ОН. Отчего же. Правда, я не знаю, можно или нельзя. Но все же интересно, что он пересказывал. Прямо захватывающе интересно.
ОНА. А что там интересного. Вы же сами все знаете.
ОН. Но ведь Евгений Антонович человек артистичный, и рассказы, наверно, захватывающие были? А? Небось, насочинил с три короба? А вы и поверили.
ОНА. Да нет, он рассказывал очень обыденно, просто все, как было. Когда ему в следующий раз идти. Мы уж шутить даже начали: как на встречу с любовницей спешит.
ОН. С любовницей? Интересно.
ОНА. Да, с любовницей.
ОН. С любовницей? (Смеется.) Прямо так и говорил. Ну, наглец. (Смеется.)
ОНА. Да. (Тоже смеется.) Вы уж извините. С любовницей.
ОН (продолжает смеяться). Да что же мне извинять. Значит, с любовницей? Ишь ты.
ОНА (продолжает смеяться, но не очень уверенно). С любовницей, а что, может, мне не надо было вам говорить, но я думала, что вы такой.
ОН. Что вы, что вы, Елизавета Сергеевна. Я не о том. (Перестает смеяться, молчит, а потом серьезно, даже участливо.) А ведь я его, Елизавета Сергеевна, не вызывал.
ОНА. Как это? Он точно говорил, что к вам.
ОН (издали, легонько, что сначала не понять, но потом становится абсолютно ясно, снова начинает изображать стройный и обольстительный ход соседки). Помилуй вас Бог, Елизавета Сергеевна! Я же вам объяснил, даже теоретическую базу, можно сказать, подвел, может, и не столь умело, но все-таки, что я вас вызвал для вполне определенного дела, исключительно для дела, вызвал как автор, если можно так выразиться, то есть хотел с вами… (Соседка продолжает идти.) А прочих я даже и права никакого не имею вызывать. Кто я? Что я? Я своим делом занимаюсь. А ведь ваш муж, Елизавета Сергеевна (соседка продолжает идти), мужчина видный, независимый, кто я для него, он сам кого хочешь может вызвать! Да что вызвать! К нему побегут! Вы же знаете, Елизавета Сергеевна (соседка продолжает идти), женщины его прямо издалека… (Елизавета Сергеевна растерянно поначалу слушает его, в то же самое время с нарастающим вниманием следя за неумолимым ходом стройной соседки к ее единоутробному мужу, Евгению Антоновичу, сначала сомневаясь, но постепенно прозревая, утверждаясь в своем прозрении, расширяя глаза, уже почти не слушая воркование Дмитрия Александровича, что-то бормоча себе под нос, не то: «Как же это?», не то: «Да, нет же!», не то: «Но ведь!» Так она вживается, вживается в происходящую на столе акцию предательства, потом хватает пресс-папье и с дикой силой опускает его на стол прямо перед самой соседкой, поперек ее хода.)
ОНА. Перестаньте! Перестаньте!
ОН (отдергивая руку и дуя на нее, на руку. Улыбается). Ой, ой. Чуть не убили соседку. А вы это можете. Теперь я вижу, что можете. И правильно. Убили бы и за дело. За дело (по-прежнему улыбаясь, встает и уже своим собственным шагом продолжает грациозное движение соседки). Убили бы – и за дело. И правильно. Правильно. Так и надо. (Елизавета Сергеевна заворожено следит за ним, когда он заходит за ее спину. Она следит сначала через правое плечо, потом, когда он уходит от нее влево, за спину, чуть даже в глубь сцены – она следит за ним через левое плечо, притом не выпуская из своей правой руки пресс-папье: медленно поднося его к груди и прижимая к себе.)
ОН (по-прежнему соседка). Ну вот. Я пришла (оборачивается к Елизавете Сергеевне и ждет от нее ответа). Ну вот, я пришла. Ну же. (Елизавета Сергеевна замерла, следит за ним, но не понимает, чего Дмитрий Александрович ждет от нее.) Отвечайте же. Ну вот, я пришла.
