Помоги проекту - поделись книгой:
В течение всего лета 1551 г. государевы стрельцы частью находились на Волге, Каме и Вятке «по всем перевозам», а частью стояли гарнизоном в «Свияжском городе». В августе отряд стрельцов сопровождал вместе с другими русскими ратными людьми «царя казанского Утемишь-Гирея с матерью с Сююнбек царицею», и вполне возможно, что именно стрельцам статьи Ивана Черемисинова была поручена эта ответственная миссия (во всяком случае, конвоем командовал князь П.С. Серебряный, и он мог взять с собой тех, кто уже хорошо зарекомендовал себя в походе и боях под его началом, на кого он мог положиться в этом сложном и опасном деле)349. Но если участие стрельцов Черемисинова в сопровождении знатных пленников в Москву не более чем предположение, то сомнений относительно того, что они вместе с городецкими «князьями и мырзами и казаками» сажали Шигалея «на царстве Казанском», практически нет. Летопись сообщает, что 16 августа 1551 г. «поехал царь Шигалей на царство в Казань, а с ним по государеву наказу бояре его Юрьи князь Михаилович Голицын да Иван Иванович Хабаров да дьяк Иван Григорьев Выродков… Да с царем же в Казань поехало триста человек городецких князей и мырз и казаков, да двесте стрелцов з двема сотцкими царя и великого князя, а жили все у царя на дворе»350. Исполняя достигнутую перед этим договоренность, новый казанский «царь» приказал освободить всех русских пленников, находившихся в Казани, общим числом 2,7 тысячи, что и было сделано на следующий день (всего же, как сообщают летописи, из казанского плена освободилось 60 тысяч русских людей). После этого бояре отправили в Москву к Ивану IV гонцов, Данилу Адашева и нашего героя (следовательно, участника этих событий), с вестью-сеунчом о том, «что дал бог, дело его поделалося по его царскому наказу». 28 августа Адашев и Черемисинов прибыли в Москву и были приняты государем. Вне всякого сомнения, гонцы были щедро награждены царем, но, надо полагать, для Ивана Черемисинова более важным была даже не награда, а сам факт участия в этой «посылке». Это позволяло ему надеяться на благосклонность государя по отношению к пусть и разменявшему четвертый десяток лет, но энергичному стрелецкому голове, отличившемуся в очередной казанской экспедиции и доставившему царю радостную новость о победе. И судя по всему, надежды сына боярского оправдались, и довольно скоро.
После приема у царя Иван Черемисинов вернулся обратно в Казань и снова принял команду над стрельцами, охранявшими (и наблюдавшими) за Шигалеем, оказавшись в самой гуще политической борьбы и интриг при «царском» дворе351. Ситуация в столице ханства тем временем оставалась крайне напряженной. Шигалей не пользовался авторитетом у казанской знати и духовенства, и его положение было чрезвычайно двусмысленным. Идти на выполнение всех требований русского государя означало для Шигалея утратить остатки влияния в Казани, а пойти на поводу у оппозиции неизбежно привело бы к потере доверия со стороны Ивана, и тогда за судьбу казанского «царя» никто не дал бы и ломаного гроша352. Дело дошло до того, что Шигалей, использовав добытые русскими сведения о пересылке между ногаями и казанскими «князьями», недовольных правлением московского ставленника, пошел на крайние меры. 14 ноября в Москву прибыли гонцы из Казани от русского представителя при «царе» князя Д.С. Палецкого, который писал, что-де «казаньские люди Бибарс с братиею и мьногые князи казаньскые ссылаются на царя в Нагаи, а сами хотели царю убить и боярина великого князя князя Димитриа убити же, и царь ся у них того поведал дополна». В ответ Шигалей пригласил заговорщиков к себе на пир и «велел побить у собя на пиру». Часть заговорщиков была перебита касимовскими татарами из окружения Шигалея, а часть – стрельцами Черемисинова «на цареве дворе», после чего стрельцы перебили «по подворием» противников незадачливого казанского «царя», не приглашенных на пир. Всего же, сообщал в Москву князь, «убил царь Бибарса-князя з братиею, Кадышь-багатыря, Карамышь-улана, а всех убил князей и уланов и мырз того дни и назавтрие семьдесят человек»353.
Резня, устроенная Шигалеем с использованием стрельцов Ивана Черемисинова, отнюдь не укрепила его позиций. Князь Палецкий, покидая Казань в конце 1551 г., оставил нашего героя «с его стрелци» (весь прибор – 500 бойцов354) «царя беречи от казанцов и государя безвести не дръжати», и очень скоро в Москву стали поступать сведения о том, что противники Шигалея отнюдь не собираются складывать оружия и готовят на весну переворот. В Казань из Москвы спешно отправился царский гонец с грамотой Шигалею и, естественно, Черемисинову, с наказом «жить бережно от казанцов»355. Однако ситуация в «Казанском юрте» продолжала оставаться крайне напряженной, борьба «прокрымской» и «прорусской» партий не прекращалась, равно как и сношения с ногаями356, и, поскольку Шигалей явно не пользовался поддержкой казанцев – даже тех, кто придерживался московской ориентации, то дальнейшее промедление с принятием экстраординарных мер, скорее всего, закончилось бы печально. Казань, как это уже было неоднократно, могла снова оказаться вне русской сферы влияния, и этого в Москве допустить никак не могли. Поэтому здесь вздохнули с облегчением, когда в январе 1552 г. оставшиеся в русской столице после учиненного Шигалеем убийства виднейших казанских аристократов приехавшие еще в октябре 1551 г. послы «Муралей-князь да Костров-князь да Алемердин-азий» «били челом» Ивану, «чтобы государь пожаловал, царя Шигалея свел с Казани, а дал бы им наместника боярина своего». Примечательно, что послы подчеркивали, что Шигалей настолько был ненавистен казанцам, что ему, Ивану, достаточно только убрать стрельцов Черемисинова из охраны «царя», чтобы тот сам сбежал из Казани, и тогда город и вся «земля Казанская» примет царских наместников357.
Шах-Али, оказавшись в чрезвычайно двусмысленном положении, не стал дожидаться, пока его или убьют сами казанцы, или «сведет с царства» присланный из Москвы боярин, и решил сыграть на опережение. «Те же зимы (7060/52 г. –
Вернемся к «казанской истории». Выбравшись за стены своей непокорной столицы, Шигалей объявил казанским «князем и мурзам», что он намерен ехать к Ивану, а их берет с собой в качестве заложников, после чего в сопровождении своего двора и стрельцов Черемисинова направился в Свияжск. Похоже, что сидевший там воеводой князь С.И. Микулинский был заблаговременно оповещен Черемисиновым о намерениях Шигалея, поскольку летопись сообщает, что в тот же день князь отправил в Казань двух казаков с царскими грамотами. В этих грамотах говорилось, что, идя навстречу казанскому челобитью, царь и великий князь «сводит» Шигалея со стола, ставит наместником в «Казанской земле» князя С.И. Микулинского и предлагает казанцам присягнуть на верность ему, Ивану. «Лутчие люди» казанские ответили согласием, и 7 марта в город отправились находившиеся в Свияжске «князья» Чапкун Отучев и Бурнаш в сопровождении Ивана Черемисинова «с тем словом, на чем на Москве князи государю били челом и на чем в Свияге Чапкун и Бурнаш правду давали». Вечером того же дня Микулинский получил от Черемисинова весть, что «вся земля Казанская государеву жалованью ради, правду дают, и к боярам едут лутчие люди»359.
8 марта 1552 г. Черемисинов вернулся в Свияжск, сопровождая казанских «лутчих людей», но оставался здесь он недолго и вечером того же дня поскакал обратно в Казань «досталных людей их (казанцев. –
Утром 9 марта 1552 г. князь С.И. Микулинский со товарищи выехал из Свияжска и направился в Казань, где Черемисинов готовил ему встречу и завершал приведение казанцев к присяге на верность Ивану IV. Не доезжая города, Микулинский отпустил вперед себя по их просьбе «князей» Ислама и Кебека вместе с мурзой Алике Нарыковым. Последние, вихрем прискакав в город, огорошили встретивших их казанцев вестью, что-де царские воеводы намерены город разорить, а его жителей всех побить. Новость, сообщенная приехавшими татарскими аристократами, произвела эффект взорвавшейся бомбы, «люди замешалися… иные на собя доспех кладуть»361. Черемисинов, у которого не было под рукой его стрельцов, не сумел остановить начавшийся мятеж и взять ситуацию под свой контроль. Видимо, начавшиеся волнения застали его вне ханского дворца, где находились приехавшие накануне 8 детей боярских с их людьми да 70 казаков, сопровождавших кош. Голова покинул Казань и поспешил навстречу воеводам, медленно ехавшим к городу.
Узнав от нашего героя об измене казанцев, князь Микулинский со товарищи попытались решить дело миром, однако возглавивший новое казанское правительство «князь» Чапкун Отучев (тот самый, что был одним из авторов проекта смещения Шигалея и установления личной унии Казани и Русского государства) не пошел на соглашение. Воеводы повернули назад, в Свияжск, и с этого момента новая война стала неизбежна.
Вместе с воеводами вернулся в Свияжск к своим стрельцам и Иван Черемисинов. Впереди его и его людей ожидали тяжелая весна и лето 1552 г., заполненные постоянными стычками с казанцами и поддержавшими их «горними людми». Ситуация осложнялась еще и тем, что в Свияжске вспыхнула эпидемия цинги, «и язвами многие померли, и иные мруть и болны лежать дети боярскые и стрелцы и казакы»362, и, надо полагать, от эпидемии досталось и стрельцам Черемисинова. Но самого стрелецкого голову «немочь великая» не тронула, и в июле он с теми из своих людей, что не умерли и не болели, ходил в составе рати князя С.И. Микулинского на «горних людей». Последние русскими ратными людьми были побиты, «воеводам добили челом, государя правду дали и к городу Свияжьскому пошли и з женами и з детми»363.
13 августа 1552 г. стрельцы Черемисинова вместе со своим головой встречали прибывшего в Свияжск с главными силами русского войска Ивана IV. Интересно – участвовали ли Иван Черемисинов в совещании, которое устроил царь по прибытии в Свияжск с Шигалеем, своим братом и воеводами на предмет того, как действовать дальше364. Конечно, формально у стрелецкого головы не хватало «дородства», чтобы присутствовать на этом собрании высших русских военачальников. С другой стороны, кто, как не Черемисинов, достаточно опытный и знающий служилый человек, проведший почти год в Казани, лучше всех знал ситуацию в городе, характер его укреплений и прочие детали казанского быта, и эти его знания очень могли пригодиться в планируемых действиях по овладению столицей татарского государства? Но, не имея возможности подтвердить участие головы в совещании, оставим это и перейдем к описанию участия Черемисинова и его стрельцов в осаде и штурме Казани русскими войсками – пожалуй, самой яркой странице в биографии нашего героя.
К сожалению, разряд Казанского похода, подобный тому, какой остался после похода Полоцкого или похода Ивана Грозного в Ливонию в 1577 г., не сохранился. Поэтому точно реконструировать обстоятельства участия стрельцов приказа Ивана Черемисинова в осаде и взятии татарской столицы нельзя, можно лишь сделать некоторые предположения, включив их в общее описание действий русских войск на ближних подступах и под валами Казани. Скорее всего, наш голова и его люди были включены царем в Большой полк и в его составе, переправившись 16 или 17 августа через Волгу «на Казанскую сторону», совершили переход к устью реки Казанки, где 20 августа 1552 г. завершилось сосредоточение главных сил русского войска перед последним броском на Казань365. Этот переход осуществлялся в тяжелых условиях, «бе тогды время дождиво и воды в реках велики». Участник похода князь А.М. Курбский вспоминал, что на преодоление 20 верст от места переправы до Казанки русским потребовалось трое суток, «бо тамо не мало рек, еже впадают в Волгу; препровожашеся чрез мосты и гати, которые были пред нами показили казанцы»366.
