Патриот

Но в целом – Горохов прав – они выглядят уродливо.

«Ну и что? – возражает Знаев сам себе. – Они проделали долгий путь. Они лежали спрессованными в тюке. Расправим, обомнём! Будут красивые, как тульские пряники…»

За его спиной – огромное окно, прозрачное с одной стороны. Сделав шаг, можно обозреть весь торговый зал, шевеление толпы покупателей-пигмеев.

Не потому пигмеев, что ничтожны, а потому, что взгляд с высоты, из большого кабинета, заставленного тяжёлой кожаной мебелью, любого обращает в пигмея.

Когда здание дало осадку, стекло треснуло. Хозяин кабинета, бывший банкир Сергей Витальевич Знаев, сам заклеил его скотчем.

То была – как догадался хозяин в тот момент – символическая трещина, указующая.

Всё треснуло, расползлось, просело.

Возьми весь скотч, какой есть, и попробуй: заклей дыры и прорехи, собери рассыпанное, почини сломанное.

Сначала – себя самого. Мужчину сорока восьми лет, без признаков живота и лысины, наполовину рыжего, наполовину седого, тёртого, жилистого, расчётливого, азартного, безошибочного – да вдруг сотворившего все ошибки разом.

Потом – его семью, с блеском задуманную и воплощённую мечту о доме-гнезде, мечту, реализованную и избытую в жалких три года; тоску по единственному сыну; путаницу любовей, обид, обожания и отчаяния, всю эту обязательную программу мужчины-самца-родителя-продолжателя, то ли недовыполненную, то ли перевыполненную, никогда не поймёшь.

Потом – его труд, его хлеб, его способ заработка. Финансовый рынок. Банк, основанный в подвале магазина «Спорттовары» близ метро «Китай-город», Москва, Россия, очень давно, в дремучие годы раннего капитализма, когда по заснеженным Тверским улицам и Кривоколенным переулкам ещё гоняли на сытых лошадях опричники, и у каждого была привязана к седлу собачья голова с оскаленной пастью; а у дверей кабаков толпились голодные женщины, ошеломительно красивые и сговорчивые; его банк пережил и те годы, и последующие, и более поздние, его банк работал при Борисе Николаевиче, и при Владимире Владимировиче, и при Дмитрии Анатольевиче, и потом опять при Владимире Владимировиче, и сделал его богатым в конце концов. Его детище, его машинка для извлечения миллионов из пустого воздуха.

Потом, наконец, его безумную идею. Магазин. Национальный антикризисный гипермаркет. Проживший, увы, всего семь лет – если считать от момента появления сырой идеи, от воображённых, нафантазированных красных букв в чёрном небе.

«Готовься к войне».

И до сегодняшнего дня.

– Алекс, – позвал он. – Ты прав. Меня опять понесло. Я орал и ругался. Я мудак конченый. Прости.

Горохов молчал, смотрел в треснувшее стекло.

– Ты не обязан заниматься телогрейками, – добавил Знаев после небольшого дипломатичного молчания. – И вообще… Если устал… или… ну… боишься – уходи. Я пойму.

– Я не трюмная крыса, – ответил Горохов. – Я не побегу с корабля.

– Мы не крысы, – сказал Знаев. – Мы музыканты. «Титаник» тонет, а мы – сидим на палубе и играем на виолончелях.

Горохов скупо улыбнулся и ловким жестом, отработанным за четверть века канцелярской практики, достал из кармана пиджака сложенную вчетверо бумагу и подсунул авторучку:

– Распишись. Я возьму денег из кассы. Надо заплатить пожарникам штраф. Оказывается, все решётки на первом этаже должны открываться. Чтоб, значит, в случае возгорания выпрыгивать…

– Подожди выпрыгивать, – сказал Знаев и в свою очередь пододвинул к Горохову планшет (с лопнувшим тоже стеклом). – Посмотри.

Горохов надел очки и наклонил маленькую коротко стриженную голову.

С экрана смотрел сосредоточенный вихрастый мальчик.

– Это ты?

