспашку стоял боль­шой белый шкаф. Внутри строго по ранжиру висели кастрюли. Рядом — чайник со вмятиной на крышке. На рычаге ба­тареи болтался забытый Луизой зонт. В квартире было ти­хо. Анна продолжала убирать со стола, когда из спальни донесся раздраженный голос матери:

— Идите же! Пора...

Отец и дочь тотчас поспешили на ее зов. По пути Анна прихватила в гостиной разноцветную шерсть и канву. Вот уже полгода она занималась ковровой вышивкой — сама придумала узор и выбрала тона. Ничто не успокаивало ее так, как эта работа, требующая большого внимания и точности. Она придвинула к постели матери стул. Пьер вклю­чил телевизор и устроился поудобнее в кресле подле жены. На осветившемся экране появились актеры в вычурных костюмах. Их лица были слишком вытянуты.

— Вечно одно и то же! — плаксивым голосом принялась жаловаться Эмильевна. — Опять Луиза расстроила теле­визор во время уборки! Она просто невыносима!

— Сейчас я поправлю, — сказал Пьер. И стал наугад крутить кнопки. Изображение расплылось, съежилось, запрыгало и исчезло.

— Ты совершенно не разбираешься в этом, — сказала Эмильенна. — Пусть настроит Анна.

Пьер с огорченным и виноватым видом вернулся на свое место. Теперь за дело взялась Анна — осторожными, точ­ными, как у часовщика, движениями она принялась настраивать телевизор. Изображение вернулось, звук усилился. На сце­не появился Фальстаф. Это был грубый хвастун, трусоватый и болтливый, с красной физиономией и изрядным брюхом. Эмильенна внимательно следила за происходившим на экране. Пьер держал се за руку. Он просто не мог смотреть спек­такль, если пальцы его не сжимали руку жены. Это вошло у них в привычку, стало ритуалом, который, подумала Ан­на, теперь был ни к чему. Неверный свет экрана освещал мебель, стоявшую полукругом, — она стояла так уже тридцать лет. Анна всю жизнь помнила этот комод в стиле Людовика XVI с поцарапанным мрамором, эти два больших обтрепанных кресла, кресло со спинкой в форме медальона, обтянутое бежевым бархатом, картину с изображением женщины, причесываю­щейся перед раскрытым окном.

— Тебе удобно, мама? — спросила она.

— Вполне, — ответила Эмильенна. — Но до чего же кричат эти актеры, из себя выходят...

Она устала и закрыла глаза. А минуту спустя, по обык­новению, уже спала. Казалось, чем больше удовольствия ей доставляла передача, тем сильнее ее клонило ко сну. Прядь волос упала ей на лоб. Дыхание стало ровным. Анна посмотрела на отца. Его, видимо, тоже одолевал сон — голова упала на грудь. Он то и дело вздергивал ее, словно пронзенный электрическим током, таращил глаза, распрямлял спину. Весь первый акт он боролся таким образом со сном, но во втором — во время монолога виндзорского горожанина Хью[1] — окончательно заснул, сомкнув веки, приоткрыв рот. А Фальстаф и его соотечественники продолжали кричать и жестикулировать на экране перед двумя спящими. Анна подумала, не убавить ли звук, но малейшее движение мог­ло разбудить мать. И она так и осталась сидеть, время от времени продергивая иголку сквозь дырочки канвы. Крупный стилизованный узор, выдержанный в блеклых тонах. Когда работа будет закончена, она накинет вышивку на кресло Эмильенны. Но доживет ли до этого дня мать? Анна задала себе этот вопрос, и словно что-то надломилось у нее в груди. Отведя взгляд от экрана, она посмотрела на спавших друг возле друга родителей. Один профиль — бледный, измож­денный, другой — плотный, цветущий, здоровый. Одна, по сути дела, уже почти не существовала в этом мире, а другой не отдавал себе отчета в том, какая его ждет пустота. И Анна со страхом подумала; «Что я буду с ним делать, когда ее не станет?»