23 августа, когда стало ясно – казанцы не сдадутся без боя, русское войско выступило к Казани. Накануне Иван созвал военный совет, на котором была составлена диспозиция будущего обложения города и разосланы приказы по полкам, среди которых был и такой: «в всей рати приготовили на 10 человек туру да всяк человек бревно на тын уготовал» для того, чтобы быстро возвести контрвалационную линию вокруг Казани, отрезав ее от внешнего мира. Обращает на себя внимание и еще один царский приказ: «без его царьского веления и в полкех без воеводскаго веления нихто бы не ездил травитися к городу, дондеже время приспеет; и завещает государь сиа великым словом грозным; да не дерзко сътворят дело, дондеже утвердит крепости около града»367. Теперь же, когда все приготовления к началу осады были сделаны, полки пришли в движение, а с ними «стрелцы и казаки пеши перед полкы; такоже пред всеми полкы головы стрелетцкие, а с ними их сотцкие, всякой своим стом (то есть сотней. –
Казанцы отнюдь не собирались отсиживаться за стенами крепости сложа руки, пока русские возводили бы шанцы и батареи. Как писал русский летописец, «как пошли (люди Воротынского. –
Последующие дни осады прошли для Ивана Черемисинова и его стрельцов в рутинной, но от того остававшейся тяжелой и опасной работе – постепенного подведения апрошей ко рвам, перестрелках с неприятелем и отражении его вылазок, направленных на срыв осадных работ375. Видимо, стрельцы Черемисинова посменно со стрельцами других приказов несли службу и в установленной царскому приказу в первых числах сентября дьяком И. Выродковым против Царских ворот «баште» (деревянной осадной башне. –
4 сентября стрельцам Черемисинова сильно досталось во время отражения большой вылазки казанцев, сопровождавшейся атаками людей Япанчи. Как раз в этот день ратники князя М.И. Воротынского подвели туры к самому краю рва между Арскими и Царскими воротами, «и по государеву велению приидоша стрельцы и казаки и головы з боярскими людьми и ста по рву и бьющееся велми». Однако преодолеть ров шириной 3 сажени и глубиной 7 саженей стрельцам, казакам и спешенным послужильцам не удалось из-за отчаянного сопротивления казанцев. Около полудня, в обеденное время, заметив, что многие русские «разыдошася ясти», татары внезапно высыпали во множестве «изо рву, изо всех нор, из-за тарасов внезаапу» и атаковали позиции осаждавших. Немногочисленные находившиеся за турами стрельцы и казаки были опрокинуты и отступили, и, как писал Курбский, татары «всех наших далеко от дел (пушек. –
Ответом на эту вылазку стал большой поход против засевшего в Арском остроге князя Япанчи. И поскольку действовать русским предстояло в лесу, на пересеченной местности, то в большую трехполковую рать под началом князя А.Б. Горбатого были включены и стрельцы. И надо полагать, в эту рать были командированы и сотни от приказа Черемисинова. 6 сентября русские войска взяли Арский острог, после чего 10 дней подвергали опустошению «Арьскую сторону». Примечательно, что во время выдвижения русских полков к острогу и последующего его двухчасового штурма снова, как и в первые дни казанской осады, «пеши стрельцы и казакы» «напред полкы пошли», поддерживая стрельбой из пищалей (стрельцы) и луков (казаки) действия спешившихся детей боярских и их послужильцев380.
После возвращения рати князя Горбатого из похода прошло еще две недели, заполненные напряженной работой по подготовке решающего штурма Казани. 30 сентября были взорваны подкопы, подведенные под «тарасы», возведенные татарами у сильно поврежденных к тому времени огнем русской осадной артиллерии Царских и Арских ворот. «И взорвало тарасы и с людми казанскыми на высоту великую, и с высоты бревна падоша в город и побиша множество татар», – писал летописец381. Изготовившиеся к штурму стрельцы, казаки и спешившиеся дети боярские со своими людьми под прикрытием артиллерийского огня пошли вперед, «заметали ров у города Казани хворостом з землею» и, преодолев ожесточенное сопротивление казанцев, взобрались «на стены градные и ворота града и в башню града от Арьскаго поля». Иван IV и его советники, не ожидавшие такого успеха и не приведшие заранее в готовность к общему штурму все полки, решили отвести назад людей Воротынского и присланного ему в помощь окольничего А.Д. Басманова. Однако воеводы и головы (и, надо полагать, Иван Черемисинов в их числе) отказались отдавать взятые после упорной рукопашной схватки позиции. Напротив, они поспешили укрепиться на них, «крепкыми щиты заставитися и туры засыпати землею» и, «седяще на граде два дни и две нощи, ожидая приступу»382.
Успех, достигнутый ратниками Воротынского и Басманова, ускорил наступление развязки. Иван IV приказал готовиться всем к общему приступу, намеченному на воскресенье, 2 октября 1552 г. – «и очистятся вси и у отцов духовных исповедаются, достойны же благодати сподобятся: приближи бо ся день, вънеже пити общая чаша всем»383. Неизбежность последнего «пира» стала очевидной после того, как казанцы в очередной раз отвергли предложение царя сложить оружие и выдать тех, кто развязал войну, нарушив достигнутые весной договоренности о мирном разрешении конфликта. И снова обращает на себя внимание тот факт, что согласно составленной накануне решающих событий диспозиции стрельцы под началом своих голов и казаки вместе с боярскими людьми должны были идти во главе штурмовых колонн, прокладывая дорогу спешенным детям боярским: царь «напред велел приступати со всех сторон атаманом с казакы и головам з боярьскыми людми да головам с стрелцы; и как, даст Бог, люди у города будут и на стенах, государь велел помогати другим воеводам изо всех полков з детьми боярскыми»384.
И вот настало утро 2 октября – дня, когда исход длившегося более столетия противостояния Москвы и Казани должен был окончательно разрешиться. Ратные люди русских полков изготовились к атаке, ожидая сигнала, который должен был возвестить о начале штурма. Спустя час после восхода солнца прозвучал сперва один, а потом второй, еще более мощный взрыв – взорвались заложенные в подкопы под казанскими валами бочки с порохом385. «Абие якоже силный гром грянул, и велми земля дрогну и потрясеся… – писал русский летописец, – и страшна убо зрением земля яко тма являшеся, и на великую высоту восходяще, и многие бревна и людей на высоту возметающе…»386 И еще не успела рассеяться гарь и дым, поднятые взрывами, как «поиде воиньство царьское со всех стран на град». Если наши предположения верны, то стрельцы прибора Черемисинова со своим головой пошли на штурм или в районе Арских, или Царевых ворот. Преодолев упорное сопротивление казанцев, русские ворвались на улицы Казани и после кровопролитных рукопашных уличных боев обратили татар в бегство. Уцелевшие защитники города попытались прорваться из пылающей Казани через северные Елбугины ворота, но здесь были встречены ратниками полка Правой руки и почти все были перебиты или взяты в плен. Лишь немногим удалось укрыться в лесу. Взятый город подвергся разграблению и опустошению – царь повелел перебить всех «ратных» казанцев «за измену их», взяв в плен только женщин и детей, а все имущество жителей отдал своим воинам в награду за их труды. «А побитых во граде толико множество лежаша, – описывал летописец мрачный «пейзаж после битвы», – яко по всему граду не бе где ступити не на мертвых; за царевым же двором костры мертвых лежащее с стенами градными ровно, рвы же на той стороне града полны мертвых лежаша, и по Казань по реку, и в реке, и за рекою по всему лугу мертвии погании лежаша»387.
Итак, 2 октября Казань пала, Казанское царство вошло в состав Русского государства, а Иван IV мог теперь именовать себя «царем казанским». По случаю «казанского взятья» по возвращении царя в столицу в Москве прошли трехдневные торжества и «жяловал государь бояр своих и воевод и дворян и всех детей боярских и всех воинов по достоянию, шюбами многоцветными своих плеч, бархаты з золотом, на соболях, и купки, иным же шубы и ковши, иным шюбы и кони и доспехи иным ис казны денги и платие». Значимости свершившегося события соответствовал и размах, с которых Иван одарил своих служилых людей, – согласно летописи, за три дня «роздал государь казны своеи, по смете казначеев за все денгами, и платья и судов, доспеху и коней и денег, оприч вотчин и поместей и кормленей, 48 000 рублев»388. В сохранившихся источниках нет сведений о том, как именно были пожалованы за свои ратные подвиги во время осады и штурма Казани Иван Черемисинов и его люди, но в том, что они получили заслуженное «царское жалованье», нет никаких сомнений. Рядовые стрельцы, по тогдашнему обычаю, получили серебряные «новгородки» (начальные люди) и «московки» (рядовые стрельцы). Сам же стрелецкий голова, как недостаточно «дородный», вряд ли, конечно, сподобился шубы с царского плеча или «фрязского купка», но вот коня, доспех и совершенно точно «денгу золотую» получил за свою ратную службу всенепременно389.
О том, что происходило с нашим героем в первые годы после взятия Казани, сведений не сохранилось. Однако же осмелимся предположить, что он и его стрельцы остались на гарнизонной службе («на годовании») в Казани вместе с другими детьми боярскими, стрельцами и казаками под началом воевод князей А.Б. Горбатого и В.С. Серебряного, будучи поселены в одной из стрелецких слобод (в 1566 г. их было две)390. В казанской писцовой книге, датируемой 1566 г., сохранилась роспись стрелецких караулов, согласно которой караульную службу несли посменно по 50 стрельцов391. И если он оставался там, то можно предположить также, что Иван Черемисинов со своими людьми принял участие в успешном походе в конце 1553 – начале 1554 г. на отказывавшихся подчиниться власти посаженных в Казани Иваном IV воевод жителей «луговой стороны и арьских мест», за который он также мог быть награжден «денгой золотой»392. Надо сказать, что служба в Казани была в то время чрезвычайно сложной и опасной, о чем свидетельствует такой яркий пример – в конце февраля 1553 г. «казанские люди луговые изменили», отказались платить ясак, а сборщиков ясака, прибывших к ним из Казани, убили. Наказать мятежников казанские воеводы отправили стрелецкого голову Ивана Ершова и казачьего атамана Василия Елизарова, но мятежники сумели наголову разгромить оба отряда, убив, по сообщению летописи, «пол 400 стрелцов да пол 500 казаков». Не прошло и двух недель после этого, как мятежники во главе с «Зензеитом и Сарый богатырем со товарищи» напали на отряд во главе с воеводой Б.И. Салтыковым и также наголову разбив его, побив на месте 36 детей боярских, 50 их людей, 170 «горних людей», выступивших вместе с воеводой, а самого Салтыкова и еще 200 ратников взяли в полон393.
Отсюда, из Казани, Иван Черемисинов отправляется вниз по Волге в Астрахань, где ему довелось во второй раз стать одним из главных действующих лиц в разыгравшейся драме подчинения власти усиливающейся день ото дня Москвы еще одного татарского юрта – Астрахани. По взаимной договоренности с ногайским бием Исмаилом, достигнутой еще осенью 1553 г. (тогда Исмаил бы еще нурадином, вторым лицом во властной «вертикали» в Ногайской Орде) Иван IV обязался отправить рать против астраханского хана Ямгурчи с тем, чтобы, сбросив его с астраханского стола, посадить на нем «царя» Дервиш-Али394. Последний ранее уже сидел в Астрахани, но потерял власть и бежал сперва к ногаям, а потом в Москву, где его пожаловали Звенигородом за службу московскому государю. В апреле 1554 г. трехполковая рать во главе с воеводой князем Ю.И. Шемякиным Пронским отправилась сажать Дервиш-Али на астраханский трон. В состав рати входили, помимо детей боярских дворовых и «розных городов выбором», также казаки и стрельцы395, но были ли среди них Иван Черемисинов со своими людьми, неизвестно. Обращает на себя внимание, что среди участников похода назван был Григорий Желобов396, один из первых стрелецких голов и также участник казанской эпопеи. Возможно, он и его стрельцы и были в составе рати князя Шемякина Пронского. Черемисинов же со своими людьми оставался в Казани, поскольку ситуация в завоеванной казанской земле оставалась неспокойной.
Поход завершился успехом – Ямгурчи бежал из Астрахани, русские воеводы посадили на освободившемся столе Дервиш-Али, после чего покинули город, оставив в нем «годовать» (и одновременно наблюдать и за Дервиш-Али, и за ногаями) голову П. Тургенева, «а с ним стрелцов и казаков»397.
Однако, как и в случае с Казанью двумя годами ранее, попытка Ивана (поспешившего включить именование себя царем Астраханским в свою титулатуру398) установить свой протекторат над татарским юртом посредством возведения на его трон вассального хана не имела успеха. Трения между московскими воеводами и Дервиш-Али начались уже вскоре после того, как хан, отразив попытки Ямгурчи вернуться в Астрахань, почувствовал себя на троне более уверенно. Пытаясь обрести большую независимость от Москвы, Дервиш– Али решил опереться на поддержку крымского хана и Юсуфовичей, сыновей ногайского бия Юсуфа, убитого Исмаилом в ходе борьбы за власть. И вот осенью 1555 г. дело дошло и до открытого столкновения между Дервиш-Али и московским «резидентом» при ханском дворе Л. Мансуровым399. Дело явно шло по печальной памяти казанскому сценарию, и эти опасения подтвердились весной 1556 г., когда Л. Мансуров прислал в Москву гонца с грамотой. В ней русский посланник сообщал об измене Дервиш-Али и новом нападении хана и его людей на отряд Мансурова, который понес при этом большие потери (150 человек из 500)400.
