На первых порах обе стороны не торопились вступать в «прямое дело» всеми силами. Татарское воинство сильно растянулось на марше, хан с главными силами запаздывал, и неравенство сил было не настолько велико, чтобы русские были разгромлены сразу, одним ударом. Да и сама тактика как русских, так и татар не предполагала быстрого, единовременного натиска всеми силами и перехода к «съемному» (то есть рукопашному) бою. Сперва отдельные «резвецы» и небольшие отряды с обеих сторон начали «травитися», прощупывая намерения неприятеля и его готовность биться. «Травля» постепенно приобретала все больший и больший размах – по мере подхода все новых и новых «полков» татарские воеводы стали бросать в «дело» свежие силы, а русские воеводы не собирались им уступать. По установившемуся обычаю полки Шереметева «по чину» «учали, выходя из обозу, битися» сперва «лучным боем», закручивая перед дубравой смертельный «хоровод» (Tantz – как передал в своих записках латиницей использовавшееся русскими название этого маневра Герберштейн), а потом, с нарастанием ожесточения схватки, сходясь с неприятелем лицом к лицу. «И бысть сеча велия, друг друга за руце хватаху и сечахуся». В одной из таких рукопашных схваток Степан, лично водивший своих людей в бой, был ранен татарским копьем, но остался в строю.
С наступлением сумерек битва стала постепенно стихать. Удача в этот день оказалась на русской стороне. Татарские полки вступали в бой по частям, с марша, на уставших и измотанных конях, и конные сотни детей боярских, действовавших при поддержке стрельцов и казаков, по сообщению летописца, «передовой полк царев и правую руку и левую потоптали и знамя взяли Шириньских князей»192. Казалось, что победа вот-вот будет достигнута, несмотря на то что общий численный перевес был на стороне противника – ведь род Ширинов занимал в политической иерархии Крымского ханства особое, первое, место среди прочих татарских карачи-беев. Однако допрос пленных показал, что главные силы татар в бой еще не вступили – хан не успел подойти к полю боя. Обе стороны заночевали на поле боя, готовясь возобновить с утра сражение. Тогда же, с наступлением ночи, Шереметевым были посланы гонцы к Г. Жолобову и Ш. Кобякову с приказом срочно вернуться к главным силам. Но к утру в лагерь вернулось всего лишь около 500 ратников193, остальные не решились оставить столь богатую добычу и продолжили гнать табуны к Мценску и Рязани. Снова на память приходит «дело» под Русой. Тогда воеводу Федору Басенку удалось вернуть большую часть отъехавших с добычей людей и в итоге выиграть битву. У Шереметева не получилось, и на следующий день это привело его к поражению. Но той ночью об этом думать никому не хотелось…
Под занавес первого дня сражения к месту битвы прибыл Девлет-Гирей с основными силами крымского войска, своей «гвардией» (в том числе мушкетерами-туфенгчи) и артиллерией. Выслушав доклады своих военачальников и показания пленных (как писал Курбский, «два шляхтича изымано живы, и от татар приведено их пред царя. Царь же нача со прещением и муками пытати их; един же поведал ему то, яко достояло храброму воину и благородному; а другий, безумный, устрашился мук, поведал ему по ряду: «Иже, рече, малый люд, и того вящее четвертая часть на кош твой послано»…»194), хан приободрился. Его расчеты оправдывались, и все было не так уж и плохо, как представлялось ему ранее. Действительно, если взять за основу летописное повествование о сражении, то 60 тысяч татар должны были противостоять 7 тысячам русских воинов. И даже если полагать, что летопись сильно преувеличила численность бойцов с обеих сторон, тем не менее совершенно очевидно, что на стороне татар теперь оказалось не только значительное численное превосходство, но и техническое – ведь Шереметев не располагал артиллерией, чего не скажешь о крымцах. Теперь то уж точно «царю» можно было рассчитывать на победу в схватке с русскими полками!
Ночь прошла в приготовлениях к решающей схватке. И с рассветом 4 июля (примерно между 5.00 и 6.00) татары выступили из своего лагеря и двинулись к расположению русских. И снова закрутился смертельный Tantz между русскими и татарами – конные сотни с той и другой стороны одна за другой налетали друг на друга, осыпали стрелами и время от времени вступали в рукопашный бой. Лучше вооруженные и защищенные отборные русские всадники, к тому же прекрасно понимавшие, что у них нет иного выхода как или победить, или умереть, теснили татар, несмотря на их численное превосходство. Ожесточенность схватки все время нарастала. По словам хрониста Хурреми-челеби, «войско татарское потеряло дух и пришло в расстройство. Ханские сыновья калга Ахмед-Герай и Хаджи-Герай, пять султанов в бесчисленное множество знатных и простых ратников мусульманских пали под ударами неверных; совершенная гибель была уже близка…»195. Примечательно, что связывал кризис в ходе сражения османский писатель прежде всего с усталостью лошадей, что и немудрено – лишившись большей части запасных лошадей и совершая в течение последних дней форсированные марши, татары действительно сидели на чрезвычайно утомленных лошадях, тогда как русские могли перед началом сражения сменить уставших коней на свежих.
Об ожесточенности схватки и о том, что перевес в ней на первых порах оказался на русской стороне, со слов очевидцев и участников сражения писал и А. Курбский. По его словам, русские ратники «так бишася крепце и мужественнее теми малыми людьми, иже все были полки татарские разогнали. Царь же един остался между янычары (очевидно, что под ними князь разумел тех самых ханских мушкетеров-туфенгчи. –
Неожиданное ранение русского полководца разом изменило весь ход битвы. «Татаровя ж, видевшее царя своего между янычары при делех, паки обратишася; а нашим уже справа без гетмана помешалась…»198 Верные люди спасли раненого Шереметева от плена и вывезли его с поля боя, но товарищ большого воеводы, оружничий Л.А. Салтыков, не имевший достаточного опыта вождения полков, растерялся и упустил управление войсками из своих рук. Конные схватки продолжились, и, по сообщению Курбского, противники бились еще почти 2 часа, но теперь перевес перешел на сторону татар. Сила и солому ломит, и около «пятово часу дни» (то есть в 10-м часу утра) русские были разбиты – «большую половину войска христианского разогнаша татаровя, овых побиша, храбрых же мужей не мало и живых поймано…». Те, кто не погиб или не был взят в плен, «з бою съехали, розметав с собя оружие» и порознь, врассыпную устремились на север и северо-запад, к Туле199.
Однако не все дети боярские «обратишася на бег». Многоопытные в ратном деле окольничий А.Д. Басманов-Плещеев и С.Г. Сидоров не ударились в панику, сумели собрать вокруг себя часть своих людей и отступили в дубраву, где находились их коши. Здесь Басманов «велел тут бити по набату и в сурну играти» (как позднее писал английский дипломат Дж. Флетчер, русские «большие дворяне, или старшие всадники, привязывают к своим седлам по небольшому медному барабану, в который они бьют, отдавая приказание или устремляясь на неприятеля. Кроме того, у них есть барабаны большого размера, которые возят на доске, положенной на четырех лошадях. Этих лошадей связывают цепями, и к каждому барабану приставляется по 8 барабанщиков. Есть у них также трубы, которые издают дикие звуки…»200).
На призыв Басманова и Сидорова «съехалися многие дети боярские и боярские люди и стрелцы» от разбитого большого полка (согласно летописи, от 5 до 6 тысяч, Курбский писал о 2 или больше тысячах), которые заняли в дубраве оборону («осеклися»). Трижды хан со своими полками при поддержке огня подтянутой к русской засеке артиллерии и мушкетеров («со всеми людми и з пушками и з пищалми») приступал к позициям Басманова и Сидорова и трижды был отражен. Во время этой героической обороны получил вторую рану «из затинной пищали по колену» наш герой – татарский туфенгчи, заприметив русского всадника в богатых доспехах, ободрявшего своих ратников, сумел поразить его метким выстрелом. Рана оказалась тяжелой – массивная свинцовая пуля раздробила колено, и Степан был унесен его людьми в глубину обоза. Спустя несколько часов после этого хан, убедившись, что русские не намерены сдаваться и готовы биться до последнего, отказался от попыток разорвать засеку и добить остатки шереметевской рати, с наступлением сумерек отдал приказ прекратить атаки и начать быстрый отход на юг, в Крым. На следующий день татары достигли реки Сосны и «перелезли» через нее, совершив 90-километровый марш менее чем за сутки. Кстати, характеризуя татарских коней-бахматов, французский инженер Г.-Л. де Боплан писал, что эти «плохо сложенные и некрасивые» кони необыкновенно выносливы и могут совершать переходы по 20–30 лье – то есть по 90–130 км в сутки201. Очевидно, что хан гнал свое войско на юг на пределе физических возможностей коней, опасаясь преследования.
Но преследования не было. Иван, узнав от беглецов о поражении Шереметева, «пошел наспех х Туле, шел во всю ночь и пришел х Туле в субботу на солнечном возходе», то есть ранним утром 6 июля, «хотяще сразитися с бусурманы за православное христианство»202. Здесь к нему прибыли тяжело раненный И.В. Шереметев и Л.А. Салтыков с частью войска, доложившие о результатах сражения с крымским «царем». Вслед за ними прибыли с остатками своих людей Д. Плещеев и Б. Зюзин. Общая картина стала более или менее ясной, однако, судя по всему, у царя еще оставались сомнения относительно намерений крымского хана. Поэтому он отправил двух воевод, князей И.И. Пронского-Турунтая и Д.С. Шестунова, «за Дон на поле, и ходили посторонь Дону за Непрядву до Рыходцких верховей…». Тем временем в воскресенье 7 июля в Тулу прибыли Басманов и тяжелораненый Сидоров «со всеми людми», от которых стало известно, что «уже, аки третий день, царь поиде к орде»203. Стало очевидно, что нового сражения не будет, равно как и преследовать «царя» бессмысленно, так как «промеж их (приходом Ивана с главными силами русского войска к Туле и сражением при Судьбищах. –
Однако государево пожалование вряд ли могло сильно порадовать страдавшего от ран Степана и не спасло его от смерти. Спустя пять недель после битвы он скончался от ран в Москве, приняв перед смертью схиму206.
Небольшое послесловие к рассказу о судьбе рязанского «центуриона». Сыновья Степана Григорий и Дмитрий позднее были казнены (как считал Р.Г. Скрынников) по делу боярина Федорова, но, что любопытно, сын Дмитрия Иван в октябре 1571 г. числился в свадебном разряде Ивана Грозного и Марфы Собакиной среди «царицыных детей боярских»207. Сын за отца не отвечает?
Очерк II
Не от «крапивного семени»: Матвей Иванов сын Дьяк Ржевский
Обычно, когда речь заходит о России XVI в. и о личностях, что творили русскую историю в этом столетии, первой перед глазами предстает титаническая фигура первого русского царя Ивана Грозного, которая своим мрачным величием затмевает все остальные. Но как бы не был велик в своих деяниях, добрых или злых, Иван Васильевич, совершать их, править страной, творить историю единолично он не мог. И к нему вполне приложимо известное высказывание – «короля делает свита», и творил историю Иван Грозный, опираясь на тех, кто окружал его, кто выполнял его повеления, вел дипломатические переговоры, водил царские рати на врага, составлял законы – одним словом, занимался повседневной работой. Но и в этом случае, когда речь заходит о царском окружении, обычно имеют в виду фигуры первой величины, блиставшие на русском политическом небосклоне в эпоху Ивана Грозного, – А.Ф. Адашева, митрополитов Макария и Филиппа, князей И.Ф. Мстиславского и М.И. Воротынского, опричника А.Д. Басманова, бывшего товарища Ивана, а потом его непримиримого врага князя А.М. Курбского и других им подобных политиков, военных, церковных иерархов. Но были и фигуры второго плана, которые тем не менее отнюдь не были просто статистами. К их числу можно отнести и сына боярского Матвея Иванова сына Дьяка Ржевского, о жизненном пути которого и пойдет речь в этой статье.
Почему мы решили обратиться именно к этой, казалось бы, малозаметной исторической личности? Прежде всего потому, что его можно назвать классическим военным и политиком (а при Иване Грозном всякий служилый человек по воле государя мог исполнять как роль воеводы, так и роль дипломата) как раз второго плана. Служба его на фоне служб родовитых аристократов и больших дьяков как будто и не видна, но от того не менее опасна и важна. Ведь именно Матвею Ржевскому довелось сыграть одну из заглавных ролей в предпринятом Иваном IV во второй половине 50-х гг. наступлении на Крым. Участие в этом масштабном мероприятии стало звездным часом карьеры Ржевского.
