Четырнадцать красных избушек

Суенита (разбирая принесенные книги). Скорей бы только его увидеть! Маленькое теплое тело, и всегда оно пахнет вкусным чем-то… Почему-то так тихо стало в колхозе!.. (Зовет.) Ксюша, Ксюша! Неси мне моего мальчика! (Всюду тихо. Краткая пауза.) Скоро я еще рожать буду – мне так нравится, когда из меня выходит что-то горячее, жалкое и плачущее такое, бедный комок моей жизни. Он беззащитный, испуган, весь в крови, его измучила страшная смерть… (Зовет.) Ксюша!.. Где же кто-нибудь! Где мой ребенок и весь колхоз?

Тихо является Филипп Вершков.

Вершков. Здравствуй, товарищ председательница! С прибытием тебя, с достижением здоровья и с прочими делами успеха! (Подает руку Суените.) Видела в центрах-городах хороших наших людей, передала им наше почтенье иль промолчала?

Суенита. Передала.

Вершков. А как их здоровье?

Суенита (во время диалога – постепенно переодевается в другое, чистое платье, исчезая на момент в избу и возвращаясь оттуда). Ничего. Они велели тебе сказать – пусть побольше трудится, поменьше брешет на руку врагу.

Вершков. Да неужели же, Суенита Ивановна?! Иль им и про меня донесли сводку настроения? Ну, – теперь я громыхну! Теперь я вполне – всеми костями своими!

Суенита. Дядя Филя! А в колхозе что? Траву всю собрали? Я шла – стогов не видела! Свезли нашу заготовку в Союз-мясо?

Вершков (смущенно). Не управились еще, Суенита Ивановна!

Суенита. Что же вы, черти! Я же вам наказывала! Ты чего глядел? На что мы тогда государству нужны? – пусть лучше тут море будет, а не люди: в море – рыба…

Вершков. Море?! Вопрос этот интересный, Суенита Ивановна… Каких-то ты жизненных книжек нам привезла?.. Когда будешь население знакомить?

Суенита. Где Антошка? Ксюша куда девалась?

Вершков. А они побираться по морю пошли – мертвую рыбу по берегу искать, а Антошка даже лопух приступал жарить и лепешки печет из овечьего желудочного добра. Нам харчиться нечем стало: баранины нету.

Суенита. А овцы наши колхозные?! Дядя Филя!

Ход диалога начинает ускоряться и ускоряется все более.

Вершков (поспешно, задыхаясь горлом). Ты слушай меня, Суенита Ивановна… Я как общественность, я от лица всех самых ударных и сознательных… Ты только слушай меня: я тебе наговорю реально, убедительно в высшей степени – тут бантик был…

Суенита. Какой бантик такой? Говори мне скоро!

Вершков. Я тебе говорю сокращенно, арифметически, вроде Совнаркома и Цекубу: бе-а-не-те-ке – белогвардеец-антиколхозник! Федор Кирилыч Ашурков, – бантик! Ты его еще раскулачивала перед второй большевистской, а он теперь явился…

Суенита. Ты убил его?

Вершков. Нипочем! Это он меня треснул трижды по горбушке, а Антошку они сапогами мяли, кирпичами по сознанию в голову били, – но ведь кирпичи-то мягкие, они же без обжига, они саманные, и Антошка воскрес без ущерба…

Суенита. В голову по сознанию?! А вы что здесь сознавали тогда?

Вершков. А мы сознавать не поспевали, Суенита Ивановна, – их цельных семеро бантиков было! Они из темной степи пришли, а у берега наш колхозный корабль рыбачий стоял – «Дальний свет». Тут же мы с Антошкой находились – весь гурт гнали купать от паразитов, всю сумму нашего имущества, а прочий народ бродячий колодезь рыл вдалеке – не видать и не слыхать!..

Суенита. Ну скорее! Ты говоришь так долго, как будто молчишь!

Вершков. Они гурт наш овечий на корабль колхозный загнали, – один баран только остался, а избушку живьем на берег уволокли, вместе с оконными стеклами, и на баркас погрузили, а потом уехали в испуге на парусе… Случилось ужасное явленье упущения!

Суенита. А солонина, а хлеб где наш общий, который в мешках залатанных лежал? Говори мне враз!

