Майский день

И поспешно ретировался, потому что Коновалов явно искал взглядом предмет потяжелее, собираясь расправиться с посетителем, как Лютер с чертом.

Зададаев взглянул на часы: до тех пор, пока медики выпустят Аракелова из «чистилища», оставалось еще больше часа. Пожалуй, можно было и пообедать. Не только можно, но и нужно — за всей суетой днем он не успел этого сделать. Зададаев направился в столовую.

Народу здесь было мало. Зададаев подошел к окошечку раздачи, посмотрел меню. По такой жаре стоило бы взять чего-нибудь такого… Ага, окрошка. Увы, окрошки не оказалось. Кончилась. Оно и понятно — время уже отнюдь не обеденное. Пришлось взять холодный свекольник (и то последнюю порцию) и плов. Плов, надо сказать, у здешнего кока получался изумительный, сплошное таяние и благоухание. И если плов значился в меню, Зададаев брал его, не раздумывая. Поставив на поднос тарелки и высокий стакан с кофе-гляссе, Зададаев направился к заранее облюбованному столику. В открытый иллюминатор временами плескал в столовую не то чтобы ветер, но все-таки глоток-другой свежего воздуха; прямо над головой крутился лениво вентилятор, заставляя чуть заметно подрагивать кончики бумажных салфеток в пластмассовом стакане.

Зададаев придвинул к себе тарелку со свекольником и принялся за еду. Только сейчас он понял, насколько проголодался. «Пожалуй, возьму вторую порцию плова», — подумал он.

За соседним столиком потягивали кофе океанолог Генрих Альперский и вездесущий Жорка Ставраки. Говорили они негромко, и Зададаев не стал прислушиваться.

— Константин Витальевич, — обратился вдруг к нему Генрих, — что тут Жорка заливает?

— М-м-м? — промычал с набитым ртом Зададаев, пытаясь придать этим нечленораздельным звукам вопросительную интонацию.

— Я не заливаю, — обиделся Ставраки. — Я просто рассказываю, как наш дух труса спраздновал.

— Ну и как? — спросил Зададаев, чувствуя, что молниеносно звереет. «Нет, — подумал он, — так нельзя. Спокойнее надо. Ведь ясно же, что так и будет. Только не легче от того, что ясно…»

— Очень просто, — охотно пояснил Ставраки. — Побоялся из баролифта выйти. Патрульники с Гайотиды-Вест взорвались, вот он и струсил… Хорошо еще, что не все у нас такие, — нашлась светлая голова, «Марту» угнала и сделала дело, спасла этого американца… Так ведь?

— Неужели так, Константин Витальевич? Не верю, — убежденно сказал Генрих. — Я Сашку не первый день знаю, не мог он…

— Нет, не так, Георгий Михайлович, — сухо сказал Зададаев, сдерживаясь, чтобы не наговорить резкостей. — Аракелов действовал абсолютно правильно, и все его действия я полностью одобряю. А той светлой голове, что «Марту» угнала, насколько я понимаю, сейчас мастер дает выволочку по первому разряду. И вряд ли я ошибусь, если предположу, что этой светлой голове небо с овчинку покажется.

— Неужто выговор вкатит? — сочувственно спросил Ставраки.

— Надеюсь, выговором ваш герой не отделается.

— Спишут? — ахнул Генрих. О таком он еще, пожалуй, и не слыхал.

— Все может быть, — не без злорадства сказал Зададаев.

— А кто это, Константин Витальевич?

— Не знаю, я раньше с мостика ушел.

— Я не знаю, но предполагаю… — начал было Ставраки, но Зададаев оборвал его:

— Вот и оставьте свои предположения при себе, Георгий Михайлович. — Право же, так будет лучше. Для всех.

— Я же говорил, не мог Сашка струсить, — сказал Генрих облегченно.

— Не мог, — согласился Зададаев. — Хотя некоторые доброжелатели рады будут истолковать его действия именно так.

Ставраки, не допив кофе, демонстративно поднялся и, не прощаясь, ушел.