Получив это известие, Иван IV вспомнил об Иване Черемисинове (и, надо полагать, не случайно – вспомнив о его действиях в Казани при Шигалее и время осады Казани). Летописец сообщал, что в марте 1556 г. государь «отпустил» «в Асторохань голову стрелецкого Ивана Черемисинова с его стрелцы да Михаила Колупаева с казаки, да с вятчаны велел идти Федору Писемскому; да послал государь в прибавку голову ж стрелецкого Тимофея Пухова сына Тетерина с его стрелцы, да с вятчаны Федора Писемьcкого, да с ними атаманы многие с казаки»401. Разрядные записи уточняют это известие – согласно им, с вятчанами двинулся в поход младший брат Ивана Черемисинова Федор402. И поскольку наш герой в первый раз появляется в разрядных записях, да еще и был поименован первым воеводой пусть и небольшой, но все же самостоятельной рати, то выходит, что в 1556 г. он впервые добился, как тогда говорили, «именной службы». Для не отличавшегося «дородством» сына боярского средней руки это был серьезный карьерный успех!
Перед воеводами была поставлена недвусмысленная задача – как писал Иван Исмаилу, «велел есми им (то есть Черемисинову и Колупаеву. –
Кстати, относительно размеров подчиненного Черемисинову войска в источниках ничего не сообщается, но можно попытаться представить, сколько примерно могло быть вместе с ним людей в «судовой» рати, ушедшей вниз по Волге принуждать Дервиш-Али к повиновению. Из летописных и разрядных свидетельств следует, что под началом Ивана Черемисинова оказались по меньшей мере два стрелецких прибора и один казачий, то есть до 1,5 тысячи ратников. К ним стоит добавить вятчан Федора Черемисинова – а их могло быть около 1 тысячи (во всяком случае, для Полоцкого похода шестью годами позже с Вятки должно было выступить против государевых недругов 500 бойцов и еще 25 пищальников, и это было «вполы прежнего наряду», да и в летописи говорится, что вятчан возглавляли по меньшей мере два атамана404). Одним словом, можно полагать, что под началом нашего героя было порядка 2,5 тысяч ратных людей – сила по тем временам немалая, и к тому же вооруженная по меньшей мере наполовину огнестрельным оружием и имевшая пусть и небольшой, но собственный «наряд» (как мы уже отмечали выше, судя по всему, с самого начала при стрелецких приборах была своя артиллерия). Для сравнения – весной 1555 г. ногайский бий Исмаил просил у Ивана Грозного прислать ему в помощь «дватцать пищалников (sic!), да три пушечки и стрелцы хто стреляет из них»405. А под началом Черемисинова было «пищалников» явно больше 1 тысячи, да и «пушечек» порядка десяти! Можно также попытаться представить, сколько стругов был в экспедиции Черемисинова – англичанин А. Дженкинсон сообщал, что его корабль сопровождали два струга с 50 русскими стрельцами, следовательно, если принять среднюю вместимость русского струга за 25 человек, то рать Черемисинова перевозили по меньшей мере 100 стругов406. И если мы примем во внимание эти факты, то дальнейшее развитие событий уже вовсе не представляется таким уж невероятным.
Дервиш-Али, понимая, что его переход на сторону крымского хана не останется безнаказанным, молил Девлет-Гирея I о помощи. Своими силами хан не рассчитывал отбиться от русских – в его распоряжении было всего лишь несколько сотен профессиональных воинов407, а на ополчение из рядовых астраханцев надежды было мало. Крымский «царь» отправил на помощь своему новоявленному союзнику некоего «Атман-Дувана» (Осман-Дувана?) с 700 всадниками и 300 своими «янычанами» «с пищалми», «да и пушки прислал на брежение Асторохани»408. Однако даже с ханской помощью Дервиш-Али не рассчитывал отразить русское наступление. Поэтому, когда ханской ставки достигли известия о том, что к городу приближается русская судовая рать, и когда стало известно, сколько на стругах плывет русских ратных людей, астраханский «царь» решил не испытывать судьбу и последовал примеру Ямгурчи. А тут еще накануне подхода рати Черемисинова «приходил на царя Ляпун отаман с товарищы и поимал многие улусы, княгини и девки, жонкы и робята, а людей побил многых»409. 14 сентября, в праздник Воздвиженья, который Иван Грозный отмечал в Троице-Сергиевом монастыре, к нему прибыл гонец от Черемисинова и его товарищей. Воеводы сообщали государю, что-де «пришли они в Асторохань, а город пуст, царь и люди выбежали», потому они заняли ханскую столицу и «город зделали крепок», и, «укрепившись» в городе «как безстрашно сидеть», пустились на поиски хана, стремясь выполнить царский наказ «убити» Дервиш-Али. Нашли беглого «царя» Ф. Писемский и Т. Тетерин со своими казаками и стрельцами и, атаковав ночью лагерь хана, «побили в улусах у него многых людей». Попытки уцелевшего в ночной схватке хана взять наутро реванш были отражены русскими ратниками, которым удалось после боя, длившегося целый день, достичь без особых потерь Волги и на стругах отойти к Астрахани410.
Потерпев неудачу, Дервиш-Али попытался выиграть время и вступил в переговоры с Иваном Черемисиновым, ссылаясь на то, что он-де «изменил государю неволею» и потому он бьет Ивану Грозному челом в том, чтобы «государь бы ему милость оказал». На первых порах переговоры как будто имели успех, и, как сообщал в Москву Черемисинов, «царь» со всей «своей землей» «правду дал», что «им ехати во град и служити царю и великому князю», и в знак своих добрых намерений в обмен на 15 «жонок» из числа взятых в Астрахани полоняников отпустил русского посланника А. Тишкова, посланного ранее к Исмаил-бию и попавшему в плен к его врагам411.
Не доверяя хану, Черемисинов и его товарищи продолжали укреплять занятую ими Астрахань, одновременно «по Волге стрелцов и казаков разставили и отнели всю волю у нагаи и у астороханцев рыбные ловли и перевозы все»412. И предосторожность Черемисинова оказалась ненапрасной. Спустя полторы недели после первого гонца, 23 сентября 1556 г., в Троицу прискакал другой, с новой грамотой от нашего героя, в которой тот сообщал царю, что Дервиш-Али нарушил свое обещание и под давлением крымского воеводы Осман-Дувана и Юсуфовичей, сыновей покойного ногайского бия, «шерть свою изменил»413.
Стало очевидно, что заставить Дервиш-Али соблюдать ранее достигнутые договоренности не получится, равно как и оставить его на астраханском троне. И здесь уже не важно, получилось ли так случайно, или же в Москве с самого начала вынашивали планы покорения Астрахани, а вся затея с посажением на астраханский стол Дервиш-Али но сила демонстративный характер, – важно другое. Теперь, когда присоединение Астрахани к Русскому государству стало фактом, необходимо было как можно быстрее стабилизировать ситуацию вокруг города и прочно утвердить здесь русское присутствие и влияние. И надо полагать, дипломатические таланты Ивана Черемисинова, подкрепленные немалой военной силой, должны были сыграть немаловажную роль. И судя по тому, как развивались события дальше, Иван Грозный не ошибся в выборе первого астраханского воеводы (поскольку все предыдущие русские «агенты» при астраханском дворе все же не обладали теми правами и возможностями, что Черемисинов).
В разрядных записях сохранились сведения о том, что «Иван (Черемисинов. –
Опираясь на возведенную крепость и имея под рукой немалую рать, Иван Черемисинов энергично принялся наводить порядок во вновь приобретенных землях. Прежде всего новому астраханскому воеводе нужно было вернуть разбежавшихся в результате бурных событий последних лет, войн и набегов астраханских «черных улусных людей» на их прежние кочевья, гарантируя им защиту московского царя – а их, этих людей, было немало. Согласно летописи, когда в 1554 г. Дервиш-Али был посажен на астраханский стол, хану и Ивану Грозному «правду дали» «азстороханские люди Ишим князь, Алей Князь, Куратклеш князь и иные многие люди», «князья и мырзы» общим числом пятьсот, «Енгуват азей пришел, а с ним многи молы и азеи и всяких 3000 человек», не считая 7000 «черных людей»416. И с этой задачей Черемисинов, судя по всему, справился. Во всяком случае, в ноябре 1556 г. новый гонец от астраханского воеводы сообщал Ивану Грозному, что-де «черные люди астороханцы приходят к Ивану и к Михаилу и биют челом и правду царю государю дают, чтоб их государь пожаловал, велел жити по-старому у города у Асторохани и дань давати, и вины бы им государь пожаловал, отдал, казнити их не велел», потому как «они черные люди» не виноваты, поскольку «водил их царь и князи неволею, а иных астороханцов розвели нагаи в то время, как бегали от царя и великого князя». Помимо этого, к Ивану прибыли посланцы от горских князей, «ис Шамахеи, ис Шевка и с Тюмени» с предложениями установить мирные отношения и торговлю, и, рапортовал воевода царю, к тем князьям он, Иван, со своим товарищем отправил-де «служивых татар по государеву царя и великого князя наказу»417. Иван IV, заинтересованный в том, чтобы как можно быстрее и прочнее закрепить низовья Волги за Москвой, одобрил действия воевод, заявив о своем желании «астараханских черных людей» «жаловати и беречи»418.
Энергия, с которой Черемисинов принялся за закрепление России в этом регионе, не могла не оказать воздействия на позицию Юсуфовичей, тем более что Черемисинов принял самое непосредственное участие в переговорах сыновей покойного бия с русскими дипломатами и своим дядей Исмаилом, новым ногайским бием: «А писали Иван да Михайло, что Исуфовы дети Юнос-мурзы да Алеи Исмаилу князю дабили челом и с Ываном да с Михаилом помирися и правду царю и гоударю дали на том, что им служити царю и великому князю, как Исмаил князь, и неотступными быти и до своего живота и у Асторохани кочевати, а лиха никакова не учинити»419. Результатом этих переговоров стало выступление Юсуфовичей против Дервиш-Али. Последний татарский астраханский «царь» был ими наголову разбит, потерял присланные ему крымским «царем» пушки (которые сыновья Юсуфа доставили в Астрахань и предъявили Черемисинову как свидетельство своей победы и знак верности московскому государю) и бежал в Азов, а оттуда отправился в хадж в Мекку420. Помимо перехода Юсуфовичей на сторону русского государя, не только астраханцы421, но и многие «добрые» ногаи «великого неустройства для» изъявили желание перекочевать под Астрахань под руку царских воевод, рассчитывая здесь обрести покой от многих неурядиц и голода, опустошивших в предыдущие годы Ногайскую Орду. В итоге, как писали Черемисинов и Колупаев Ивану Грозному в мае 1557 г., «и кочевали и зимовали ногаи под Астараханью и торговали во всю зиму в Астарахани поволно и полюбовно»422.
Сложные и непростые отношения складывались у Черемисинова с Исмаил-бием и ногайскими мурзами, которые приняли его сторону. Конечно, царь неоднократно подчеркивал свое расположение бию и в переписке с ним писал, что им отданы Черемисинову соответствующие указания помогать Исмаилу и его союзникам и ратью (стрельцами и «нарядом»), и посылкой «хлебново и естовново запасу». Однако, памятуя о переменчивом нраве татар и самого Исмаила (который пытался одно время вести самостоятельную игру), Иван Грозный вовсе не был рад перспективе усиления позиций Исмаила в Ногайской Орде – слабый и зависимый от него бий был намного предпочтительнее, нежели сильный. Надо полагать, что помимо инструкций оказывать содействие Исмаилу Черемисинов и его товарищ получили и иные – не слишком усердствовать в этом содействии. И астраханские воеводы, блюдя государев интерес, вели себя по отношению к Исмаилу и его мурзам достаточно независимо, вызывая тем самым недовольство с их стороны. Так, Иван Черемисинов, восстановив торг в Астрахани и взимая с пришедших на него «гостей» пошлины, в жесткой форме отказал Исмаилу в его претензиях на две трети взимаемых денег, заявив бию: «Не дам деи тобе ни пула без государева ведома, пошли деи о том ко государю». Отказался Иван выдавать бию и взятый им астраханский полон, не говоря уже о том, что астраханские воеводы потребовали (и, судя по всему, добились выполнения своих требований) от Исмаила вернуть им всех русских пленников. Более того, жаловался бий царю, Иван ногаев, что ушли от него, не возвращает по требованию бия обратно, «тех наших людей татар емлет» и «оманывает их: яз деи вас стану кормити». В итоге бий, оскорбленный таким пренебрежительным к нему отношением со стороны «худородного», по его мнению, русского воеводы, потребовал у Ивана осенью 1557 г. сменить Черемисинова и прислать «доброво боярина», «да тому человеку накажи, чтобы с нами гораздо говорил» (sic!)423.
