Донатас Банионис. Волны Океана Соляриса

«СДУРЕЛА» – КАКОЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ СЛОВО! Его можно сказать только своему человеку. Спасибо за это.

Я не позволяла себе мечтать о какой-то определенности в отношениях с ним. Чтобы не было больно при падении с небес на землю. Почему так случилось? Сблизило одиночество? Но одиночество Донатаса вызвано обстоятельствами жизни, мое – осознанный выбор, и оно несравнимо с его мироощущением. Он оставил театр, кино, я работала, была на людях. Резонанс какой-то. Как будто нет между нами разницы в возрасте, ментальности, социальном статусе. Невозможная встреча. Разве такое бывает? Представьте, случается. Как в кино? Нет, как в жизни. Сценарий еще не написан, а провидение берет тебя за руку и ведет, ты только скажи ему, куда стремишься.

…На следующий день Донатас снова позвонил. У него гостила его давняя подруга. Он рассказал мне, что она навещает своих родственников и его тоже:

– Мы с юности дружили. Потом ее родители переехали за океан. Она вышла замуж, я женился. Пути разошлись.

– Может, мне тогда не стоит приезжать? – спросила я Донатаса, надеясь, что он не скажет: «Да, не нужно».

– Она через неделю уезжает домой. У меня здесь намечается поездка, встреча со зрителями, и ты мне сможешь помочь. Будешь ассистенткой.

– Ну, какая я ассистентка?

Он говорил так, словно подтверждал, что его жизнь сейчас связана со мной. И я могу в этом не сомневаться.

…С визой все получилось. А вот на работе не отпускали. Директор школы категорически отказался подписать заявление на отпуск:

– Вы только что из отпуска. Кто будет вести уроки в ваших классах?

– Договорюсь с коллегами насчет замены. У меня обстоятельства. Не отпустите, поеду к заведующему.

Ради этого месяца я готова была уволиться с работы в случае отказа во всех инстанциях. Каково же было мое удивление, когда в приемной у заведующего отделом образования я увидела Владимира Николаевича, назову его так, собственной персоной. Он явно боялся, как бы мой визит к его руководству не навредил ему, вот и решил пойти на попятную.

– Почему вы не сказали, к кому едете?

Я промолчала.

– Давайте подпишу заявление.

По-видимому, кто-то проговорился ему в школе о том, зачем мне нужен отпуск. Некоторые из моих коллег были в курсе моей проблемы. Подписать-то подписал, но отныне в его лице я обрела стопроцентного недоброжелателя. Он дождался своего часа и через два года отправил меня на пенсию, оставив без работы.

…Я СТОЯЛА У ПОДЪЕЗДА ДОМА ДОНАТАСА. С велосипедом и рюкзаком за плечами. На багажнике велосипеда пристроена сумка с вещами, на случай осенних холодов. Но пока тепло и солнечно. Погода бабьего лета: без дождей, слякоти, унылого серого неба. В такое время жизнь воспринимается как величайший дар свыше, и ты благоговейно говоришь этому миру: «Я счастлива!»

…Донатас открыл дверь:

– Так ты с велосипедом? Как ты его в поезде возишь?

– Разбираю, в чехол укладываю, а потом на третью полку. Я пешком ходить разучилась: на вокзал, в магазин, куда захочешь, туда и поедешь. Если тебе что нужно, могу и сейчас за этим съездить. Вот только разгружусь.

– Потом, потом, – улыбнулся. – Разгружайся в эту комнату.

– Как ты хорошо выглядишь. Молодец! Я велосипед на балкон поставлю, можно?

Когда рядом с тобой человек преклонного возраста, постоянно возникают мысли о быстротечности жизни. И ты стараешься запомнить каждое слово, сказанное им. Думаешь о ежесекундно меняющемся мире, в котором жизнь – чудо, потому что она не вечна.