ОНА (не своим, в смысле своим, но очень уж не похожим на свой обычный голос голосом). Что отвечать?
ОН (голосом, совсем немного отличающимся от голоса соседки, то есть его голоса, изображавшего соседку, теперь голос чуть отличается, но ровно настолько, чтобы не выйти полностью из образа). Вам лучше знать, что он говорит.
ОНА. Он? Кто он? Ах, да. Он. Он. Он говорит. (Проводит левой рукой по лбу, затем ведет ее ото лба к углу рта, там рука и застывает.) Он отвечает. Да, да. Отвечает. Проходи, проходи. давай, помогу раздеться.
ОН. Раздеться? Ха-ха. Что? Сразу же халат снимать?
ОНА. Ах да, да. Она же в халате.
ОН. В синем таком, махровом.
ОНА. Да, да. В синем. Проходи в комнату. Чаю хочешь?
ОН. А Лизка-то твоя где? Опять загуляла? Хороша.
ОНА. Кто? Ах да, да. Ее нет, проходи, не бойся.
ОН. Я и не боюсь. Еще не хватало бояться. Не боюсь я, а устала, устала, понимаешь. Устала. Скрываться, унижаться. Господи. Лебезить, притворяться – перед кем! Было бы перед кем! Перед Лизкой!
ОНА. Опять ты об этом. Надоело. Замолчи.
ОН. Ну что вы так грубо? Помягче, поласковей.
ОНА. Нет, он всегда так говорит.
ОН. Ну, раз всегда, так и ладно. Тебе не хочется слушать, а я устала! Устала! Я не могу так больше! Это же отвратительно! И Лизка твоя!
ОНА. Почему моя?
ОН. А чья же она? Моя, что ли? Дура же, дура. Дура! И бездарь. Вон из театра поперли.
ОНА. Ну, бездарь. Ну, поперли. Что же, я виноват, что ли.
ОН. Я и говорю. На тебе все и выезжает. Ну и бездарь! Не видеть, как под твоим носом муж с другой бабой… И я тоже хороша. Связалась! Надоело. Решай, либо я, либо она. Ой, эта собака! Чуть не наступила! (Дмитрий Александрович изображает, как соседка ногой пинает собаку.) У вас ведь терьерчик?
ОНА. Да, терьерчик.
ОН. Арамисом зовут, то есть Атосом, Атос, да?
ОНА. Атос.
ОН. Вот видите. А она его ножкой р-р-раз! А он и говорит: зачем ты собаку? Ну да, собаку ты больше всех любишь, больше Лизки, да и больше меня. Да, да, больше! А он ведь действительно собачку любит.
ОНА. Любит.
ОН. Вот-вот. Любит. И больше вас, а больше Катеньки – это уж точно.
ОНА. Что Катенька?
ОН. А что Катенька? Чужая дочка. Что она ему? Тьфу ведь. Чужая.
ОНА. Но ведь…
ОН. Одна надежда на тещу, на мать вашу то есть. Да с утра кто-то позвонил неожиданно, и она ушла. Вы ведь с матерью живете?
ОНА. Да, с мамой. Она утром ушла.