Не желая обострять отношения с Исмаилом, который был нужен Ивану Грозному для участия в наступлении на Крым, царь в январе отписал бию, что он опалился на Ивана и, «как Бог даст, весна придет, и мы его с того юрта сведем часа того. А на его место пришлем иново доброво боярина»424. С началом навигации 1558 г. на Волге в Астрахань на смену Ивану Черемисинову и его товарищу был отправлен Иван Выродков, дворецкий угличский и калужский, еще один герой казанского «взятья»425. Большего Исмаилу добиться не удалось, да и с самим Выродковым ему тоже пришлось несладко, так что бий поздней осенью 1558 г. даже писал Ивану, что де «Иван Выродков много лиха делает. А на Ивана Черемисинова погневался есми немного тово для, что мне ис таможново доходу не давал». Сравнив на деле достоинства вновь присланного воеводы с теми, которыми обладал предыдущий, Исмаил взмолился, «что ныне на усть Волги быти пригож Иван Черемисинов», поскольку он знает татарский язык и потому пускай царь «на весне вборзе прислал Ивана ж Черемисинова»426.
Однако Иван не стал снова отправлять Черемисинова в Астрахань, а нашел ему иное применение. Уже в марте 1559 г. мы видим нашего героя первым среди приставов, которые должны были встречать литовское посольство В. Тышкевича «на Дорогомилове, от дворов посадцких с перестрел», а затем охранять и сопровождать их в самой Москве427. Годом позже, в феврале 1560 г., согласно летописи, «отпустил царь и государь и великий князь по челобитью кабардинских князей и по неправдам шевкалавым воеводу Ивана Семеновича Черемисинова с товарыщи на Шевкал и на Тюмень»428.
Надо полагать, этот выбор царя не был случайным. И в самом деле, кому, как не Ивану отправляться туда? Он не только знал татарский язык, но за два года пребывания в должности астраханского воеводы основательно погрузился в хитросплетения местной политики, сумел установить нужные связи, создать разведывательную сеть и заиметь осведомителей429. И, судя по всему, этой экспедиции придавали в Москве большое значение, ибо она была частью плана Ивана Грозного и его советников по обузданию крымской опасности. Вряд ли было случайным совпадение отправки в 1560 г. русских ратных людей на Дон, где годом ранее был поставлен воеводой И.М. Вешняковым городок, в «Черкасы» «на государьство» князя Д. Вишневецкого, а против шамхала Тарковского, врага союзников Ивана Грозного кабардинских князей, Черемисинова с ратными же людьми430. Отметим также, что шамхал укрывал у себя Юсуфовичей, и Исмаил-бий жаловался Ивану по этому поводу431. Одним словом, поводов для того, чтобы воспользоваться по отношению к шамхалу «дипломатией канонерок», хватало. И набег Черемисинова должен был продемонстрировать ему, что не стоит конфликтовать ни с Темрюком, ни с Исмаил-бием. А еще шамхал должен был сильно подумать, прежде чем предпринимать какие-либо шаги по сближению с Крымом: теперь, когда Астрахань и устье Волги под властью русского государя, длинная рука Москвы легко могла дотянуться и до его владений и столицы.
Судя по всему, бывший астраханский воевода успешно справился со своей задачей. Прибыв со своими людьми в Астрахань к началу лета, Иван Черемисинов взял с собой в дополнение к своим стрельцам и казакам «астороханских людей» и на стругах спустился вдоль западного побережья Каспия к югу с целью атаковать «Шавкалского князя». Путь вниз по Волге и далее морем из Астрахани до Тарков, резиденции шамхала, занимал около шести дней432. По прибытии на место Черемисинов приказал высадить десант и, видимо, лично возглавил его в походе на Тарки, находившиеся в двух верстах от берега. Шамхал уже ждал их, засев в укреплениях города. О внешнем виде Тарков можно судить по описанию, сделанному в самом начале XVII в. Согласно этому описанию, Тарки «изстари бывал город каменной, стоит на горе; а та гора поотошла от болших гор к морю гребенем, и по ней лес болшой, а вверх ее сажен с 30, и ныне на той горе на само верху стоит башня каменная и с тое башни мочно очищать из наряду до моря и на все стороны. А с одну сторону у той горы от моря залом каменой, самородной, а под заломом внизу от верху сажен з 20 и болши стоит на той же горе двор шевкалов, полаты каменые и избы. Да туто ж с одново края позади шевкалова дворя башня другая каменная да городище старое. З дву сторон горы стена была каменная… А ниже шевкалова двора на самом низу мечет каменая». Сам же город был небольшой – в начале XVII в. около 300 дворов433.
Из этого описания следует, что Тарки вовсе не были такой уж сильной крепостью, подобной той же Казани, и, находясь в достаточно труднодоступном, укрепленном самой природой месте, могли служить более или менее надежной защитой только против горцев, не имевших в достаточном количестве огнестрельного оружия и тем более «наряда». Противостоять же русским стрельцам и казакам, бравшим и не такие крепости, Тарки не могли. Понимал это и шамхал, поэтому, по словам летописца, «шалкаской князь с царя и великого князя людми бился половину дня и побежал от них в горы, а город Тарки покинул». Русские и астраханцы заняли город, разграбили его и сожгли, после чего со взятым полоном и награбленным имуществом Черемисинов и его люди вернулись обратно к берегу, где их ждали струги, беспрепятственно погрузились в них и вернулись в Астрахань «со всеми людми здорово»434.
По возвращении таркинского похода Ивана Черемисинова ждала новая служба, «именная». «В лето 7070», то есть в 1561/62 г., он был первым воеводой «на годованьи» в городке Белом на русско-литовской границе435. Увы, даже при отличном послужном списке и большом опыте как вождения полков в бой, так и дипломатической работы выдвинуться на первые роли в военной иерархии Русского государства таким людям, как Иван Черемисинов, в то время было невозможно. Даже не всякий боярин или окольничий из старой, веками служившей московским государям фамилии мог тогда стать полковым воеводой436, что уж там говорить о детях боярских. Сотенный голова, городовой воевода (и то, как правило, в небольшом городке где-нибудь на «украйне») или, в лучшем случае, воевода при «наряде» или рати «лехкой» или «плавной» – вот тот потолок, выше которого сын боярский, даже из весьма приличной семьи, прыгнуть не мог. Чтобы изменить такое положение, было недостаточно даже воли самого Ивана Грозного.
Все это может быть отнесено и к судьбе героя нашего повествования. В начале 60-х гг. XVI в., разменяв давно пятый десяток лет, Иван Черемисинов, при всех его знаниях и талантах, не мог рассчитывать на дальнейший карьерный рост в русском войске того времени. И в подтверждение этого можно привести еще один факт из биографии нашего героя – в январе 1561 г. его снова можно было увидеть среди приставов, что встречали литовских послов в Дорогомилове на московской окраине, «от посадских дворов с перестрел»437. Конечно, встречать иноземных послов на окраине Москвы и далее пребывать вместе с ними в столице дело более почетное, нежели ехать за ними на «украйну» и сопровождать их оттуда к сердцу Русского государства, но все же это не то, совсем не то, что было раньше, когда Черемисинов был астраханским воеводой и в его руках были жизнь и смерть сотен и тысяч людей. Однако царь не забыл своего верного слугу и, памятуя о его службах на Волге, вспомнил о нем, когда начал собираться в поход против великого литовского князя Сигизмунда II на Полоцк: «сентября 28 (1562 г. –
Полоцкий поход 1562/63 гг. стал одной из самых крупных, если не самой большой военной экспедицией, предпринятой в годы правления Ивана Грозного. Сравниться с ним могут, пожалуй, лишь казанское «взятье» 1552 г. и «выход» самого Ивана на «берег» весной 1559 г. Специального, полноценного исследования истории взятия Полоцка первым русским царем пока нет, хотя этой страницы русской истории неоднократно в большей или меньшей степени касались практически все крупные отечественные историки, занимавшиеся историей России времен Ивана Грозного. Не останавливаясь подробно на перипетиях этого грандиозного военного предприятия, посмотрим, как и в какой роли участвовал в нем Иван Черемисинов. Согласно разрядным записям, на этот раз он находился в свите государя, будучи назначен «за государем ездити». Таких «флигель-адъютантов» было 11 человек, в том числе такие известные по летописям и разрядным записям личности, как князь И.П. Шуйский, Ф.А. Басманов, Ш. Кобяков, И. Блудов, Ф. Вокшерин. Возглавлял их князь П.А. Горбатый439.
Как оказался наш герой в такой заслуженной компании – можно лишь догадываться. Предположим, что тут сыграло свою роль особое отношение царя к Черемисинову, служба которого прошла на его глазах. Сделать его воеводой Иван Грозный не мог – слишком много родовитых аристократов претендовало на эту должность, поставить во главе сотни детей боярских заслуженного ветерана было бы для него недостойно, а вот причислить к своей свите, пожалуй, было в самый раз.
Возвращаясь обратно к истории Полоцкого «взятья», отметим, что на этот раз военным знаниям и опыту Ивана Черемисинова применения не нашлось, так как знатоков осадного дела хватало и без него. Иван Грозный решил использовать Черемисинова на другом поприще, памятуя о его успешной деятельности в качестве «переговорщика» в бытность его начальником охраны при Шигалее и воеводствования в Астрахани. И вот тут произошел весьма интересный и вместе с тем загадочный эпизод – в источниках по-разному описывается участие Ивана в переговорах с полоцкими начальными людьми. Одна версия, благоприятная по отношению к Черемисинову, содержится в частных разрядных книгах, а другая, в которой на первое место выдвигается будущий опричник М. Безнин, – в официальном летописании. Итак, рассмотрим обе версии и попытаемся найти «золотую середину», памятуя о том, что истина, как правило, находится между крайностями.
Для начала немного хроники Полоцкого похода. 30 ноября 1562 г. Иван Грозный вступил из Москвы на «свое дело и на земское». Полоцкая эпопея официально могла считаться начавшейся, хотя ратные люди давно уже находились в движении, стягиваясь в места, назначенные для сбора вдоль литовско-русской границы. Марш главных сил русского войска к цели был долгим и тяжким – масса ратных людей, «наряд», посоха и обоз с трудом продирались по единственной заснеженной дороге. Однако, несмотря на все трудности, в последних числах января 1563 г. царские полки вышли наконец к Полоцку и приступили к его обложению. Сам государь прибыл 30 января, а на следующий день начались осадные работы, которые шли всю первую неделю февраля. Кольцо осады постепенно сжималось, русская артиллерия приступила к бомбардировке полоцкого посада и замка. 8 февраля полоцкий воевода Ст. Довойна приказал оставить посад, предварительно подпалив его. Сидевшие в шанцах против посада дети боярские со своими послужильцами, стрельцы и казаки, как писал летописец, «палися на полотцских животех», то есть попросту не выдержали зрелища гибнущей добычи, на которую они так рассчитывали, и полезли в пылающий острог, завязав бой с жолнерами Довойны. Иван, пристально наблюдавший за развитием событий, приказал «тех людей поберечи и людей из острогу выслати», что и было исполнено440.