«…Вдохнуть. Почувствовать объединяющую душу Тарковского… запечатлевшего время, водорослей волнистые тайны. Почувствовать поток крови, бегущей из одной вены… Океан… Невесомая часть нас самих. Это наши руки, примиряющие Вселенную… Вечное возвращение. С тобой душа пламени. Открытый океан». Такое посвящение прислала Донатасу из Франции поклонница творчества Андрея Тарковского Жислен. Стихи были в русском переводе. Знаю только, что зовут переводчицу Лизой… «Чувствовать приближающийся горизонт под бьющим дождем зарождающегося сердца. Медленно приближаться к туману. Проникнуть в дом, раздетый солнцем…»

Мне посчастливилось быть свидетелем встреч Донатаса с журналистами, поклонниками. Они приходили в его дом, радуясь возможности общения с человеком, чье творчество волновало и продолжает волновать душу. Уходили счастливые. Каждая встреча заканчивалась фотографированием. На фотографиях обязательно записывались фамилия или фамилии гостей, дата. Большое количество фотоальбомов у Донатаса свидетельствует о его крепкой привязанности к жизни. Он никому не отказывал во внимании, выслушивал вопросы, обменивался мнением, шутил с гостями. Уставал. Поражалась терпению, деликатности по отношению к тем гостям, для которых важнее его здоровья были многочасовые разговоры, в надежде на то, что можно узнать что-то новое или использовать его имя в своих трудах, не имеющих никакого отношения к его творчеству. Однажды на звонок с приглашением чуть ли не немедленно самому приехать на съемки программы о фильме, в котором он когда-то снимался, после уговоров вежливо отказался. Положив трубку телефона, сказал: «О чем они думают? Мне почти девяносто лет». Донатас был проницательным человеком, сразу схватывал настроение собеседника и, если чувствовал отстраненность в беседе, становился закрытым или дипломатичным. Он не спорил с упрямцами, не отвечал на провокации, когда пытались привязать его имя к политике, ценил скромность, доброту, честность, ум, чувство юмора. Думаю, что не способен был на разочарования, слишком хорошо знал людей. Было в нем редкое качество личности: способность радоваться успехам других, учиться у них. Я помню многое из того, что он говорил о людях, с которыми его свела судьба в искусстве, о тех, кого называл своими учителями. Как-то спросила его, завидовал ли он кому-нибудь в жизни? Ответил, что некогда было.

Картина «Житие и вознесение Юрася Братчика», в которой Донатас играл иезуита Босяцкого, была снята Владимиром Бычковым на Белорусской киностудии. Она вышла небольшим тиражом, была запрещена и попала на двадцать два года в разряд «полочных» картин. «Комиссара» Аскольдова, «Проверку на дорогах» Германа, «Андрея Рублева» Тарковского и ряд многих сегодня известных фильмов постигла та же участь. Советские и зарубежные фильмы, в которых киноцензура усматривала показ чрезмерного насилия, откровенных сцен, критику советской системы, какие-то негативные сравнения, подрывающие, как думалось, ее идеологические и моральные устои, сокращались, перемонтировались или в прокат не допускались. Создатели опальных лент попадали под особый контроль Госкино и не только этого комитета. «Житие и вознесение…» оказался самым «полочным» фильмом советских времен. По срокам забвения.

«Это мой третий фильм за пределами Литвы, – вспоминал Донатас. – Босяцкий – отрицательный персонаж, а познать грани злодейства для любого актера всегда интересно… У меня была роль второго плана, главную исполнял Лев Дуров. Он был уже известным актером, с опытом, положением, я же только начинал свою кинематографическую деятельность. Я его много спрашивал, как лучше играть, чтобы глубже понять замысел… Как кинопартнер он стал для меня идеалом».

…Картины, награды, книги… Квартира Донатаса – настоящий храм знаний. Напоминает мне библиотеку в «Солярисе» Тарковского.

– Я посмотрю награды, книги?

– Посмотри.