– Тут мне восемь лет. Тут – двенадцать. А это – старшие классы…

Горохов весело рассмеялся, и стыд перестал беспокоить бывшего банкира.

– Тощий, из штанов вырос, – потешаясь, сказал Горохов. – А уши-то, уши! Торчат, как у оленя!

– Олень – это грубое оскорбление.

– А почему сейчас не торчат?

– Торчат так же. Шея стала толще, из-за этого уши кажутся меньше.

Смех перешёл в сердечное хихиканье.

– Извини, Серёжа… В школе, наверное, ты из-за этих ушей страдал немало.

– В школе, – сурово ответил Знаев, – я был крутым парнем. Первым гитаристом. Но вот этого школьного пиджака я не помню. Я вообще не помню этих фотографий. Их прислали сегодня утром. По электронной почте. Женщина. Зовут Вероника. Кто такая – непонятно. Просит о встрече.

– Чего хочет?

– Отдать мне оригиналы.

– Зачем?

– А я узнаю, – сказал Знаев. – Поговорю. Откуда у чужого человека мои детские фотографии?

– Это подстава, – уверенно сказал Горохов. – Или шантаж. Один не езди. И прицепи на фуфайку микрофон. Сейчас нельзя рисковать…

– Рисковать можно всегда.

– Она приедет сюда?

– Нет. Встречаемся в городе.

– Будь осторожен.

– Спасибо, брат. Если бы не ты, я бы уже был мёртвый.

– Не надо пафоса, – раздражённо сказал Горохов. – Пока ты не мёртвый – распишись вот здесь. Я буду переделывать решётки и откачивать воду из подвала. Детские фотографии или не детские – магазин должен работать.

Из кабинета – почти сто метров по коридору, освещённому скупо, лампами-миньонами (здесь отчаянно берегли энергию), в надоевших запахах сырого цемента, кирпича, селёдки, ацетона, пролитого алкоголя, слежавшихся тряпок, спотыкаясь о ящики и коробки, сухо здороваясь с незнакомыми людьми: теперь в магазине люди менялись часто, кассиры, товароведы и охранники нанимались и увольнялись ежедневно; теперь хозяин никого не знал ни в лицо, ни по имени, но хозяина знали все, а кто не знал, угадывал по бешеному взгляду – и при его приближении на всякий случай прижимался к голым стенам, демонстрируя крайнюю степень уважения.

В конце коридора – лестница вниз, во двор, заставленный баками с мусором.

Согбенный азиат в форменной жилетке на голое тело тщится придвинуть вонючие ёмкости плотней друг к другу: мусор накапливается стремительно, со скоростью пять кубических метров в сутки, и если его не вывозить, весь магазин, вместе с пятиконечными красными звёздами на крыше, будет погребён в нечистотах.

У крыльца служебного выхода стоял пыльный мотоцикл хозяина магазина: не самый дорогой, зато самый быстрый. Один безбашенный японец когда-то впервые в мире развил на таком мотоцикле скорость в триста километров в час. При первом же взгляде на любимого коника у Знаева поднялось настроение, и даже запах, исходящий от мусорных баррикад, не показался столь тошнотворным.

Знаев подставил физиономию горячему солнцу и вспомнил, что не спросил Алекса Горохова о самом главном.

И возвращается назад, в кабинет.

И застаёт своего единственного помощника за распитием алкоголя.

Помощник – да, злоупотребляет, но его можно понять: нагрузка слишком велика.

Горохов смотрит совершенно бессмысленным, опрокинутым внутрь взглядом – такой бывает в первые мгновения после выпитого стакана. Знаев плотно закрывает за собой дверь.

– Забыл спросить. Как твой брат?

– Не очень, – ответил Горохов; на его бледном лбу выступил пот. – Лежит пластом. Обе почки отказывают. Распух уже. Врачи говорят: срочно в больничку. Он резко против.

– Заставь.

Горохов покачал головой.

– Не буду. Он свободный человек. Это его свободный выбор. Он за всю жизнь ни одной таблетки не съел. Медицине не доверяет. Не пил, не курил, чистюля страшный. Ни разу, сколько помню, в речке не купался – боялся заразы… Плавать летал – строго в Египет… Каждый день – йога и медитация… Сорок два года… И вот чем закончилось.