***

Сидя в одежде на краю ванны, Пьер с неодобрением рассмат­ривал свои ботинки — с них совсем сошел блеск. Конечно, он мог сказать Луизе, чтобы она их начистила. Но отдать распоряжение, даже самое пустячное, было выше его сил. Ему, конечно, нравилось, когда за ним ухаживали, но он ненавидел отдавать распоряжения. Ему казалось, что на­вязывая свою волю другим, он превышает свои права и ущемляет более слабое существо, нанося удар по его чело­веческому достоинству. Во всяком случае, это служило предлогом, чтобы не брать на себя никаких обязательств по дому. Ког­да Эмильенна была еще здорова, она подшучивала над его неспособностью что-либо приказать. Пьер подобрал валяв­шийся грязный носок и стал до блеска начищать им ботин­ки. Так ведь оно проще! Затем он погляделся в зеркало над раковиной. Вид тщательно выбритых, розовых щек преис­полнил его уверенности, что со здоровьем все в порядке.

Утро было отличное. И Пьера охватило желание выйти на свежий воздух, пройтись. Эмильенна задремала вскоре после того, как Анна ушла на работу. Газету он от начала до конца прочел за завтраком. Доктор придет только в пол­день. Больную, правда, нельзя оставлять одну — в таком случае пусть Луиза посидит с ней, а он отправится за по­купками...

В восторге от собственного решения он вышел на кухню: Луиза начищала серебряный кувшинчик, которым никто никогда не пользовался. «Лучше бы она почистила мои бо­тинки», — подумал Пьер с раздражением. Ему даже захо­телось так ей и сказать. Но вместо этого он лишь сообщил, что пойдет вместо нее в магазин.

— Как угодно, мосье. Вот вам список, — сказала она, вручая ему клочок бумаги, на котором Анна нацарапала несколько слов. — Надо купить филе соли для мадам и дораду[2]. Но дораду — побольше, чтобы и на ужин оста­лось...

— Я разберусь. Мадам сейчас спит. Заглядывайте время от времени к ней в комнату.

— Ну конечно, мосье.

Она протянула ему черную пластмассовую сумку для продуктов. Он нехотя взял ее и незаметно оставил в при­хожей на деревянной консоли с потрескавшейся золотой краской.

Оживление, царившее на улице Сены, отвлекало его от собственных мыслей. Любитель истории улиц, он знал прош­лое большей части домов в этом районе. Там, где другие просто сталкивались с неизвестными современниками, он приветст­вовал знаменитых французов прошлого: королеву Марго в ее садах, Арманду Бежар, неверную вдову Мольера, мерт­венно-бледного Бодлера, иссохшего, с безумным взглядом — призрак чарующий и зачарованный, Жорж Санд в муж­ском костюме, широкобедрую, с глазами египетской тан­цовщицы... По обыкновению, он заглянул в книжный ма­газин Коломбье, где — призрак среди призраков — царила бледная до прозрачности мадам Жироде, женщина без возраста. Белая кожа, белые волосы, жабо и даже глаза — она производила впечатление человека, занимающегося не столько продажей книг, сколько просвещением читателей. Прекрасно зна­ющая старый Париж, она пренебрегала сумятицей совре­менного литературного мира и всецело посвятила себя изу­чению отголосков прошлых времен. Пьер осведомился, су­мела ли она достать книгу одного англичанина о Париже времен падения Империи под названием «Paris,during the Interesting Month of July,1815»[3]

— Нет еще, мосье Предайль. Но я не теряю надежды. Один из моих корреспондентов в Бордо сообщает, что напал на ее след. А как чувствует себя ваша супруга?

— Не лучше, но и не хуже. Если вы найдете другие любопытные работы о Париже времен Империи, написан­ные иностранцами...

— Я ищу, ищу... Вас не интересует записная книжка времен Революции?

Он полистал записную книжку, поколебался, порылся в других книгах и в конце концов ушел от мадам Жироде с пустыми руками.

