Мое лучшее стихотворение
Стихи московских поэтов
Аделина Адалис
Диалектика сыну
«Отделенному скажи…»
Свой устав не перепутай, Сгоряча не забывай: Горло шарфиком укутай, Ножки в боты обувай. Летом в речке, под заставой, Близко бережка поплавай, Пятки галькой не обрежь! Не плутай кривой дорогой, Лошадей, собак не трогай, Терпкой ягоды не ешь! Берегись автомобилей, Чтоб тебя не задавили, Слушай загодя гудок; Опасайся дифтерита, Обходи в сенях корыто, Коль в корыте кипяток! Бойся слякоти худой, Гололедицы седой, Отливающей слюдою; Фрукты мой перед едою Кипяченою водой! Почитанье этих строчек Я вдолблю в тебя, сыночек, Сожалея, что давно Драть ребят запрещено! Потеплей, сынок, укройся… Одного, сынок, не бойся — Днем и ночью быть в бою. Отвечай: «На том стою!» Проходи в походе смелом Не в тылу, но под обстрелом, В облаках и под водой! Проходи, упрям и стоек, По лесам прозрачных строек, В душной шахте за рудой, В тундре, тусклой и студеной, В голубой степи буденной — С кавалерией ли той, С той ли тракторной колонной, Серым солнцем залитой, В даль пустыни полуденной!.. Если в зной твоя дорожка, — Тамариск, а не морошка, Африканский белый путь, — И найдешь воды немножко — Только шлемом зачерпнуть: Отхлебни — и не тужи, Раздели, засыпав соду, Меж товарищами воду. Отделенному скажи: «На таких началах мать Разрешает погулять!» Можешь вдоволь шум послушать, Всякой ягоды покушать, Из соленой лужи пить — Я тебя не буду бить! Укорять не стану взглядом, Я пойду с тобою рядом. Хорошо на свете жить! Будем жизнью дорожить! Глаз, ушей, костей и кожи, Головы она дороже! Ни за что, но за нее же Стоит голову сложить! Вот удача, — если взвесить, — Каждый год продать за десять Небывало новых лет! Прибыль — матери награда: Непрерывной жизни рада. А бессмертья нам не надо Потому, что смерти — нет! 1934
Маргарита Алигер
Человеку в пути
(Из цикла)
Я хочу быть твоею милой, я хочу быть твоею силой, свежим ветром, насущным хлебом, над тобою летящим небом. Если ты собьешься с дороги, брошусь тропкой тебе под ноги — без оглядки иди по ней. Если ты устанешь от жажды, я ручьем обернусь однажды — подойди, наклонись, испей. Если ты отдохнуть захочешь посредине кромешной ночи, все равно — в горах ли, в лесах ли, — встану дымом над кровлей сакли, вспыхну теплым цветком огня, чтобы ты увидал меня. Всем, что любо тебе на свете, обернуться готова я. Подойди к окну на рассвете и во всем угадай меня. Это я, вступив в поединок с целым войском сухих травинок, встала лютиком у плетня, чтобы ты пожалел меня. Это я обернулась птицей, переливчатою синицей, и пою у истока дня, чтобы ты услыхал меня. Это я в оборотном свисте соловья. Распустились листья, в лепестках роса. Это — я. Это — я. Облака над садом… Хорошо тебе? Значит, рядом, над тобою — любовь моя! Я узнала тебя из многих, нераздельны наши дороги, понимаешь, мой человек? Где б ты ни был, меня ты встретишь, все равно ты меня заметишь и полюбишь меня навек. 1939
Павел Антокольский
На рождение младенца
Модели, учебники, глобусы, звездные карты, и кости, И ржавая бронза курганов, и будущих летчиков бой… Будь смелым и добрым. Ты входишь, как в дом, во вселенную в гости. Она ворохами сокровищ сверкает для встречи с тобой. Но тьма за окном подымалась, не время над временем стлалось, — Но жадно растущее тельце несли пеленать в паруса. Твоя колыбель — целый город и вся городская усталость, Твоя колыбель развалилась, — подымем тебя на леса. Рожденный в годину расплаты, о тех, кто платил, не печалься. Расчет платежами был красен: недаром на вышку ты влез. Недаром от Волги до Рейна, под легкую музыку вальсов, Под гром императорских гимнов, под огненный марш марсельез. Матросы, ткачи, инженеры, шахтеры, застрельщики, вестники, Рабочие люди вселенной друг друга зовут из-за гор, В содружестве бурь всенародных и в жизни и в смерти ровесники, Недаром, недаром меж вами навек заключен договор. Так слушай смиренно все правды, вещанные в том договоре. Тебя обступили три века шкафами нечитанных книг. Ты маленький их барабанщик, векам выбивающий зорю, Гремящий по щебню и шлаку и свежий, как песня, родник. 1919