(Тут я должен сделать одно замечание. Собственно, можно было и перерыв бы сделать, ведь идет уже двадцать первая страница, печатаю я тесно и по пересчету на сценическое время, минут сорок пять что-нибудь. Но перерыв делать опасно, еще разойдутся все, да и не вернутся, а Елизавета Сергеевна – так первая. Нет, перерыв делать опасно, лучше сделаем замечание. Это вовсе не ремарка, а именно замечание. Действие тем временем так идет, а это замечание вроде бы в другом пространстве, его для действия и действующих лиц, да и для зрителей вроде бы и не существует, для них это как другой, загробный, что ли, мир, другое измерение, антимир, платоновский мир идей, мировая идея, что ли. Так вот. Я написал, что Елизавета Сергеевна живет со своей матерью и, соответственно, с тещей Евгения Антоновича. А на деле, мать Елизаветы Сергеевны живет от нее отдельно, не знаю где, но отдельно. Она приезжает, конечно, к дочери, с Катенькой погулять, помочь по хозяйству, но живет – отдельно. А я ведь уверял, что все здесь доподлинно. И вот теперь, по неумолимой воле проклятого сочинительства, попал я в ситуацию, где и сам не знаю, что здесь доподлинного и что же будет дальше. Ну, в смысле, как сочинитель, я, наверное, все-таки отчасти догадываюсь, но как автор задуманной акции оказываюсь перед лицом неустранимой неясности, нереальности. И тут становится вдвойне неясно: неясно, что же все-таки будет дальше, да к тому же неясно, зачем это отступление, не имеющее никакого отношения к действию, в котором, в конце концов, можно было бы и принять на веру, что мать Елизаветы Сергеевны, теща Евгения Антоновича, живет вместе с ними. Но все становится вполне ясным, если сознаться, что я вовсе не верю не в то, что мать Елизаветы Сергеевны, теща Евгения Антоновича, живет вместе с ними, а в то, что все, мной написанное, будет когда-либо представлено на сцене. Единственно, что будет, так это мое посещение Елизаветы Сергеевны, когда я приду к ней в гости и спрошу: «А хотите, Елизавета Сергеевна, я вам про вас же пьесу, мной написанную, прочитаю?» А она ответит: «Конечно, конечно. И прямо сейчас». – «Сейчас – так сейчас». Стану я читать и дойду вот до этого места и она скажет мне: «Дмитрий Александрович, вы же сказали, что все здесь взаправду, как у меня в жизни есть». – «Конечно, конечно, – поспешу ответить я, – все как у вас в жизни, Елизавета Сергеевна. В этом-то и есть суть моего текста». А она скажет: «А ведь мама, Дмитрий Александрович, со мной не живет». А я отвечу: «Да, Елизавета Сергеевна, но я этого просто не знал. Помните, Елизавета Сергеевна, на дне рождения Николая Юрьевича Климантовича мы сидели рядом и я еще спросил вас: «Елизавета Сергеевна, а ваша мама с вами живет?» А вы ответили: «Нет, Дмитрий Александрович. А зачем вам это?» А я сказал, что пишу пьесу такую, вроде как и не пьесу, где вся правда про вас и про меня. «Нет, – сказали вы, Елизавета Сергеевна, – мама со мной не живет». Да было уже поздно, Елизавета Сергеевна, я уже написал.)
(Дмитрий Александрович продолжает на глазах у Елизаветы Сергеевны и зрителей, хотя явно не для них, изображать соседку.)
ОН. Ну вот. Мать ушла. А Евгений Антонович говорит Катеньке: «Пойди погуляй. На улице солнышко, детишки играют». А она: «Не хочу». А он уже раздраженно: «Иди гулять, говорю!» А она в слезы: «Не хочу!» А тут звонок в дверь. Он хватает Катеньку, тащит в ванную, а она плачет и кричит: «Мама! Мама!»
ОНА (с дрожью в голосе). Мама?
ОН. Ну да. Мама! Мама! Он её запихивает в темную ванную, запирает, а она колотит ручонками в дверь и кричит: «Мама! Мама!»
ОНА. Мама! Мама!
ОН. Мама! Мама! Тут входит соседка. Она и говорит: «Как ты можешь это все терпеть? Не понимаю! Уму непостижимо! Лизка-дура, девка-дура, да и мать – старая дура. Слушай, она что сумасшедшая, как в дверь колотит. Вся в мать. Идиотка. Ведь чужая. И не любит тебя. Зверем смотрит». – «Замолчи». – «А что, неправда?» – «Замолчи!» А Катенька все колотит ручонками в дверь и кричит: «Мама! Мама!» Ну он уже разъяряется и орёт: «Я сейчас убью ее!» (Во время последних слов Елизавета Сергеевна тихо встает, медленно поднимает пресс-папье и, держа его высоко занесенным на вытянутой, словно закостеневшей руке, она начинает приближаться к стоящему к ней спиной Дмитрию Александровичу. Она шепчет: «Гадина! Гадина!»)