Последующие несколько дней прошли без особых происшествий – русские продолжали вести осадные работы и устанавливали на позициях подтянувшуюся к тому времени тяжелую осадную артиллерию. 10 февраля полочане попытались сделать вылазку, но были «вбиты» обратно в замок, а на следующий день по приказу царя русские заняли посад и установили туры и батареи в непосредственной близости от полоцкой цитадели. Дни литовского Полоцка были сочтены, надежд на то, что великий литовский гетман Н. Радзивил Рыжий сумеет если не заставить русских отступить, то, по крайней мере, прорвет блокаду, у полочан не оставалось. К вечеру 14 февраля бомбардировка Полоцка русской артиллерией достигла своего апогея. «Во многих местех у города стену пробили и ворота Великие выбили, – так оценивались результаты ее работы в разрядных записях, – и с обломков людей литовских сбили, а в городе многих людей из норяду побили». И поскольку неприятель продолжать отказываться сложить оружие, Иван Грозный «о вечерне» отдал приказ воеводам, «чтоб они стрелцом велели городовую стену в местех в пяти и во шти зажечь, в которых местех будет пригоже часы за три или за четыре до света»441. Надо полагать, пожары, которые надлежало зажечь стрельцам, должны были стать сигналом к началу общего штурма Полоцка. Однако Довойна не стал дожидаться, когда начнется приступ, прекрасно понимая, чем он закончится. «Часа за два до света» он дал знать русским воеводам, что намерен сложить оружие и отворить ворота Полоцка. Вечером 15 февраля 1563 г. царские воеводы князья В.С. Серебряный и П.И. Горенский с 12 тысячами детей боярских и стрельцов вошли в город и начали приводить его в порядок, подготавливая торжественный въезд Ивана Грозного в свою «отчину», который и состоялся спустя три дня, 18 февраля 1563 г.442
Какую же роль во всех этих событиях сыграл Иван Черемисинов? Обратимся сперва к летописи, поскольку Ю.В. Анхимюк привел веские доводы в пользу того, что именно летописная повесть о взятии Полоцка легла в основу записей в частных разрядных книгах, повествующих об этой странице русской военной истории443. Согласно тексту Лебедевской летописи, 5 февраля полоцкий воевода Ст. Довойна отправил к воеводам Большого полка князьям И.Д. Бельскому и П.И. Шуйскому парламентеров шляхтичей Я. Быстрицкого и В. Грибуна, а также писаря Л. Гарабурду. Посланцы просили воевод сообщить Ивану Грозному, чтобы тот отдал приказ прекратить огонь «и срока бы дал, а пан Довойна хочет царю государю кликати и бити челом».
Царь откликнулся на предложение полоцкого воеводы, направив на переговоры с его людьми своего «флигель-адъютанта» Ивана Черемисинова и сына боярского Василия Розладина. Выслушав предложения полоцкого воеводы, Черемисинов отправился к Ивану Грозному, сообщив тому, что-де полоцкие посланцы «бьют челом царю и великому князю… чтобы им царь и велики князь милость показал на крестьяны, розлитие крове крестьянские велел бы уняти, а дал бы срока не неделю, а пан Довойна, со всею землею умысля, царю и великому князю хочет бити челом»444. Увы, за пересылками и разговорами прошло немало времени, дело шло к ночи (Черемисинов прибыл к царю «часа за два до вечера»), потому государь приказал прекратить канонаду до утра (правда, тут же отдав другой приказ – продолжать осадные работы и завершить постановку тур вокруг Полоцка).
Утром следующего дня Черемисинов был отправлен царем обратно к стенам Полоцка на встречу с В. Грибуном и Л. Гарабурдой. Последние заявили, что полочане бьют челом государю и просят перемирия до вторника «того для, что в городе многие люди, и со всеми с теми людми переговорити и уложити, как им бити челом государю, занеже деи, пане, то дело великое, не уговоряся со всеми людми, того дела делати нелзе». В итоге и суббота прошла в бесплодных разговорах и пересылках, дело же не сдвинулось ни на йоту. Иван, начиная терять терпение, согласился дать Довойне срок на размышления до утра воскресенья 7 февраля445.
Воскресным утром Черемисинов снова, как и накануне, стоял под стенами полоцкого острога, ожидая ответа Довойны. И снова, как и прежде, В. Грибун и Л. Гарабурда стали «бить челом» царскому посланцу, «чтобы государь пожаловал, дал им сроку до вторника». Царь, заподозривший неладное (он пришел к выводу, что Довойна, вступив с ним в переговоры об условиях сдачи, просто тянет время, надеясь на помощь со стороны Радзивилла), отправил якобы от своих дворовых воевод боярина И.П. Яковли и князя П.И. Горенского сына боярского М. Безнина, дозорщика и ясоула из своей свиты поторопить переговорщиков. Безнин, приехав, заявил буквально следующее (создается впечатление, что перед нами чуть ли не дословная запись его слов): «Прытко будет с полотцскими людми дело и они бы делали ранее, а не будет дела, и они розъехалися и государевым бы делом промышляли; а государеве рати без дела про что томитися»446.
И вот на этом месте начинаются расхождения между летописным повествованием и разрядной повестью. Согласно летописи, переговоры между русскими и литовскими представителями закончились тем, что посланцы Довойны договорились все же о продлении перемирия «до утра до понедельника», с тем чтобы «тое ночи пан (то есть Довойна. –
На утро же понедельника М. Безнин, прибывший под стены полоцкого острога, встретился с В. Грибуном, который заявил, «что де люди многие, а мысльми своими шатаются; иные люди бити челом хотят, а иные не хотят, и просил сроку на неделю», после чего по Безнину «учали з города из наряду стреляти». Царский посланец поторопился вернуться в царскую ставку, где и доложил о результатах переговоров, после чего Иван приказал начать обстрел города и острога из прибывших пушек и мортир «большого наряда»448.
Так выглядит официальная версия переговоров между представителями Ивана Грозного и Довойны. Как можно заметить из этого описания, Черемисинов, игравший на первых порах ведущую роль в этих негоциациях, с 7 февраля был оттеснен на второй план, а потом и вовсе (по крайней мере, такое складывается впечатление при чтении летописного текста) отстранен от ведения переговоров. Однако иначе обстоит дело в разрядной повести. Вернемся обратно в 7 февраля 1563 г., к тому моменту, когда в разговор между Черемисиновым и Грибуном вмешался царский посланец. Безнин, как мы помним, потребовал быстрее завершать разговоры и дать ответ – «да» или «нет». В ответ он услышал от Черемисинова буквально следующее: «Вы, молодцы молодые, смышляете битися; и ты поеди прочь, а дай нам с Лукашом поговорити; а крестьянской крови про что литися, нечто бы дело зделалося без крови»449.
Интересный поворот сюжета. Д.М. Володихин, автор биографии М. Безнина, анализируя разрядную версию переговоров, писал, что при ее чтении «создается впечатление, что мудрый Черемисинов одернул не в меру горячего Безнина, к тому же унизив его званием «молодца молодого» по сравнению с собой, старшим», подчеркнув при этом, что «возвеличивание Черемисинова, к тому же идущее за счет унижения Безнина, который действовал по воле командования и самого царя, выглядит неестественно». Потому-то историк пришел к выводу, что именно Безнин приложил руку к составлению заготовки, что легла в основу будущей официальной версии полоцкой осады, а вот кто-то из рода Черемисиновых постарался впоследствии отредактировать разрядную версию, «исправляя негативное впечатление от его (Безнина. –
Соглашаясь с такой реконструкцией взаимосвязи текстов (поскольку для нас это не принципиально), зададимся все же вопросом – а как на самом деле обстояло дело? Какой сценарий развития событий выглядит более реалистичным и имел место быть на самом деле? И если внимательно перечитать еще раз обе версии, то складывается впечатление, что разрядная повесть все же точнее отражает перипетии переговоров. Почему? Прежде всего отметим, что, как указывал Б.М. Клосс, есть две версии относительно времени создания Лицевого свода, из которого летописная повесть о взятии Полоцка попала в Лебедевскую летопись, – конец 60-х гг. и вторая половина 70-х – начало 80-х гг. XVI в.451 Ни в том ни в другом случае Иван Черемисинов никак не мог иметь отношения к редактированию текста летописи – в первом случае потому, что он, судя по всему, еще не был в опричнине, а во втором по той простой причине, что наш герой умер примерно в конце 1573–1574 г. Но это косвенный довод, и к тому же довольно зыбкий. А вот другой довод представляется более весомым. Для начала сравним карьеру и статус Черемисинова и Безнина. Иван к 1563 г. был на государевой службе по меньшей мере почти два десятка лет и хотя по объективным причинам не мог подняться на вершину московского военно-политического Олимпа, тем не менее сделал блестящую для людей его круга и происхождения карьеру. В его послужном списке и должность одного из первых стрелецких голов, и «казанская» служба, и астраханская «посылка», и экспедиция на Кавказ. Черемисинов за эти полтора с гаком десятилетия не раз оказывался в эпицентре важнейших событий и политических интриг и по праву мог считаться одним из опытнейших и искушенных царских воевод и дипломатов.
А что же Безнин, что он мог бросить на чашу весов против черемисиновских авторитета и опыта? Да по большому счету ничего. До Полоцкого похода он не занимал никаких серьезных должностей и его служба была, как говорится, «не видна». Будучи занесен в «Дворовую тетрадь» и в «Тысячную книгу», на страницах разрядов он появляется в качестве сотенного головы лишь в 1559 г., да и в полоцком разряде его должность уступала по весу той, что занимал Черемисинов. К тому же складывается впечатление, что Безнин пусть и ненамного, но все же был моложе, чем Черемисинов. Поэтому вовсе не кажется такой уж невозможной та история, что рассказана в разрядной повести. И в самом деле, умудренный военным и дипломатическим опытом, рано поседевший на государевой службе царский «флигель-адъютант» ведет сложные переговоры, и тут в разговор встревает молодой да ранний Безнин и пытается диктовать Черемисинову и его контрагентам, как и о чем дальше вести разговор.
Реакция Ивана в таком случае была вполне очевидна – он одернул не в меру прыткого ясоула и поставил его на место (Безнин не забыл про этот эпизод и потом постарался отыграться при составлении летописи), твердо держа ход переговоров в своих руках. И тот факт, что перемирие в итоге было продлено до утра понедельника 8 февраля, то есть еще на сутки, говорит о том, что все же действия Черемисинова, а не Безнина были в конце концов одобрены царем, и, следовательно, разрядная повесть выглядит более реалистичной, нежели летописная версия. Ее мы и будем дальше придерживаться, отметив, правда, что нельзя исключить и такой поворот сюжета – Иван Грозный, натура артистичная, разыграл перед литовцами спектакль с «плохим» (Безнин) и «хорошим» (Черемисинов) «следователями», стремясь добиться желаемого результата без применения крайних мер.
Но вернемся обратно к разрядной повести. Согласно ей, утром 8 февраля царь отправил Ивана Черемисинова к стенам Полоцка узнать, что надумали паны. Ответ был неблагоприятный – В. Грибун заявил, что о сдаче речи быть не может и нужно еще время, хотя бы неделя, чтобы Довойна мог дать окончательный ответ. В ответ же на слова Ивана, что-де «вчера, естя били челом, а хотели свое дело свершено учинить, а ныне хотите слов своих переменити», Грибун заявил, что «с чем де меня из города паны выслали, и яз то и говорю»452. Произнеся их, литвин поворотил коня и скрылся за закрывшимися воротами, а по Черемисинову сделали несколько выстрелов из пищалей с крепостной стены. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений в том, какова позиция Довойны и стоит ли ждать, когда он капитулирует. Когда же вскоре после того, как обстрелянный из пищалей Черемисинов вернулся в царский шатер, заполыхал полоцкий посад, подожженный жолнерами полоцкого воеводы, и началась поспешная эвакуация его жителей в замок, последние надежды на относительно мирный исход развеялись окончательно. Иван Грозный решил пустить в дело «последний довод королей».
И ultima ratio regis оказался убедительнее, чем все слова, произнесенные до этого. После того как 9 февраля заговорили пушки «большого наряда», исход осады стал очевиден. Сосновые городни и башни полоцкого замка не выдержали мощного огня русской артиллерии, и Довойна решил капитулировать. И снова, как и неделей раньше, в переговорах об условиях сдачи Полоцка активную роль сыграл Иван Черемисинов. Утром 15 февраля Довойна, не дожидаясь начала штурма города, дал знать царским воеводам о своей готовности сложить оружие. Дальше события пошли по нарастающей. К городу были снова посланы В. Разладин, И. Черемисинов и М. Безнин с требованием, «чтоб из города вышел владыка Арсеней Полоцкой, и Давоин воевода, и дворяне, и все лутчие люди, и рохмистры, и полковники, и город бы государю здали, и государьская к ним милость будет». Спустя час царские посланцы вернулись, сообщив, «что владыка Арсеней Полоцкой из города вышел к воеводам со кресты и собором. А Давоин воевода и дворяне, и все лутчие люди просят у государя милости, чтобы государь милость показал, розводу им не учинил и отпустил бы их в свою землю»453.
Выслушав челобитье полочан, Иван Грозный отправил с ответом обратно Черемисинова, которому «велел говорити: толко не выдет из города Давоин воевода и дворяне, и все лутчие люди, и стрелба в город не перестанет». И чтобы подстегнуть полоцкого воеводу и его советников, сделав слова своего посланца более весомыми, царь приказал продолжить обстрел города, мешая полочанам тушить пожары.