Павел Арский
Красное знамя
Царь-самодержец на троне сидел, Он на Россию в окошко глядел. Плачет Россия! Все люди простые Стонут от горя — тюрьма да расстрел. Эх ты, Россия, Россия моя! Где же свобода и воля твоя? Надо подняться, С царем рассчитаться, Надо скорее по шапке царя! Красное знамя взвилось над землей, Партии слышится голос родной: Встанем все люди, Рабами не будем, Встань на борьбу, весь народ трудовой! Партии слышится голос родной: Встанем все люди, Рабами не будем, Встань на борьбу, весь народ трудовой! Царь испугался, издал манифест: «Мертвым свобода! Живых под арест!» Тюрьмы и пули Народу вернули… Так над свободой поставили крест! 1905
Эдуард Асадов
Госпиталь
Ты помнишь: стекла дребезжали тонко Кругом рвалось. Шофер к рулю приник, Машина мчалась по сплошным воронкам, По рытвинам, по ямам напрямик! Когда упрямо голова пригнута, Когда вся воля собрана в комок, Сергей, о чем ты думал в ту минуту? Что чувствовал? И что предвидеть мог? Зачем скрывать? Стучало гулко сердце. Но вот конец. Доставлен, цел товар! Ты улыбнулся, ты откинул дверцу… И вдруг слепящий, режущий удар!.. Вдруг разлетелась на куски планета! Ты не успел подумать: «Почему?» Увидел только брызги, брызги света! И повалился в бархатную тьму… Здесь госпиталь. А тьма еще чернее… — Где няня? — Как он глухо говорит! — Иди, зови кого-нибудь скорее Да свет зажги! — Сынок, а свет горит… Горит? Да что ж тогда перед глазами?! Довольно, хватит этой темноты! Лицо ощупать, осмотреть руками! Но где лицо? Бинты, бинты, бинты… Ослабли руки, холодок по телу… Закрыто все. И даже щелки нет. Его перевязали неумело. Долой бинты! Он хочет видеть свет! Наверное, качались все дома И наземь осыпались кирпичами, Качался сам Сергей, качалась тьма, И коридор качался под ногами… Ведь он сейчас надежду потерял! Попал в тюрьму железную, глухую! — Профессор, я прошу вас, — он сказал, — Одну лишь правду… Горькую… любую… Молчит профессор, тяжело вздыхает, По комнате прошелся раз и два. И вдруг петлею затянул слова: — Чудес, товарищ, в мире не бывает… Наверное, качались все дома И наземь осыпались кирпичами, Качался сам Сергей, качалась тьма, И даже пол качался под ногами. «Чудес, браток, на свете не бывает.» Так, значит, здесь ничем нельзя помочь?! Комок тяжелый к горлу подступает. Так, значит, до могилы ночь и ночь? Полночный сумрак… Тишина в палате, В окно рогатый месяц заглянул! Весь госпиталь давным-давно уснул. А он сидел, недвижный, на кровати. «Как можно жить, шагать в рабочем гуле, Шагать, не замечая темноты?» Больные думы голову стянули Гораздо крепче, туже, чем бинты. «Жить бесполезно в темноте до гроба — Кончай скорей, души не теребя!» И вдруг волною захлестнула злоба Не на судьбу — на самого себя. «Все оборвать, все кончить я успею. Но я мечтал! Мечтал писать стихи! Ты врешь, судьба, дела не так плохи, Сквозь ночь я видеть все-таки сумею. Все, что смогу, ощупаю руками, В бой с мраком память вступит, как боец, Я подновлю ее друзей глазами, Я буду видеть сердцем, наконец! И что бы ни случилось — да, я знаю! — Ты не оставишь в трудный час меня, — Отважная, упрямая, живая, Родная комсомолия моя! Друзья зовут, друзей повсюду много, И, душной ночи разорвав кольцо, Я выйду к ним на светлую дорогу. — Давай, хирург, заштопывай лицо». 1949
Николай Асеев
Синие гусары
1 Раненым медведем мороз дерет. Санки по Фонтанке летят вперед. Полоз остер — полосатит снег. Чьи это там голоса и смех? «Руку на сердце свое положа, я тебе скажу: — Ты не тронь палаша! Силе такой становясь поперек, ты б хоть других — не себя — поберег!» 2 Белыми копытами лед колотя, тени по Литейному дальше летят. «Я тебе отвечу: — Друг дорогой, гибель не страшная в петле тугой! Позорней и гибельней в рабстве таком, голову выбелив, стать стариком. Пора нам состукнуть клинок о клинок; в свободу сердце мое влюблено». 3 Розовые губы, витой чубук, синие гусары — пытай ==судьбу! Вот они, не сгинув, не умирав, снова собираются ==в номерах. Скинуты ментики, ночь глубока; «Ну-ка, вспеньте-ка полный бокал! Нальем и осушим и станем трезвей: — За Южное братство, за юных друзей». 4 Глухие гитары, высокая речь… Кого им бояться и что им беречь? В них страсть закипает, как в пене стакан: впервые читаются строфы «Цыган». Тени по Литейному летят назад. Брови из-под кивера дворцам грозят. Кончена беседа, гони коней. Утро вечера — мудреней. 5 Что ж это, что ж это, что ж это за песнь? Голову на руки белые свесь. Тихие гитары, стыньте, дрожа: синие гусары под снегом лежат! 1927