— Ну зачем вы так, Константин Витальевич, — сказал Генрих. — Жорка же не со зла, ну трепло он, это правда…

— Аракелову от такого трепа лучше не будет, — сказал Зададаев.

Он лениво ковырял вилкой плов: есть уже не хотелось. Тем не менее он заставил себя доесть все и потянулся за кофе.

— Аракелов сейчас в таком положении… — Зададаев пошевелил в воздухе пальцами, подбирая слово, — в таком двусмысленном положении, что ему подобные разговоры хуже ножа. Ведь после взрыва субмарин Гайотиды и нашей «рыбки» он не имел права лезть на рожон. А какой-то дурак полез и… — Зададаев безнадежно махнул рукой. — Просто не знаю, что и делать.

— Да-а, — протянул Генрих. — Не хотел бы я сейчас поменяться с Сашкой местами…

— Завтра мы проведем разбор спасательной операции. Поговорим. Всерьез, по гамбуржскому счету. Потому что недоговоренность — штука пакостная, она всегда дает пищу любым кривотолкам. А ведь такой Ставраки не один… И всех их надо если не переубедить, то…

— Хорошо, — сказал Генрих. — Только я сперва поговорю с Сашей сам.

— Обязательно, — согласился Зададаев. — Но уже утром. Сегодня я его сразу загоню отдыхать. Ну, мне пора. — Он поднялся и вышел из столовой.

Когда он вошел в «чистилище», Аракелов лежал на диване, а Грегориани делал ему массаж.

— С возвращением, Александр Никитич, — сказал Зададаев.

— Спасибо, — невнятно отозвался Аракелов. Он лежал на животе, уткнув лицо в руки.

— Долго еще? — спросил Зададаев.

— Зачем долго? — проворчал Грегориани, немилосердно разминая мощную аракеловскую спину. — Совсем не долго. Одна минута еще, две, может быть, — и все. И совсем молодой и красивый будет. Правду я говорю, Саша?

Аракелов не ответил. Минут через пять Грегориани выпрямился и хлопнул Аракелова по спине.

— Вставай, дух, одевайся, а то прохватит — сквознячок здесь…

Аракелов поднялся, несколько раз передернулся всем телом, как вылезший из воды пес.

— Ох, Гиви, — сказал он, — после твоего массажа целый час собираться надо, каждая мышца не на своем месте.

— Как раз на своем, кацо, — откликнулся Грегориани, моя руки. — Как раз на своем! После моего массажа каждая мышца на десять лет моложе делается…

— Знаю, — Аракелов уже натянул брюки и свитер и стоял перед Зададаевым в положении «вольно». — Спасибо, Гиви. Я пошел.

— Да, — сказал Зададаев, — мы пошли. До свидания, Гиви.

Они молча поднялись на палубу «А» и пошли по длинному коридору, однообразным чередованием дверей по обеим сторонам напоминавшему гостиничный. Перед аракеловской каютой они остановились. Аракелов открыл дверь, и они вошли внутрь.

— Ну, теперь докладывай.

Зададаев сел на диван и закурил. Аракелов устроился в кресле. Он сжато доложил свои соображения.

— Ясно, — сказал Зададаев. — Значит, сероводород… Надо будет связаться с Гайотидой, предупредить их… Интересно… Если память мне не изменяет, впервые дрейфующие облака сероводорода были обнаружены лет семьдесят назад. Но до сих пор они никому не мешали. А ведь все субмарины Океанского патруля ходят на турбинах Вальтера. Значит, придется теперь что-то менять… Создавать службу слежения за этими самыми сероводородными облаками…

— И вот еще, — продолжил Аракелов. — Я прикинул скорость реакции. На пальцах, конечно, потому как, во-первых, не химик, а во-вторых, калькулятора внизу нет. Но получается, что скорость реакции великовата. Значит, катализатор есть. Что-то там, скорее всего, в конструкции патрульника… Поискать надо.

— Поищем, — кивнул Зададаев. — Естественно.

Они помолчали.

— Константин Витальевич… — начал было Аракелов и замялся.

Зададаев посмотрел на него и улыбнулся.