По мере того, как он приближался к бульвару Сен-Жермен, торговцы картин и антиквариата уступали место продук­товым магазинам. На углу улицы Бюси перед лотками тол­кались домохозяйки. Казалось, в мире вдруг не осталось никого, кроме женщин, озабоченных тем, как накормить свою семью. Сосредоточенные лица, зажатые в руках сум­ки. На перекрестке грузовики образовали пробку. Пьер мед­ленно брел по тротуару среди шумной толпы. Из большого молочного магазина пахнуло ароматами всех тридцати ше­сти сортов сыра, которыми здесь торговали. В нем пробу­дился голод. Он принялся припоминать деликатесы, словно за его плечом в ожидании заказа стоял, склонившись, метрдотель. Как давно они с женой не были в ресторане! Первая оста­новка — булочная. Он купил длинный батон свежего хлеба. Если бы с ним была Эмильенна, она уж непременно отщип­нула кончик и сгрызла хрустящую корочку. Она любила вот так пожевать чего-нибудь до обеда, точно еда станови­лась вкуснее, если она ела не в установленные часы. За столом она отказывалась от вина, а через минуту брала у него бокал и выпивала. Сколько раз по воскресеньям они обходили вместе магазины на этой улице! И всякий раз под конец заглядывали к цветочнице. Эмильенна покупала боль­шие охапки полевых цветов. «Куда так много! — говорил он. — Что ты будешь с ними делать? » Дома она молча, проворно расставляла всю эту уйму цветов по вазам. И в квартире внезапно расцветали радостные краски весны, ле­та, осени. А эта ее страсть к бриджу! Они часто собирались по воскресеньям то у себя дома, то у Клардье. Расставляли два, а иной раз и три стола. И с обеда до вечера сидели за картами. Случалось, играли даже до поздней ночи, прогло­тив холодный ужин между двумя партиями. Эмильенна не любила проигрывать, хотя никогда не считала денег. Чело­век она по натуре была безалаберный, но раз в месяц при­нималась наводить в доме порядок. И после этого ничего не могла найти.

В рыбном магазине оказалась уйма народу. Пьер стал в очередь. Взгляд его скользил по множеству рыб, разложенных рядами, — бледное брюхо, круглый глаз, разинутый рот. Горластые продавцы с красными руками орудовали среди них. Дама, стоявшая перед Пьером, купила уже приготов­ленные для духовки раковины Сен-Жак. Он незаметно рас­сматривал ее. Высокая, стройная, элегантная дама, с пе­пельно-седыми волосами, в брюках и бежевой куртке. У нее был удивительно тонкий профиль. Из магазина она не вышла, а словно выскользнула.

— Ваша очередь, мосье, что угодно?

Пьер вздрогнул и поспешно заглянул в бумажку.

— Филе соли и дораду.

Затем он купил кофе, салату, бутылку минеральной во­ды и бутылку вина. Но не мог все это забрать. И пожалел, что не взял сумку. Хлеб у него разломился пополам. Тор­говец вином, посочувствовав, дал ему картонку. Выйдя на улицу, Пьер наткнулся на женщину в бежевом брючном костюме, купившую раковины. Незнакомка проплыла перед ним, величественная и ко всему безразличная.

Он вернулся домой, нагруженный покупками, с мок­рым, вспотевшим лбом. На площадке третьего этажа он вдруг подумал, что мог бы купить немного цветов для Эмильенны, но в уличной суматохе эта мысль не пришла ему в голову. А сейчас вот ключ не достать в кармане. Весь изо­гнувшись — одно плечо выше другого, — он тщетно шарил и шарил. В конце концов пришлось положить пакеты на пол — иначе не открыть дверь.

— А у нас доктор, — сказала Луиза.

— Как! — воскликнул Пьер. — Он же собирался зайти не раньше двенадцати!

Он постучал в дверь спальни — по обыкновению слегка, еле слышно. Ему ответил голос Эмильенны, на удивление ясный и бодрый:

— Входи!

Она всегда оживлялась во время визитов врача. Доктор Морэн, сидя за маленьким столиком, выписывал рецепт. Это был человек еще молодой, но в очках, с утомленным лицом, обрамленным белокурыми бакенбардами, и с наме­чающейся лысиной. Эмильенна находила — бог знает по­чему, — что он потрясающе «породист» и обладает огром­ным обаянием.

— Зачем ты выходил? — спросила она, пока он пожимал доктору руку.

— Купить продукты для обеда.

— Что за странная идея!

Она сидела в постели, накинув на плечи белую шерстя­ную шаль, и смотрела на него таким пронзительным взгля­дом, что он почувствовал, как краснеет. Вот уже тридцать пять лет она читает все его мысли. Но она улыбнулась, и у него сразу отлегло от сердца.

— Доктор, — сказала она, — мы пригласили на обед друзей во вторник. Смогу я, по-вашему, встать?

— Да, конечно, мадам, — сказал врач. — Почему бы и нет?...

— Но только не отменяйте, пожалуйста, уколов. Они мне так облегчают жизнь!