Иван Бауков
«Это я придумал соловья…»
Это я придумал соловья, Чтоб вздохнула милая моя; Чтоб когда ей станет тяжело, — Пусть она пройдет через село, Где так часто мы встречались с ней, Где поет веселый соловей, Где шумит высокая трава, Где всегда живут мои слова. Соловей их знает наизусть… И спадет с лица любимой грусть, И вздохнет любимая легко, Станет близким слово «далеко», Потому что в роще соловей Ей напомнит о любви моей. Это я придумал соловья, Чтоб вздохнула милая моя. 1945
Александр Безыменский
Партбилет № 224332
Весь мир грабастают рабочие ручищи, Всю землю щупают, — в руках чего-то нет… — Скажи мне, Партия, скажи мне, что ты ищешь? — И голос скорбный мне ответил: — Партбилет… Один лишь маленький… а сердце задрожало. Такой беды большой еще никто не знал! Вчера, вчера лишь я в руках его держала, Но смерть ударила — и партбилет упал… Эй, пролетарии! Во все стучите двери! Неужли нет его и смерть уж так права? Один лишь маленький, один билет потерян, А в боевых рядах — зияющий провал… Я слушал Партию и боль ее почуял. Но сталью мускулов наполнилась рука: — Ты слышишь, Партия? Тебе, тебе кричу я! Тебя приветствует рабочий от станка. Я в Партию иду. Я — сын Страны Советов. Ты слышишь, Партия? Даю тебе обет: Пройдут лишь месяцы — сто тысяч партбилетов Заменят ленинский утраченный билет. 1924
Яков Белинский
Стихи расстрелянных поэтов
Стихи расстрелянных поэтов во тьме гестапо или гетто еще не собраны томами, они гвоздями и ногтями на штукатурке смертных камер вкось нацарапаны коряво и растекаются кроваво. Поэтов записные книжки, что сохранили запах гари, тираж завышен был не слишком — в одном бессмертном экземпляре… Но, как трава меж плит бетонных иль разрывая их поверхность, в мир прорастают ваши стоны, ваш гнев и ярость, долг и верность. Сквозь в рты затиснутые кляпы, сквозь двери плотные гестапо, сквозь толстый камень моабитов — вы к нам дошли, вы не забыты, поэтов праведные судьбы. Всему свои приходят сроки. Давно истлели ваши судьи. Живут бессмертных песен строки. 1960
Валентин Берестов
Сердцевина
Как-то в летний полдень на корчевье Повстречал я племя пней лесных. Автобиографии деревьев Кольцами написаны на них. Кольца, что росли из лета в лето, Сосчитал я все до одного: Это — зрелость дерева, вот это — Юность тонкоствольная его. Ну, а детство где же? В середину, В самое заветное кольцо, Спряталось и стало сердцевиной Тонкое смешное деревцо. Ты — отец. Так пусть же детство сына Не пройдет перед тобой, как сон. Это детство станет сердцевиной Человека будущих времен. 1954
Виктор Боков
«Отыми соловья от зарослей…»
Отыми соловья от зарослей, От родного ручья с родником — И искусство покажется замыслом, Неоконченным черновиком. Будет песня тогда соловьиная Будто долька луны половинная, Будто колос, налитый не всклень. А всего и немного потеряно — Родничок да ольховое дерево, Дикий хмель да прохлада и тень! 1954
Константин Ваншенкин
Сердце
Я заболел. И сразу канитель: Известный врач, живущий по соседству, Сказал, что нужно срочно лечь в постель, Что у меня весьма больное сердце. А я не знал об этом ничего. Какое мне до сердца было дело? Я попросту не чувствовал его, Оно ни разу в жизни не болело. Оно жило невидимо во мне, Послушное и точное на диво. Но все, что с нами было на войне, Все сквозь него когда-то проходило. Любовь, и гнев, и ненависть оно, Вобрав в себя, забыло про усталость. И все, что стерлось в памяти давно, Все это в нем отчетливым осталось. Но я не знал об этом ничего. Какое мне до сердца было дело? Ведь я совсем не чувствовал