Кто увидел ветер

- Нет, - сказала она не сразу, - я страшно устала. Ко мне тоже в последний год приходила мысль о Библии. Одна из первых заповедей - это "Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим". А ты и такие, как ты, сотворили себе божество из этой... химеры. Ни с какими другими обязательствами - семья, материальное благополучие, даже чувство собственного достоинства - вы не считаетесь. Ни с чем не считаетесь, что может встать между вами и вашим странным божеством. Золотой телец - ничто по сравнению с ним.

- А смирился с тем, что средний писатель, - и пришлось опускать планку еще ниже. Начал писать телесценарии, пытался стать поденщиком высокой квалификации. Но даже здесь не преуспел. Можешь себе представить этот ужас? Измельчал душевно, сделался завистлив - раньше за мной такого не водилось. Я был совсем неплохим человеком, когда был счастлив. Последний, финальный шаг покориться судьбе и подрядиться сочинять рекламу. Ты понимаешь, что это за кошмар?

- Я часто думала, что это, может быть, выход из положения. Все что угодно, милый, лишь бы вернуть тебе самоуважение.

- Да, - сказал он. - Только, по мне, уж лучше наняться в морг или пойти жарить сосиски.

В ее глазах блеснула тревога.

- Поздно. Ложись-ка спать.

- Как я работал бы на яблоневой ферме - и физически, и за письменным столом! Там было бы покойно и - надежно. Что нам мешает это сделать, девочка?

Она срезала заусеницу на пальце и даже не взглянула в его сторону.

- Деньги, возможно, я мог бы занять у твоей тети Розы - оформить все строго по закону, через банк. Под закладные на ферму и урожай. И первую книгу ей посвятил бы.

- У моей тети Розы - нет уж. - Мариан положила ножницы на столик. - Все, я сплю.

- Почему ты не веришь в меня - и в яблоневую ферму? Почему не хочешь? Там было бы так покойно - надежно! Мы были бы одни, вдали от всех. Почему ты не хочешь?

Черные глаза ее были широко открыты, и он увидел в них выражение, которое видел до сих пор лишь однажды.

- Потому, - сказала она с расстановкой, - что ни за какие блага на свете не хотела бы оказаться с тобой одна на этой бредовой ферме - без врачей, без знакомых, без помощи.

Тревога переросла в испуг, теперь ее глаза светились страхом. Пальцы нервно теребили простыню.

Кен сказал ошарашенно:

- Детка, ты что, боишься меня? Да я реснички твоей не трону! Ветру дунуть не позволю на тебя... чтобы я мог обидеть...

Мариан поправила подушку и улеглась спиной к нему.

- Хорошо. Спокойной ночи.

Он посидел, оглушенный, потом опустился на колени у кровати Мариан и ладонь его легко легла на ее ягодицы. Прикосновение пробудило в нем глухой пульс желания.

- Постой! Я только разденусь. Давай поуютничаем.

Он подождал, но она не шелохнулась, не отозвалась.

- Давай, девочка.

- Нет, - сказала она.

Но пульс любви нарастал, и он не обратил внимания на ее ответ - дрожь передалась его руке, ногти выделялись неопрятным пятном на фоне белого одеяла.

- Никогда, - сказала она. - Довольно.

- Ну пожалуйста, милая. А потом мирно заснем. Дорогая, родная моя, ты единственное, что у меня есть. Ты - золото в моей жизни.

Мариан оттолкнула его руку и резким движением села. Испуг сменился приливом злости, синяя жилка вздулась у нее на виске.

- Золото в твоей жизни: - Предполагалось, что это прозвучит иронически, но вышло по-другому. - Во всяком случае, я - твой хлеб с маслом.

Оскорбительный смысл этих слов дошел до него не сразу, но ответная вспышка гнева была мгновенной.

- Я ... я...