— Не беспокойтесь.

— Когда вы снова зайдете?

Она говорила мелодичным, слегка приглушенным голо­сом. Ее исхудавшее больное лицо освещала жалкая кокет­ливая улыбка. Провожая доктора Морэна, Пьер спросил в прихожей:

— Вы действительно думаете, что она сможет встать во вторник?

— Откровенно говоря, нет, — ответил врач. — Но если ей захочется, ни в коем случае не мешайте. Пусть встанет, хотя бы на пять минут.

Пьер был совершенно сражен, хотя и не ожидал иного ответа.

— Он просто прелесть! — сказала Эмильенна, когда Пьер вернулся к ней в спальню. — Подумай, сам сделал мне укол!

Тут появилась Анна, и Пьер сразу почувствовал облег­чение. Он мог только восхищаться мужеством дочери, ко­торая так умела скрывать свои чувства. В ее присутствии легче было поддерживать повседневную ложь. Можно было не думать — просто следовать установленным правилам игры. Эмильенна с блестящими глазами повторила то, что ей сказал врач. Анна сделала вид, что обрадовалась:

— Вот видишь, Мили, дело у тебя идет на лад. Да так оно и должно быть. Просто ты ослабла от того, что так долго лежишь в постели.

Она очень спешила, так как назначила встречу в поло­вине третьего у себя на работе. Луиза принесла больной еду на подносе. Отварное филе мерлана.

— Филе соли не оказалось, — оправдываясь, пояснил Пьер. — Поэтому я купил мерлана...

Ни одна из женщин слова не сказала. Как всегда, он только зря волновался. Что за глупая привычка из мухи делать слона! Пока Эмильенна ела рыбу, Пьер и Анна прошли в гостиную. Обычно они обедали там за круглым столом у окна, а примыкавшей к этой комнате столовой со времени болезни Эмильенны не пользовались. Шесть стульев с вы­сокими спинками, обитых рыжеватой кожей, стояли вдоль стены, напоминая о счастливых, безвозвратно ушедших временах.

Луиза на этот раз превзошла себя: запеченная в духовке дорада таяла во рту. Пьер выпил большой бокал сухого вина, подложил себе еще рыбы и сказал:

— Знаешь, Анна, я думаю, мне не стоит идти туда в пять часов. Я позвоню и скажусь больным.

— Ну нет! Клардье так старался устроить тебе это сви­дание в СЕПе. Ты не имеешь права, хотя бы из уважения к нему, отказываться в последнюю минуту. Тем более, что тебе могут предложить что-нибудь весьма интересное.

— Ну, в этом-то я сомневаюсь.

— Разве можно знать заранее?

Пьер грустно улыбнулся. Вот уже полгода он тщетно искал работу. Никто не хотел брать человека его возраста. Последнее время он служил на половине оклада в Обществе организации и статистики, но оно закрылось. К счастью, у Эмильенны было немного денег, полученных в наследство от матери. На проценты с этого капитала, часть которого была вложена в акции, а другая — в доходный дом, они и жили. Да еще Анна в начале года получила прибавку.

— Знаешь, отец, — возобновила она разговор, — я счи­таю, что в последнее время ты совсем раскис. Нельзя же сидеть без всякого дела!

— Но понимаешь, моя милая, — сказал он мягко, — я человек уже конченый.

— Ты? Да ты в великолепной форме!

— Внешне, возможно... Но внутри... Я чувствую себя таким старым, усталым, изношенным... С тех пор, как за­болела Эмильенна, мне уже ничего не хочется...

Ему доставляло странное удовольствие жаловаться до­чери на свою жизнь. Он как бы раздевался перед ней, об­нажал свои скрытые раны. Но у Анны это вызвало лишь раздражение.

— Прошу тебя, отец, не старайся быть несчастнее, чем ты есть! Я тоже беспокоюсь и тоже глубоко несчастна, но я стараюсь держать себя в руках...

— Ты молода.

— Тебе непременно надо пойти на это свидание.

Ну, хорошо, хорошо, я пойду...

Он подумал и нерешительно добавил:

— А как, ты думаешь, мне следует одеться?

— Вот так, как сейчас, — вполне хорошо. Да, кстати, я не буду сегодня ужинать дома.

Он посмотрел на нее с удивлением:

— Ты куда-то идешь?

— На концерт с друзьями.