его, Оно ни разу даже не болело. И, словно пробудившись наконец, Вдруг застучало трепетно и тяжко, Забилось, будто пойманный птенец, Засунутый, как в детстве, под рубашку. Он рвался, теплый маленький комок, Настойчиво и вместе с тем печально, И я боялся лечь на левый бок, Чтобы его не придавить случайно… Светало… За окошком, через двор, Где было все по-раннему пустынно, Легли лучи. Потом прошел шофер И резко просигналила машина. И стекла в окнах дрогнули, звеня, И я привстал, отбросив одеяло, Хоть это ждали вовсе не меня И не меня сирена вызывала. Открылась даль в распахнутом окне, И очень тихо сделалось в квартире. И только сердце билось в тишине, Чтоб на него вниманье обратили. Но гул метро, и дальний паровоз, И стук буксира в Химках у причала — Все это зазвучало, и слилось, И все удары сердца заглушало. Верней, не заглушало, а в него, В певучий шум проснувшейся столицы, Влились удары сердца моего, Что вдруг опять ровнее стало биться. Дымки тянулись медленно в зенит, А небо все светлело и светлело, И мне казалось — сердце не болит, И сердце в самом деле не болело… …Ты слышишь, сердце? Поезда идут. На новых стройках начаты работы, И нас с тобой сегодня тоже ждут, Как тот шофер в машине ждет кого-то. Прости меня, что, радуясь, скорбя, Переживая горести, удачи, Я не щадил, как следует, тебя… Но ты бы сердцем не было иначе. 1952
Сергей Васильев
Голубь моего детства
Прямо с лёта, прямо с хода, поражая опереньем, словно вестник от восхода, он летит в стихотворенье. Он такой, что не обидит, он такой, что видит место, — он находит для насеста самый лучший мой эпитет. И ворчит, и колобродит, и хвостом широким водит, и сверкает до озноба всеми радугами зоба. Мне бы надо затвориться, не пускать балунью-птицу, но я так скажу: ни разу птицам не было отказу! С милым гостем по соседству любо сердцу и перу!.. Встань, далекий образ детства, белый голубь на ветру. …Было за полдень. В ограду на саврасом жеребце въехал всадник с мутным взглядом на обветренном лице. Всадник спешился. Оставил у поленницы коня и усталый шаг направил сразу прямо на меня. И, оправя лопотину[1], он такую начал речь: «Понимаешь, парень, в спину угодила мне картечь. Понимаешь… мне того… Плоховато малость. Понимаешь… жить всего ерунду осталось. Воевал я не за этим!..» Он придвинулся ко мне, и я в ужасе заметил кровь на раненой спине. Я — от страха в палисадник, пал в крыжовник и реву… Только вижу: бледный всадник опустился на траву. Только вижу, как баранья шапка валится на чуб, только слышу, как страданья улетают тихо с губ. Мне, конечно, стало горько, стало тягостно до слез — я к нему из-за пригорка, побеждая страх, пополз. «Понимаю, — говорю,— понимаю дюже… Может, спину, — говорю,— затянуть потуже? Понимаю, — говорю, — но куда ж деваться?» (Говорю, а сам горю — не могу сдержаться.) Теребя траву руками, всадник веки опустил и, тяжелую, как камень, чуя смерть, заговорил: «Ты челдон, и я челдон. Оба мы челдоны… Положи свою ладонь на мои ладони. Слышишь, сполохи гудут по всему заречью — беляки по нашим бьют рассыпной картечью. На семнадцать верст окрест белые в селеньях, так что, кроме этих мест, нашим нет спасенья. Я, родной мой, прискакал на заимку эту, чтобы дать своим сигнал, если белых нету. Мы бы стали по врагу бить из-за прикрытья… Понимаешь, не могу дальше говорить я». Было душно. К придорожью медом веяло с гречих. Всадник вздрогнул страшной дрожью, отвернулся — и затих. Я, конечно, понял сразу то, что он не досказал. И решил, как по приказу: надо выбросить сигнал! Я — домой. Комод у входа. Открываю я комод! Вижу: в ящиках комода — свалка, черт не разберет! В верхнем пусто. В среднем тесно. В нижнем? В ворохе тряпья теткин шелковый воскресный полушалок вижу я! Мне не жалко полушалка — разрываю пополам! Полушалка мне не жалко… На чердак бегу. А там со своей подругой вместе, боевой и злой на вид, на березовом насесте голубь мраморный сидит! «Что ж! — кричу, — послужим, дядя! Повоюем на лету!» И, багровый клок приладя к голубиному хвосту, я свищу: «Вали на волю!» И