Есть еще одна причина, по которой мы обратились к личности Матвея Ржевского. Хотя ему и довелось принять участие в целом ряде важных событий той эпохи, однако о нем нет ни одной работы. Единственная публикация о воеводе, в которой была предпринята попытка реконструировать в общих чертах его биографию, датируется началом минувшего столетия. Речь идет о статье в «Русском биографическом словаре»208. Кроме нее, имя Ржевского как одного из многих русских военачальников той эпохи неоднократно встречается в работах, так или иначе касающихся русско-крымских отношений в 50-х гг. XVI в., а также в описаниях войн и походов времен Ивана Грозного и в ряде других работ209. Между тем сведений о воеводе (о его служебной карьере прежде всего) в источниках сохранилось достаточно много210, что позволяет реконструировать не только его жизненный путь и даже сделать определенные выводы о личности Матвея Ржевского, рассказать, каким он был человеком.
Для начала несколько слов о происхождении нашего героя, поскольку, как уже было отмечено прежде, в московской Руси человек был ценен не столько сам по себе, сколько тем, к какому роду он принадлежал, какая кровь текла в его жилах, каким было его «дородство». И здесь необходимо отметить, что статус рода Ржевских, его положение среди других московских знатных семейств выглядел довольно двусмысленно. С одной стороны, фамилия, к которой принадлежал воевода, была древней и как будто не последней. Свой род Ржевские вели от смоленских князей, принадлежа, таким образом, к сильно размножившейся со времени образования Древнерусского государства княжеской династии Рюриковичей211. Поэтому, кстати, мнение С.М. Соловьева, полагавшего, что «Иоанн, с малолетства озлобленный на вельмож, доверял более дьякам, как людям новым, без старинных преданий и притязаний; при нем дьяки заведовали не только письменными и правительственными делами, но являются даже воеводами, как, например, Выродков и Ржевский»212, неверно (на что обратил внимание еще автор биографии Ржевского в «Русском биографическом словаре»). Предки Матвея Ржевского служили московским князьям и их вассалам с XIV в. Так, Иван Ржевский был воеводой Дмитрия Донского, а некий Родион Ржевский упоминается среди воинов Дмитрия Ивановича в «Сказании о Мамаевом побоище»213. Несколько позднее Семен Ржевский, начальный человек можайского князя Ивана Андреевича, был взят в плен литовцами после несчастливой для русских битвы при Суходрови в 1445 г.214 Так что семейство Ржевских отнюдь не было «новым», но «нарочитым» и «родословным»215.
С другой стороны, Ржевские очень рано, еще в конце XIV в. утратили княжеский титул. Более того, они, как отмечал А.А. Зимин, связали свою судьбу с Волоцким уделом и, сильно размножившись, «влились в общую массу дворовых детей боярских»216. И все было бы ничего, если бы не одно но. После долгой службы в уделе, войдя с ликвидацией его в число государевых служилых людей, подняться «наверх» бывшим слугам удельных князей было очень и очень сложно, и семейство Ржевских не стало исключением из этого неписаного правила.
К середине XVI в. многочисленные представители рода Ржевских, исправно служивших московским государям и их родственникам, владели вотчинами и поместьями, если судить по записям в «Дворовой тетради» и актовым материалам, главным образом в окрестностях Волока, Вязьмы, Дорогобужа, Белой, Рузы и Ярославца217. Матвей Иванов сын Дьяк Ржевский был записан в «Дворовую тетрадь» как сын боярский можайской служилой корпорации218. Этот документ был составлен, как полагают многие исследователи, в самом начале 50-х гг. XVI в.219 К этому же времени относится и первое упоминание о первой службе Матвея Ржевского. Речь идет о знаменитой летописной записи о начале стрелецкого войска: «Того же лета (7058, то есть 1549/50 гг. –
Две эти записи позволяют сделать некоторые предварительные выводы. Увы, не сохранилось никаких свидетельств о времени и месте рождения Матвея Ржевского. Однако тот факт, что в конце 40-х – начале 50-х гг. он уже числится на государевой службе и под его начало отдана одна из шести первых стрелецких «статей», говорит нам о том, что к тому времени ему было никак не меньше 20 лет, то есть он родился самое позднее в конце 20-х – начале 30-х гг. XVI в. (а скорее всего, раньше). Но и это еще не все. В летописи отмечено, что стрельцы, созданные по повелению Ивана IV, были «выборными». В.И. Даль, раскрывая содержание этого термина, писал в своем «Толковом словаре живого великорусского языка»: «
«Книжность» Ржевского отнюдь не охладила его военного пыла и страсти к подвигам на поле брани, тем более что, как человек начитанный, вряд ли он не знал о «Поучении отца сыну», в котором старший наставлял младшего: «Сыну, аще на рать со князем поидеши, то с храбрыми наперед поиди, да роду своему честь наедеши, и собе добро имя. Что бо того лучши есть, еже пред князем оумрети…»223 Случай отличиться на новой должности «пред князем» и тем самым оправдать царское доверие ему скоро представился. Речь идет о третьей по счету, 1552 г., экспедиции Ивана IV против непокорной Казани.
К сожалению, разряда Казанского похода, подобного тому, какой остался от Полоцкого похода десятью годами позже, не сохранилось, и потому достаточно сложно составить представление о роли государевых стрельцов и их голов в этой грандиозной военной экспедиции, поставившей точку в истории Казанского «юрта». Тем не менее, опираясь на записи в «Государевом разряде», свидетельства частных разрядных книг и летописей, попытаемся реконструировать общую картину участия Матвея Ржевского и его стрельцов в этом походе.
Из летописных повестей о «Казанском взятье» следует, что в этой экспедиции приняли участие все шесть стрелецких статей, что к тому времени были на Москве. В летописных повестях о взятии Казани упоминаются стрелецкие головы со своими стрельцами Иван Черемисинов, Григорий Желобов (он же Пушечников), Федор Дурасов, Яков Бундов, Матвей Ржевский и Василий Прончищев (который был убит под Казанью, судя по всему, в конце августа 1552 г., и на его место заступил голова Иван Ершов)224. Покидали Москву они в разное время. «Статья» И. Черемисинова ушла на восток первой – она участвовала в «посажении» на казанский стол касимовского «царя» Шах-Али (Шигалея), а потом входила в его конвой. Возможно, часть черемисиновских стрельцов стояла гарнизоном в Свияжском городке, при этом сильно пострадав от болезней, поразивших гарнизон крепости зимой – весной 1551/52 г.225 Остальные пять «статей» покинули Москву весной 1552 г. Во всяком случае, в апреле этого года «отпустил государь воевод в судех на Свиягу и велел дела своего беречь и себя, государя, дожидатца бояр и воевод князя Александра Борисовича Горбатого да князя Петра Ивановича Шуйскаго и иных воевод; а с нарядом государь отпустил боярина Михаила Ияковлича Морозова». Кроме того, тогда же на Каму были отправлены по приказу государя также «в судех» князь М.В. Глинский с окольничим И.И. Умного Колычевым, «а с ними дети боярскые, и казаки, и стрелцы». Перед воеводами, возглавившими судовые рати, была поставлена задача «по всем перевозом по Каме и по Вятке» и на Волге расставить заставы из служилых людей разных чинов, с тем чтобы «воиньскые люди в Казань да ни из Казани не ходили»226. В какой из этих судовых ратей был Матвей Ржевский со своими людьми и был ли он там вообще – сохранившиеся источники умалчивают. Мы же склоняемся к тому, что три «статьи», Г. Желобова, Ф. Дурасова и нашего героя, не были посланы вместе с князьями А.Б. Горбатым или М.В. Глинским, а покинули Москву позднее, в мае 1552 г. Именно тогда, согласно Никоновской летописи, Иван IV, расписывая полки, приказал сторожевому полку во главе с князем В.С. Серебряным и С.М. Шереметевым идти в Муром. Туда же, в Муром «в судех» был отправлен «царь» Шигалей, откуда бывший казанский «царь» был «отпущен» Иваном в Казань все также «в судех», а вместе с ним воевода князь П.А. Булгаков «с товарыщи», детьми боярскими и «многими» стрельцами. Позднее, когда Иван, заставив крымского хана Девлет-Гирея I поспешно отступить от Тулы, пошел на Казань, сторожевой полк он включил в состав своего, большого, полка, и из дальнейшего описания осады Казани можно сделать предположение, что эти три «статьи» входили именно в него227.
Если наше предположение верно, то из Мурома «статья» Матвея Ржевского вместе со своим командиром выступила ориентировочно 14 июля 1552 г. 13 августа стрельцы Ржевского участвовали в торжественной встрече Ивана IV, прибывшего с главными силами русского войска в Свияжск. Спустя два дня большая часть русского войска, и люди героя нашего повествования, переправившись через Волгу на «казанскую сторону», начали готовиться к последнему переходу к стенам Казани и обложению города. 23 августа 1552 г. «поиде государь к городу Казани», имея в авангарде ертаульный полк, «а с ним стрелцы и казаки пеши перед полкы; такоже пред всеми полкы головы стрелетцкие…»228. Так началась знаменитая последняя осада Казани, в которой новоучрежденным стрельцам Ивана IV пришлось пройти боевое крещение.
Матвей Ржевский со своими людьми принял активное участие во всех главных событиях казанской осады: возведении циркумвалационной линии вокруг города (согласно царскому приказу, каждый десяток русских ратников должен был приготовить по одной туре и каждый же ратник должен был иметь при себе кол для возведения тына – как римский легионер229. Естественно, за выполнение этого приказа отвечали своей головой начальные люди); отражении массированной вылазки казанцев из города вечером 26 августа230; в ожесточенном сражении с татарами на Арском поле 30 августа и в походе «на Арьское место и на острог», начавшемся 6 сентября и успешно завершившемся спустя несколько дней231; в отражении большой вылазки казанцев из города в конце сентября, когда, возможно, Матвей Ржевский получил ранение («на том бою падоша от обоих, и сами воеводы многие уязвлены… такожде и головы стрелецкие и дети боярские многие ранены…»232); не говоря уже о повседневной боевой работе на передовых позициях («в закопех») и участии в последнем штурме233. И надо полагать, что Матвей Ржевский сумел подтвердить свое «добро имя». После взятия Казани его служебная карьера не сразу, но пошла в гору – храбрость и распорядительность стрелецкого головы, кровь, пролитая в боях с «неверными», не остались не замеченными государем. Правда, как обстояли дела у головы в первые годы после «казанского взятья», мы не знаем – документов об этом не сохранилось, и снова на страницах летописей, но уже на новом месте и в новом качестве Ржевский появляется три с половиной года спустя.
По сообщению летописи, «месяца марта (1556 г. –
Весть, полученная с границы, была, что и говорить, очень тревожная, и в Москве отнеслись к ней со всей серьезностью. Немедленно «по тем вестем» Иван Грозный приказал отрядить в степь Матвея Ржевского «ис Путимля на Днепр с казаки, а велел ему ити Днепром под улусы крымские и языков добывати, про царя проведати»234. Запись примечательна в двух отношениях – во-первых, она показывает, что Ржевский к 1556 г. оказался на «крымской украйне», где ему доведется провести по меньшей мере полтора десятка лет, а во-вторых, характер записи позволяет предположить, что бывший (теперь уже бывший) стрелецкий голова весной 1556 г. («з благовещеньева дни»?) получил назначение наместником в пограничный Путивль. Это назначение, конечно, не было ссылкой или опалой – напротив, Путивль был одним из важнейших опорных пунктов Русского государства, его форпостом на южной границе, игравшим значительную роль в организации обороны государевой «украйны» от «литовских» и «крымских» людей, а также местом «размена» русских и крымских посольств.