- Думаешь, одного тебя постигло разочарование? Я выходила за писателя, которого ждет большое будущее. Рада была тебя содержать - верила, что это окупится. Я корпела на службе, пока ты здесь сидел и - опускал свои планки. Господи, что с нами сталось?!

- Я... я... - Но от бешенства слова не шли ему на язык.

- Возможно, тебе могли бы помочь. Если б ты обратился к врачу, когда началась эта пробуксовка. Мы давно оба знаем, что ты:нездоров.

Он вновь увидел уже знакомое выражение - собственно, только оно и осталось в памяти от того пугающего провала, - черные глаза, блестящие от страха, и выпуклая жилка на виске. Перехваченное, то же выражение отразилось и на его лице, взгляды их, горящие ужасом, на короткий миг скрестились.

Не в силах это выдержать, Кен схватил с ночного столика ножницы и поднял над головой, глядя на ее височную жилку.

- Нездоров! - проговорил он наконец. - Ты хочешь сказать - ненормальный. Я тебе покажу, какой я ненормальный! Ты у меня поговоришь про хлеб с маслом! Увидишь, как считать меня ненормальным!

В глазах Мариан мелькнуло смятение, она сделала слабую попытку отодвинуться. Жилка билась у нее на виске.

- Не двигаться! - С огромным усилием он разжал руку, и ножницы упали на ковер. - Виноват, - сказал он. - Прости меня.

Он обвел бессмысленным взглядом комнату и, увидев пишущую машинку, торопливо подошел к ней.

- Я заберу машинку в гостиную. Не кончил сегодняшнюю норму - в таких делах надо держать себя в струне.

В гостиной он сел за машинку и застучал ради стука попеременно по "К" и "Р". Настучав таким образом несколько строчек, остановился и сказал деревянным голосом:

- Наконец-то вытанцовывается эта вещь.

И застучал дальше: "Как лукавая лиса удрала от злого пса". Повторил это много раз и откинулся на спинку стула.

- Солнышко мое, - сказал он проникновенно. - Разве ты не знаешь, как я тебя люблю? Ты для меня - единственная. Ты жизнь моя. Как ты не понимаешь, солнышко мое милое?

Она не отвечала; лишь урчание батарей нарушало тишину в квартире.

- Прости меня, - сказал он. - Я так жалею, что взял эти ножницы! Ты же знаешь, я даже ущипнуть тебя больно не способен. Скажи, что ты меня прощаешь. Пожалуйста, ну пожалуйста, скажи.

Ответа по-прежнему не было.

- Я буду хорошим мужем. Даже в рекламное агентство пойду работать. Стану воскресным поэтом - из тех, кто пишет по праздникам и выходным. Так и сделаю, милая, вот увидишь! - сказал он отчаянно. - Хотя, по мне, куда лучше наняться жарить сосиски в морге.

Что это, не от снегопада ли стало так тихо в комнатах? Под стук собственного сердца он напечатал:

Почему мне так страшно

Почему мне так страшно

Почему мне так страшно???

Он встал и открыл холодильник на кухне.

- Киска, я сейчас приготовлю тебе что-нибудь вкусненькое. Что у нас тут в углу темнеет на блюдечке? Ага, печенка от воскресного обеда - ты ведь любительница куриной печенки, - или лучше съешь что-нибудь горячее, супчику, например? Что скажешь, киска?

Ни звука в ответ.

- Ручаюсь, ты ни крошки не проглотила на ужин. Еще бы тебе не устать, эти тошнотворные сборища, эта выпивка, дорога пешком - и ни маковой росинки во рту! Я должен о тебе позаботиться. Вот перекусим с тобой, а после и поуютничаем.

Он постоял, прислушиваясь. Затем, с куриной печенкой, подернутой остекленелым жиром, пошел на цыпочках в спальню. В комнате и в ванной никого не было. Он бережно поставил печенку на комод, накрытый белой дорожкой. На несколько мгновений задержался на пороге, занеся ногу для первого шага. Потом он открывал стенные шкафы, не обошел даже шкафчик при кухне, где хранилась половая щетка, оглядел всю мебель, заглянул под кровать. Мариан нигде не было. Наконец хватился, что нет ее леопардового пальто и сумочки. Задыхаясь, сел к телефону.