пошел винтить трубач по воздушному по полю, по кривой рывками вскачь! То петлями, то кругами, то в разлете холостом! И багровый шелк, как пламя, За его густым хвостом. То на выпад, то на спинку, то как ястреб от ворон!.. Вихрем прибыл на заимку партизанский эскадрон. Солнце падало. Смеркалось. Скрылись белые за мыс. Восемь раз разбить пытались — восемь раз стекали вниз. Над заимкой тучи плыли. У заката на виду люди всадника зарыли под калиною в саду. И поставили подсолнух у него над головой. И не дрогнул тот подсолнух, и стоял, как часовой. А когда дневное лихо заступили тьма и тишь, эскадрон ушел по тихой дальним бродом за Иртыш. И не мог я наглядеться На подсолнух ввечеру. О далекий образ детства белый голубь на ветру! 1934
Евгений Винокуров
Синева
Меня в Полесье занесло. За реками и за лесами Есть белорусское село — Все с ясно-синими глазами. С ведром, босую, у реки Девчонку встретите на склоне. Как голубые угольки, Глаза ожгут из-под ладони. В шинельке — видно, был солдат! — Мужчина возится в овине. Окликни, он поднимет взгляд, Исполненный глубокой сини. Бредет старуха через льны С грибной корзинкой и с клюкою, И очи древние полны Голубоватого покоя. Пять, у забора, молодух — Судачат, ахают, вздыхают. Глаза — захватывает дух! — Так синевой и полыхают. Девчата? Скромен их наряд, Застенчивые чаровницы, Зардевшись, синеву дарят, Как драгоценность, сквозь ресницы. 1955
Андрей Вознесенский
Параболическая баллада
Судьба, как ракета, летит по параболе Обычно — во мраке, и реже — по радуге. Жил огненно-рыжий художник Гоген. Богема, а в прошлом торговый агент. Чтоб в Лувр королевский попасть из Монмартра, Он дал кругаля через Яву с Суматрой! Унесся, забыв сумасшествие денег, Кудахтанье жен, духоту академий. Он преодолел тяготенье земное. Жрецы гоготали за кружкой пивною: «Прямая — короче, парабола — круче. Не лучше ль скопировать райские кущи?» А он уносился ракетой ревущей Сквозь ветер, срывающий фалды и уши, И в Лувр он попал не сквозь главный порог — Параболой гневно пробив потолок! Идут к своим правдам, по-разному храбро, Червяк — через щель, человек — по параболе. Жила-была девочка рядом в квартале. Мы с нею учились, зачеты сдавали. Куда ж я уехал! И черт меня нес Меж грузных тбилисских двусмысленных звезд! Прости мне дурацкую эту параболу. Простывшие плечики в черном парадном… О, как ты звенела во мраке вселенной Упруго и прямо — как прутик антенны! А я все лечу, приземляясь по ним — Земным и озябшим твоим позывным, Как трудно дается нам эта парабола!.. Сметая каноны, прогнозы, параграфы, Несутся искусство, любовь и история — По параболической траектории! В сибирской весне утопают калоши… А может быть, все же прямая — короче? 1959
Александр Гатов
Встреча
Хотя миновало полвека, Я помню ту встречу, тот поезд, В котором восставших матросов Судить из Одессы везли. Я с мамой в толпе на перроне, На харьковском душном вокзале. В руках у нас красные астры, И боль и тревога в сердцах. Товарных вагонов оконца В железных решетках; за ними Простые крестьянские лица, Усталы, небриты они… И золотом на бескозырках — «…Потемкин Таврический». Люди, Поднявшие красное знамя! «Герои», — я слышу вокруг. И вот через головы стражи Цветы полетели в оконца. И жесткие руки в оковах Обратно бросают цветы. И радость в глазах у матросов: — Спасибо! Товарищи! Братья! — А стражники курят спокойно: Цветы, мол. Не бомбы. Пускай… Гудок паровоза. Вагоны Осями скрипят, шевелятся. На север, где будет расправа! — Прощайте! Мужайтесь, друзья! — Держу я ту астру, что бросил Потемкинец через решетку — Усатый, с бровями ржаными, С огнем и смешинкой в глазах. И долго хранил я подарок. И, в бурях Октябрьских встречая Матросов с оружьем, в бушлатах, В их грозные лица смотрел. Казалось, что встречу я друга, Который ребенку когда-то, Мне бросил ту красную астру — Дар сердца и мужества зов. 1955
Михаил Годенко
Лучшее имя