О круге его обязанностей на новом месте службы можно составить представление, обратившись к текстам грамот с наказами назначенным на «годование» воеводам – здесь и «дела земские и городовое строенье, и всякие городовые и острожные крепости, и тамги, и села, и о банех о устрое, и о всяких земских и ратных делах…» – забот у городового воеводы и наместника было более чем достаточно235. Прибыв на место с наказом «быти в городе и жити бережно, и дела царя и великого князя беречи по царя и великого князя наказу», воевода прежде всего должен был «взяти» у своих предшественников «город и острог, и городовые и острожные ключи, и на городе и на остроге наряд, и в казне… прежней наказ, и указные грамоты, и всякие дела, и книги приходные и росходные, и сметные списки, и что на лицо денег, и в казне ж зелье, и свинец, и ядра железные, и нарядные и всякие пушечные запасы, и служивым всяким имянные списки и десятни, и хлеб, рожь и овсе, и крупы, и толокно, и полтевое мясо, и вино горячее, и меды кислые, и пресной мед, и всякие кормовые и питейные запасы», «да по тем списком дворян и детей боярских и всяких служилых людей пересмотреть всех налицо». Составив после всего этого роспись передаваемых дел и имущества, новый воевода должен был заверить его подписью сдающего дела, а другой аналогичный список, но за своеручной подписью, отдать предшественнику. После этого новый наместник вступал в должность, начиная «ведати» «город и посадцких и служилых и уездных людей во всем».
Встав во главе города и уезда, новый воевода должен был (в нашем случае) при появлении слухов о приближении татар «по вестем от себя по городом посылати в подъезды и для языков голов с сотнями. И у выходцов и у языков роспрашивати, сколко людей и каковы люди и куды на которые городы идут. Да по тем вестем посылати от себя ратных людей и велети им над ними, прося у Бога милости, промышляти, сколко Бог помочи даст. Да про то про все подлинно писати к бояром и воеводам и из языков лутчих для подлинных вестей присылати наскоро на подводах». Если же неприятель подойдет к самому городу, то наместник должен был «сбирати ратных людей с дворцовых сел с… уезда и с иных уездов, которые близко подошли, со всяким оружием, и укрепя осада и росписав по городу голов по местом и устроя с приходныя стороны наряд, и приказати город, кому всякими делы промышлять, а самому со всеми людми на тех людей ходить». Если же неприятель собирался подойти к городу в «великой силе», то воеводе предписывалось «сесть в осаду», «а на вылазку и для помочи к приступным местом написати за собою лутчих резвых людей».
Естественно, что предметом особой заботы городового воеводы должны были стать городские укрепления, «крепости», которые он должен был тщательно осмотреть и привести в порядок. «Рвы старые почистить и новые поделати, – отмечалось в наказах, – чтоб рвы были добре глубоки и круты», «крепости у города и у острога, которые погнили или какими иными делы порушились, и ему те крепости поделывати. А где крепостей не сделано, а по тамошнему делу они надобны, и… те крепости делати вновь».
И конечно же воеводе должно было внимательно следить за развитием событий с тем, чтобы «изгоном ратные люди уезду и городу и острогу, и посаду какого дурна не учинили», помогая в случае необходимости соседям посылкой от себя ратных людей.
На плечи воеводы ложилось также и поддержание порядка в городе и уезде, «в служилых и в посадцких, и во всяких… людех… росматривати, чтоб ни в ком шатости никаковы и лихих заводов и самоволства не было, и во всяких бы чинех никто никакими людми, кому бояря и воеводы не укажут, не владел. А где сведает в ком какое умышленье или завод злой, или кто учнет в каком чине самоволство чинить или самоволством без боярского указу чем владеть, и… тех людей от того унимать, розсматривая по делу, как бы от того унять». При этом наместнику строжайше наказывалось, чтобы он и назначенные им люди, «головы добрые из дворян, кому мочно верити», коим «в судебне во всяких делех и управа им чинити безволокитно… прямо, а посулов и поминков не имати», а «по дружбе и по посулом никому ни в чем не норовити и по недружбе не мстити».
Естественно, воевода и назначенные им головы должны были бдительно следить за порядком в городе, «береженье от огня и от всякого лиха держати великое», по ночам «ездить возле города и голов от себя посылати, и по городу с фонарем от собя посылати». И в завершение инструкциинаказа воеводе предписывалось, чтобы он «о всяких земских и о ратных делех» действовал по данному ему наказу, и, что интересно, «посмотря по тамошнему делу, как будет пригоже», не забывая при этом «о всем подлинно о земском о всяком укрепленье писати подлинно… почасту», чтобы царю и великому князю «было ведомо» и его «ежечас без вести не держати»236.
Но вернемся к днепровской «посылке» Матвея Ржевского. Итак, отправившись по государеву указу «на Днепр», бывший стрелецкий голова, сам того не подозревая, оказался одним из главных действующих лиц в очередном витке русско-крымского противостояния, начавшемся в 1552 г. «Посылка» бывшего стрелецкого головы, на первый взгляд, имела достаточно ограниченный характер. Перед ним была поставлена задача провести глубокую разведку и выяснить намерения хана на кампанию 1556 г., и как будто ничего более. Примечательно, что это назначение Матвея Ржевского не нашло отражения в разрядных записях – ни в официальном Государевом разряде, первая редакция которого была составлена как раз в 1556 г.237, ни в частных разрядных книгах. Но эта экспедиция имела далекоидущие последствия. Дело в том, что на волне послеказанской эйфории Иван Грозный и его советники стали вынашивать планы если не завоевания Крымского «юрта», то, по меньшей мере, возведения на бахчисарайский престол «своего» хана. Как писал Иван в 1555 г. новому бию Больших Ногаев Исмаилу, его царская мысль состоит в том, «чтоб мне крымсково самому ити, а вы б (то есть Исмаил. –
Но вернемся к экспедиции Матвея Ржевского. Действуя согласно царскому наказу, он «собрався с казакы да пришел на Псел-реку, суды поделал и пошел по наказу» «проведати» намерения крымского «царя». Обращает на себя внимание фраза «суды поделал». Учитывая ограниченное время, которое было у нашего героя на строительство речных стругов, вряд ли отряд казаков в его подчинении был многочислен.
Сплавившись по полноводному Пселу до Днепра, а там относительно легко и безболезненно преодолев в половодье знаменитые пороги, Ржевский и его казаки спустились в низовья великой реки, к Мамаеву лугу, туда, куда в минувшем году должен был прибыть со своими людьми воевода И.В. Шереметев Большой в рамках начавшегося наступления на Крым. Отсюда в мае Ржевский прислал Ивану весть о том, что «выбежавшие» из Крыма полоняники показали – хан вышел на Конские воды со всеми своими людьми и готовится идти на «государеву украйну». Эти сведения подтвердил и другой беглец из Крыма, путивлянин Д. Иванов240.
Эти новости имели далекоидущие последствия. Прежде всего доставленные сведения о намерениях хана привели в действие московскую военную машину. В диспозицию полков, заблаговременно расставленных на «берегу», вдоль Оки, были внесены изменения, а сам «царь и великий князь приговорил з братиею и з бояры, что ити ему в Серпухов да туто собрався с людми да ити на Тулу и, с Тулы вышедши в Поле, дождатися царя и делати с ними прямое дело, как Бог поможет». 18 июня 1556 г. государь со своим двором, князем Владимиром Андреевичем и казанским «царем» Семионом выступил в Серпухов241.
По прибытии на место Иван IV устроил большой смотр всего своего воинства, приказав воеводам и своему двоюродному брату «во всех местех смотрити детей боярских и людей их», «да уведает государь свое воинъство, хто ему как служит, и государьское к ним по тому достоинству и жалование»242. Надо полагать, царь остался доволен тем, что увидел лично, и тем, что ему донесли его воеводы, – и в самом деле «множество воинъства учинишася», раз после этого смотра царь и бояре приговорили «ити за реку».
С целью провести рекогносцировку походного маршрута и присмотреть места для расстановки полков за Оку на реку Шиворонь, что южнее Тулы, был отправлен с отрядом воинов окольничий Н.В. Шереметев.
Тем временем, пока шли все эти приготовления, с юга поступили новые известия. Отправленные вниз по Дону служилые люди Данило Чулков и Иван Мальцев прислали девять пленных татаринов, взятых в плен под Азовом. Пленные показали, что Девлет-Гирей действительно собрался и вступил в поход на государеву «украйну» и выслал вперед своих разведчиков, которым удалось взять в полон «мужика в Северских вотчинах». Пленника допросили, и он рассказал, что Иван IV знает о намерениях хана и уже ждет его на берегу. «Прямое дело» с главными силами русских отнюдь не входило в планы крымского «царя», он и его советники еще не забыли прошлогодний урок, потому хан и отказался от своего первоначального намерения и решил, чтобы не возвращаться несолоно хлебавши домой, сходить за ясырем на Северный Кавказ «и с того сытым быть». Однако не дошел хан и до Азова, как к нему пришли известия о том, что-де «видели многых людей рускых на Днепре к Ислам-Кирмену, и царь по тем вестем воротился в Крым». Прибывший 20 июня в Серпухов от черниговского воеводы И.И. Очин-Плещеева бежавший из плена черниговский сын боярский Моисей Дементьев (не из тех ли детей боярских, что попали в плен под Судьбищами?) уточнил сведения, сообщенные пленными крымцами. Оказывается, хан с весны шесть недель стоял на Овечьих водах, ожидая сведений от своих разведчиков, а когда узнал, что русские ждут его, «поворотил со всеми людьми на Черкасы. И как пришол царь под Азов, и тут за ним ис Перокопи прислали, что царя и великого князя люди идут Днепром под Ислам Кирменю». Хан поспешил домой, куда и вернулся 16 апреля, отправив «мурзы дву или трех с малыми людьми языков добывати и про царя и великого князя проведывати»243.
Кем были эти «царя и великого князя люди», появление которых в низовьях Днепра вынудили хана отказаться от своих намерений и поспешно укрыться за укреплениями Перекопа? Ответ на этот вопрос в Москве (уже догадывавшиеся о причинах перемены в настроении хана) узнали 22 июня. В этот день «Дьяк Ржевской в Серпухов прислал к царю и великому князю з Днепра ис-под Ислам Кирмены дву казаков рославца да туленина Якуша Щеголева з грамотою, а в грамоте писал, что ходили на крымские места, а с ними черкасы и казаки, и улусы воевали, и под Ыслам Кирменем и на Белогородцком поле и на Очаковском месте были, и посады пожгли»244. Оказывается, это его людей видели в низовьях Днепра и из-за их действий хан поспешно вернулся домой, опасаясь за свой улус. Дело в том, что Ржевский отнюдь не собирался ограничиваться просто сбором разведывательной информации и наблюдением за действиями хана. Как видно из его послания, он с ходу перешел к активным действиям, всячески беспокоя татар и турок.
Причина такой его активности заключалась в том, что, как писал Ржевский царю, по дороге в низовья Днепра к нему присоединились два «черкасских» атамана, некто Млымский и Михайло Ескович, с 300 каневскими казаками. Получив такое неожиданное подкрепление, Матвей почувствовал себя способным на нечто большее, чем ему первоначально предписывалось, и принял решение выйти за рамки царской инструкции (что характеризует его как военачальника инициативного, обладающего суворовским «глазомером», то есть способным действовать по ситуации). Вместе с присоединившимися к нему «черкасами» Ржевский и его люди двинулись Днепром под Ислам-Кермен, где их уже ждали татары. Не ввязываясь с ними в бой, они отогнали у неприятеля коней и прочий скот, а потом пошли на Очаков, «и у Ачакова острог взяли и турок и татар побили и языки поимали». Погнавшийся было за ним очаковский санджак-бей «со многими людми» попал в устроенную Ржевским и казацкими атаманами засаду и понес большие потери от пищального огня. Под Ислам-Керменом Ржевского и его людей попытался было перехватить сын и наследник Девлет-Гирея калга Мухаммед-Гирей, оставленный отцом в его отсутствие в Крыму «на хозяйстве». Шесть дней Ржевский и казаки бились с татарами «пищальным боем», и у «царевича ис пищалей поранил и побил людей многых», после чего ночью отбил у калги «стада конские» и благополучно сумел оторваться от татар, уйдя вверх по течению Днепра «по Литовъской стороне». Кроме того, Ржевский сообщил, что хан не пошел на Русь, так как узнал о том, что его ждут царские полки, а его воинство сильно ослаблено моровым поветрием245.