- Доктор, вы слушаете? Это Кен Харрис. Моя жена пропала. Взяла и ушла, пока я печатал на машинке. Она не у вас? Может, звонила? - Он чертил на блокноте квадратики и волнистые линии. - Да, проклятье, поссорились! Я взял ножницы - нет, я не трогал ее! Я ноготок у нее на мизинце не трону. Ничего она не пострадала - вы что? - Кен выслушал ответ. - Я только вот что вам хочу сказать. Я знаю, вы загипнотизировали мою жену - настроили ее против меня. Если между женой и мною что-нибудь произойдет, я вас убью. Приду в вашу вонючую приемную на Парк авеню и дух вышибу!

Одиночество в тишине опустевших комнат нагоняло на него, подобно привидениям в раннем детстве, безотчетный страх. Он сел на кровать, так и не сняв ботинки, и обхватил обеими руками колени. Слова сложились в стихотворную строчку: "Зачем же ты, любовь моя, покинула меня?" С рыданием он укусил себя за обтянутое брючиной колено.

Спустя немного он стал обзванивать тех, у кого она могла, по его мнению, находиться, обвинял знакомых, что они вторгаются в его семейную жизнь или что укрывают от него Мариан... Пока дошел до Мейбл Гудли, успел забыть, что было раньше в тот вечер, и сказал, что хочет к ней зайти. Когда она сказала, что время - три часа ночи, а утром ей рано вставать, спросил, на что же и нужны друзья, как не на такой случай. И обвинил ее, что прячет от него Мариан, вторгается в их семейную жизнь и сговорилась против него с негодяем психиатром:

К исходу ночи снег перестал. Жемчужно-серый рассвет обещал днем ясную, студеную погоду. Когда взошло солнце, Кен надел пальто и спустился вниз. На улице в этот час было пустынно. Солнце бросало на чистый снег золотые блики, от сизых теней тянуло холодом. Всеми чувствами он вбирал в себя морозное сияние этого утра и думал: вот о чем нужно писать - о таком дне; об этом он, в сущности, и собирался писать.

Кен медленно тащился к метро - сгорбленная, потерянная фигура с блеском в затравленных глазах. Он думал о колесах поезда, гонящих с грохотом пыльный ветер. Правда ли, что в последний, смертный миг в мозгу вспыхивают все образы прошлого - каждая яблоня, каждая любовь, каденция умолкших голосов, - все воскресают, сливаясь воедино в умирающем мозгу? Он ступал очень медленно, глядя на свои одинокие следы и на нетронутый снег впереди.

Рядом вдоль тротуара двигался конный полицейский. Видно было, как от конского дыхания в неподвижный морозный воздух вырывается пар, лиловый глаз коня был подернут влагой.

- Эй, начальник. Я хочу сделать заявление. Моя жена замахнулась на меня ножницами - метила в голубую жилку, знаете? А потом ушла из квартиры. Она у меня серьезно больна - ненормальная. Нужна помощь, пока не стряслось что-нибудь ужасное. Ни крошки не проглотила на ужин.

Кен тяжело побрел дальше; полицейский проводил его взглядом. Цель впереди была неподвластна воле, как невидимый ветер, и думал Кен лишь о собственных следах и о нехоженом пути, лежащем перед ним.

Книга "Сердце в закладе", откуда взят публикуемый рассказ, вышла в 1971 году посмертно: Карсон Маккалерс скончалась четырьмя годами раньше, ей было всего пятьдесят лет. Болезнь, мучившая ее с юности, под конец приняла такой характер, что каждый выход из дома становился страданием. Но, в отличие от писателя Кена Харриса, которого изводит ощущение творческой несостоятельности, для самой Маккалерс "дни пустых страниц" не наступили. С упорством, достойным преклонения, она продолжала работать и одну из своих самых известных книг, роман "Часы без стрелок" (1961), существующий и в русском переводе, завершила, когда врачи уже были практически бессильны.