— Эх, вы… А еще без пяти минут военный моряк… Все правильно. Не волнуйтесь.

«Только вот как тебе не волноваться, — подумал Зададаев. — Я бы на твоем месте еще не так волновался. А ты ничего, молодцом держишься. Во всяком случае, внешне. Молодцом!»

— Константин Витальевич, кто в «Марте» был? Внизу не разглядеть — освещение не то…

— А то я не знаю.

— Простите. Да и времени мало было: когда я подплыл, «Марта» уже четыре чеки из девяти вынула, потом еще одну, а к остальным ей манипуляторами не подобраться было. Те я сам вытащил. А вообще-то манипуляторы у «Марты» надо бы на одно колено удлинить…

Ух ты! Он еще об этом думать может! Значит, не только внешне, значит, в самом деле молодец. Военная косточка! Зададаев знал, что Аракелов поступал в свое время в военно-морское училище. Правда, как рассказывал со вздохом сожаления сам Аракелов, ему «так и не пришлось с лейтенантскими звездочками перед девушками покрасоваться» — подошло разоружение, и из училища их выпустили не военными, а гражданскими моряками. Вот тогда-то Аракелов и подался на только что открывшиеся курсы батиандров.

— Так кто? — повторил Аракелов.

— Не знаю, Александр Никитич. Да и не важно это.

— Важно.

— Допустим. Но не сейчас. Сейчас вам отдохнуть надо — это прежде всего.

— Я должен знать, Константин Витальевич. Мало того, что этот идиот самовольно вниз полез, он же…

— Понимаю. Все понимаю… — Зададаев глубоко затянулся и выпустил дым целой серией аккуратных колец. Разговор надо было поворачивать. Совсем не нужно Аракелову знать… — Вот только одного я не понимаю: как «Марта» выдержала? Ведь у нее же предел семьсот, а там девятьсот с лишним!

— Девятьсот восемьдесят.

— Тем более.

— Запас прочности, — сказал Аракелов. — Спасибо корабелам.

— Запас прочности, — протянул Зададаев. — Запас прочности, — повторил он. — Это хорошо, когда есть запас прочности. Ну вот что: давайте-ка раздевайтесь и ложитесь. Быстро — это приказ.

Пока Аракелов раздевался и укладывался в постель, Зададаев достал из кармана ампулу, посмотрел на свет. Жидкость была совершенно прозрачной и бесцветной. Потом он подошел к Аракелову и прижал ампулу к его руке.

— Что это? — спросил Аракелов. — Зачем?

— Ничего особенного, — охотно пояснил Зададаев. — Просто снотворное. Легкое и безобидное. Вам прежде всего отдохнуть надо. Выспаться. Ибо сказано: утро вечера мудренее. Вот вы и будете сейчас спать. Как младенец. Вот так… — Он быстрым движением отделил пустую ампулу от кожи и бросил в пепельницу. — Спокойной ночи.

Аракелов закинул руки за голову — тропический загар на фоне белой наволочки казался особенно темным. Они помолчали.

— Спасибо, — сказал вдруг Аракелов. — Спасибо, Константин Витальевич, и…

— Спите, спите, — ворчливо перебил его Зададаев. Он забрался в узкую щель между диваном и столом и курил, пуская дым в открытый иллюминатор. Потом аккуратно пригасил сигарету и еще с минуту просто смотрел на море, вспыхивавшее в лучах закатного солнца. А когда он обернулся к Аракелову, тот уже спал.

Тогда Зададаев тихонько вышел из каюты и осторожно, стараясь не щелкнуть язычком замка, закрыл за собой дверь.

«Да, Ставраки не один, — думал он, медленно идя по коридору. — Много их, всяких ставраки. И любой рад будет обвинить Сашу в трусости. И не потому совсем, что каждый из Них плох сам по себе. Отнюдь нет! Но ведь это так очевидно: один думал и собирался, а второй — взял и сделал. Смелость города берет! Безумству храбрых поем мы песню! И этот второй — герой. Даже если он сделал только полдела, а вторую половину сделать не смог. Все равно — ура ему! А первый, естественно, трус… И главное, этот герой… Будь кто угодно другой — тогда многое стало бы проще. Эх, Саша, Саша…»

Около трапа, ведущего на главную палубу, Зададаев остановился. Подумал, потом стал подниматься. «Схожу к Ягуарычу, — решил он, — узнаю, чем кончилось дело. Да и насчет завтрашнего посоветоваться стоит — голова хорошо, а две лучше».