Вот книги, журналы о театре, кино, музыке, живописи. По истории, философии. Пьесы Брехта, Ануя, Фриша, Стриндберга, Вампилова… Сценарии Федерико Феллини… Словари, энциклопедии, художественная литература. Книги на литовском, русском, немецком, польском, английском языках. Во многих из них закладки. Записи с пометками-сведениями о людях и событиях. По книгам и этим же закладкам в них можно многое понять о нем: Интеллектуал, Мудрец, Перфекционист, Трудоголик. Обратила внимание на книги с дарственными надписями Донатасу: «Поминая Владимира Высоцкого» Даниэля Ольбрыхского, «Вокруг да около кино» Геннадия Юхтина и книгу воспоминаний о театре и кино Юрия Соломина.

Двойной портрет Донатаса на стене его кабинета сразу привлекает внимание. Донатас рассказал, что этот портрет был написан по его фотографии и что его попросили дать художнику возможность заработать. Два портрета Донатаса были подарены ему Юрием Межировым. У него он учился навыкам работы с красками при подготовке к роли Гойи. Еще один его портрет, в молодости, был написан художником Паневежского театра Суркявичусом. Трубящий ангел «Santara» — Согласие и «Золотой журавль» — национальные премии. Звезда – премия лауреата «Балтийская звезда». «Странника», бронзовую статуэтку путника с посохом в руке, как специальную премию фильму-легенде «Солярис» и за исполнение роли Кельвина в фильме Тарковского, Донатасу вручил Пол Андерсен, в Петербурге, на Конгрессе фантастов России.

В документальном фильме «Никто не хотел забывать», посвященном популярным прибалтийским актерам, был снят проход Донатаса по улице Замковой, Пилес в Вильнюсе. Почему-то запомнился эпизод, когда к нему подошел мужчина и подарил картину. Улица напомнила мне уголок Парижа, район площади Тертр на Монмартре. Также много туристов, продавцов сувениров. Однажды этого человека я увидела на том же месте улицы, что и в фильме. Разговорились. Удивительно, как тесен мир! А в доме у Донатаса я нашла тот самый подарок художника с улицы Пилес, с надписью на обратной стороне картины: «Великому литовскому актеру…»

Донатасом можно только восхищаться. Его жизненное пространство было ограничено квартирой, из которой почти не выходил, но даже в этом пространстве он проживал НЕ БЫТ, А БЫТИЕ. Его любили и помнили.

…К книгам я относилась как к способу познания жизни. Зря я так думала. Ничто тебя не образумит, если не прочувствуешь на собственном опыте, где права, а где виновата. Книги уводили меня в такие дебри поисков истины, что, в конце концов, я для себя решила – нужно смириться с тем, что существует Непостижимое. Можно выстроить цепочку причинно-следственных связей в деятельности людей, объяснить те или иные события, но ответить на вопрос, почему мир устроен так, а не иначе, невозможно. Даже если веришь во всемогущего, всеведущего и всесущего Бога.

– Сотворение Адама и Евы, существование рая, ада, загробной жизни, иных миров, кто может знать – так было, так есть. Неизвестно, – сказал Донатас.

– Каких иных миров?

– Нематериальных.

– Знаешь, не могу соотнести материальное с идеальным. Душа человеческая: радости, страдания… и планеты, звезды, галактики, немыслимые для людей расстояния, исчезающие вселенные. Какой смысл в существовании такого миропорядка? Почему все так сложно устроено? И печально. Появиться физически, чтобы исчезнуть?

– Может быть, и не сложно, а просто. Во времена моего детства, помню, люди верили во все, что написано в религиозных книгах. И я верил. Потом стал критически к этому относиться. Есть что-то. Но что?

– Когда надеяться не на кого, говорю: «Боже!» И не знаю, к Кому обращаюсь.

Я уже и подзабыла многое из того, что тогда говорил Донатас. Позволю себе обратиться к отрывку из беседы Донатаса с Дмитрием Минченком, бравшим у Донатаса интервью для журнала «Огонек». Те же мысли Донатаса. «Живые живут только потому, что пожирают друг друга. Это парадокс. И только потому возможна наша жизнь. Человек тоже пожирает другого человека. Зачем так сделано?! Загадка. Но это закон эволюции… Я иногда думаю, что наша Земля – это не больше чем простой атом в какой-то другой системе иной жизни. И о ней мы вообще не имеем никакого представления».