Сведения, доставленные присланными от Ржевского гонцами, подтвердили взятые донским атаманом Михаилом Черкашениным под Керчью, окрестности которой атаман пограбил со своими молодцами, языки – турок и татарин, а также бежавшие из Крыма полоняники князь Афанасий Звенигородский «да Верига Клешнин с товарыщи» (и снова, видимо, перед нами участники сражения при Судьбищах!). Все они утверждали, что на «украине» государевой «царю не бывати, а бережется царь Крымской на собя приходу от царя и великого князя»246.
В итоге 25 июня Иван Грозный дал отбой тревоге и, «на Поле не пошел», отозвал Н.В. Шереметева и, оставив на берегу воевод с ратниками «для малых людей приходу», уехал в Зарайск помолиться святому Николе Зарайскому в благодарность за избавление от нашествия иноплеменных.
Для крымского же «царя» беспокойства на этом не окончились. Дьяк Ржевский в сентябре вернулся в Путивль, на обратном пути побив и разогнав несколько мелких татарских отрядов («в станицах человек по сту и по полтораста, а с иными двесте, а с иными по пятидесят»247), на свой страх и риск решивших попытаться счастья в охоте за ясырем на государевой «украйне». Взятые им с бою девять «языков» были присланы в Москву, где показали, что-де «крымской царь был в собраньи, а блюлся приходу царя и великого князя и ныне людей роспустил, а сам пошел в Крым»248.
Подводя итоги рейда Матвея Ржевского в низовья Днепра весной – летом 1556 г., можно смело утверждать, что его действия, поддержанные украинскими казаками, имели большие последствия. Прежде всего, хан был вынужден отказаться от намерений совершить набег на «государеву украйну» и укрыться в Крыму. Кроме того, появление русских служилых людей в низовьях Днепра способствовало тому, что черкасский и каневский староста князь Д.М. Вишневецкий перешел на службу к Ивану Грозному. Посланный князем атаман Михаил Еськович, ходивший вместе со Ржевским под Ислам– Кермен и Очаков, бил челом государю, «чтобы его (Вишневецкого, а вместе с ним и его казаков. –
И еще один очень важный момент. В конце 1556 г. в Москву прибыло из Крыма ханское посольство с купцами и отпущенными «на окуп» попавшими в плен в сражении под Судьбищами в 1555 г. русскими детьми боярскими. В своей грамоте, переданной Ивану гонцом, Девлет-Гирей писал, что-де «он всю безлепицу отставил, а царь бы и великий князь с ним помирился крепко, и послов бы промеж собою добрых послати, которые бы могли промеж их любовь зделати, и было бы кому верити»251.
Причины такого миролюбия хана стали ясны после того, как царем была прочитана грамота русского посла в Крыму Ф. Загряжского. Он сообщал, что хан все лето просидел в своем улусе, ожидая нападения Ивана (оказывается, Девлет-Гирей очень болезненно воспринял одну только угрозу своему «юрту» со стороны насчитывавшего явно менее тысячи ратных людей отряда Ржевского), и просил помощи у турецкого султана Сулеймана I, но ее так и не получил. Более того, Вишневецкий взял у него Ислам-Кермен, а горский князь Сибок «з братьею», что приезжал в Москву бить челом в русское подданство, отнял у Девлет-Гирея два городка на Кубани. И если верить приехавшему в Москву «из Нагаи» царевичу Тохтамышу, двоюродному брату незадачливого казанского «царя» Шах-Али, который много лет провел в Крыму, часть татарской аристократии, недовольная неудачными действиями Девлет-Гирея, даже хотела возвести на трон Тохтамыша, убив «царя». И хотя хан раскрыл заговор и «уберегся», а Тохтамыш, спасая свою жизнь, бежал из Крыма, новость о разногласиях внутри крымской правящей элиты выглядела весьма многообещающей252.
И наконец, last but not least. В январе 1557 г. к ногаям было отправлено большое посольство, перед которым была поставлена задача добиться принесения бием Исмаилом и его мурзами шертной грамоты Ивану и заключения союза, острием направленного против Крыма. В частности, в наказе послам говорилось, что Исмаил и его мурзы должны знать – «государя нашего дорога найдена х Крыму Днепром, и та дорога добре добра (выделено нами. –
О том, где был Матвей Ржевский в 1557 г., мы не знаем. Можно лишь предположить, что, отбыв «годование» путивльским наместником, он осенью 1557 г. был назначен наместником «на Северу», в Чернигов. Здесь он пробыл недолго, и уже в начале 1558 г. мы видим его на новой службе. На страницах разрядных книг и летописей он появился в 1558 г. Не дожидаясь конца суровой зимы 1557/58 г. («зима та была стюдена, великие мразы во всю зиму, и не един день со оттеплеем не бывал, и снеги пришли паче меры, многие деревни занесло, и люди померли по деревням, и на путех такоже много народа кончашася»257), Иван Грозный 2 января 1558 г. отсылает в низовья Днепра «на Хартущу» (то есть на Хортицу) князя Дмитрия Вишневецкого. Вместе с ним отправилась туда же целая рать во главе с дворовым сыном боярским из Переславля-Залесского Игнатием Заболоцким «з жилцы», рязанским дворовым сыном боярским Ширяем Кобяковым «з детми з боярьскыми», «да голов Данила Чюлкова да Матвея Дьяка Иванова сына Ржевского, да Ондрея Щепотева, Василья Тетерина, Михаила Евсково, Михаила Ондреева сына Павлова, Онофрея Лашинсково, Петра Таптыкова, Микиту Сущова, Нечая Ртищева» «с казакы» и «с стрелцы». Князь А. Курбский писал позднее, что всего в поход «нарядили» 5 тысяч ратных людей, что достаточно правдоподобно, учитывая число голов и атаманов, отряженных в эту экспедицию. Перед князем и его людьми была поставлена задача «ити прямо, а во Псле… суды поделати и з запасы ити на Днепр. И велел государь князю Дмитрею стояти на Днепре и беречи своего дела над крымъскым царем»258. Очевидно, что эта рать двинулась по пути, проторенному Матвеем Ржевским в 1556 г, и не случайно наш герой был включен в ее состав – экспедиции был нужен опытный и энергичный человек, знающий местность и имеющий опыт весеннего сплава по Пселу и Днепру.
Так Ржевский стал участником большой игры, задуманной Иваном Грозным. Русский царь замыслил организовать серьезную операцию против своего недруга, крымского хана, с привлечением ногаев и кабардинцев. С этой целью тогда же, в январе 1558 г., из Москвы был отпущен посол кабардинского князя Темрюка Идаровича Канклыч Кануков с посланием, в котором князю Темрюку предлагалось, собрав своих людей, идти на помощь Вишневецкому. Бию Исмаилу царь отписывал в январе же, что собирается «промышляти сею весною» над Девлет-Гиреем, и призвал присоединиться к экспедиции Вишневецкого. Несколько позднее, в марте, отправляя к ногаям посла Елизария Мальцева, Иван передал вместе с ним грамоту Исмаилу, в которой писал, что «царь и великии князь их (то есть Исмаила и его близких. –
Увы, этим планам русского государя не суждено было сбыться. Девлет-Гирей, оповещенный Сигизмундом II, что «Вишневецкий с помочью князя великого Московъского з немалым войском вытягънул на поле»260, поспешил увести своих людей за Перекоп и сам сел в осаду, ожидая набегов русских ратных людей и казаков. В мае Вишневецкий писал царю, что он со своими людьми подошел к самому Перекопу «и сторожей побил за шесть верст от Перекопи, а люди ему встречю крымскые не бывал ни един человек». Простояв под Перекопом ночь, во второй половине следующего дня Вишневецкий пошел на запад, к Днепру, «на Тованьской перевоз» в 25 верстах ниже по течению от Ислам-Кермена, и здесь три дня ждал татар, но и на этот раз «крымцы к нему не бывали и не явливалися». Огорченный этим, князь ушел оттуда на Хортицу, где встретился с Ржевским. Бывшему стрелецкому голове и путивльскому наместнику было поручено чрезвычайно важное и ответственное задание – пока Вишневецкий налегке устремился к Перекопу, Матвей должен был доставить в низовья Днепра караван стругов с провиантом, «зельем» и всеми остальными необходимыми для автономных действий посланной против крымцев немалой рати.
Ржевский успешно справился с поставленной перед ним задачей и, после того как Вишневецкий, «перебрав людишек», отпустил домой с головой Онуфрием Ляшицким тех детей боярских, которые «потомилися» в тяжелом зимнем походе, остался вместе с князем. Последний, оставив «немногих людей, детей боярьскых да казаков и стрелцов», пошел «летовати в Ыслам-Кирмень», намереваясь отсюда совершать рейды «на Крымьского улусы за Перекоп и под Козлец… сколко ему милосердный Бог поможет»261.
Получив эти известия вместе с прибывшим в Москву 12 июня Онуфрием Ляшицким, царь отправил в низовья Днепра сына боярского Н.А. Карпова «ко князю Дмитрею Ивановичю… и к головам Игнатию Заболоцкому, Ширяю Кобякову, Диаку Ржевскому, Ондрею Щепотеву с своим жалованием з золотыми». Одобрив таким образом действия Вишневецкого и его начальных людей, тем не менее государь приказал Вишневецкому вместе с Заболоцким немедленно ехать в Москву, оставив в низовьях Днепра «в коем месте пригоже» голов Ш. Кобякова, Д. Ржевского и А. Щепотева, «а с ними детей боярьскых немного да стрелцов», а также Д. Чулкова и Ю. Булгакова с казаками «промышляти» над крымцами262. Сегодня трудно разобраться, почему Иван отозвал Вишневецкого. Вызвано ли это было тем, что ему стало известно о том, что князь ведет переговоры с Сигизмундом о возращении обратно на литовскую службу? Или же царь решил отозвать князя, желая привлечь на свою сторону Сигизмунда, явно не бывшего в восторге от попыток «московского» закрепиться в низовьях Днепра, – кто знает? Ясно одно – после того как Вишневецкий отъехал к Москве, начальством над оставшимися в Ислам-Кермене русскими ратными людьми приняли на себя Ширяй Кобяков, Матвей Ржевский и Андрей Щепотев. Обращает на себя внимание тот факт, что Ржевский был назван вторым в этом списке, а поскольку, как уже было отмечено выше, он уже бывал в этих местах, то его мнение на военном совете было едва ли не решающим. И надо полагать, действия оставленных в Ислам-Кермене русских детей боярских, стрельцов и казаков были успешны – Девлет-Гирей и откочевавшие к нему отдельные ногайские улусы все лето и осень отсиживались в Крыму, не пытаясь выйти оттуда и атаковать русские рубежи. Лишь отдельные небольшие татарские отряды на свой страх и риск пыталась сходить за ясырем, но без особого успеха. Неудачей закончился и поход, предпринятый в конце 1558 г. калгой Мухаммед-Гиреем. Узнав при подходе к русским рубежам, что и сам царь не ушел «в Немцы» и на берегу по-прежнему стоят русские войска и страшные татарам князья Д.И. Вишневецкий и М.И. Воротынский да боярин И.В. Большой Шереметев находятся на «украйне» – в Рязани, в Туле и в Калуге263, татары несолоно хлебавши повернули поспешно назад, понеся большие потери из-за морозов264.
В следующем, 1559 г. черниговский наместник Матвей Ржевский принял участие в прогремевшей экспедиции окольничего Д.Ф. Адашева против Крыма. В феврале этого года по санному пути «отпустил царь и великий князь воевод своих на Днепр околничего своего и воеводу Данила Федоровича Адашева да воеводу Игнатья Григорьевича Заболотцкого да Ширяя Васильевича Кобякова, да голов стрелецких с стрельцы да голов з детми боярскими да атаманов с казаки», среди которых был и Матвей Ржевский. Перед 8-тысячной ратью, разделенной на три полка, большой, передовой и сторожевой (Ржевский был головой и помощником воеводы передового полка И. Заболоцкого), была поставлена задача идти «в судех» «государево дело» «беречь на Днепре и промышляти на крымскыя улусы»265.