Прошел еще час, и Довойна с «лутчими людми» вышел из Полоцка. Иван Грозный послал к ним Черемисинова, приказав тому препроводить Довойну, Арсения и иных полочан, вышедших из города «в свой шатер в болшой». И спустя еще час «Иван Черемисинов со владыкою и з Довоином и с королевскими дворяны к государю приехали».
В дальнейших событиях наш герой, судя по всему, уже не играл сколько-нибудь значительной роли – и без него хватало тех, кто желал вкусить славы полоцкого «взятья». Можно лишь предположить, что Иван Черемисинов среди «всего воиньства» присутствовал на аудиенции, которую дал Иван Грозный Довойне, Арсению и их свите в тот же день 15 февраля454. Кстати, с Довойной, Быстрицким и Гарабурдой нашему герою довелось встретиться еще раз в декабре 1563 г., когда Черемисинов присутствовал при встрече литовских послов во главе с Ю. Ходкевичем с полоцкими пленниками «в болшой в набережной полате» в Москве455.
Говоря об участии Ивана Черемисинова в Полоцкой кампании, нетрудно заметить, что в ней он участвовал уже не как воин, а как дипломат, и, судя по всему, в дальнейшем его карьера развивалась на дипломатическом поприще и при царском дворе. Так, годом позже взятия Полоцка, в феврале 1564 г., Черемисинов ездил по царскому пору чению в Калугу, где находился задержанный в ожидании размена послов крымский посол Джан-Болды, и доставил его обрат но в русскую столицу, а потом присутствовал на приеме посла Иваном Грозным456. К этому времени Иван уже достиг чина думного дворянина («дворянин, который в Думе») – пожалуй, высшего чина, которого мог добиться в то время человек с его родословной и заслугами457. И похоже, что в думные дворяне Черемисинов был пожалован царем за его заслуги в Полоцком походе. Правда, затем в карьере Ивана происходит непонятный сбой. С учреждением опричнины его младший брат Федор был сразу записан в ряды опричников, а вот Иван почему-то нет. Более того, им было утрачено поместье, село Петрово Городище в Суздальском уезде, которым он и его отец Семен владели больше 100 лет. Оно отошло к записанным в опричнину князьям С.И. и Т.И. Вяземским458.
Обращает на себя внимание и тот факт, что в 7070 (то есть в 1566/67) г. Иван подписал данную грамоту на свою вотчину, село Адамцево в Юрьевском уезде, Спасо-Евфимьеву монастырю «по своих родителех по Семене Васильевиче Черемисинове, во иноцех Серапионе, и по своей матери Олене, и по брате по своем Василье (интересно, в этой грамоте Иван называет брата Василием, хотя по остальным документам он зовется Федором. –
Но вернемся обратно к нашему герою. Несколько слов о его личной жизни. К сожалению, пока в нашем распоряжении нет никаких сведений о том, когда женился Иван Черемисинов и кто была его жена. Мы знаем лишь, что у Ивана было два сына – старший Деменша, о котором мы уже упоминали, и младший Демид, который родился не позднее начала 50-х гг. Это следует из того, что в январе 1571 г. Демид Черемисинов приезжал в Новгород по приказу государя забирать собранную посредством правежа казну462. Надо полагать, что безусому юнцу не поручили бы столь ответственного и важного задания, значит, можно смело предположить, что к тому времени ему было не меньше 20 лет, а в браке его отец состоял по меньшей мере еще на лет пятнадцать больше.
И снова о карьере Ивана Черемисинова. Ему удалось пройти невредимым через бури второй половины 60-х гг., и, судя по всему, когда Иван Грозный после новгородского похода решил «укрепить» свежими кадрами опричнину, он вспомнил о своем верном слуге. Иван Черемисинов стал одним из первых, кто был тогда вписан в ряды «кромешников» в качестве пополнения. Во всяком случае, уже в мае 1570 г. он присутствовал среди прочих «дворян, которые живут у государя з бояры» на заседании земской и опричной боярских дум, когда обсуждался вопрос о полоцких рубежах. Примечательно, что в списке опричных думных дворян Черемисинов был третьим, предшествуя Василию Грязному и самому Малюте Скуратову463. Правда, спустя меньше чем через полгода непорядок был исправлен – в разрядной росписи государева похода на берег навстречу наступающему с юга по донесениям сторожей крымскому «царю» Девлет-Гирею Иван Черемисинов, сопровождавший Ивана среди прочих «в стану у государя дворян», оказался пятым, позади Василия Грязного и Малюты Скуратова464.
Вообще, начало 70-х гг. оказалось для Черемисинова чрезвычайно насыщенным событиями. Нет, он больше не вседает в седло и не водит царские рати на супостатов – его служба проходит при дворе, в непосредственной близости к государю, о чем свидетельствуют постоянные упоминания его имени рядом с самим Малютой Скуратовым. И, находясь в ближнем окружении царя, Иван выполняет разного рода царские поручения, прежде всего дипломатические – встречает послов, сопровождает их к государю, участвует в переговорах и пр. Так, в декабре 1570 г. Черемисинов доставил крымских гонцов, минуя Москву, в Александрову слободу, затем в январе 1572 г. вместе с Малютой Скуратовым присутствовал на переговорах со шведскими послами, а месяцем позже участвовал в переговорах с Девлет-Гиреевым посланцем Джан-Мухаммедом наряду с Малютой Скуратовым и дьяком Андреем Щелкаловым465.
Нельзя исключить также, что Иван Черемисинов сопровождал царя в неудачной для русского воинства кампании 1571 г., когда Девлет-Гирей сумел выйти к самой Москве и сжечь ее, опустошив на обратном пути уезды к югу от столицы. Но если это не более чем предположение, то совершенно точно Черемисинов «явил» царю крымского гонца Девлет-Килдея в июне 1571 г. в селе Братошино на том самом памятном приеме, о котором потом рассказывали легенды и на описании которого стоит остановиться подробнее466. Спалив Москву и разбив русские полки, Девлет-Гирей попытался ковать железо, пока оно горячо, и навязать Ивану Грозному те условия мира, которые были ему нужны. При этом хан не остановился перед прямыми оскорблениями в адрес Ивана, полагая, что тот не сможет ему ответить. В своем послании «московскому» крымский «царь» так и писал, что он-де искал встречи с Иваном, «и было б в тебе срам и дородство, и ты б пришел против нас и стоял», ну а раз «московский» не решился вступить на «прямое дело» с ханом, значит, у него, у Ивана, нет ни чести, ни достоинства467. Потому совсем неудивительной выглядит дерзость татарского посла, который, по сообщению английского дипломата и купца Дж. Горсея, передававшего ходившие по Москве рассказы о том приеме, заявил: послан-де он, посол, своим господином «узнать, как ему пришлось по душе наказание мечом, огнем и голодом, от которого он посылает ему избавление (тут посол вытащил грязный острый нож), – этим ножом пусть царь перережет себе горло».
Московский же летописец добавлял к этому, что Иван Грозный, принимая послов, «нарядился в сермягу, бусырь да в шубу боранью и бояря. И послом отказал: “Видишь де меня, в чем я? Так де меня царь зделал! Все де мое царьство вьшленил и казну пожег, дати де мне нечево царю!”…»468.
Б.Н. Флоря комментируя эти живописные подробности переговоров, сомневался в их достоверности, поскольку, как он указывал, они не подтверждаются материалами посольских книг. Однако историк сам же несколькими строками ниже писал, что «переговоры оказались для царя тяжелым испытанием…» и что татарские посланники фактически безнаказанно могли позволить себе оскорблять его, православного царя, главу всего православного мира. И это, продолжал историк, «было для Ивана IV глубочайшим унижением, забыть и простить которое он никак не мог»469. И как в таком случае могли сохраниться в официальной приказной документации детали этих переговоров, столь оскорбительные и унизительные для Ивана? Учитывая же характер царя, мы отнюдь не считаем возможным не доверять рассказам о том, как проходила встреча Ивана Грозного с татарскими послами.
В памятном для русского оружия 1572 г., когда русским полкам под началом князя М.И. Воротынского удалось наголову разгромить Девлет-Гирея, Иван Черемисинов сопровождал государя в его новгородской поездке. Накануне же решающих событий царь в начале июля отправил «на берег перед царевым приходом к бояром и воеводам и ко всей рати московской и новгороцкой с своим государевым жалованным словом и з денежным жалованьем князь Осипа Михайловича Щербатово Оболенсково, да Ивана Черемисинова, да думново дьяка Ондрея Щелкалова. И князь Осип Щербатой государевым словом бояром и воеводам и всей рати говорил, чтоб государю служили: «А государская милость к вам будет и жалованье; и поехали к государю…»470 Инспекционный характер этой поездки не вызывает сомнения, равно как и стремление Ивана приободрить засидевшихся и притомившихся от вынужденного безделья ратных людей государевым жалованьем и обещаниями будущих милостей и наград. И то, что среди посланных в этот чрезвычайно ответственный момент был Черемисинов, свидетельствует о том доверии, которое испытывал царь к нему в это время.
Но эта служба оказалась для Ивана предпоследней. Последний раз в документах имя нашего героя можно встретить в росписи государева похода зимой 1572/73 г. под Пайду, где он был назван первым среди тех дворян и детей боярских, кто должен был «в стану у государя спати в головах, у ношных в сторожей быти им же, а с ними расписаны стольники и стряпчие, и жильцы»471. Черемисинов по-прежнему оставался в числе приближенных царя, но дни его были уже сочтены. Судя по всему, по возвращении из похода под Пайду Иван Черемисинов умер. Во всяком случае, в 7083 (1574/75) г. сын Ивана Демид «взял» у Спасо-Евфимьева монастыря то самое село Адамцево, что завещал на помин своей души монахам его отец почти десять лет назад472. К сожалению, когда, где и при каких обстоятельствах закончил свой век (а умер Иван Черемисинов, разменяв шестой десяток лет, что для сына боярского того времени был достаточно почтенный возраст), где упокоилось его бренное тело – неизвестно. Можно лишь предположить, что похоронен он был в Спасо-Евфимьевом монастыре, куда он в свое время сделал вклад на помин своей души.
Очерк IV
Этапы большого пути: стрелецкий голова, монах-расстрига и дворянин его королевской милости – Тимофей Иванов сын Пухов Тетерин
В 1583 г., чувствуя приближение своей смерти, Иван Грозный приказал своим дьякам и подьячим выписать «из государевых книг имена и прозвания опальных людей разных городов, поминати их по государеве цареве и великого князя грамоте на литиях и на литоргиях и на понахидах в церквах божиях по вся дни». В длинном перечне опальных и казненных по указу грозного царя его слугами обращает на себя внимание длинный список имен под одной и той же фамилией – «Василий Тетерин, Иван Селиванов, Григорий да Иев, да Василий, да Михайла, да дети их 5 человек – девять человек дети Гундоровы Тетерина, Осип Тетерин» и чуть дальше среди казненных упомянут еще один Тетерин – Ширяй и его сын Василий473. По существу, пресекся целый род служилых людей, и на это обратил взгляд князь А.М. Курбский в своей «Истории о князе Московском», не очень жаловавший своим вниманием не отличавшихся «породой» служилых людей средней руки. Он дополнил короткую запись в синодике рядом деталей, отметив, что среди прочих казненных по царскому приказу был «муж разумный и во священных писаниях искусный, з детками погублен и братиею их, Василей и Григорей, глаголемыя Тетерины; и других стрыев и братии их немало всеродне погубити повелел со женами и з детками их»474.
Так печально закончилась история рода Тетериных, царская опала на которых обрушилась еще в начале 1565 г., когда с учреждением опричнины в завоеванные казанские земли были сосланы 11 представителей этой фамилии475. За что же царь так жестоко обошелся с Тетериными, в чем была их вина? Отечественный исследователь, один из крупнейших специалистов по истории России эпохи Ивана Грозного, Р.Г. Скрынников связывал казнь Тетериных с розыском по делу боярина И.П. Федотова и расправой с заподозренными в участии в земском заговоре, о существовании которого до сих пор спорят историки476. Конечно, исключить такую связь нельзя, но за что Тетерины пострадали тремя годами ранее? И тут необходимо вспомнить о еще одном представителе рода, брате казненного Осипа Тетерина Тимофее. Вряд ли стоит сомневаться, что его судьба и печальная история рода Тетериных тесно взаимосвязаны, но как? Об этом и о Тимофее Тетерине, который, возможно, стал злым гением (а ведь все могло оказаться совсем иначе) для прочих своих родственников, и пойдет речь дальше.