«Троица», «Охотники на снегу», «Возвращение блудного сына» — такие репродукции иконы Рублева и картин Брейгеля и Рембрандта были у Донатаса в его кабинете. Божественное, природное, человеческое – триединство.

– Ты читал притчу о блудном сыне?

– В Евангелии. И картину видел в Эрмитаже. Испытал тогда сильное потрясение. После съемки финала «Соляриса» вспомнил – это же Рембрандт!

– Я тоже видела подлинник. Захотелось прочитать историю непутевого сына. Но прочитанное не так вразумило, как увиденное. У Рембрандта человеческие чувства предельно выражены, а в Евангелии я это не почувствовала.

Аналогия в фильме с Рембрандтом. Назидательно? Каждый видит свое. Как по-другому можно было показать глубину выстраданного человеком?

…Люблю живопись. Она дает возможность погружения в историю людей, их психологию, переживания. Живопись как фрагменты исторического времени. Соединяем их, и вот, смотри – перед тобой пройденный человечеством путь познания от наскальных рисунков безымянных художников и до «Черного квадрата» Малевича. И что за этим квадратом сегодня, какие истины? Возвращение на круги своя?

– У тебя столько наград. Можно твои руки поцеловать?

– Не дури.

– Я серьезно.

– Принеси-ка стремянку.

– Зачем?

– Покажу что-то.

– Я могу и со стула дотянуться. Не переживай, не уроню.

– Как знать.

Я принесла стремянку. Донатас показал мне, что снять со шкафа. Символическое изображение человека, встроенное в коробку с закрывающимися створками.

– Эта награда мне очень дорога. На международном кинофестивале вручили за лучшую мужскую роль, и для меня это стало неожиданностью. Чиновники хотели ее на киностудию забрать. Но я не отдал.

– Как это у тебя получилось?

– Не отдал. Я был правдив, не играл, а жил жизнью Вайткуса. Добавлял свое, считая, что написано сухо, некоторые сцены расширил. Жалакявичус одобрял. Это был мой четвертый фильм, но Йонас Грицюс – первый из операторов, кто сказал: «Ты играй, а я тебя буду снимать». Я радовался такому оператору…

Вспоминаю слова другого человека о фильме: «В картине все удачно сошлось: работа режиссера, оператора, актеров, композитора, художника… Знали, что хотели, добивались своего, оттого фильм и получился».

В 1991 году перестал существовать Советский Союз, Литва обрела независимость, и в литовских учебниках по истории восторжествовала правда о национальной борьбе «лесных братьев», о сложном времени выбора для людей своей судьбы. Правда, которую не в полной мере, но все-таки отважился показать в своем фильме Витаутас Жалакявичус.

– А где снимали фильм?

– В Зервинай. Сейчас на карте посмотрим.

Донатас достал папку с картами и показал на карте, где находилась эта деревня. На юге Литвы, недалеко от города Варены.

– Для фильма искали такую деревню, чтобы не было никаких примет современности.

– По телевизору часто показывали фильм. Я до конца не смотрела. Не выдерживала… переживала, что Вайткус погибает.

«Нужно съездить в Зервинай, сделать фотографии и рассказать ему о том, что сохранилось со времен съемок», – подумала я и высказала свою мысль Донатасу. Он одобрил. На листке бумаги прочертил направление дороги, отметил расположение деревни, ближайших к ней населенных пунктов.