Эта экспедиция была частью большого плана Ивана Грозного по нанесению решительного удара по Крыму. К сожалению, полностью реализовать свой замысел русскому государю не удалось, но Данила Адашев и его люди, в том числе и Матвей Ржевский, руководивший на этот раз, судя по всему, черниговскими детьми боярскими и их послужильцами, выполнили порученное им задание более чем успешно. До самого июля об Адашеве, Ржевском и их отряде в Москве не имели никаких известий. Но в этом месяце в Москву приехали с вестью-сеунчом от Данилы князь Ф.И. Хворостинин и сын боярский С. Товарищев. Они рассказали, чего добились и в чем преуспели окольничий и его люди с того момента, как он отправился в набег на улусы крымского «царя». Поделав, как было приказано, «суды», Адашев со своей ратью по пути, разведанному ранее Ржевским, успешно сплавился вниз по Днепру и вышел к Очакову, где его люди взяли на абордаж турецкое судно «и турок и татар побили, а иных людей поимали с собою в вожи». Заполучив проводников, русские двинулись дальше «и пришли на Чюлю остров на море и тут на протокех другои карабль взяли и тех всех людеи в вожи же с собою поимали». Следующим пунктом назначения стал «Ярлагаш остров (Джарылгач. –
Девлет-Гирей, узнав о нападении «неверных» на его улус, поспешил вдогон за русскими, которые тем временем вернулись к Очакову. Здесь Адашев приказал отпустить всех взятых в плен турок, передав с ними очаковским аге и санджак-бею, что он, Адашев, послан своим государем воевать с его недругом, крымским «царем», «а с Турским государь наш в дружбе и воевати его не велел». Турки беспрепятственно пропустили русский караван вместе со всем захваченным полоном и освобожденными из крымского плена русскими и литовскими полоняниками, и далее путь Адашева лежал вверх по Днепру к Монастырскому острову – место, хорошо знакомое Ржевскому, Заболоцкому и Кобякову. Все попытки Девлет-Гирея атаковать русских «в тесных местех» не имели успеха – Адашеву и его людям удалось отбиться от татар.
Разбив лагерь на Монастырском острове, Адашев узнал от беглого полоняника Федора Ершовского, что крымский «царь», озлобленный безрезультатными шестинедельными попытками перехватить русских, хочет атаковать лагерь «неверных». Однако посланный в разведку сын боярский Нечай Ртищев, выйдя к месту, где хан разбил было свой лагерь (в 15 верстах от Монастырского острова), обнаружил, что того уже и след простыл. Оказывается, как только Девлет-Гирею стало известно о бегстве Ершовского, он поспешно снялся со стана и отступил в Крым266.
Адашев сообщил и еще одну приятную новость – Девлет-Гирей, разозленный непрерывными неудачами, «нагайских мурз в Крыму побил у собя многых, и Исуфовы дети (сыновья прежнего ногайского бия Юсуфа. –
Принесенные вести, если верить летописи, вызвали в Москве подлинное ликование. «Царь и великий князь, – писал летописец, – сиа слышав, Богу благодарение въздал, видев его неизреченные щедроты на роде крестьянском, възвестив митрополиту, веле молебная совершити. Преже бо сего от начала, как и юрт Крымской стал, как и в тот Корсунский остров нечестивые бусурманы въдворилися, русская сабля в нечестивых жилищех тех по се время кровава не бывала, ни труба преже сего гласяще, православных воинство ззывающе, ныне же государя нашего у Бога прошением и мудрым крепким разумом и подвигом и невъместимое Христово чюдо вместил; морем его царское воинство в малых челнах полтретьи недели, якоже в кораблех, ходящее и корабли емлюще и воюючи, и воздух бо им по государевой вере к Богу служаше; и немножество воиньства, на великую орду внезапу нападше и повоевав и мстя кровь крестианскую поганым, здорово отъидоша, и царь множества вой собрал, с крымцы и с нагаи в шесть недель ходя подле их берегом, не возможе им ничтоже зла воспретить»268. И в самом деле, случилось небывалое – русские напали на коренной улус крымского хана, чего и вправду доселе не случалось, побили многих крымских людей, освободили немало русских пленников и, в свою очередь, взяли богатый полон и вернулись обратно, и хан ничем не мог помешать им. Вдобавок крымский «царь» рассорился с ногайскими мурзами и лишил себя отменной ногайской конницы. И это тогда, когда крымская сила еще не восстановилась полностью от последствий мора и неудач предыдущих лет (за 2–3 года сделать это было нереально просто физически)! Разве это не повод для радости и больших торжеств? Правда, позднее Иван изменил свое мнение, но это уже другая история.
Царь щедро наградил победителей, послав на Монастырский остров к Даниле Адашеву со товарищи князя Ф.М. Лобанова-Ростовского «с своим жалованием, з золотыми»269. Уместно здесь привести свидетельство английского дипломата Дж. Флетчера. Он писал, что у русских «тому, кто отличится перед другими или окажет какую-либо особенную услугу, царь посылает золотой с изображением св. Георгия на коне, который носят на рукавах или шапке, и это почитается самой большой почестью, какую только можно получить (выделено нами. –
Поход 1559 г., вопреки общепринятому мнению, отнюдь не был последним в крымской эпопее Ржевского. В 1560 г. он снова был отправлен царем в низовья Днепра. Об этом Иван Грозный писал в грамоте ногайскому бию Исмаилу, отправленной с послом П. Совиным. И снова, как и в предыдущие годы, отправка Ржевского на Днепр была частью большой игры Ивана IV, имевшей своей целью ослабить Крымское ханство. Царь писал бию, что его замысел состоит в том, что он отправляет «по сеи весне на Днепр наместника своего черниговского Диака Ржевского со многими людми да Тягрибердеи мирзу кипчака, которои к нам приехал служити из Крыму. А велели есмя им с Днепра крымскому царю недружбу делати, сколко им Бог поможет». Одновременно князь Вишневецкий с черкесскими князьями, перешедшими на службу к Ивану, были отправлены им в «Черкасы Пятигорские» «делать недружбу» Девлет-Гирею «с Черкасской стороны», а на Дон были посланы стрельцы с тем, чтобы, соединившись с отрядами ногайской конницы, напасть на владения крымского хана. При этом Иван подчеркивал, чтобы Исмаил «однолично безо всякого переводу сево лета над Крымом промышлял безотступно по тому, как есми к тебе свою мысль приказал», пока на дворе «пригожее» время для такой операции и «чтоб Вишневетцкого и Дьяково стоянье не безлеп было»271. Примечательно, что позднее Иван писал бию, что дал однозначное указание Ржевскому, чтобы тот ждал Исмаила, если потребуется, даже и до самой зимы, что потом предпринять совместные действия против хана272.
Однако, несмотря на все обещания, на все уступки и выполнение Иваном всех требований Исмаила, реального участия в наступлении на Крым ногаев русский царь так и не дождался. Ржевский напрасно прождал биевых мурз и не смог воспрепятствовать выходу татарских отрядов из-за перекопских укреплений в Поле и их набегам на «государеву украйну». Во всяком случае, полное молчание русских источников о том, как действовали в этом году черниговский наместник и его люди, явно свидетельствует в пользу того, что немногочисленный отряд Матвея Ржевского каких-либо успехов на этот раз не добился.
Из разрозненных упоминаний в летописях и дипломатической переписке можно заключить также, что и в 1561 г. русские отряды продолжали оставаться в низовьях Дона и Днепра. Во всяком случае, в апреле 1561 г. Иван сообщал Исмаилу и его мурзам, что он отдал приказ казакам на Дону беспокоить набегами улусы врага бия Гази-мурзы, а в низовья Днепра посланы опять же казаки «Крыма воевати»273. Был ли во главе этих казаков Ржевский – увы, неизвестно. Судя по всему, к этому времени Иван уже основательно охладел к идее продолжения войны с Крымом до победного конца и теперь его она, война, интересовала только как способ отвлечь внимание Девлет-Гирея от северного направления и от вмешательства в русско-литовские и русско-ливонские отношения. Во всяком случае, русское военное присутствие в низовьях Дона и Днепра постепенно стало сворачиваться, а в 1562 г. был срыт Псельский городок. Внимание Ивана Грозного переключается на запад, где началась очередная русско-литовская война, а планы покорения Крыма были отставлены.
Сам Матвей Ржевский тем временем оставался попреж нему в Чернигове. Так, в декабре 1559 г. Иван Грозный отправил послание Сигизмунду II, в котором писал, что его наместник в Чернигове Дьяк Ржевский прислал к нему грамоту с описанием бесчинств, что учиняют литовские люди на русско-литовском пограничье (и, надо полагать, приложил к ней «обидный список», подобный тому, что был составлен полоцким воеводой князем А.И. Ногтевым-Суздальским в аналогичном случае в 1571 г.)274.
Наместничество в Чернигове, пограничном городе, было делом хлопотным и беспокойным, требовавшим от служилого человека, поставленного блюсти здесь государев интерес, решительности, энергичности, бдительности, определенных дипломатических талантов – да мало ли каких еще знаний, умений и навыков, нужных пограничному воеводе. Надо полагать, что Матвей Ржевский успешно справлялся со своими обязанностями и царь не видел необходимости сменять его на протяжении нескольких лет. Во всяком случае, в 7070 (1561/62) г., с началом новой русско-литовской войны, он оставался в Чернигове «для осаднаго дела»275. И снова для того, чтобы представить себе обязанности Ржевского как осадного головы, обратимся к грамотам с наказами получившим аналогичное назначение служилым людям. Так, в апреле 1560 г. Я.Н. Измайлов был извещен царским указом, что к нему направляется назначенный осадным головой Г.П. Денисьев и последний должен «быти и жити в Переславле в осадных головах и стенной приказ, и наряд городовой, и пушки, и пищали, зелья и ядра, и всякий городовой наряд, и пушкорей, и писщалников ведать…»276. Надо полагать, что Иван Грозный не случайно оставил Ржевского в Чернигове тогда, когда сам он собирался с большей частью своего войска в поход на Полоцк. Наш герой как опытный пограничный воевода, и к тому же проведший несколько лет на должности черниговского наместника, был прекрасно осведомлен о ситуации, складывавшейся в этом регионе, и кому, как не ему должно было оставаться здесь, прикрывая это направление на случай каких-либо враждебных действий как со стороны литовцев, так и татар.
О том, как развивалась карьера Матвея Ржевского в 60–70-х гг., сведений сохранилось немного. Был ли он на первых порах по-прежнему наместником в Чернигове или каком другом городе – неясно. Во всяком случае, 14 сентября 1564 г. в Чернигов был назначен на «годование» пребывавший до того в Мценске Ф. Нагой277. Что же до Матвея Ржевского, то можно лишь с уверенностью предположить, что в апреле 1563-го и в марте следующего года он находился в Москве. Дело в том, что 20 апреля 1563 г. и 8 марта 1564 г. датируются поручные записи по князю А.И. Воротынскому и боярину И.В. Шереметеву Большому, и среди прочих поручителей присутствует и наш герой. Кстати, из этих грамот следует, что к тому времени он был весьма зажиточным служилым человеком – в обоих случаях он ручался 200 руб. – сумма, что и говорить, немалая, практически недоступная сыну боярскому средней руки278.
Примечателен и еще один факт, косвенно свидетельствующий о месте Ржевского в служилой иерархии того времени, – в первом случае из 102 князей и детей боярских, поручившихся за князя Воротынского, его фамилия стоит на 45-м месте, а во втором из восьмидесяти четырех – на 38-м месте279. Кроме того, судя по всему, Иван Грозный по-прежнему не терял Матвея из вида. Как надежному человеку, на которого можно положиться, он поручает ему в сентябре 1565 г. вести на помощь своему тестю князю Темрюку Айдаровичу «черкасских казаков и стрелцов» «в судех» вместе с сыном Темрюка князем Мамстрюком по их «челобитью» «на черкасских князей, которые им (то есть Темрюку и его сыну. –
Путешествие на Кавказ выдалось сложным и долгим. До начала зимнего ледостава Ржевский со своими людьми и горским князем не успел прибыть в Астрахань и был вынужден зазимовать «под Девичьими горами на усть-Куньи». На место назначения судовая рать прибыла только в конце июня 1566 г. (на Рождество Иоанна Предтечи), соединившись с посланными «полем» конными детьми боярскими князя И.Д. Дашкова, и пробыла там до середины августа («Оспожина дня»). Выполняя данное им поручение «беречи» князя Темрюка от «недругов его», И. Дашков и М. Ржевский со своими ратными людьми «черкасские места, Шапшуковы кабаки з братьею, многие воевали и полону и животов имали много». Попытки князя Пшеапшоки и его вассалов отомстить успеха не имели. «Многие собрався», «черкасские князи» «на князя Ивана Дашкова т на Матвея Дьяка с товарищи приходили и дело с ними делали (то есть между горцами и русскими было серьезное сражение. –
После возвращения из кавказской «государьской посылки» Ржевский на четыре года снова «исчезает» со страниц летописей и разрядных книг. Можно лишь предполагать, что эти годы он, ветеран «малой» войны в Поле, провел на южной границе, на «крымской украйне». Лишь в 1570 г. мы встречаем Ржевского в качестве второго воеводы «в болшом полку у наряду» в росписи «береговой» рати, выставленной на случай прихода «крымских воинских людей» по Оке282. По завершении кампании, поздней осенью, после роспуска «береговой» рати по домам, Матвей Ржевский, подобно другим служилым людям, боярам, детям боярским и прочим, должен был вернуться в свою вотчину или поместье, «запас себе пасти на всю зиму и до весны и лошади кормить», готовясь к новой кампании и новому назначению. Поместье (или вотчина) его, кстати, находились, судя по всему, в Рузском уезде. Во всяком случае, в 7072 и 7073, соответственно, в 1563/64 и 1564/65 гг. он выступал в качестве послуха при заключении сделок о продаже вотчин именно в этом уезде283. Логично было бы предположить, что по крайней мере часть его земельных владений (а о том, что он был весьма зажиточным служилым человеком, мы уже писали выше) находилась именно здесь, а иначе зачем его приглашать свидетелем при заключении сделки?