Вершков. Враз я не могу – мне психа в горле мешает. А солонина, а бедняцкое зерно наше, которое в мешках залатанных лежало, тоже в море на баркасе нашем поплыло – на тот берег империализма…

Суенита. А почему же вы кулаков побить не могли? У тебя револьвер есть! Значит, вы за них стоите?! Кто трус, тот теперь подкулачник! Вы мелочь – сволочь, ничуть не большевики! Проверить вас надо, чтобы сердце у каждого биться стало, а не трусить!..

Суенита сбегает с крыльца.

Вершков (спокойно). Да то нет, что ли? Конечно, проверить надо! Культработа мала среди нас, вот что я тебе скажу. А револьвер вынимать опасно было – его отымут!

Суенита (кричит). Ксюша!

Голос Ксюши (вблизи). Ау-у!

Вершков (тихо). Это ведь трагедия!

Прибегает Ксения Секущева. Вдалеке плачет ребенок.

Ксения (бережно, затаенно плачет и обнимает Суениту). Суня моя приехала…

Суенита. Ксения! Как же вышло? Почему избушка наша пропала, всех овец уворовали, дети плачут?.. (Пауза; подруги стоят обнявшись.) Там старик явился со мной – пускай кормят его на мои трудодни.

Ксения. Сказала уж, травяную тюрю сидит хлебает, два порошка из аптеки съел.

Суенита. Вкусней тюри у нас ничего нет?

Ксения. Нету. Бантики уворовали все.

Суенита. Ксюша! А ты все время кормила моего ребенка, у тебя не пропадало молоко?

Ксения. Не пропадало.

Суенита. Ну принеси мне его поскорей, я сама его хочу кормить, а то груди распухли.

Ксения (вскрикивая). Горюй по ним, Суенита: у нас с тобой нету детей!

Суенита (не усваивая). А – как же быть-то? А почему ты не горюешь?

Ксения (сдержанно). Я своего отгоревала. (Теряя сдержанность.) Не мило мне, жутко мне, ветер качает меня, как пустую, я в Бога верить хочу!

Суенита. Ксюша! Бога нету нигде – мы одни с тобой будем горевать… (Томясь и сдерживаясь.) Что же мне с мукой моей делать теперь – ведь нам жить нужно, и жить неохота!.. Куда вы закопали моего мальчика?

Вершков (поспешно, задыхаясь в горле). Суенита Ивановна, ты разреши мне, чтоб я выразился наконец! Я все знаю, я давно стою наготове!

Суенита (горюя и медленно плача). Дядя Филя, зачем вы колхоза не сберегли, зачем вы ребенка моего схоронили?..

Вершков. Как так схоронили?! Ничто! Ты не плачь по нем, не горюй, наша умница, он плывет сейчас спокойно по Каспийскому морю – в руках классового врага!

Суенита. Не тревожьте меня! Дядя Филя, где наши дети?..

Вершков. Нет никакой информации!.. Ты слушай меня! Бантик Федька Ашурков, когда напал на наши избушки, так он сперва не расчухал добра – и поволок одну избу к берегу. А в избе той наши ясли были, и там спали – на религиозный грех, будь он проклят! – твой мальчишка да Ксюшкин сосунок. Я тут бросился на банду, но меня ударили какой-то кулацкой тяжестью, я так и сел на свой зад: спасибо, хоть сесть на что было…

Суенита. Дядька Филька, почему же ты детей не отнял у них?

Вершков. А что дети? Я овец старался отбить – не детей. Дети – одна любовь, а овцы – имущество. Ты детей тоже не переоценивай, ты баба не слабая – нарожаешь!

Суенита. Уйди прочь от нас!.. Ступай барана зарежь для ученого.

Вершков. Барана? Последнего? Сейчас пойду убью животное такое! Я понимаю: это убийство политическое… (Уходит.)

Плачут грудные дети в глубине колхоза.

Суенита (забываясь). Ксюша! Наших детей несут!

Ксения. Колхозницы с берега ворочаются. Боятся теперь дома ребят оставлять – с собой таскают, а ребята от голода орут.

Суенита. Принеси мне чужого ребенка, я кормить его буду и ночевать с ним лягу потом. Возьми у Серафимы Кощункиной…

Ксения. Ну ты очень-то не блаженничай! Сейчас принесу… (Уходит.)

Суенита (зовет). Антоша! Антошка!

Голос Антона. Дай и мне управиться! Я близко нахожусь – в пределах!

Приходит Хоз.

Хоз. Благодарю вас за гостеприимство. Я вкусно напитался какой-то пустынной травой.

Суенита. Неначем. Завтра барана будешь есть. (Зовет.) Антошка!