Через два года я осуществила этот замысел. Побывала в Варене у мельницы, там, где снимались эпизоды перестрелки с «лесными братьями», добралась до Зервинай. Она была в пятнадцати километрах от города, в стороне от оживленной автомобильной трассы. Вокруг сплошной лес. Места глухие. Ощущение не из приятных. В деревне, как я узнала, проживали пятьдесят человек, вечером же она выглядела совершенно безлюдной. Сразу у въезда – деревенское кладбище… Я сфотографировала дома, хозяйственные постройки, три деревянных, потемневших от времени креста с изображенными на них распятиями… В безмолвии и в свете заходящего солнца все казалось застывшим, безжизненным… Нашла развилку дорог. Определенно там, чуть выше развилки, снималась финальная сцена с Вайткусом и Оной. Что-то вспоминается… Туман. Вайткус в белой рубашке… Совсем другой человек, освободившийся от страха, счастливый… И вдруг отчаянный крик Оны: «Не надо!»

В момент размышлений о фильме у меня зазвонил мобильный телефон.

– Оля, ты где сейчас?

– Донатас, я в Зервинай.

– Как будешь выбираться оттуда?

– На велосипеде.

– О, Езус Мария!

– Не волнуйся, придумаю что-нибудь. Возвращаться на ночь глядя в Варену я не рискнула. Договорилась с местным жителем, и меня на машине, за небольшую плату, доставили в город. Вместе с велосипедом. Один из сделанных мною фотоснимков и еще две фотографии: эпизода из фильма «Никто не хотел умирать» и момента репетиции роли Вайткуса Донатас поместил в большую рамку. Многие интервью обычно начинались с просьбы рассказать о его работе в этом фильме.

Прочитала, что американские кинокритики считают роль Вайткуса лучшей ролью в советском кино. Жизненно сыграно. И фильм о человеческом выборе. Между жизнью и смертью. Кто знает, что придется когда-нибудь выбирать и нам?

…Что главное в человеке? Думаю, доброта. Мне встречались добрые и бескорыстные люди. Они не боялись, что кто-то воспользуется их доверчивостью и обманет. Доброта их была не избирательна, а всеобъемлюща. Помню, как у меня украли на вокзале деньги. Совершенно посторонний человек купил мне билет на поезд, проводил, еще и сверток с едой положил в руки.

– Забудьте об этом и не переживайте.

– Напишите, пожалуйста, адрес, куда мне выслать деньги.

– Вы мне ничего не должны. Поможете кому-нибудь при случае, – сказал он.

Забудьте? Да я всю жизнь помню его доброту.

Добрым и интеллигентным человеком была моя мама. Не судила людей, никому не завидовала, а тем, кто нуждался в помощи, помогала. «Судить людей – все равно что быть слепым и глухим», – приблизительно так она выразила свою мысль в разговоре на эту тему… Мамина девичья фамилия – Симонова. После развода я хотела поменять свою фамилию на ее, но не нашлись нужные документы для этого. Я и осталась с фамилией чужого для меня человека. Мама хорошо разбиралась в литературе, живописи, привила мне любовь к искусству. «Запомни, станция Бернгардовка, Приютино. Недалеко от Ленинграда. Это моя родина», – сказала мне она как-то после разговоров о ее прошлом. – Может, съездишь туда». Деревня Приютино когда-то принадлежала Олениным. Исторические места. В дворянской усадьбе Олениных бывали Пушкин, Брюлловы, Кипренский, Грибоедов, Мицкевич, Глинка… Современники Оленина называли усадьбу приютом для добрых душ. Здесь Гнедич завершил перевод Илиады, Пушкин читал свою поэму «Руслан и Людмила»… Он так и не сделал предложение дочери Оленина Анне, в ее альбоме остались записи посвященного ей пушкинского стихотворения «Я вас любил».