"Часы без стрелок" - роман, по которому можно составить писательский портрет Маккалерс, даже не зная других ее книг: так все в нем типично для этой писательницы. Тут и сразу узнаваемый "местный колорит" - провинция, захолустье, Юг, места вроде тех, откуда до Харриса, случалось, доносился в заснеженном Нью-Йорке "палящий ветер его техасского детства", - и люди, которые, мучаясь одиночеством, пытаются жалкими иллюзиями заглушить свой страх перед смертью. Тут целая россыпь персонажей с сильной дозой эксцентричности, за которой чувствуется душевный надлом, и оцепеневшее время - метафора, вынесенная в заглавие, - и герои-подростки, порой слишком доверчивые, порой не по годам огрубевшие, но все равно еще не смирившиеся с тем, что так безжалостно, так нелепо устроен мир.

Все самые устойчивые мотивы прозы Маккалерс навеяны впечатлениями детства и юности писательницы, которая была родом с Юга, из Джорджии. "Сгусток прошлого в панораме памяти" у нее совмещался с настоящим без усилий, органично - не то что у Харриса, которому все не удается поймать счастливый миг, когда происходит это слияние.

Много раз в книгах Маккалерс пытались найти что-то родственное Фолкнеру, Уоррену, Стайрону - корифеям "южной традиции" с ее долгой исторической памятью и виртуозно переброшенными мостами из минувшего в сегодняшнее, с ее нередкой эмоциональной исступленностью, почти непременным элементом особой стилистической сложности или странности, которая вызывает ассоциации то с готикой, то с барокко. И у читателей новеллы, публикуемой в этом номере "ИЛ", возможно, появятся схожие литературные ассоциации, но интересно в ней другое: новелла отражает реальную драму, пережитую Маккалерс; это, наверное, самое автобиографичное из всех ее произведений.

Рассказ относится к тому времени, когда после нескольких мучительных лет распался брак Маккалерс. Мужу, который тоже считал себя писателем, была уготована судьба литературного неудачника; он пил, вынашивал мысли о самоубийстве и в конце концов действительно покончил с собой, наглотавшись снотворного. Так закончилась попытка восстановить распавшийся союз, сопровождавшаяся жестокими сценами и настойчивыми призывами Ривза уйти из жизни вместе. Готика? Пожалуй, таких сюжетов не отыскать даже у Анны Радклиф и других авторов XVIII века, которые обожали описывать невероятные и пугающие происшествия под мрачными сводами старинных замков.

В тех произведениях Маккалерс, которые всего лучше известны у нас, часто отмеченных эмоциональной сдержанностью и лиризмом, тоже не редкость травмирующие эпизоды, когда взаимная отчужденность людей, эта неотступная тема американской писательницы, приобретает трагические формы. Видевшие в старом "Современнике" пьесу Эдварда Олби "Баллада о невеселом кабачке", сделанную по повести Маккалерс (1951), вероятно, помнят, каким запутанным клубком представали отношения трех на вид достаточно заурядных людей и как действие все время балансировало на грани эмоционального срыва, когда вовлеченные в конфликт уже не отдают себе отчета в собственных непоправимых поступках.

Последние страницы новеллы "Кто увидел ветер" в этом отношении не менее выразительны. И вся она - по подбору персонажей, по логике движения конфликта - характерна для Маккалерс: в начале - щемящие ноты, легкий отзвук Фицджеральда с его историями несостоявшихся жизней и пристрастием к изображению богемы, в конце - драматический накал и гротеск, который напомнит скорее о Фолкнере. Впрочем, сопоставлениями не стоит увлекаться: в написанном о Маккалерс их и без того предостаточно. Чаще всего они только мешают увидеть то, что делает ее творчество явлением, обладающим приметами уникальности.