ОН (делая вид, что не замечает ее, но по спине, по напрягшимся голове и шее, по напрягшемуся голосу, по дыханию, по сглатыванию слюны, по острому запаху пота, вдруг ставшему исходить от него, ясно чувствуется, что он чует ее приближение). Ах, Женечка, ты же устал, устал! Она тебя замучила, бедного. А Катенька все кричит: «Мама! Мама!» Женечка, она же дура, дура, и бездарь, она не стоит тебя. И грязнуха. В квартире вечно все раскидано, немыто, нестирано. Ты вечно некормлен, замучен. А он отвечает: «Да, да! Да! Да! Я устал! Господи! Как я устал! Как я устал от Катьки, от Лизки. Господи! Оленька!»
ОНА (замирает, занеся пресс-папье над его головой). Оленька? Какая Оленька?
ОН. Оленька! Я устал! Устал!
ОНА. Какая Оленька?
ОН. Я устал, устал от всего?
ОНА (медленно опускает пресс-папье и дотрагивается до его рукава). Какая Оленька? Она же не Оленька.
ОН (уже прямо-таки в истерике). Я устал! Устал. Я уйду от нее!
ОНА (уже дергает его за рукав). Какая Оленька? Ее же Валька зовут. Та, которая наверху. Какая Оленька? Веселова?
ОН (стоит некоторое время в молчании, только видно, как наливаются кровью его шея и виднеющиеся части лица. Затем он резко оборачивается и кричит в ярости). Че-е-ерт! Че-е-ерт побери! (Хватает ее за руки, трясет, тащит куда-то, она вырывается, они оба что-то кричат невнятное, непонятное, несусветное, она вырывается, кидает в него его же пресс-папье, он стремительно и легко увертывается; прямо по-звериному. Он бежит за стол, стоит, упершись в него руками, тяжело дышит. Она в то же самое время тоже подбегает к столу, тоже упирается руками, так что их головы почти соприкасаются, и постороннему зрителю они напоминают двух микенских львов, ставших передними лапами на какие-то возвышения, а задними сильно упирающихся в каменистую почву Эллады, кстати, тоже родины и трагедии. Они тяжело дышат в лицо друг другу. Молчат. Успокаиваются. Она садится, прячет лицо в руки. Он тоже садится, безвольно откидывается на спинку стула. Сидят молча. Молчат. Снова молчат. Еще раз молчат.)
ОН. Черт побери! Невероятно! Невероятно! (Мотает головой, она молчит.) Невероятно! Нет, с женщинами нельзя иметь дела! Ужас какой-то! (Елизавета Сергеевна не реагирует.) Нет! Нет! Они никогда не поднимутся до настоящего дела. Тут самый решающий момент, а у них ребенок не кормлен! Картошка там нечищена! Прыщик там на губе! Прическа там испортилась! Нет! Нет! Женщины никогда не смогут совершить настоящего поступка!
ОНА (успокоившись, усталым и почти безразличным голосом). А зачем тогда женщину пригласили? То есть вызвали?
ОН (снова вскипая). Вызвал! Пригласил! Черт побери! Вы хоть что-нибудь понимаете?
ОНА. А что мне понимать? Это вы должны понимать!
ОН. Вот, вот именно! Зачем ей понимать! А чушь городить ей есть зачем! Кто же убивает мужчину? Кто? По сути? А мне не характер нужен! Не актерства разные! Ох да ах! Дама с камелиями! Риголетто! Люби меня как я тебя! Мне суть нужна! Понимаете! Суть! Это-то хоть понимаете?
ОНА. Понимаю, понимаю. Что же вы тогда увернулись? А? Подставили бы голову – вот и было бы то, что вам надо. Суть, как вы говорите.
ОН. О-о-о! Господи! Люди же смотрят!