Возвращаясь обратно к судьбе нашего героя, отметим, что долго ждать нового назначения ему и на этот раз не пришлось. В январе 1571 г. Иван Грозный приказал «боярину своему князю Михаилу Ивановичу Воротынскому ведати станицы и сторожи и всякие свои государевы полские службы». Воротынский же, в свою очередь приступив к исполнению возложенного на него поручения, отписал дьяку Разрядного приказа А. Клобукову «со товарищи», чтобы те отправили грамоты «в городы: в Путивль, и на Тулу, и на Рязань, и в Мещеру, и в иные в украинные городы и в Северу по детей по боярских, по письменных по станичных голов и по их товарищев по станичников и по станичных вожжей и по сторожей» с требованием означенным служилым людям немедля прибыть в Москву на совещание по вопросу о реорганизации и совершенствовании пограничной и сторожевой службы на южной границе Русского государства284. С высокой степенью уверенности можно предположить, что Матвей Ржевский был также вызван в Москву как заслуженный ветеран «украинной» службы и принял участие в работе этого совещания и составлении знаменитого «Боярского приговора о пограничной и сторожевой службе»285. В пользу такого предположения свидетельствует тот факт, что после завершения работы совещания Иван Грозный приказал «послати тех мест на поле, где головам для береженья стояти и сторожам на сторожах быти, досмотрити голов». И среди голов, что были назначены для этой инспекции «от крымские стороны», был и наш герой286.
Этот «досмотр» был успешно осуществлен, результатом чего стала новая роспись «польским» сторожам287. Более того, совершавших объезд Поля князя М. Тюфякина и М. Ржевского разыскал один из сторожей и сообщил им о том, что «пошел царь крымской на государевы украйны». Прервав свой путь, Ржевский и Тюфякин «поспешили к украине с государевым делом» с этой чрезвычайно важной вестью. Не их вина, что воеводы на берегу не сумели должным образом использовать эту новость и отразить татарское нападение, закончившееся, как это хорошо известно, поражением русского войска на московских окраинах и грандиозным пожаром столицы288.
Неизвестно, участвовал ли Матвей Ржевский в обороне Москвы в мае 1571 г. от татар и в знаменитой Молодинской кампании лета 1572 г., в ходе которой крымцам было нанесено жестокое поражение и Девлет-Гирей был вынужден отказаться от попыток отобрать у Ивана Грозного Казань и Астрахань и сделать московского государя своим вассалом. Согласно разрядным записям, с «Филипова заговенья» (то есть с 14 ноября) 1573 г. и по 7084 (то есть 1576/77 г.) наш герой был наместником в Ряжске – опять на беспокойной южной границе!289 По устоявшейся к тому времени практике «схода» «украинных» воевод «по вестем» о появлении крымских «воинских людей» в 1574 г. Ржевский со своими людьми должен был войти в состав передового полка «украинной» рати, а сам ряжский наместник становился третьим воеводой этого полка. В случае же, если неприятель намеревался прийти на «государеву украйну» в немалом числе, «украинные» воеводы со своими полками должны были влиться в «береговую» рать, и в таком случае Ржевский и его люди поступали в распоряжение воевод сторожевого полка князей В.Ю. Голицына и Д.М. Хворостинина, что стояли на Коломне290. Надо полагать, что в таком случае Матвей был бы одним из сотенных голов сторожевого полка. Что же касается обязанностей Ржевского как ряжского наместника, то об этом уже было подробно сказано выше, и потому возвращаться к этому еще раз мы не будем.
Ряжская служба Ржевского закончилась, надо полагать, в 1576 г., поскольку в 7085 (1576/77) г. он, дослужившийся к тому времени до «чина» московского дворянина, находился в Москве, будучи прикомандированным к Стрелецкому приказу («на Москве в Стрелетцком приказе»)291. Отсюда Матвей отправился в Полоцк, который и стал его последним назначением. Исполнять обязанности «товарища» воеводы так называемого «Стрелецкого города» князя Д.М. Щербатова он должен был «з благовещеньева дни» 7086 (25 марта 1578) г.292
Несколько слов о новом месте службы нашего героя. Полоцк, старинный русский город на реке Западная Двина, перешедший в свое время под власть литовских князей, был взят царскими войсками во время знаменитого «полоцкого взятья» в зимнюю кампанию 1562/63 г. «Полоцкое взятье» по размаху и значению ничуть не уступало падению Казани в 1552 г. или овладению русскими Смоленском в 1514 г. Этот успех царских ратей, предводительствуемых лично Иваном Грозным, произвел огромное впечатление на современников293. Несомненным был не только моральный эффект от этой победы, наглядно продемонстрировавший мощь русского оружия, но и военно-политический. Отнюдь не случайно падение Полоцка и заключение Люблинской унии 1569 г. между Польшей и Литвой связывались воедино уже в то время. Очевидным было и значение Полоцка как важного в стратегическом отношении пункта. Как отмечал В.Л. Королюк, «с переходом к русским Полоцка в их руках оказывался ключ к важнейшему для Прибалтики водному пути по Западной Двине, в устье которой была расположена Рига. Вместе с тем взятие Полоцка открывало для русской армии путь к столице Великого княжества Литовского – Вильне…»294. Добавим также к этому и тот факт, что вскоре после взятия Полоцка в титул Ивана IV вошло еще и определение Полоцкий295. Одним словом, Полоцк был такой «жемчужиной» в царском венце, расстаться с которой по доброй воле Иван Грозный не согласился бы ни при каких обстоятельствах. Точно так же ни Литва, ни Польша не согласились бы оставить город в руках московского государя, приложив все возможные усилия для того, чтобы вернуть его. И, учитывая, что ко времени получения нового назначения Матвеем Ржевским переговоры между Москвой и Варшавой о заключении если не вечного мира, то, по крайней мере, длительного перемирия зашли в тупик, то вряд ли стоило сомневаться в том, что борьба за Полоцк не закончена и в ней предстоит новый раунд. Во всяком случае, Стефан Баторий, будучи уверен в скором возобновлении боевых действий против России, в сентябре 1577 г. писал виленскому каштеляну и жмудскому старосте Я. Ходкевичу, что рассматривает Смоленск и Полоцк как возможные цели предстоящего похода против Ивана Грозного296.
Надо полагать, что русский царь также исходил из того, что Стефан Баторий попытается овладеть Полоцком. Матвей же Ржевский, судя по всему, считался своего рода «экс пертом» по применению артиллерии и стрельцов (о чем свидетельствуют его назначение на должность воеводы «у наряда» и неоднократное командование подразделениями стрельцов и казаков вкупе с пребыванием при Стрелецком приказе). И поскольку именно артиллерия и стрельцы с казаками должны были в случае осады Полоцка сыграть важнейшую роль, то это назначение вряд ли было случайным.
Что представляло из себя новое место службы Матвея Ржевского, каким был гарнизон Полоцка, как и чем он был вооружен? Во время осады зимой 1563 г. войсками Ивана Грозного город сильно пострадал, поэтому, покидая его вскоре после взятия, Иван наказал воеводам, остающимся на «годование», «город… делати… наспех, не мешкоя, полое место, да и во всем городе изсматривати. Да которые места будет пригож поделати, и бояром и воеводам те места нужные велети поделати и покрепити, и землею насыпати, в котором месте как пригоже, чтобы было безстрашно. Да и ров около города изсмотрити и внутри города, да где будет надобе с приступных мест рвов старых почистити и новые покопати, посмотря по местом, для подкопу… Да и в остроге за Полотою бояром и воеводам изъездити и изсмотрити, и посметити, которые места выгорело, и то место велети заделати… накрепко, стены в три или в четыре, как будет ригоже, и землею насыпати, и подошевные бои и башни поделати для стенного бою, и рвы старые около стен поделати, а будет в котором месте пригож, рвы и новые покопати»297. Результаты проделанной воеводами работы хорошо видны из рисунков секретаря Стефана Батория Ст. Пахоловицкого, участника осады Полоцка в 1579 г., гравюр Я. Баптисты и описания Р. Гейденштейна298. Последний отмечал, в частности, что Полоцк состоял из трех частей – сильно укрепленного Верхнего замка (или Большого города русских источников. –
К сожалению, точная численность и состав полоцкого гарнизона неизвестны. Польский хронист М. Стрыйковский сообщает, правда, что «всех годных для боя и обороны замка московских людей было ровно 6 тыс.»301, но входят ли сюда только дети боярские с их послужильцами, стрельцы, пушкари и казаки или же вместе с ними посчитаны и полоцкие посадские люди вместе с укрывшимися в городе крестьянами окрестных деревень – неясно. Во всяком случае, в 1571 г. помимо детей боярских с послужильцами «полотцкого архиепископа Антонья» и разных городов (упоминаются дорогобужане, новгородцы, лучане), в Полоцке находились два стрелецких приказа («Дмитреева прибору Уварова» да «Плетенева прибору Чихачова»), один казачий («Григорьева прибору Бурцова»), и, возможно, казаки «Ратаева прибору Голянищева»302. Кстати, о том, что стрельцов в Полоцке явно было больше, чем один «прибор», свидетельствуют как разрядные записи, так и послание Батория осажденным с предложением капитулировать303. Об оснащенности Полоцка огнестрельным оружием можно судить по сведениям, что приводятся в хронике другого польского хрониста, М. Бельского, согласно которой после капитуляции в руки поляков попали 38 пушек, 300 гаковниц и почти 600 «долгих» ручниц304. Для сравнения – в отстроенном заново после взятия Полоцке Стефан Баторий оставил 27 пушек, 29 гаковниц и 1 смиговницу (многоствольную пушку), а гарнизон составлял 900 человек, в том числе 400 конных и 500 пеших, а также 19 артиллеристов305.
Но вернемся обратно к полоцкому походу Стефана Батория. Пока Матвей Ржевский осваивался на новом месте и входил в курс порученного ему дела, король Речи Посполитой заканчивал приготовления к открытию нового витка русско-польско-литовского противостояния. Потратив немало сил и энергии, он сумел успешно закончить войну с Данцигом, убедить могущественных магнатов и шляхту дать ему деньги на возобновление войны с московитами, уладить отношения с османами и крымскими татарами, набрать наемников и пр. В начале июля 1579 г. Баторий прибыл в местечко Свирь, где состоялся военный совет, на котором обсуждался вопрос – куда нужно нанести главный удар? Литовские магнаты предложили атаковать Псков, однако король высказал иное мнение. Атаковать нужно было прежде всего Полоцк, так как, по словам Гейденштейна, передавшего речь Стефана на совете, «этот город, расположенный у реки Двины, открывает легкий доступ в Ливонию и в Литву». Овладев Полоцком, продолжал Баторий, он мог бы не только перенести войну в пределы Русского государства, но и надежно прикрыть и Литву, и Ливонию от ответных нападений русских, тем более что, сохраняя за собой этот город, русские легко могли оказать как поддержку своим гарнизонам в ливонских городах и замках, так и совершать набеги на литовские поветы, угрожая даже самой столице княжества. Кроме того, возвращение Полоцка под литовскую руку открывало судоходство по Двине, «которой одной только держится Рижская гавань; плавание по ней много содействовало б охранению Ливонии и недопущению к ней неприятеля». Король также подчеркнул и моральное значение взятия Полоцка – не прошло еще и двух десятков лет, как город попал в руки русских, и реванш за унизительное поражение в 1563 г. позволил бы вести войну дальше с большим подъемом. К тому же взятие этой сильно укрепленной крепости в самом начале войны подняло бы боевой дух королевского войска. Одним словом, дело было решено – король убедил совещавшихся в необходимости принять его предложение. Полоцк должен был стать первой целью войны.