– Сорок два, – сказал Знаев. – Шесть полных циклов. Давай-ка бери денег из кассы и вези его насильно в самую лучшую клинику.

– Деньги есть, – угрюмо ответил Горохов. – Но я не сторож брату своему.

Знаев хотел сказать что-нибудь умное и ободряющее, но вместо этого молча подошёл и погладил пьяного Горохова по седой голове. О чём говорить? За четверть века совместной деятельности сказаны все слова, какие только существуют. Иногда Знаеву кажется, что он и его ближайший соратник даже стали похожи внешне, как старые супруги.

– Не пей много, – попросил он.

– А ты не езди быстро.

Знаев вышел в коридор, снова плотно закрыв дверь, – и столкнулся с Машей Колывановой, одетой, по случаю летней жары, в рискованный полупрозрачный сарафан на бретельках; от голых плеч пахнет пудрой, под голым локтем – пухлый гроссбух, на голой шее и в ушах блестит золото. Подавляющее большинство бухгалтеров-женщин испытывают страсть к золоту: очевидно, длительная работа с неосязаемыми ценностями заставляет их возлюбить ценности осязаемые, в виде самоварно сверкающих цепей и прочих кулонов.

– Не заходи пока, – велел Знаев. – Он занят. Через полчаса вернёшься.

– Ладно, – ответила привыкшая ко всему Маша, развернулась и ушла. Она тоже любила выпить, по той же причине – слишком много работы, беготни и ответственности.

«Впрочем, – решительно подумал Знаев, – вся их ответственность – чепуха по сравнению с моей ответственностью. Это я, а не они, задолжал миллионы; это мне, а не им угрожают уголовными делами и тюрьмой; это я, а не они, буду за всё отвечать, когда придёт время».

Он садится в седло и рвёт с места, оставляя за спиной нечистый двор, и заполненный людьми национальный антикризисный магазин, и звёзды на его крыше.

Его построили быстро – за два года – но с момента открытия супермаркет «Готовься к войне» ни одного дня не проработал легально. Само здание не было сдано в эксплуатацию, государственные контролёры и чиновники разнообразных надзорных органов не подписали официальных документов. Они считали, что подвал неправильно изолирован, что нагрузка на существующие коммунальные сети умышленно занижена, что система вентиляции не соответствует нормам. Но хозяину некуда было деваться, и он договорился со всеми. Ему разрешили работать временно, «в порядке исключения», «до особого распоряжения». Он завёз товар и открыл торговлю, и теперь регулярно выплачивал штрафы и раздавал подарки всем, кто мог явиться в торговый зал и прекратить торговлю одним росчерком пера.

Всё происходило незаконно с первой секунды, с первого пробитого кассового чека.

Инспектор дорожного движения считал, что на стоянке возле магазина неправильно расставлены указатели, – и хозяин исправлял. Пожарный инспектор считал, что в помещениях плохо нарисованы стрелки, указующие на выход, – и хозяин рисовал заново. Глава районной администрации считал, что территория вокруг магазина не благоустроена, что неплохо было бы завезти пару тысяч кубов грунта и высадить десяток деревьев, – и хозяин завозил и высаживал, скрипя зубами. Чиновники даже не улыбались. Они делали свою работу: крыша действительно протекала, и в подвале действительно стояла вода, и владелец супермаркета господин Знаев действительно был обязан виновато кивать, исправлять, переделывать и просить дать ему время.

Ему всегда шли навстречу: он создал полторы сотни рабочих мест и платил большие налоги. Его магазин громадно сиял по ночам, зазывая обеспеченных граждан, мчащихся по федеральной трассе, остановиться и заглянуть хотя бы из любопытства: что там такое насчёт войны? Его магазин показали по «Первому каналу» и по НТВ. Он был, в общем, всем любопытен или даже симпатичен, Знаев, бизнесмен-эксцентрик, с его лопатами, кирзовыми сапогами и телогрейками. Но даже такие люди должны играть по правилам. Особенно такие.

2

Четыре ряда едва ползут.