Памятуя о том, что на Москве в те времена статус человека и его положение в обществе определялись прежде всего его «породой», несколько слов о родословной Тимофея Тетерина. Он и его многочисленные родственники происходили из старинного суздальского рода, служившего суздальско-нижегородским князьям по крайней мере с начала XV в.477 Еще на заре правления Василия II Темного некий Павел Григорьев сын Тетерин был послухом у данной грамоты княгини Марии Нижегородской478, что говорит само за себя – не всякого допустят быть свидетелем при составлении княжеской грамоты. Впоследствии, судя по всему, Тетерины сделали правильный выбор и вовремя перешли на службу великим московским князьям. При Иване III их карьера пошла в гору, поскольку Василий Борисов сын Тетерин – заметная персона при дворе Василия III. Первое упоминание его имени в документах датируется апрелем 1508 г., когда Василий Тетерин в качестве «судного мужа» участвовал в судебном разбирательстве по земельной тяжбе князей Данилы и Давыда Кемских со своей теткой княгиней Анной Кемской479. Прошло 7 лет, и мы видим Василия Тетерина дьяком в Новгороде, где он описывает Шелонскую пятину, а потом встречает послов императора Максимилиана I Якоба Ослера и Мауренбурга Штеллера480. Первый дипломатический опыт пошел Василию впрок, и годом позже, в 1516 г. он был отправлен с посланием от Василия III к императору, имея наказ по дороге завернуть к тевтонскому магистру, вынашивавшему планы заключения союза с Москвой против Литвы481.
Вернувшись из дальней поездки с посланием от императора к Василию, Василий Тетерин снова окунулся в водоворот дипломатических интриг. В феврале – марте 1517 г. он участвовал в переговорах с прибывшим в Москву посланником тевтонского магистра Дитрихом Шомбергом, а в апреле – июле – присутствовал на переговорах с имперским посланником Сигизмундом Герберштейном (да-да, тем самым, который оставил чрезвычайно интересные записки о Московии времен Василия III и задал тон всей последующей европейской Rossica)482. И надо полагать, что Василий III был доволен службой своего дьяка, раз в 1520 г. он среди прочих думных людей подписывает «приговор боярской» по итогам судебного разбирательства о краже, являясь к тому времени одним из немногих думных дьяков отца Ивана Грозного483.
Достигнув чина думного дьяка, Василий Тетерин сделал отличную для служилого человека его происхождения карьеру и тем самым обеспечил хорошие стартовые позиции для своих сыновей. Здесь, пожалуй, уместно будет привести высказывание А.А. Зимина. Историк, анализируя жизненный путь дьяков Василия III, писал, что разные по своему происхождению, они в те десятилетия постепенно образуют своеобразную корпорацию, передавая свои профессиональные навыки по наследству. Но не только профессию получали в наследство дети дьяков Василия III. «Конечно, – продолжал историк свою мысль, – пребывание при дворе несло за собой не одни только блага. Скорый на гнев Василий III за малейшую провинность отстранял от должности провинившихся дьяков… Понимая переменчивость судьбы, дьяки стремились обеспечить своих детей и родичей в годы фавора. Большинство их получало в наследие от своих чиновных отцов землю в поместье или вотчину, вливаясь в состав привилегированной части господствующего класса». Запомним эти слова – они пригодятся нам потом, когда речь пойдет о Тимофее Тетерине, равно как и еще одну мысль А.А. Зимина, которая звучит так: «Значительную часть земель дьяки покупали, что свидетельствует о наличии у них достаточных средств, «прилипавших» к их рукам во время ведения судебных процессов и административных дел»484. Кстати, о земельных владениях Тетериных. С.В. Стрельников отмечал, что данные топонимики, гидронимики и некоторые актовые материалы позволяют предположить, что по крайней мере часть вотчин Тетериных находилась в южной части Ростовского уезда485.
После этого небольшого, но представляющегося важным для характеристики той эпохи отступления от основной темы вернемся к детям Василия Тетерина. Таковых мы знаем четырех – Иев, Ширяй, Селиван и Иван по прозвищу Пух486. Старший, Иев, владелец села Якиманского в Суздальском уезде, судя по всему, избрал для себя «стратилатскую» стезю. К сожалению, о его жизни мы знаем немного. Благодаря разрядным записям известно, что в 7055 (1546/47) г. он ездил гонцом в Литву, в 1551 г. он был в новопостроенном Свияжске городничим и «в приказе» в Казани в 1556 г. К этому времени он был уже пожилым человеком. Во всяком случае, в «Дворовой тетради», составленной, видимо, в 50-х гг. XVI в., против имени Иева стоит пометка «стар», но в 1560 г. он был еще жив487. Отметим также, что, судя по сохранившимся актам, Иев Васильев сын Тетерин был зажиточным человеком (вспомним высказывание А.А. Зимина, приведенное выше, проливающее свет на возможные источники его состояния!). С.Б. Веселовский отмечал, что в 1547 г. он дал Троице-Сергиеву монастырю за себя и жену Фетинью вклад в 100 рублей на вечное поминание488, в 1549 г. купил за 450 рублей (более чем приличная сумма по тем временам, когда хороший боевой конь оценивался в 4–5 рублей, а комплект из «пансыря немецкого, шолома шамахейского, да наручей, да наколенок, да батарлыков, навоженных золотом да серебром» стоил 10 рублей489) сельцо Лысцово с тянувшими к нему 7 деревеньками и 11 пустошами в Ростовском уезде. Шестью годами позже он выгодно перепродал эту вотчину князю М.В. Глинскому уже за 500 рублей490.
Другой сын Василия Тетерина Селиван погиб в 1552 г. во время третьей Казани и был занесен в государев синодик «убиенных во брани»491. Третий, Ширяй, как уже было отмечено выше, был казнен в 1568 г. Увы, добавить к этому больше нечего – это практически все, что знаем о них.
Иначе дело обстоит с Иваном Пухом, который, как и его отец, выбрал карьеру придворного дьяка и, кажется, не прогадал. Уже в 1526 г. он, будучи еще совсем молодым человеком, принимает участие в организации церемонии бракосочетания Василия III (кажется, тут не обошлось без отцовской руки). Следующий раз мы встречаем его спустя 10 лет уже в качестве ямского дьяка492. Прошло еще два года, и в августе 1538 г. Иван Пух Тетерин отправляется вместе с сыном боярским Игнатием Ивановым сыном Яхонтовым в Казань послом к «царю» Сафа-Гирею. И хотя из текста летописи как будто следует, что Иван не попал тогда в Казань, однако, судя по последующим известиям из татарской столицы, выходит, что он все же оказался там. Будучи при дворе «царевны» Ковгоршад, в марте 1542 г. Иван Пух прислал своего человека с грамотой от «царевны», в которой та писала государю о том, «чтобы князь великии с царем похотел миру»493. В 7055 г. (то есть в 1546/47 г. –
1547 г. вообще оказался для Ивана весьма насыщенным важными событиями. В январе этого года он неоднократно упоминается в числе участников свадебной церемонии юного Ивана IV, а в декабре того же года выступает в числе поручителей по князю И.И. Пронскому в его верности. Надо полагать, что дьяк был достаточно богатым человеком, чтобы быть записанным в число 35 поручителей, обязавшихся заплатить в случае побега или отъезда князя громадную по тем временам сумму в 10 тысяч рублей495.
В последний раз Иван Пух упоминается в документах под 1549 г., когда он присутствовал на свадьбе князя Владимира Андреевича Старицкого496. Что было с ним после – неизвестно, но для нас важнее другое – именно в 1549 г. ему на смену приходит главный герой нашего повествования, Тимофей Иванов сын Пухов Тетерин, наследник дьяка, но пошедший не по стопам деда и отца, не ставший «крапивным семенем», а выбравший, как его дядья Иев и Селиван, карьеру «стратилата».
Несколько слов об историографии и источниках проблемы. Тимофей Тетерин, в отличие от Матвея Ржевского или Ивана Черемисинова, прославился все же не столько ратными подвигами, поскольку его военная служба, начавшись вполне удачно, быстро прервалась, а на ином поприще. Подобно князю А.М. Курбскому, он перешел на сторону великого литовского князя и польского короля Сигизмунда II, потом служил его преемнику Стефану Баторию, воевал в рядах королевского войска против русских и стал адресатом одного из посланий Ивана Грозного, и именно в этом качестве он и вошел на страницы исторических сочинений. Правда, в отличие от того же Курбского (может, в силу своей незначительности по сравнению с родовитым и плодовитым на писания князем-эмигрантом) Тимофей остался историческим персонажем второго плана (но все же более известным, чем многие другие русские аристократы и дети боярские, совершившие побег или «отъезд» в Литву в те годы). Но даже это для историка лучше, чем ничего, – при Иване Грозном детей боярских было много, очень много, только под Полоцк с государем в 1562 г. их отправилось без малого почти 20 тысяч, и о скольких из них мы знаем больше, чем просто имя и прозвище? А о Тимофее все же известно побольше, хотя его слава и не такая, как у Матвея Ржевского, старого служаки, или Ивана Черемисинова, поменявшего саблю и потертое седло царского «воинника» на перо и витиеватые речи дипломата, – хлеб перебежчика, каким бы он ни был белым, всегда отдает горечью.
Но все же второразрядность дает о себе знать. Конечно, мы не можем сказать, что судьба Тимофея совсем уж не интересовала историков – человек, к которому испытывал откровенную неприязнь и которому посвятил отдельное послание сам Иван Грозный, не мог не остаться незамеченным. Если перелистать многочисленные сочинения, в которых рассматривается эпоха Ивана IV, то имя Тимофея так или иначе появляется на их страницах. Достаточно взять в руки, к примеру, третью книгу «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьева или работы, посвященные эпохе Ивана Грозного, написанные пером таких признанных знатоков той эпохи, как А.А. Зимин или Р.Г. Скрынников497. Но в этих работах фигура Тимофея Тетерина проходит мимоходом, как одного из многих второстепенных действующих персонажей той давней исторической драмы, главными героями которой были конечно же фигуры более значимые – цари, короли, императоры, папы и им подобные «звезды первой величины». Несколько более подробно касается биографии нашего героя В.Н. Глазьев, но и у него описание жизни Тетерина дано лишь контурно, в одном ряду с другими стрелецкими головами эпохи Ивана498. Еще одну попытку реконструировать жизненный путь сына дьяка и внука дьяка сделал белорусский историк А.В. Мартынюк499. Однако и его очерк очень короток, и ряд загадок, связанных с жизнью Тимофея Тетерина, остался нераскрытым. Несколько лет назад к биографии Тимофея обратился К.Ю. Ерусалимский, посвятивший русским эмигрантам в Великом княжестве Литовском несколько своих работ и диссертацию на соискание ученой степени доктора исторических наук500. Тем не менее ряд вопросов все еще остается дискуссионным, и потому, использовав все имеющиеся в нашем распоряжении источники (разрядные книги, летописи, которые, кстати, содержат больше всего сведений о карьере Тимофея Тетерина, дипломатические документы и конечно же эпистолярное наследие Ивана Грозного и самого «Тимохи»)501, попробуем и мы рассказать свою версию биографии одного из «центурионов» Ивана Грозного, нарисовав портрет нашего героя на фоне эпохи.
Точная дата, когда в семье Ивана Пуха Тетерина родился сын, названный при крещении Тимофеем, неизвестна. Однако, исходя из того, что его первая зафиксированная в документах «служба» относится к осени 1549 г., можно предположить, что он появился на свет в самом начале 30-х гг. XVI в., но никак не позднее 1533–1534 гг. И тогда выходит, что Тимофей практически одногодок Ивана Грозного и существенно моложе Матвея Ржевского и Ивана Черемисинова. Поверстанный в 15 лет на государеву службу, юный Тетерин очень скоро оказывается на страницах разрядных книг, и где – рядом с самим Иваном IV, столь же юным! Запись в разрядной книге гласит, что «генваря в 23 день (1550 г. –
Первое боевое крещение Тимофея Тетерина оказалось не слишком впечатляющим. Вместо героических подвигов юному сыну боярскому пришлось вдоволь хлебнуть, и в прямом смысле тоже, «прелестей» походной жизни и бивуаков в поле сперва на снегу (тех самых, о которых с удивлением писал пораженный неприхотливостью царских «воинников» англичанин Р. Ченслер (Ченслер ли?): «Простой солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою голову. Наибольшая их защита от непогоды – это войлок, который они выставляют против ветра и непогоды, а если пойдет снег, то воин отгребает его, разводит огонь и ложится около него. Так поступает большинство воинов великого князя за исключением дворян, имеющих особые собственные запасы. Однако такая их жизнь в поле не столь удивительна, как их выносливость, ибо каждый должен добыть и нести провизию для себя и для своего коня на месяц или на два, что достойно удивления. Сам он живет овсяной мукой, смешанной с холодной водой, и пьет воду»504), а потом под дождем сверху и талой водой снизу. Да и сама война не задалась – ни громких побед, ни добычи, ни славы и чести, одни лишь грязь и кровь. Правда, вряд ли Тетерин рубился с казанцами под стенами Казани и ходил на приступ, однако изнанку войны он прочувствовал на себе сполна. Но, как говорится, взялся за гуж – не говори, что не дюж. Выбрав карьеру «стратилата», нужно было принимать как должное все, что было с ней связано, и, встав на этот путь, нужно было идти по нему дальше.