Для боевых действий на главном направлении Стефан Баторий собрал значительные по тем временам силы. Списочный состав коронного и литовского войска составлял более 40 тысяч пехоты и конницы (в круглых цифрах – 28–30 тысяч конных и около 12 тыс. пеших воинов, в том числе около 18 тысяч наемного войска и 24 тысячи магнатских почтов и посполитого рушения). Точная численность артиллерийского парка в полоцкой экспедиции Стефана Батория неизвестна, но в 1578 г. планировалось взять с собой 67 орудий, в том числе 24 тяжелых и 12 мортир, а Г. Котарский дает цифру в 33 орудия, сопровождавших королевскую армию в Полоцком походе306. И хотя очевидно, что не все собранные Баторием «воинские люди» смогли принять участие в предстоящей осаде307, тем не менее явное превосходство в силах было на стороне поляков.
Для Ивана Грозного намерение напасть на Полоцк не стало неожиданностью. Еще в июне 1579 г. в Смоленск вернулся из Речи Посполитой гонец Андрей Михалков. Он отписал царю, что Стефан Баторий (Степан Обатур, как его называли русские) намерен вторгнуться в пределы России и напасть, с одной стороны, на Смоленск (что, кстати, было правдой – оршанский староста Филон Кмита, получив дополнительные силы, в конце лета – осенью 1579 г. регулярно совершал набеги на Смоленщину), а с другой – на Полоцк. Н.Н. Бантыш-Каменский датирует прибытие гонца 25 июня, но, видимо, эта дата ошибочна, поскольку в его работе падение Полоцка датируется 27 сентября, между тем, согласно русским источникам, «канун Семеня дня», то есть накануне 1 сентября308. Следовательно, о том, что Полоцк станет одной из главных, если не главной, целью наступления Батория, русскому царю стало известно по меньшей мере в первых числах июня 1579 г.
В преддверии возобновления боевых действий Иван и его советники, судя по всему, оценив перспективы предстоящей войны с Польшей, ранее в боевых действиях на востоке фактически не участвовавшей, свежей и полной сил и энергии, решили отказаться от «прямого дела» и перейти к оборонительной стратегии309. Расчет был на то, что Баторий, будучи вынужден брать многочисленные хорошо укрепленные и вооруженные русские крепости и замки в Ливонии и на пограничье, растратит время, деньги и людей, после чего можно будет или нанести контрудар, или возобновить мирные переговоры. На это решение повлиял и очевидный недостаток сил и средств, который испытывала Русская земля после многолетней непрерывной войны. Ни о каких 200 тысячах ратных людей, которые якобы собрал Иван для отпора Баторию310, не может быть и речи. Такого войска у Ивана Грозного не было даже в самые лучше годы, а теперь, после более чем четвертьвековой войны – и подавно. Сколько ему удалось собрать войск – в разрядных записях есть достаточно точные указания. Согласно разряду от 1 июня 1579 г., в государевом полку, пяти других полках и наряде было «всево всяких людей 27 969 человек», в том числе 10,5 тыс. князей, дворян и детей боярских, 6 тысяч татар, мордвы и новокрещенов, 3,2 тысячи стрельцов и казаков, а также 4,5 тысячи даточных людей311. И это вся полевая армия, которую мог Иван Грозный выставить против войска, собранного Баторием! Остальные ратные люди несли «береговую» службу (поскольку в Москве знали о союзе между татарами и королем Речи Посполитой), охраняли столицу или были разбросаны по множеству городов, крепостей и замков в Ливонии, на «литовской украйне», в Поволжье и других местах.
Вместе с тем царь прекрасно понимал, что 3-тысячного гарнизона Полоцка явно недостаточно для успешного отражения попытки поляков и литвинов взять город312. Поэтому из Пскова в город была отправлена 40-фунтовая пищаль «Свиток», а 1 августа в Полоцк «на пособь» отправились воеводы Б.В. Шеин, Ф.В. Шереметев, князья М.Ю. Лыков, А.Д. Палецкий и В.И. Кривоборский, «да с воеводами посланы дети боярские розных городов; да с воеводами же послан Юрьи Булгаков з донскими казаками; да з донскими же казаками послан голова Василей Кузмин Короваев»313. Воеводам был дан наказ «одноконечно проитти в Полотеск, смотря по тамошнему делу… а будет государевым воеводам Борису Васильевичи Шеину с товарищи – и донским казаком в Полотеск проитти немощно, и им итти к Соколу и быть в Соколе»314. Прорваться в Полоцк воеводам не удалось – Баторий и его военачальники, прежде чем обложить город и начать его «добывать», постарались блокировать его и не допустить прорыва подкреплений к осажденным. Первые польские отряды появились в окрестностях Полоцка в последних числах июля 1579 г. – 16 июля Баторий устроил смотр своего войска в местечке Дисна, а на следующий день, узнав от своих разведчиков, что Иван Грозный отправил большой отряд пехоты и конницы на помощь полоцкому гарнизону, послал вперед часть литовской конницы, усиленной венгерской пехотой и конницей. Перед ними была поставлена задача – выйти к Полоцку и блокировать его, заодно расчистив путь для главных сил польской армии315. Эту задачу они выполнили, 28 июля был взят Козьян, спустя 3 дня – Красный, а 4 августа – Ситно. Фактически Полоцк был окружен и отрезан от своих. Лишь небольшой отряд конных и пеших ратных людей (стрельцов —?) успел незадолго до подхода литовцев и венгров проскользнуть в Полоцк316. Командовавший подошедшими к городу польскими войсками виленский воевода Н. Радзивилл отправил к осажденным королевское послание с предложением сдаться, на что был получен недвусмысленный отказ. Полоцкие воеводы вывели своих ратных людей из крепости и, выстроив их в боевой порядок, наглядно показали, что готовы к бою, после чего отступили обратно за укрепления317.
Спустя неделю после взятия венграми Ситно под Полоцк с главными силами своего войска прибыл сам Стефан Баторий. С его прибытием началась настоящая осада крепости. После долгих споров было принято решение, что венгры начнут рыть шанцы и «добывать» Заполотье, немцы – Стрелецкий город, где находился Матвей Ржевский, ну а поляки и литовцы начали осадные работы против Верхнего замка – Большого города.
12 августа венгры, установив на поспешно возведенных батареях артиллерию, обстреляли слабо укрепленное Заполотье, в котором начались пожары. По решению воевод посад был оставлен и сожжен, а его гарнизон вместе с жителями перешел в Большой город318. После падения Заполотья главные усилия осаждающих были направлены на овладение Большим городом, поскольку Стрелецкий город, как полагал Баторий, после взятия полоцкой цитадели, попадет в его руки без особого сопротивления. Надо полагать, что это не осталось незамеченным русскими воеводами, и большая часть гарнизона Стрелецкого города была переведена в цитадель на помощь ее защитникам. Был ли вместе с ними Ржевский или же он остался оборонять Стрелецкий город – мы не знаем. Увы, опубликованные польские источники ничего не сообщают о распределении обязанностей между русскими воеводами во время обороны Полоцка, а документы полоцкой воеводской канцелярии, если и уцелели после штурма, попали в руки неприятеля и, быть может, до сих пор лежат необнаруженные где-то в польских или шведских архивах. Мы же знаем лишь, что гарнизон и жители Полоцка отчаянно оборонялись, да так, что польский король в своей реляции о взятии города был вынужден подчеркнуть, что оборона Полоцка «показала, насколько московиты превосходят все прочие народы мужеством и пылом в защите крепостей»319. Интересная деталь, характеризующая настроения полоцких воевод и гарнизона в начале осады, содержится в отчете о поездке в королевский лагерь под осажденным городом Д. Германа, данцигского ратмана. Он писал, что в ответ на требование Батория открыть ворота московские воеводы передали ему, что «ключи (от Полоцка. –
Казалось, Полоцк сумеет устоять перед натиском превосходящих сил неприятеля. Бомбардировка города не давала результата, точно так же оказались безуспешными и применение каленых ядер, и попытки охотников с факелами в руках поджечь стены и башни города. Непрерывные дожди, разоренная и пустынная местность, постоянные стычки с русскими отрядами из Сокола, нападавшими на неприятельских фуражиров, начавшиеся болезни – все это способствовало росту уныния в королевском войске, особенно среди наемников-немцев. Шанцы и лагерь последних особенно сильно страдали от обстрела и вылазок из Стрелецкого города321. Кто руководил ими – неизвестно, но можно предположить, что здесь не обошлось без Ржевского – старый и опытный воин, он вряд ли бы пассивно отсиживался за валами и палисадами, прекрасно понимая, что только активная оборона имеет шанс на успех.
Перелом в сражении наступил 29 августа. Отчаявшись быстро взять Полоцк правильной осадой, Баторий «ввиду столь тяжких отовсюду затруднений» созвал 28 августа военный совет. Большинство высказавшихся на совете военачальников держались того мнения, что в сложившейся ситуации остается единственный выход – «оцепив кругом город, со всех сторон всеми войсками попробовать сделать единовременный приступ». Однако Баторий отказался принять этот план, так как был уверен – если штурм провалится, поскольку, по словам Гейденштейна, «в случае неудачи этого плана, на который все возлагают последнюю надежду, не оставалось бы ничего другого, как только отступить, ибо всякая надежда тогда была уничтожена»322. Действительно, в условиях, когда укрепления Полоцка не были еще разрушены, такой штурм имел много шансов закончиться полным провалом и большими потерями для штурмующих. В конце концов было решено попытаться еще раз зажечь при помощи факелов и прочих горючих веществ часть стены Верхнего замка. Утром следующего дня, когда тучи рассеялись, дождь прекратился и впервые за много дней выглянуло солнце, множество охотников ринулось из расположения неприятеля к стенам города, и они наконец сумели зажечь участок стены и одну из башен Большого города на мысообразном выступе над Полотой.
Этот пожар оказался роковым. Полоцкий гарнизон, невзирая на продолжающийся сильный обстрел со стороны неприятеля, пытался потушить пламя, однако огонь продолжал распространяться и затих лишь к вечеру. Большой участок стены выгорел дотла, открыв доступ противнику вглубь города, и в образовавшейся бреши вечером вспыхнула отчаянная рукопашная схватка между защитниками города и жаждавшими добычи неприятельскими солдатами. Пока одни дети боярские, стрельцы и казаки дрались на пепелище с неприятелем, другие под прикрытием артиллерийского огня поспешно возводили новую линию укреплений за прогоревшим участком, рассчитывая не допустить прорыва обороны и взятия крепости.
После ожесточенного боя венгры и полки были вынуждены отступить. Казалось, эта неудача могла стать роковой – в лагере неприятеля началось уныние, поляки и венгры взаимно обвиняли друг друга в том, что именно их действия стали причиной поражения. Тем временем полочане, заделав на скорую руку брешь, попытались восстановить остатки башни и стен, сильно пострадавших в пожаре 29 августа. Когда Баторию сообщили об этом около полудня 30 августа, он приказал немедленно начать новую атаку с целью не дать защитникам города восстановить разрушенное. После ожесточенного боя русские были отброшены назад, за возведенную накануне перемычку, венгры сумели поджечь башню, над восстановлением которой трудились полочане, и ошанцеваться на непосредственных подступах к валу Большого города. Новый пожар длился всю ночь и нанес большой урон укреплениям Верхнего замка. Серьезные потери понес и гарнизон города, пытавшийся под сильным обстрелом из пушек и гаковниц с трех сторон заделать брешь и потушить пламя. Венгры же тем временем сумели подвести апроши к возведенной русскими перемычке.