Голос Антона. Обожди: я ветер смерю. Воздушные пути республики должны быть безопасны!

Ксения приносит двух грудных детей. Одного отдает Суените, другого оставляет у себя.

Ксения. Давай чужих кормить, а то молоко в голову бросится, от горя помрешь. (Уходит, баюкая ребенка.)

Суенита (разглядывая ребенка). Почему у него такое скучное лицо?.. (Дает ему в рот свою грудь.) Он не сосет молоко из моей груди!

Хоз. Положи его на землю, Суенита. Твой ребенок, наверное, хочет умереть.

Суенита. Он один останется – на всем свете, без нас и без жизни!

Хоз. Не тоскуй, Суенита. Ты зачала его, шутя, веселясь и задыхаясь, зачем же раздражаешься теперь? Это несерьезно… Что тебе один ребенок! – Ты качаешь в своих бедрах, как в люльке, целое будущее человечество. Подойди ко мне!

Далекий, невнятный гул летящего аэроплана.

Суенита. Я не слышу тебя, старичок. Мне трудно сейчас…

Приходит Антон, обвязанный на голове тряпками от полученных ранений.

Антошка! Бери коня. Скачи в район к телефону – кричи в ГПУ на Каспийское море. Чего раньше не гнались за кулаками?

Антон. Съедобную пищу из всякого брачного праха организовали: нервничать некогда было! Тем более все равно бдительность на границах у нас сугубая – никто не уплывает!

Усилившийся гул: летит аэроплан.

Суенита. Аэроплан летит! Антошка, пускай он спустится, мы на нем кулаков догоним!

Антон (глядя в высоту). Спущу! Я враз спущу! Никогда на машине не летал! Великая техника, все сердце гремит, так и хочется крикнуть – вперед!

Хоз. Ты сигналов не знаешь?

Антон. Я член Осоавиахима. Я зажгу костер и пущу дым государственной опасности, а тебя надо арестовать: ты мой ум рассеиваешь!.. (Исчезает.)

Хоз. Спит твой ребенок.

Суенита. Спит мой мальчик. (Укрывает ребенка и кладет его в сенях на лавку.) Все теперь спят – на земле и на море. Только один далекий ребенок кричит сейчас на нашем маленьком корабле… Он меня зовет, он без защиты там! Я в воду брошусь, я уплыву к нему в темноте…

Хоз (приближаясь к Суените). Не шуми, девочка, наша судьба беззвучна. (Обнимает Суениту и склоняется около нее.) Я тоже плакать с тобой хочу и тосковать около твоей нищей юбки, у пыльных ног твоих, где пахнет землею и твоими детьми.

Обнимает ослабевшую Суениту и держит в объятиях.

Далекий стихающий гул удаляющегося аэроплана.

Хоз. Целый век грусти я прожил, Суенита. Но теперь я нашел твое маленькое тело на свете, теперь я тоскую по тебе, как бедный печальный человек. Я хочу смирно зарабатывать свои трудодни.

Суенита (слегка гладя Хоза). А ты живи с нами до смерти в пастушьем колхозе и радуйся помаленьку. Поедешь в район и сдашь курс счетовода.

Входит Антон.

Антон. Промчался в высоте без остановки! Но я еще подкараулю: они летают тут часто по великому маршруту. Буду ходить и сигналы жечь из огня всю ночь! (Уходит.)

Суенита уходит в сени и склоняется там над спящим ребенком.

Хоз подходит к плетню. Он стоит молча небольшое время.

Вечер стемнел в ночь.

Хоз. Жульничество! (Маленькая пауза.) Какое всемирное, исторически организованное жульничество!.. И ветер, дескать, как будто грустит, и бесконечность обширна, как глупое отверстие, и море тоже волнуется и плачет в берег земли… Как будто все это действительно серьезно, жалобно и прекрасно! Но это бушующие пустяки!

Суенита (из сеней). Дедушка, с кем ты напрасно разговариваешь?

Хоз. Ах, девочка, Суенита, это жульничество! Природа не такая: и ветер не скучает, и море никого никуда не зовет. Ветер чувствует себя обыкновенно, за морем живет сволочь, а не ангел.

Является Антон и проходит.

Антон. Никто не летит. Одна тьма на свете и море шумит.

Антон уходит. Суенита идет в избу, возвращается с зажженной лампой и садится за стол заниматься.

Суенита. А почему вы такой умный?! Может, вы тоже – так себе старичок!