X

Стентон задержался в рубке, глядя, как медленно растворяется в ночном небе туша уходящего дирижабля. Собственно, самого дирижабля почти не было видно — только позиционные огни да темный силуэт, следить за движением которого можно было по звездам, которые он заслонял. Потом уже видны были только огни, но и они постепенно слились со звездной россыпью, затерялись в ней. Теперь оставалось одно: ждать завтрашней комиссии. Это часов двенадцать. Даже больше — они прибудут рейсовым конвертопланом Сан-Франциско — Гонконг. Потом будет расследование. А потом… Впрочем, сейчас лучше не думать, что потом.

Стентон прошелся по рубке, сел в свое кресло. Пульт перед ним был не то чтобы мертв — скорее спал. Спали лампочки индикаторов, цифровые табло, отдыхали на нулях стрелки приборов. Бодрствовал только островок швартовочного блока: якоря… трап… подсоединение к сетям и коммуникациям причальной мачты… позиционные огни… И всё. Стентон положил руки на подлокотники. Пальцы ощутили знакомые потертости от пристежных ремней, знакомую трещинку в пластиковой обивке, а рядом с ней — аккуратную круглую дырочку, оставшуюся от упавшего сюда горячего сигаретного пепла. И почему это на обивку кресел ставят такой нетермостойкий пластик?..

Нет, он не прощался с кораблем. И вообще чужд был всякой сентиментальности. Просто впервые за последние годы он совершенно не знал, куда себя деть. Спать пойти, что ли?

Он встал, еще раз окинул взглядом пульт и вышел из рубки. На каютную палубу можно было подняться лифтом, но Стентон пошел пешком: транспортник не круизный суперлайнер, а подняться по лестнице на каких-нибудь двадцать метров — только полезный тренинг. Так сказать, вечерний моцион.

Капитанская каюта была первой от носа. Внутренность ее мало чем отличалась от любой каюты на любом морском лайнере: постель в задернутом сейчас занавеской алькове, небольшой письменный стол у левой стены, рядом с ним диван, и только вместо иллюминатора было большое окно. Даже, собственно, не окно: просто вся стена была прозрачной, и сквозь этот распахнутый в ночь прямоугольник заливала каюту своим мистическим светом яркая тропическая луна. Стентон подошел к окну. Внизу, под самым дирижаблем, падали на воду блики света из бесчисленных окон Гайотиды и весело перемигивались разноцветные огоньки буйков, обозначавших понтоны волновой электростанции, пирсы, границы пляжной полосы. Дальше до самого горизонта океан был темен, и только лунный свет лежал широкой серебряной полосой. Этакий Млечный Путь. Или нет — сельдяной. Дорожка, мощенная рыбьей чешуей… У самого горизонта медленно ползли огни какого-то судна. А еще дальше, невидимый за выпуклостью земного шара, полным ходом шел к Гайотиде «Руслан». И на нем — Кулидж. Пальцы Стентона сами собой сжались в кулаки. «Доберусь я до тебя, сукин ты сын, — подумал Стентон. — Обязательно доберусь. А пока…»

Стентон подошел к столу, выдвинул верхний ящик, достал сигареты. Курил он мало. Да и вообще впервые затянулся только в санатории на Багамах, где заканчивал курс лечения. Тогда уже стало окончательно ясно, что в космос ему не вернуться. Однако табак не стал привычным зельем: это было лакомство, которое Стентон позволял себе лишь изредка, когда надо было успокоиться и сосредоточиться. Курил он только один сорт — зеленый «Салем». Ментоловая отдушка оставляла во рту ощущение свежести, послевкусие, лишенное обычной табачной горечи. Стентон сел в кресло у окна и закурил.