Наступил критический момент осады, и здесь не выдержали нервы у рядовых защитников крепости. Не видя поддержки со стороны засевших в Соколе воевод, неся большие потери и одновременно получая раз за разом предложения Стефана Батория о сдаче, они взбунтовались и потребовали от полоцкого архиепископа Киприана и воевод вступить в переговоры с неприятельским командованием. Гейденштейн писал, что Киприан и воеводы (и Ржевский в том числе) «одни только отговаривали от сдачи и настаивали, что лучше умереть, нежели отдаться живыми в руки неприятелей». При этом польский историк отмечал, что воеводы уже пытались взорвать пороховые запасы в Полоцке, похоронив себя и гарнизон под руинами несдавшейся крепости, но были удержаны от этого самоубийственного шага своими людьми323.
Получив отказ со стороны воевод, полоцкие ратные люди отказались повиноваться своим начальникам и отправили послов к Баторию договариваться о сдаче. Воеводы и архиепископ заперлись в полоцком кафедральном соборе Святой Софии. Тем временем посланцы от гарнизона договорились о сдаче. Король предложил полочанам на выбор – кто пожелает, может поступить к нему на службу, а кто не захочет – может вернуться в Россию. Воеводы (поименно перечисленные в победной королевской реляции) были приведены к нему, отданы под надзор литовскому подскарбию Л. Войне, а по прошествии нескольких дней были отправлены в заключение в Вильно324. Здесь следы Матвея Ржевского теряются – о его дальнейшей судьбе ничего не известно. В конце 1579 г. он был еще жив, поскольку гонец от короля Речи Посполитой Богдан Проселок, прибывший к Ивану Грозному, доставил среди прочих бумаг также список взятых в плен русских воевод и начальных людей, заявив при этом, что король отпустил часть из них, в том числе и Матвея Ржевского, к Ивану, но они сами не захотели ехать в Россию325. Видимо, как следствие этого известия (представляется, что русские воеводы стали разменной монетой в политических интригах польского короля – во всяком случае, среди отпущенных им якобы русских военачальников, отказавшихся вернуться на родину, Б.В. Шеин и М.Ю. Лыков были убиты во время штурма Сокола, и кто может поручиться, что остальные воеводы, в том числе и Матвей Ржевский, действительно отказались вернуться к Ивану), в разрядных книгах появилась запись, отражающая эмоции, обуревавшие царя после получения им известия о падении Полоцка: «Тово же году (7087/79 г. –
Складывается впечатление, что Иван, пытаясь вызволить любыми путями из польско-литовского плена своих воевод327, полоцких начальных людей среди тех, кто заслуживал скорейшего освобождения из заточения, не рассматривал. Во всяком случае, в переписке Ивана Грозного с Баторием упоминаются взятые в плен под Кесью (Венденом) воеводы князья П. Хворостинин, М. Гвоздев и дьяк А. Клобуков (которых царь был готов обменять или выкупить за 1800 рублей), однако, по словам царя, Баторий отписал в ответ, что-де «под часом военъным не пригодится вязней выпускать». В итоге они, как и ряд других воевод (например, Ф. Шереметев, пытавшийся бежать из осажденного неприятелем Сокола, но попавший в руки поляков), вернулись домой, скорее всего, лишь после заключения мира328. Много позднее, уже после завершения войны, подписания мира и смерти самого Ивана Грозного его сын Федор Иоаннович с укоризной писал, обращаясь к Стефану, что он отпустил всех «полских и литовских людей, и угорских, и немецких» «даромъ безъ окупу и безъ отъмены». Польский же король, по словам Федора, «наших пленных людей луччих никого к намъ даромъ не отъпустил, а отпустилъ к намъ толко молодых детей боярскихъ и стрелцовъ, и пашенных мужиковъ немного, а за луччих полонениковъ, за прежних и за последних, поимал у насъ великие окупы, денгами взял пятдесятъ чотыри тисечи рублей, опрочъ того, которые въ розно окуплены на великие ж окупы»329. Может быть, среди этих выкупленных «великим окупом» пленных воевод и начальных людей был и Матвей Ржевский, но это лишь предположение. Так или иначе, больше никаких известий о стрелецком голове и воеводе ни в русских, ни в польских источниках пока не найдено. Вернулся ли старый и заслуженный воин домой или умер в литовском плену – об этом история умалчивает.
Очерк III
Воин, дипломат, придворный, опричник: Иван Семенов сын Черемисинов
«Того же лета (7058–1549/50 г. –
Чем был обусловлен наш интерес к этой, казалось бы, незначительной исторической фигуре? На этот вопрос можно ответить по-разному. С одной стороны, И.С. Черемисинов, если его сравнивать со своими товарищами – первыми стрелецкими головами, выделяется на их фоне самой успешной, пожалуй, карьерой. И не случайно В.Б. Кобрин назвал его «весьма опытным воеводой и дипломатом»332. С другой – говоря о военной карьере нашего героя, нетрудно заметить, что Иван Черемисинов, как Степан Сидоров и Матвей Ржевский, действительно «муж наилепчайший», «в полкоустроениях искусный». Его военная биография, послужной список, является наглядной демонстрацией выдвинутого нами тезиса относительно того, кто именно был «ядром» легионов Третьего Рима. И потому биографии таких «центурионов», как Черемисинов, представляют для изучения русского военного дела той эпохи не меньший, если не больший, интерес, чем жизнеописания военачальников первого ранга.
Однако, увы, именно такой интерес нельзя считать удовлетворенным, поскольку внимание историков, как правило, сконцентрировано на более значимых исторических фигурах – к примеру, если говорить об эпохе Ивана Грозного, то на самом царе и на персонажах из его ближайшем окружении, «толпой стоящих у трона». Из-за них такие личности, как Черемисинов, не видны, теряются на общем фоне. Вот и выходит, что, если возникает желание познакомиться поближе с его биографией, то, по большому счету, ее нет. Есть лишь небольшая статья в «Русском биографическом словаре», небольшая заметка В.Б. Кобрина, которая была использована В.Н. Глазьевым и, пожалуй, все333, если не считать разбросанных в исторических сочинениях то тут, то там упоминаний о сыне боярском. Между тем в источниках сохранилось немало сведений о служебной карьере И.С. Черемисинова, особенно в 50-х гг., когда ему действительно довелось сыграть чрезвычайно важную роль и как военачальника, и как дипломата334. И на основании этих материалов можно попытаться, и, на наш взгляд, не без успеха, реконструировать в общих чертах жизненный путь боярского сына средней руки, сумевшего выбиться если и не в люди, то, во всяком случае, выделиться из общей плотной массы рядовых, незнатных и недостаточно «дородных» дворян и детей боярских Русского государства середины XVI в.
Фамилия Черемисиновых, по словам В.Б. Кобрина, «малознатная», хотя и «родословная»335. По преданию, род Черемисиновых-Карауловых происходил от выходцев из Золотой Орды336. Некий Федор Черемисин был убит в памятном для москвичей Белевском сражении 1437 г.337, и упоминаемый в «Бархатной книге» Семен Черемисин, возможно, был его братом и, во всяком случае, близким родственником. Первоначально вотчины Черемисиных находились, очевидно, в Костромском уезде338. Впоследствии, по мере дробления вотчин (процесс их мельчания описан отечественным исследователем С.З. Черновым на примере эволюции вотчинного землевладения в Волоке Ламском в XIV – начале XVI в.339), представители фамилии выбрались за пределы уезда (как это сделали, к примеру, дети Федора Черемисина Василий и Федор, обменявшие отцовскую вотчину на села в Ростовском уезде340). Наш герой в середине XVI в. имел земли в Суздальском уезде и был записан вместе со своим братом Федором и сыном Деменшей в Дворовой тетради по Суздалю, а также занесен в Тысячную книгу как суздальский сын боярский третьей статьи341. К этому стоит добавить, что в 1550 г. Иван Черемисинов стал одним из первых стрелецких командиров.
Итак, в начале 50-х гг. XVI в. наш герой записан в Дворовую тетрадь, «тысячник» и стрелецкий голова. Надо ли еще раз говорить о том, что на фоне тысяч и тысяч рядовых детей боярских, о которых мы не знаем порой ничего, кроме имени и прозвища, которые всплывают в актовых материалах и тут же исчезают навсегда из поля зрения историков, это был очень неплохой результат для не отличающегося «дородством» московского служилого человека? Попытаемся сделать некоторые предположения относительно жизни Ивана Черемисинова до этого момента. Прежде всего, хоть мы и не знаем точно, когда он родился, тем не менее можно утверждать, что он появился на свет в семье сына боярского Семена Васильева сына Черемисинова и жены его Елены, возможно, в селе Петрово Городище в Суздальском уезде (которым Черемисиновы пользовались по меньшей мере с конца XV в.342) никак не позднее самого начала 20-х гг. XVI в., а скорее всего, и раньше. Иначе, если бы будущий «тысячник» и стрелецкий голова родился позже, он не успел бы так продвинуться вверх по служебной лестнице – чтобы стать головой «выборных стрелцов» и попасть в список «лутчих слуг» и обзавестись сыном. Думается, что здесь не обошлось, с одной стороны, без заслуг самого Ивана Черемисинова, сумевшего отличиться перед лицом самого царя в предпринятых им в конце 40-х гг. не слишком удачных казанских экспедициях, а с другой стороны, свою роль сыграли и «службы» его отца Семена. О последних нам, увы, ничего не известно, но они, судя по всему, обеспечили Ивану лучшие, чем у сотен других отпрысков провинциальных служилых семейств, стартовые позиции.
Так или иначе, но Иван Черемисинов был замечен еще более молодым царем и попал пусть не в ближний круг его окружения, то, во всяком случае, оказался в поле зрения государя. И теперь ему предстояло доказать своей службой, что его выдвижение не было случайностью, «наехать» «роду своему честь» и «собе добро имя», и не только честь и имя343. И надо сказать, это ему вполне удалось, благо возможностей отличиться в то время было предостаточно.
Приняв решение в конце февраля 1550 г. прекратить второй, оказавшийся снова неудачным, поход на Казань, Иван IV тем не менее не отказался от намерения подчинить своей воле казанцев. Призвав «к собе» «царя Шигалея и воевод своих и казанских князеи, которые были с ним у города у Казани» и «учял советовати» с ними, где бы ему, царю и великому князю, «поставити… град Казанского для дела и тесноту бы учинити Казанскои земли»344. Место для этого городка было примечено заранее, и с апреля 1551 г. работа закипела. Дьяк Иван Григорьев сын Выродков был отправлен с детьми боярскими «церкви и города рубити и в судех с воеводами на них вести», затем вниз по Волге отправилась судовая рать во главе с незадачливым казанским «царем» Шигалеем (Шах-Али), а с Нижнего Новгорода в набег («изгоном») на Казань отправился князь П.С. Серебряный, «а с ним дети бояръские и стрельцы и казаки». Надо полагать, что перед князем и отправленными ему на помощь с Мещеры атаманам Елке и Северге (Баскаковым, позднее погибнет во время третьей казанской экспедиции в 1552 г.345) с 2,5 тысячи казаков была поставлена задача отвлечь внимание казанцев от строительства города Свияжска.
Ранним утром («на первом часу дни») 18 мая 1551 г. князь Серебряный с частью своей рати внезапно объявился под стенами Казани и атаковал казанский посад. Как писал летописец, князь «побил многих людей, и живых поимали, и полону русского много отполонили, а князей и мурз великих болши ста побили, и многых мелкых людей и жен и робят побили; а великого князя детей бояръскых на том бою убили Михаила Зачесломского да двух Стромиловых, да жива взяли сотцкого стрелетцкого Офоню Скоблева; да стрелцов человек с пятдесят и взяли и убили и потонуло»346. Судя по всему, в этом набеге стрельцы получили первое боевое крещение, и не подлежит сомнению, что атака казанского посада не обошлась без Ивана Черемисинова и его людей. Во всяком случае, в синодике Архангельского собора поименно названы 15 стрельцов «Ивана Черемисинова», что «под Казанью потонули и побиты»347. Самое же главное – набег судовой рати князя Серебряного позволил главным русским силам беспрепятственно доплыть до Круглой горы на месте впадения реки Свияги в Волгу, сгрузить с «великих лодий белозерских» «град древяны» и, предварительно расчистив место от леса, к 30 июня 1551 г. «поставить» город. Этот новый город-крепость, в строительстве которого приняли участие Иван Черемисинов и его стрельцы, стал базой для организации нового и оказавшегося последним русского наступления на Казань348.