Выхлопной угар, горячий асфальт, перегретая резина.

Мелкая пыль, неизбежная в крупнейшей столице лесостепей.

Меж двух соседних автомобильных рядов, по коридору шириной в метр, пробирается человек на мотоцикле.

Примерно три четверти остальных водителей считают его полным идиотом.

Любопытно, что и сам он иногда считает себя идиотом, – но не в этот момент.

Другая реальность существует. Это междурядье. Движение по живому железному оврагу.

Стены его мгновенно сужаются и расширяются. Справа и слева ревут чужие колёса всех размеров. Бесконечно отлетают вбок и назад автомобильные туловища.

Сегодня, сказал «Яндекс», пробки 8 баллов. Лязгающий коридор растягивается на десятки километров.

В узких местах, когда приходится ползти вместе со всеми, со скоростью потока, – успеваешь заметить накрашенный женский ноготь слева, в окне чёрного внедорожника, или грязный загорелый локоть справа, в окне грузовика. Они меняются каждые четверть секунды или, может, ещё быстрее, но если уметь – можно увидеть.

Слева – экран телевизора на передней панели: кто-то смотрит «Мэд Мэн». Дальше – большая толстая женщина грубо кричит на маленького худого мужчину сильно её моложе. Ещё слева – крыло новейшего сверкающего спорткара, купленного вчера, а сегодня уже расцарапанного, помятого. Справа угрожающе надвинулся пыльный борт автобуса, окна закрыты шторками, но из-за каждой невзначай выглядывает любопытный копчёный нос и чёрные глаза: салам, братан! Рота землекопов и каменщиков скрытно перемещается с объекта на объект. Слева дальше через двоих – сливочного колера машинка, за рулем девочка вдупляет в телефон, на дорогу не смотрит, неинтересно ей.

Смазанные, подсмотренные фрагменты парадоксальной красоты чужого существования – успел только заметить, не успел оценить, а значит, и осудить тоже не успел.

Не успевать – это привилегия.

Цветное мельтешение видим только краем глаза; сам глаз со всеми остальными его краями смотрит вперёд очень внимательно. Приходится предугадывать чужие манёвры. Грузовик сдвинется влево или не сдвинется? Сливочная дурища притормозит или всё-таки врежется?

Когда едешь (или живёшь) в три раза быстрей большинства – предугадывание чужого поступка превращается в привычку; потом – в рефлекс.

Повинуясь рефлексу, Знаев-мотоциклист стал забирать вправо, прокрался сквозь железный поток и выехал на просторную обочину.

В двухстах метрах от забитой машинами федеральной дороги за грядой тополей светился синими и белыми углами гипермаркет «Ландыш» – колоссальный параллелепипед, чудовищный розничный монстр.

Необъятная парковка забита до отказа.

Знаев остановился и вылез из седла.

Расстояние мешало понять настоящие размеры гиганта. На глаз «Ландыш» был примерно в десять раз больше магазина «Готовься к войне».

Некоторое время Знаев смотрел, как вращается поток людей и машин вокруг магазина-чудовища. Он смотрел, и искренне завидовал, и не стыдился своей зависти; сила человеческой энергетической круговерти восхищала его. Невозможно было не уважать разум, построивший в чистом поле здание размером с римский Колизей; здание, ежедневно забитое возбуждёнными толпами. Неважно, что там происходило, – важен был размах сам по себе. Знаев смотрел не отрываясь, вокруг ревела дорога, жара усиливалась, и на душе было так сладко и так гадко, как бывает только у самых счастливых людей, убеждённых оптимистов.

Угрюмую торжественность момента нарушил рёв и скрежет: на ту же обочину въехал, замедляясь, старый грузовик, окутанный густым паром. Выпрыгнул упругий смуглый водила, открыл капот, залез в мотор по пояс – безусловно, знал, что делать, не первый раз кипел. Его напарник, лохматый и заспанный, выбрался немного позже, и оба забегали вокруг своего рыдвана с канистрами, шлангами и отвёртками, и оба были в трусах, носках и пластмассовых тапочках.

Один из двоих спустя малое время направился к Знаеву.