Отец был человеком жестким. Столкнулись как бы два направления в моем воспитании: прагматичное и противоположное ему. «Спустись с небес на землю. Какие еще театральные институты? Начиталась Поступай в медицинский». Что я ему ответила? По-моему, что никогда об этой профессии не думала и что мне интересны история, литература и искусство. Отец в молодости писал стихи. В доме звучали оперные арии, романсы. Исполнял он их так, что можно было заслушаться. Мог бы связать свою жизнь с творчеством, но выбрал иное, то, что давало, по его мнению, возможность твердо стоять на ногах, в смысле – жить более-менее стабильно. В нашем доме всегда кто-то находил приют. Помню, у нас появилась девочка. У нее умерла мама, и какое-то время девочка жила у нас. Я приревновала ее к матери и исподтишка пыталась выжить. Стыдно до сих пор за свое поведение. Иногда в квартире поселялись целыми семьями. Отец был военным по профессии, и на период получения его неустроенными коллегами жилья мы все так и жили в тесной двушке, не обращая внимания на тесноту. Самым невыносимым для меня делом было сопровождение брата на рыбалку с отцом. Мама не хотела отпускать его со взрослыми, боялась, что увлекутся этой самой ловлей и потеряют ребенка в тайге. Меня определили в няньки. Я не должна была спускать с ребенка глаз, хотя старше его была всего-то на четыре года. Пытаясь проучить его за ябедничество, могла и тумаков ему надавать, но все мои разбирательства раз и навсегда закончились, когда деревянным игрушечным автоматом он дал мне сдачи. Отец тогда не стал выяснять, кто прав, кто виноват, поставил обоих в угол. За проступки нас так и наказывали по старинке, ставили в разные углы комнаты, и, чтобы покинуть свой угол, нужно было попросить у отца и друг у друга прощения. Брат так и делал, после клятвенного заверения в своей невиновности, я же стояла до изнеможения и «папочка, больше не буду» никогда не произносила. Освобождение того, кто ябедничает, казалось мне величайшей несправедливостью.

– Ты любил своих родителей? – спросила я у Донатаса, рассказав ему историю из своего детства.

– Родители есть родители. Отец и мама из крестьянских семей. Отец был человеком амбициозным. Стремился разбогатеть. Верил, что без революции это невозможно… Мы с ним потом на эту тему много спорили. Родители развелись. Мать привела меня, мальчишку, к отцовской квартире, постучала в дверь и тут же убежала… Матери нелегко было поднимать двоих детей. Сестра осталась с ней, а я вот так… Отец женился, и у меня появились мачеха, сестра Ирена. Мачехе я был не нужен. Не жаловался, терпел. Какие-то обиды забыл со временем, но вот тот прокисший суп, которым она пыталась насильно меня накормить, забыть не получается. Я обливался слезами, давясь супом. Отец, увидев мои мучения, тогда не на шутку рассердился на нее.

Я посмотрела на Донатаса. Он стал для меня ближе и понятнее. Словно я сейчас проживала его когда-то детскую боль.

– А ты что-нибудь знаешь о судьбе Ирены?

– К сожалению, нет.

Донатас что-то вспомнил, подошел к шкафу и достал папку. В ней были его документы: дипломы, аттестаты об окончании начальной школы, гимназии… Одни пятерки. Я обратила внимание на студенческий билет, выданный ему при поступлении в консерваторию на факультет театрального искусства.

– Получается, ты поступил туда в 59 лет. После «Никто не хотел умирать», «Гойи», «Соляриса»?

– Нужен был диплом о высшем образовании. Назначили руководителем театра, а у меня – школа-студия… Я всегда стремился быть первым. Учился с радостью, все предметы давались легко. За время обучения в школе получил только одну четверку, по математике. Подсказал учителю, как решить задачу. Тот стал доказывать, что я не прав. Поставил четыре. Класс выступил в мою защиту, но это не помогло. Я за эту отметку так переживал, что дома плакал, вспоминая наш с ним спор. Больше никогда четверок у меня не было. Разве что еще одна, за поведение. Из-за того, что не завершил в училище дипломную работу. Приняли актером-кандидатом в театр, и я уехал в Паневежис.

– А в школе у тебя было прозвище?

– Было.

Донатас вернулся к воспоминаниям детства. Не буду называть то имя, раз не упоминает его в своей книге. Безобидное.

– Знаешь, меня ученики прозвали Мисс Хадсон. Наверное, замучила их своими наставлениями, вот и получила. Может, еще какие-то были имена? Двойки-то ставила… Тебя родители поддерживали в жизни?