ОНА. Вот как раз и увидели бы. Смерть на сцене!
ОН. Нет, она не понимает! Она не понимает!
ОНА. Да понимаю, понимаю.
ОН. Да не понимаете же!
ОНА. Понимаю, понимаю – увернулись.
ОН. Нет, не увернулся! Нет, совсем даже не увернулся. Ну, в смысле, увернулся, но ведь люди же смотрят! Они же подумают, что я вас схватил, изнасиловать, что ли, хотел, а вы меня и ударили – защищались. Как в какой-то жизненной сваре, или еще хуже, в дурном вашем спектакле.
ОНА. А какая разница? Ну, убила бы раньше, когда вы так нежно женщиной ходили.
ОН (чувствуя себя неловко). При чем тут, при чем тут женщина!
ОНА (словно о чем-то догадавшись, сама не зная о чём, не чувствуя, что догадалась и не зная поначалу, как это понять или использовать там). А вы ведь неплохой актер, Дмитрий Александрович.
ОН. Какой, какой актер?
ОНА. Самый натуральный. Так сыграть женщину – это ведь трудно. Очень даже неплохой актер. Именно Дама с камелиями!
ОН. Ну, при чем тут актер! При чем тут Дама с камелиями.
ОНА. Да вы сами ее помянули.
ОН. Господи! Какой актер? Ведь люди смотрят! Это же не театр! Я же вам говорил. Это же не театр! Люди же понимают, что я это я, натуральный, а никакая не женщина. Это просто, как бы выразиться, технология, что ли, как вот эта занавеска, пол, потолок. Я просто вызывал изнутри вас убийцу, чистого убийцу, который же ведь не обманулся изображением соседки. Он только рад обмануться, прикинуться обманутым! (Очень возбуждается.) Не обманулся же? Не обманулся же!
ОНА. Да вы актер, Дмитрий Александрович! Просто актер! Натужился, напружился. А как неожиданно – так и страх, инстинкт самосохранения. Увернулись-таки!
ОН. Нет, не увернулся, не увернулся!
ОНА. Увернулись, увернулись. Ну как же не увернулись?
ОН. Да, да, увернулся, но не в том смысле. Я же уже объяснял вам.
ОНА. Объяснял. В каком там ни есть смысле – а увернулись.
ОН. Да, да, да! Увернулся! И правильно сделал, что увернулся. Это вам не театр!
ОНА. А что же тогда актрису позвали? Взяли бы просто убийцу или алкоголика какого – он бы очень просто вас прибил без всяких там катарсисов.
ОН. Да нет же! Нет же! Вы не о том! Именно вы. Вы привыкли к сцене! А потом, люди нужны. Вы же известная, на вас пойдут.
ОНА (вскакивает). Ах, люди нужны! (Он тоже вскакивает и после этого они оба, Елизавета Сергеевна и Дмитрий Александрович, почти орут, опять стоя друг против друга и упершись руками в стол, опять напоминая тех же самых микенских львов, но уже орущих. Они орут. Они это умеют.)
ОН. Да, да, люди! Это им нужно, им нужнее, чем мне. Я им покажу, что все, что про катарсис…
ОНА. Уже слышали, слышали про катарсис. Я слышала, и они слышали!
ОН. Ах, она слышала. Она грамотная. Ей уже скучно. А они, между прочим, молчат, не возражают. Они жаждут убийства, а не ваших истерик.
ОНА. Это не они, это вы жаждете убийства.
ОН. Да, да! И я! И я! Я! Я! Я понял, что все эти театры, трагедии – чушь, обман, обман!
ОНА. Ну да, человечество жило, жило и не додумалось, а он додумался.
ОН. Да, да, додумался!
ОНА. Додумался, додумался! Первый додумался!
ОН. Да, я первый, первый! И буду первый! И последний буду! После меня это уже будет невозможно! Не нужно! Уже бессмысленно будет убивать на сцене! Бессмысленно! Я уже все доказал! Другим уже нечего будет здесь делать. Я так и останусь первым!