Ты ножками сучишь кривыми, Лепечешь что-то иногда… Как назову, Какое имя Тебе вручу на все года? Есть много их — Хороших, разных. Какое выбрать? Помоги. Одни веселые, как праздник, Другие — буднично строги. Одни всем миром володеют, Другие, что ручей, скромны. Одни тускнеют и бледнеют, Уйдя в глубины старины. Другие, вырвавшись оттуда, Опять сверкают, как родник. Есть имя — песня, имя — чудо, — Какое выбрать мне из них? Новейших есть имен немало, Есть выходцы из дальних стран… Я одарю тебя, пожалуй, Коротким именем Иван. Оно всех ближе, Всех роднее. В нем сила русская и ум, В нем сказки деда-чародея, Колосьев звон, Дубравы шум. В нем океана гул, В нем сеча И пахаря нелегкий шаг, Большое сердце человечье И правде верная душа. В нем Пресня стойкая, И Зимний, И волжский взнузданный поток… Достойное я выбрал имя, Не урони его, сынок! 1957
Виктор Гончаров
Раздумье
Мне кажется, я в сотый раз рожден, А вспомнить не могу Те, прежние свои существованья, Но что-то все же знаю я, И это «что-то» здесь, в моей груди, Живет, ворочается, тяжело вздыхает. Припомнить что-нибудь? Нет, это безнадежно, Вот разве только сны. Они меня измучили — Одно и то же снится каждый раз. Одно и то же… Будто на скале я высек мамонта. И сотни две людей, одетых в шкуры, Гортанным криком славили меня. Предела их восторгу не было. И то, что я не смог изобразить На каменном холсте, Воображение людей дорисовало. Царапина художника на камне Для них была открытием вселенной, И люди видели, Как билось солнце на бивне мамонта, Как кровь течет из мамонтовых ран И как из глаз затравленной чудовищной горы Стекают каменные слезы мамонта, Беспомощности слезы… Я славил человека. Он стал сильнее зверя. Далекий сон, он радует меня. И люди в шкурах, Люди в рваных шкурах… Я жил когда-то, жил когда-то я! Припомнить что-нибудь?.. Вот разве только сны… Сикстинская капелла. Дивный свет, Расписан мною потолок и стены. Художник я. Старик уже, старик… Шесть лет последних Отдал я этой росписи. И суд господний, Страшный суд идет. Все жизненно До ощущенья боли — И ад и рай, И божья неподкупность. А то, что я не смел изобразить, Воображение людей дорисовало, И славила толпа Мой многолетний труд Художника, Увидевшего в боге человека! Я жил когда-то, жил когда-то я! Что будет сниться мне из этой жизни? Что? Скала… самой природой, Дождями, солнцем, холодом, ветрами Изображен встающий человек. Я как художник Освободил его от злых нагромождений, Все сдержанно, Все грубо, Ощутимо, В намеке все, Предельно скупо все! А то, что я не стал изображать, Воображение людей дорисовало. Величием своим испуган человек. Он поднимается. Он удивлен собой. Из рук его летят ночные звезды — Росинки светлые, В безвременье! В бесчисленность светил! За много, очень много километров Он видится таким богатырем, Перед которым бог — ничтожество, Перед которым — бога нет. А люди дорисовывают сами Свое величие. И гордость за собственное «я» Горит в глазах людей. И каждый понимает, что он велик И прост, И неподкупен И горд собой, И мир в его руках! Победа человека над собой Мне будет сниться, Когда в сто первый раз Я появлюсь на свет И вновь возьму резец или палитру, Чтобы из гор, из рек, из звезд ночных Воссоздавать черты сынов земли, Чтобы резцом и светом Славить человека! …Мне кажется, я снова буду жить. 1961
Владимир Гордиенко
Атака
Помню только о том, как в солдатской цепи разноликой я горланил «ура!» и сорвал себе голос от крика. О, когда б не оно — громовое российское слово, нам бы лечь и молчать перед силой огня ножевого. Жаль, что так и не смог проследить я за каждой деталью, устремившись вперед через поле, побитое сталью. Но в горелой деревне, которую мы штурмовали, востроглазый мальчишка скрывался в каком-то подвале. И сквозь толщу стены из удачно отысканной щели мальчуган рассмотрел то, что мы различить не успели. Желваки он приметил на вражеских лицах смятенных, нервный тик офицера и бледность его подчиненных. Нашу злость разглядел и увидел, как слева и справа люди падали, вздрогнув, на быстро буревшие травы. Я же мчался вперед, поглощенный движеньем всецело. Помню только «ура!», что гремело, гремело, гремело. Помню только «ура!». Вы меня извините за это. Однотонность такая, увы, не заслуга поэта. Не большая беда, если крик тот забудется даже, стал мальчишка мужчиной и все подетальней расскажет. Впрочем, не было б слов, да и сам бы он выжил едва ли, если б мы в свое время натужно «ура!» не кричали. 1959