И вот тут возникает первая загадка, и даже не одна, в жизни нашего героя. Почему сын и внук дьяка не пошел по их стопам? Почему первое боевое крещение не обескуражило его, напротив, сподвигло на продолжение службы государю не пером, а саблей? Точный ответ на эти вопросы мы вряд ли когда-либо узнаем, но кажется, что Тимофей отличался некой авантюрной жилкой и пошел не в своего отца или деда, а в дядю Иева. И тут напрашивается предположение, что именно бравый дядюшка сыграл не последнюю роль в выборе юным Тимошкой жизненного пути. Так и представляется картина, когда во двор к своему брату Ивану Пуху приезжает на побывку младший брат на горячем коне, опоясанный дорогой саблей, окруженный верными слугами, а вечером за столом он рассказывает о своих ратных подвигах, как со своими однополчанами рубился со «злыми татаровями» на берегах Оки в холодное лето 1541 г.! А почему бы и нет? Ведь тогда на «берег» собралась большая и лучшая часть русского войска, и почему бы Иеву там не оказаться среди «многых людей и нарядных», «кутазников и аргумачников» государева двора – разве его отец, дед нашего героя, не пристроил бы своего отпрыска на ратную службу при государевом дворе? И как 10-летний мальчишка внимал этим рассказам с горящими глазами, и какое неизгладимое впечатление оставили они в его душе! А ведь детские впечатления самые яркие, самые запоминающиеся! Кстати, нельзя исключить, что именно Иев стал первым, и хорошим, учителем юного Тимофея в ратной науке, и в свите Иева наш герой совершил первые выезды на государеву службу на «берег» против крымцев или ходил на Казань505. Так это было или не так, мы не знаем, но зато мы знаем, что было дальше.
Как шла служба нашего героя после возвращения из «казанского невзятья»? Заслуги его отца и поддержка со стороны дяди Иева, явно не последнего человека среди царских «воинников», обеспечили суздальскому сыну боярскому «Тимошке Пухову сыну Тетерина» сперва попадание в состав «Избранной тысячи», учрежденной Иваном IV в октябре 1550 г., по третьей статье с земельным жалованием в 100 четей. Затем Тимошка был внесен в «Дворовую тетрадь», составленную в 1551/52 г., но уже как можайский сын боярский. Кстати, если судить по «приписке» Тимофея к другому городу, ему удалось, в отличие от многих других тысячников, сменить поместье с суздальского на расположенное поближе к Москве можайское. И следовательно, к нему не относится вывод, сделанный А.А. Зиминым относительно неудачи с попыткой испомещения «Избранной тысячи» в московской округе506. Складывается впечатление, что родился Тимошка если и не с серебряной, то уж, во всяком случае, не с обычной деревянной ложкой во рту!
Как развивалась «стратилатская» карьера Тимофея дальше? Вряд ли третья Казань обошлась без него, однако, не имея на руках документального подтверждения этому предположению, не будем заострять наше внимание на взятии Казани осенью 1552 г., а посмотрим, что было после этого чрезвычайно важного события. И здесь стоит отметить, что при чтении летописей и разрядных книг создается четкое и недвусмысленное впечатление, что в конце 40-х – первой половине 50-х гг. XVI в. «казанский» фронт для русских был главным. Трижды Иван IV ходил на Казань, прежде чем его ратники взяли татарскую столицу. Однако падение Казани 2 октября 1552 г., как оказалось, вовсе не означало, что автоматически власти Москвы покорится вся Казанская земля. И теперь московским воеводам приходилось регулярно, порой по несколько раз в год, ходить походами на усмирение непокорных казанцев. И новая, «именная», служба сына Ивана Пуха оказалась связана именно с этими постказанскими походами.
В сентябре 7063 (1554/55) г., стремясь подавить непрекращавшиеся мятежи в «подрайской» Казанской земле, Иван IV принял решение отправить туда очередную рать – «послал государь царь и великий князь Иван Васильевичь всеа Русии воевод своих в казанские места черемисы воевать на луговую сторону». Рать собралась немалая – во Владимире под началом «большого» воеводы князя И.Ф. Мстиславского три полка да еще три полка во главе с И.П. Яковлей Хироном – в Галиче507. Помимо детей боярских, казаков, стрельцов и служилых татар, в рать было решено отрядить и даточных из северных уездов. Собирать их в один из тамошних городов, в Соль Галицкую, и был отправлен Тимофей Тетерин. К этому времени он получил повышение – за пять лет, прошедших со времен его отмеченной в источниках первой службы, он поднялся из рядовых, пусть и приставленных к царскому коню, детей боярских до начального человека, «сотника», ибо под его началом должно было собраться 100–120 ратников. Что именно было написано в царском указе, который получил Тимофей, неизвестно, но его содержание можно представить по более поздней записи, составленной в аналогичном случае спустя 8 лет. Очевидно, что перед молодым сыном боярским была поставлена задача набрать людей, чтобы они были «на конях в саадацех… собою добры и молоды и резвы, из луков и из пищалей стреляти горазди, и на ртах (лыжах. –
Вместе с набранными в Соли Галицкой ратниками наш герой был обязан явиться, надо полагать, в Галич. Здесь, поступив под начало воеводы И.П. Яковли Хирона, он и его люди вместе с другими государевыми служилыми людьми должен был присоединиться к главным силам во Владимире и оттуда по первому снегу «с Николина дни осеннева» (6 декабря) выступить в поход на «Луговую сторону на изменников на черемису»509.. В этой связи отметим, что С.Б. Веселовский ошибся, отметив в своей справке о Т. Тетерине, что тот был поставлен начальным человеком над сольвычегодскими татарами, – разрядные книги не оставляют сомнений о том, куда был послан Тимошка и над кем он был поставлен510.
Поход на умиротворение непокорных луговых черемисов завершился успехом. Храбрые, но неорганизованные, они не могли противостоять закаленному в боях и походах царскому войску и были разбиты. В феврале от Мстиславского к царю прибыл посланец, сын боярский Д.Г. Плещеев, который привез с собой воеводскую «отписку». В ней большой воевода «со товарищи» рапортовал Ивану Грозному, что, выполняя царский наказ, пришли они со всею ратью «в волость в Вошлу», а оттуда он, Мстиславский, отправил воеводу Яковлю Хирона «с товарыщи» «в Ветлугу и в Рутны» и, надо полагать, вместе с Яковлей ушел с сотней своих сольгаличан Тимофей Тетерин. «И Иван ходил по многим волостем и воевал, – продолжал Мстиславский, – и пришол к ним в Ошлу дал бог здорово». Две недели царские воеводы подвергали беспощадному опустошению и разорению земли луговой черемисы, «многих людей поимали и побили», после чего «вышли на Волгу да х Казани ходили и назад шли Волгою же, и пришли ко государю дал бог здорово». Правда, отметим, что, несмотря на поражение, черемисы вовсе не собирались складывать оружия. Буквально через несколько дней после того, как пришла весть о победе, одержанной Мстиславским, в Москву прискакал гонец из Казани. Он сообщил, что «луговые люди» пришли войной на «арских людей», и те с большим трудом при поддержке государевых стрельцов отбились, после чего 700 арских людей «на ртах» под началом Ф. Баскакова сами сходи ли набегом на луговых, «пришли безвесно, повоевав, людеи побили и в полон поимали и животину побили и пришли дал бог здорово»511.
Но в этих событиях Тимофей уже не участвовал. Он уже был в Москве, где его ожидало новое повышение по службе. Надо полагать, царь остался доволен его службой в зимнем походе на черемису и потому назначает его стрелецким головой. Неясно, правда, был ли Тетерин поставлен во главе новосформированного приказа или же возглавил один из старых, из первых шести, должность головы которого освободилась (выбор был – Василий Прончищев был убит под Казанью в 1552 г., Матвей Ржевский отправился в Путивль воеводствовать, Григорий Пушечников тоже, судя по всему, перестал быть стрелецким головой). Во всяком случае, некий оставшийся неизвестным англичанин, побывавший в Москве зимой 1557/58 г., писал, что на царский смотр 12 декабря 1557 г. «в хорошем порядке» вышли 5 тыс. «аркебузиров» (то есть по меньшей мере 10 приказов по 500 человек. –
Возглавив стрелецкий «прибор», новоиспеченный стрелецкий голова сразу направился на войну – на «Северо-западный фронт», туда, где его карьера продолжила взлет и где она спустя несколько лет неожиданно прервалась.
Новая война, в которой принял участие Тетерин, началась давно, еще в 1554 г., с усилившихся набегов шведов на пограничные русские земли. Как писал позднее Иван IV шведскому королю, «твои люди, перелезчи за старой рубеж за Саю реку и за Сестрею реку и за иные записные рубежи в перемирных грамотах, земли пашут, и сена косят, и рыбы ловят, а людей наших бьют и грабят, а называют наши земли твоими землями». Аналогичная ситуация складывалась и на далеком Севере, откуда тамошние жители и монахи Печенгского монастыря Святого Николая также жаловались на самоуправства, грабежи и убийства со стороны подданных шведской короны513. Русские тоже не давали спуска шведам, и, как писал летописец, «задоры учинились многие с обе стороны». Новгородский наместник князь Д.Ф. Палецкий попытался было решить дело миром, отправив своих людей к шведскому королю Густаву I Вазе. Но, увы, до переговоров дело даже и не дошло – доехав до Выборга, русские послы были остановлены, поскольку Густав, настроенный воинственно, «не похотел с наместники ссылатися да выборским наместником не велел пропущати к себе посланников ноугородцких»514.
Боевой настрой Густава объяснялся достаточно просто. Его не устраивали новые границы, установленные между Россией и Швецией по договору 1537 г., его не устраивал его статус – по тому же договору, согласно старой традиции, он, король, должен был сноситься с русским государем через посредничество новгородских наместников; вести о контактах англичан с русскими также не привели его в восторг, поскольку Густав давно уже с тревогой наблюдал за попытками Москвы расширить свои международные связи и привлечь себе на службу европейских специалистов, в особенности сведущих в военном деле. Одним словом, Густаву все не нравилось, а тут как раз как будто складывалась благоприятная ситуация – Иван IV, казалось, плотно увяз в татарских делах, враждуя с ханом Крымским и воюя в Поволжье. Развив бурную дипломатическую деятельность, склоняя к союзу против России ту же Англию, Данию, Польшу и ливонцев, Густав начал готовиться к войне, стремясь использовать благоприятный момент515.
В Москве с тревогой наблюдали за развитием событий на северо-западной границе – царю, занятому разрешением казанской и астраханской проблем и борьбой за влияние среди ногаев, было не с руки ввязываться в еще одну войну на другом конце его огромной державы. Поэтому он в августе 1554 г. отписал Палецкому, наказав тому и его товарищам, чтобы те «сыскали», «отчево задор учинился: сь ево сторону или с немецкую?», а также «велел тово беречь накрепко, чтоб одноконечно в Немцы войною не ходили великого князя люди, ни татьбою»516. Однако было уже поздно – Густав вел дело к войне, взаимные набеги не прекращались, «люди по рубежу многие ссорилися на обе стороны: почали быти убивства и грабежи многие, и немцы приходя почали села жечь и детеи боярских убивати, и гостеи у себя многих задержали, не отпустили»517. Попытки разрешить проблему переговорами снова не имели успеха. Отправленная же Палецким по царскому указу в январе 1555 г. экспедиция И. Бибикова, получившего приказ «ити на Выборской уезд, а велели им над немцы учинити потомуж, как они над нашими людми чинять, а за грабежи бы свои взяли гораздо вдвое и втрое», потерпела поражение518, став, в свою очередь, хорошим поводом для ответных действий шведов.
В результате в сентябре 1555 г. «малая» война на границе переросла в «большую» – не дожидаясь выступления орденцев, обнадеживавших короля вестями о готовности выступить против русских не только своей ратью, но и поляков, Густав «послал воиною воеводу своего Якова Багу со многими людми к Орешку»519.
Поделиться книгой: