ОНА. Перестаньте! (Но внимательно и напряженно следит за событиями, развертывающими на улице Вучетича.)
ОН. Идет прямо на нее, а она ничего не подозревает. Ребенок ведь!
ОНА. Перестаньте!
ОН. Она перепрыгивает через лужицы и что-то там напевает: Тра-ля-ля!
ОНА. Господи!
ОН. А Катенька прыгает и напевает: Тра-ля-ля!
ОНА. Господи!
ОН. И тут злодей, поравнявшись с Катенькой, быстро оглядывает улицу Вучетича…
ОНА. Господи! Причем тут Вучетич?
ОН…злодей выдергивает руку из кармана и… (Тут рука-злодей, поравнявшись с рукой-Катенькой хищно и стремительно хватает Катеньку за шейку!)
ОНА. Стой! Стой! (Елизавета Сергеевна двумя своими маленькими, но цепкими руками вцепляется в злодея и изо всех сил оттаскивает от Катеньки. Но в это время Дмитрий Александрович неожиданно быстро и метко впивается зубами в нежную детскую шейку. Елизавета Сергеевна, не помня себя, кричит: «А-а-а!» – хватает пресс-папье и заносит его над головой Дмитрия Александровича. Ее рука застывает у слегка лысеющего его затылка. Пауза. Елизавете по-прежнему страшно, но по-другому. Пауза. Дмитрий Александрович ждет, ждет. Ждёт. Снова ждет. Долго ждет. Потом, неудобно выворачивая голову и отцепляясь от Катеньки, смотрит на занесенное над ним пресс-папье, затем на Елизавету Сергеевну, снова на пресс-папье, снова на Елизавету Сергеевну.)
ОН. Ну, ну. (Она не шевелится, только начинает дрожать от напряжения.) Ну, ну.
ОНА (сдавленным голосом, но уже приходя в себя). Зачем… зачем вам это нужно, Дмитрий Александрович?
ОН (медленно выпрямляется, оправляет рукава, берет у Елизаветы Сергеевны пресс-папье, крутит его, смотрит на него, ставит на место). Да-а-а. Да-а-а-а. (Молчит.). Да-а-а. Ох, это женское любопытство! Связался же я с вами! Разве можно так дело делать!
ОНА. Какое дело?
ОН. Какое? Какое? Так дела не делают! На лавочке надо сидеть, возле дома! Семечки лузгать! Сплетничать! Вот там свое любопытство и удовлетворите!
ОНА. Что вы такое говорите? Я могу и уйти.
ОН. Вот и идите, идите домой, на лавочку!
ОНА. Да, я пойду пожалуй.
ОН. Постойте. Вас все равно не выпустят.
ОНА. Как это?
ОН. Не выпустят без моего разрешения. Да вы постойте. Вы не волнуйтесь. В этот раз вы все равно еще не должны были…
ОНА. Что не должна?
ОН. Неважно. Потом поймете. Но надо сказать, что сейчас было уже почти то самое. Почти то самое. Почти хорошо. (Улыбается). Хорошо. У вас получится. Вы это можете.
ОНА. Что вы все время загадками говорите? Что у меня получится?
ОН. Какие загадки, Елизавета Сергеевна? Я же вам говорил, что мы тут не спектакль разыгрываем.
ОНА. Кто это мы.
ОН. Ну, вы и я.
ОНА. Я?
ОН. Это пока неважно. Вот вы знаете, Елизавета Сергеевна, что такое катарсис?
ОНА. Конечно, знаю.
ОН. Вот, конечно, и не знаете.
ОНА. Знаю.
ОН. Да, нет, не знаете. Все думают, что катарсис – это трагедия, страсти, герой погибает, а жизнь продолжается! И все глотают светлые слезы восторга. А глотают-то вовсе не потому, что жизнь продолжается. Нет! Нет! Это выдумка всяких там шекспироведов. Нет! Зритель просто всегда знает: вот актер умер, а сделал шаг в сторону – и снова жив! снова стоит улыбается! цветы, аплодисменты! И зритель все это на свою жизнь пересчитывает: значит и в жизни так: смерть, ужас, страх! А вроде бы всегда есть некая возможность сделать шажок в сторону – и снова жив! Стоишь в некоем райском пространстве среди ада! Легко, весело, и мухи не кусают! А нет этого в жизни! Нет! Нет! Нет!
ОНА. Да что вы так волнуетесь?
ОН. Потому что нет, нет этого в жизни! Нет! Нет! Ложь! Подлый обман! Все обманывают! Великие художники! Аплодисменты! Цветы! Пушкины! Памятники!
ОНА. Да что вы так волнуетесь? Причем тут Пушкин?
ОН. Ах, Пушкин при чем? Узнаете! Узнаете! Ложь все! Все рады быть обманутыми! А тех, кто им правду говорит – тех гонят, пинают. Вон, говорят, Пушкин!
ОНА. Вы о ком?
ОН. О ком! О ком! Катарсис – это ложь! И искусство тоже – ложь! Ложь! И все эти великие, в лавровых веночках – лжецы и проходимцы! Они умерли! Но они умерли ради себя, а не ради искусства. А мы с вами представим здесь искусство реальное, как жизнь! Без обмана! (Здесь следует ремарка, воспроизведение которой в сценическом действии, я понимаю, невозможна, тем более, что она касается не самого действия, не актеров, а нас с вами, хотя, я забыл, я же на сцене. Дело в том, что зрители, вернее, люди, собравшиеся в зале, должны быть мало заинтересованы во всех этих утомительных перипетиях и взаимоотношениях Елизаветы Сергеевны и Дмитрия Александровича, то есть меня. Они пришли смотреть, вернее им приготовляли, как уже не раз было помянуто со сцены, единоразовую и быструю реакцию. Их даже должно все остальное решительно утомлять. И действительно – чушь какая-то! Но дело это, акция, новое, во всяком случае, для нашего региона, и естественно, что Елизавета Сергеевна явно не готова. Ее даже толком не предупредили. Но ведь если бы предупредили, так она бы и не пришла. Дело-то новое, непонятное, для непривычного – чушь, идиотизм, издевательство, а для некоторых даже – крах всего святого! Но мы все-таки решились. И так как дело непривычное, новое, то поэтому и весь этот длинный сыр-бор. Но если само значение намечающейся акции перевешивает тягомотину словесной подготовки, то, как мне представляется, как замышлялось, задержавшийся зритель будет полностью вознагражден за терпение. Вот и все. А теперь скорее за дело.)
(Дмитрий Александрович возбужден, а Елизавета Сергеевна, не понимая причин его возбуждения, тем не менее сама поддается этому чувству и тоже переходит на повышенный тон.)
ОНА. Что это вы все твердите: мы! Кто это такие?
ОН. Я и вы.
ОНА. А-а-а. Вы и я.
ОН. Да, да! Я, я, я и вы.
ОНА. Понятно! Вы, вы и я.
ОН. А кто же еще! Вот мы одни на сцене. А там люди.
ОНА. Понятно, понятно. Подготовились вы хорошо. Да и методы у вас тоже соответствующие.
ОН. Какое это имеет значение! Вы все никак не можете понять, что нужно.
ОНА. Ах, как же нам понять (делает весьма театральный жест, ведь актриса все-таки, а актрисы, как и актеры, впрочем – всегда актрисы).
ОН. Вот этого как раз и не нужно (передразнивает ее жест и интонацию). Ах, как же нам понять! Вот этого как раз и не нужно. Это там, в театре нужно. А не здесь. Как в вас это въелось! Да не только в вас. Во всех. И в них тоже (указывает на зрительный зал, в который, естественно, тоже, и не по его вине, въелись эти традиционные представления о… ну, в общем обо всем). Во всех. Вы же сами видите. Их же миллионы! Миллионы. И чтобы перевоспитать эти миллионы, и не веками там, когда это все уже не нужно будет, когда все может и погибнуть уже, чтобы перевоспитать, приходится применять методы, с традиционной точки зрения, непривычные, что ли, насильственные, что ли. Но ведь люди кругом сидят, они же видят, вон их сколько, что все для пользы дела.
ОНА. Понятно, понятно. Но видно я трудновоспитуемая. Я не понимаю, что вам нужно. Я пойду, пожалуй.
ОН. Постойте. Я же сказал, что вас не выпустят. (Пауза.) А ведь у вас уже хорошо стало получаться. Ей-богу, хорошо.
ОНА. Ах, значит, я все-таки не безнадежная.
ОН. Конечно, конечно. Если бы я не верил в вас, я бы вас и не пригласил.
ОНА. Ну да, вы ведь все заранее узнали, вынюхали.
ОН. Опять вы! Ну, какая разница. Вы ведь человек известный – и так все известно. Я же объяснил вам, что дело непривычное, новое, естественное, что к нему и подготовиться надо тщательно. А куда вы спешите? Вас что, муж ждет?
ОНА. При чем тут муж?
ОН. Ну, в смысле, не знает, что вы ушли. Беспокоиться начнет. Разные ведь бывают. Есть ведь такие ревнивые. Ужасно бывают ревнивые. Может, и следит уже за вами.
ОНА. Это вы следите, а он все знает от меня самой.
ОН. Знает?
ОНА. Да, знает.
ОН. Точно?
ОНА. А что вы за него беспокоитесь?
ОН. За него? Помилуй Бог! Я за вас беспокоюсь. Разное ведь может быть.
ОНА. Что может быть?
ОН. А может быть уже и есть.
ОНА. Что есть? О чем вы?
ОН. Всякое, разное. Но раз знает – то хорошо. Хорошо. Очень хорошо. Прекрасно. А то знаете…
ОНА. Что знаете?
ОН (игриво). Вы ушли, а в это время к нему (еще игривее, тем голосом предвкушения реакции слушателя, каким мы рассказываем анекдоты, и вправду, ситуация ведь анекдотная), а в это время к нему идет соседка (многострадальными и многоопытными своими пальцами опять-таки с того самого дальнего ушла стола показывает, как к Евгению Антоновичу в отсутствие Елизаветы Сергеевны, которая сейчас сидит здесь, перед нами идет молодая, стройная, пышущая здоровьем и азартом белокурая соседка. Соседка идет, а Дмитрий Александрович посмеивается, и так приятно он посмеивается, так легко и прямо-таки артистично изображает чуть подпрыгивающую от переизбытка юного здоровья походку белокурой соседки, что Елизавета Сергеевна тоже невольно начинает улыбаться). А к нему в это время идет соседка.
ОНА (продолжая улыбаться). У нас много соседок.
ОН (тоже улыбаясь). Много-то много, но одна, самая привлекательная. Та, которая как раз над вами, молодая, красивая. У-у-ух.
ОНА (продолжая улыбаться, но несколько удивлена). Да. Молодая. Над нами.
ОН (продолжая улыбаться). И красивая. Красивая. Вы забыли. Очень красивая.
ОНА (продолжая улыбаться). Почему же забыла. Да, красивая. Но таких красивых полно.
ОН (продолжая улыбаться). Полно-то полно. Но эта рядом. Наверху.
ОНА (продолжая улыбаться). И рядом полно.
ОН (продолжая улыбаться). Полно-то полно. Но рядом и красивая, и незамужняя. Развелась. Незамужняя ведь? А?
ОНА (продолжая улыбаться, но уже несколько натужно). Ну да, незамужняя. А что?
ОН (продолжая улыбаться по-прежнему). Нет, ничего. И ведь тоже артистка. Но молодая. И красивая. И талантливая. Ее еще Ефремов отметил.
ОНА. Ну и что. Подумаешь тоже. Ефремов!
ОН. Вы ведь в кооперативном доме ВТО живете?
ОНА. Да, в кооперативном. Вы значит и это…
ОН. Что вы, что вы. Ведь так нетрудно догадаться. Вы ведь артистка. Она тоже артистка. Талантливая.
ОНА. Кто она?
ОН. Ну, соседка. (Снова смеется.) Это ладно. Это я так про нее. Да-а-а. (Смотрит на часы.) Э, да мы с вами задержались. А муж знает, куда вы пошли? Вроде дело такое, как бы это выразиться, деликатное – по повестке ведь.
(Да, пока не поздно, хочу принести свои извинения Евгению Антоновичу Козловскому, мужу Елизаветы Сергеевны, в том, что я без его ведома воспользовался достоверными и даже тайными событиями из его жизни, которые пока неизвестны и самой Елизавете Сергеевне. Но что поделаешь, это необходимо для правды и истинности нашей, то есть моей, акция. Приношу извинения и дочери Елизаветы Сергеевны, Катеньке, которая ей сейчас и ни к чему, но вырастет и, не дай Бог, попадется ей на глаза эта штука – вот и прочтет, может, и поймет даже мотивы, меня побудившие, пойти на это. Извиняюсь также и перед псом Елизаветы Сергеевны Атосом, который, правда, еще не упоминался. Но чем черт не шутит, глядишь, и возникнет необходимость в его появлении.)
(Дмитрий Александрович усаживается половчее, смотрит прямо в лицо Елизавете Сергеевне.)
ОНА. Знает, конечно.
ОН. Точно?
ОНА. Точно, точно. Вы не волнуйтесь.
ОН. Ну, прямо гора с плеч.
ОНА. Мы с ним вполне откровенны.
ОН. Во всем?
ОНА. Во всем. Вот когда вы его вызывали, он мне всякий раз говорил. Мы советовались. А когда приходил, все пересказывал.
ОН. Интересно, интересно. И что же это он пересказывал? Интересно.
ОНА. Я сейчас уж и не помню. Все пересказывал.
ОН. А все-таки интересно, что же это он мог пересказать.
ОНА. А что, нельзя было?