Юрий Гордиенко
Рикша
Трубил, трубил, трубил рожок, двоились уличные дали, дымясь, асфальт подошвы жег, мелькали стертые сандальи, холодным потом рикша мок и целый день, в тоске ли, в злобе ль, бежал… и убежать не мог из полированных оглобель. 1946
Сергей Городецкий
Горюшко
Без призора ходит Горе От одной избы к другой, И стучит в окно к Федоре, Старой сватье дорогой: — Отвори, Федорушка, Отвори скорей! Это я тут, Горюшко, Плачу у дверей. — Нет с Федорой разговора, Ты мне, Горе, не родня! Хлеба горы, денег ворох Получила с трудодня. Горе шасть в другую хату, Где в окошках шум и свет, И стучится в двери к свату, Другу прежних, горьких лет: — Приюти, Егорушка, Сватьюшку свою! Это я тут, Горюшко, У дверей стою! У Егора с Горем ссора: — Уходи от хаты прочь! За колхозного шофера Выдаю я замуж дочь. Горе плачет, пот струится По костлявому лицу, И в окно оно стучится К многодетному отцу: — Отвори, Сидорушка, Пропусти в жилье! Ты ведь помнишь Горюшко Вечное свое! — В Красной Армии три сына. В школу отдал дочек трех. Тут седьмые октябрины! Не марай ты мой порог! — Что с народом приключилось? Не видало отродясь!..— Горе лужицей расплылось, Солнце высушило грязь. 1937
Николай Грибачев
Своему сердцу
Сердце мне сказало: я устало, Не кори меня и не суди, Вспомни, как нас в жизни помотало, Глянь, какие дали позади. Пусть тебя не соблазняют схватки, Не влекут бессонные дела — Знаешь сам, что нервы не в порядке, Что в крови убавилось тепла. Что хотел бы к тем, кто помоложе, Да не можешь дотянуться в ряд. Сдал, видать, отяжелел, похоже, В землю стал расти, как говорят… Сердце, ты напрасно разболталось, Хоть и нету дыма без огня; Подожди, повремени-ка малость, Помолчи и выслушай меня. Не святой глупец и не ханжа я, И какая б ни была она, Жизнь моя мне вовсе не чужая, А своя, и позарез нужна. Только как ты ни кричи об этом И в какой ни уличай вине, Не хочу тащиться за кюветом, От большой дороги в стороне. Не могу стоять затылком к бою, Перед новым делом быть в долгу, С ненавистью давней и любовью — Плачь не плачь — проститься не могу. На усталость жалобой моею, Выходом из строя хоть на миг Огорчить друзей моих не смею И врагов порадовать моих. Значит, бейся, сколько можешь биться, А когда почувствуешь беду, Не проси меня остановиться — Можешь разрываться на ходу!.. 1943–1955
Евгений Долматовский
Дело о поджоге рейхстага Ты помнишь это дело о поджоге Рейхстага? Давний тридцать третий год… Огромный Геринг, как кабан двуногий, На прокурорской кафедре встает. Еще не взят историей к ответу, Он хочет доказать неправду свету: «Рейхстаг большевиками подожжен!» Но вот пред всеми — смуглый, чернобровый — Встал подсудимый. Чистый и суровый, Он в кандалах, но обвиняет — он! Он держит речь, неистовый болгарин. Его слова секут врагов, как жгут. А воздух так удушлив, так угарен — На площадях, должно быть, книги жгут. …В тот грозный год я только кончил школу. Вихрастые посланцы комсомола Вели метро под утренней Москвой. Мы никогда не видели рейхстага. Нас восхищала львиная отвага Болгарина с могучей головой. Прошло немало лет. А в сорок пятом Тем самым, только выросшим, ребятам Пришлось в далеких побывать местах. Пришлось ползти берлинским зоосадом… «Ударим зажигательным снарядом!» «Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!» Прекрасный день — тридцатое апреля. Тяжелый дым валит из-за колонн. Теперь — не выдумка — на самом деле Рейхстаг большевиками подожжен! 1947
Николай Доризо
Баллада о смеющемся мальчике
Косы, заплетенные короною, Ни морщинки на высоком лбу… Принесли ей с фронта похоронную — Вдовью, безысходную судьбу. Ахнула, потом заголосила, Тяжело осела на кровать, Все его, убитого, просила Пожалеть детей, не умирать. Люди виновато подходили, Будто им в укор ее беда. Лишь один жилец во всей квартире Утром встал веселый, как всегда. Улыбнулся сын ее в кровати, Просто так, не зная отчего. И была до ужаса некстати Радость несмышленая его. То ли в окнах сладко пахла мята, То ли кот понравился ему, — Только он доверчиво и свято Улыбался горю своему… Летнее ромашковое утро. В доме плачет мать до немоты. Он смеялся, значит, это мудро, Это как на трауре цветы!.. И на фронте, средь ночей кромешных, Он таким вставал передо мной — Краснощекий, крохотный, безгрешный, Бог всесильной радости земной. Приходил он в тюрьмы без боязни На забавных ноженьках своих, Осенял улыбкой перед казнью Лица краснодонцев молодых. Он во всем: в частушке, в поговорке, В лихости народа моего. Насреддин и наш Василий Теркин — Ангелы-хранители его!.. 1957
Иван Доронин
Весенняя любовь
Ой, цвети, Цвети, кудрявая рябина, Наливайтесь, грозди, Соком вешним. Я на днях, На днях у дальнего овина Целовалась С миленьким нездешним! Все было хорошо, Так хорошо — И блузы синий цвет, И запах тополей. Он из города, Ко мне пришел, Я — с полей! Он сказал: «Вернулся я к покосу, Будем травы На лугах косить…» И все гладил, Гладил мою косу, На руках По ржам меня носил! Ой вы, ржи, Зеленые вы ржи, Мне бы с вами жить, Озелениться мне бы! Я люблю смотреть, Как ваша ширь дрожит Под солнечною гладью Неба. Жаворонок, Выше, Громче, Громче, Выше надо мной! Сердце просит, Сердце хочет Захлебнуться Майскою волной! Знаю, Скоро На широкой ниве Будут косы В золоте звенеть. На деревне Нет меня красивей, На деревне Нет меня дельней! Ой, цвети, Цвети, кудрявая рябина, Наливайтесь, грозди, Соком вешним. Я намедни, Я намедни у овина Целовалась С миленьким нездешним! 1921
Андрей Досталь
Ты меня сделай красивой
Я пришел Из озерного края, Эту землю Всем сердцем любя. А земля, Она словно живая, Просит И молит тебя: — Человек! Ты одень Меня парками, Легкой, Шумящей листвой. — Человек! От пустынь Мне жарко, Ты наполни их Светлой водой. — Человек, Я затерта льдами, Поднимись, Растопи их вокруг. Чтобы льды Зацвели садами, Зашумели На талом ветру… — Человек! Я отдам тебе силу Своих гор, Своих недр, Своих рек. Только ты меня Сделай красивой, Только ты меня Сделай счастливой. Ведь на то Ты и есть Человек! 1957
Павел Дружинин
Про луну
Слыхал я всякие слова О том, что будет и что было, И что луна давно мертва, И что она давно остыла. Пусть так. Но я люблю луну, И чувство к ней мое добреет. И я не ставлю ей в вину, Что нас луна совсем не греет. Светла, кругла. И я про то Одно могу сказать — ответить: Спасибо ей уж и за то, Что иногда ночами светит. И как становится свежо, Когда, катясь с небесной кручи, Луна серебряным ножом Разрежет сумрачные тучи. Люблю меж каменных громад По тихим переулкам шляться И за углами невпопад С луной наедине встречаться. Смотря на этот яркий круг Невозмутимым детским оком, Я иногда припомню вдруг О невозвратном и далеком. О нежном лепете весны, О том, что в юности случалось, Когда в сиянии луны Со мною милая встречалась. Была любовь, была весна, И кто бы мог поверить в это, Что чародейница-луна — Давно остывшая планета! 1935
Юлия Друнина
Зинка
1 Мы легли у разбитой ели. Ждем, когда же начнет светлеть. Под шинелью вдвоем теплее На продрогшей, гнилой земле. — Знаешь, Юлька, я — против грусти, Но сегодня она не в счет. Дома, в яблочном захолустье, Мама, мамка моя живет. У тебя есть друзья, любимый, У меня — лишь она одна. Пахнет в хате квашней и дымом, За порогом бурлит весна. Старой кажется: каждый кустик Беспокойную дочку ждет… Знаешь, Юлька, я — против грусти, Но сегодня она не в счет. Отогрелись мы еле-еле. Вдруг приказ: «Выступать вперед!» Снова рядом, в сырой шинели Светлокосый солдат идет. 2 С каждым днем становилось горше. Шли без митингов и знамен. В окруженье попал под Оршей Наш потрепанный батальон. Зинка нас повела в атаку. Мы пробились по черной ржи, По воронкам и буеракам Через смертные рубежи. Мы не ждали посмертной славы — Мы хотели со славой жить. …Почему же в бинтах кровавых Светлокосый солдат лежит? Ее тело своей шинелью Укрывала я, зубы сжав… Белорусские ветры пели О рязанских глухих садах. 3