Так. С Бутчем и Джо он договорился, они не выдадут. Кора и подавно, она заинтересована в этом больше всех. Кармайкл и команда просто ничего не знали, а потому никак не могут опровергнуть утверждения командира. С этой стороны все в порядке. Слабое звено одно — сам Кулидж. Только бы он не проболтался! Слава богу, на «Руслане» его сразу же уложили в лазарет: нервный шок. Перетрусил, стервец. Впрочем, надо быть справедливым: на его месте перетрусили бы если не все, то во всяком случае многие. Итак, до прибытия на Гайотиду Кулидж не проболтается. Гарантии, увы, нет, но надеяться на это можно. А здесь… Здесь Стентон должен встретить его первым и предупредить. Правда, придется говорить с ним по-хорошему. Не бить морду, как следовало бы, а просить — просить лжесвидетельствовать перед комиссией. Да, именно так это и называется — лжесвидетельство. Плевать! В конце концов, Кулиджу от этого хуже не будет, а значит, уговорить его удастся. Должно удаться, потому что иначе… Кора. Стентону, в конечном счете, все равно. Черное небо потеряно давно, потеряет он теперь голубое… Так что же? Можно жить и на земле. А Кора — она не должна пострадать.

Вот только как первым прорваться к Кулиджу? Стентон задумался. Можно, конечно, обратиться к Захарову. Наверное, тот сумеет помочь. Это мысль.

Стентон аккуратно погасил сигарету: хотя на современных цельнометаллических вакуум-дирижаблях гореть практически нечему, противопожарные правила на них по строгости ничем не уступают тем, которые были установлены когда-то на их накачанных водородом пращурах, и соблюдаются так же свято. Потом он развернул кресло и стал смотреть на океан. Луна поднялась выше и теперь отражалась в воде не узкой дорожкой, а дробилась на мириады серебряных блесток. «Как тогда», — подумал Стентон. Он взглянул на лунный диск: полнолуние миновало дня два назад. Да, совсем как тогда…

Тогда они на трое суток застряли в Лос-Анджелесе: какая-то задержка с какими-то грузами. В подробности Стентон вдаваться не стал — на это есть управляющий перевозками. Погода стояла чудесная, и они — Бутч Андрейт, Кора и Стентон — решили устроить себе небольшой пикник. У Бутча нашлись друзья — Стентон был уверен, что окажись они случайно где-нибудь в Антарктиде, Бутч и тогда сказал бы: «Заскочим в Мак-Мердо, у меня там приятель есть…» Впрочем, оказались эти друзья вполне приятной парой: Коллинс писал сценарии для Голливуда, а его жена — как же ее звали?… Какое-то необычное имя… Ах да, Саксон… Саксон заведовала отделом в каком-то рекламном агентстве. Впятером они уселись в «кантри-сквайр» Коллинсов и махнули в заповедник Джошуа-Три. Там они провели два чудесных дня, ночуя в палатке у костра, а на обратном пути остановились поужинать в Санта-Барбаре. Ужин подходил к концу, когда на пороге появился парень в морской форме и крикнул:

— Лаурестесы! Выходят лаурестесы!

Больший эффект могло бы произвести только объявление новой мировой войны.

— Скорей! — завопил Коллинс, выскакивая из-за стола. — Скорее, опоздаем!

Ни Стентон, ни Кора, ни даже всезнайка Бутч ничего не понимали, но ринулись вслед. Все последующее запомнилось Стентону, как безумная ночная феерия. До этого вечера он никогда не мог подумать, что нерест паршивой рыбешки в шесть дюймов длиной может вызвать такой ажиотаж. Уже потом ему рассказали, что летом, в лунную ночь — «вторую ночь после полнолуния и на седьмой волне после высшей точки прилива» — по всему побережью от мыса Консепшен до мексиканской границы выходят из моря лаурестесы и парами прыгают по пляжу, чтобы зарыть свои икринки во влажный песок. И вдоль всего берега их ждут любители этого своеобразного состязания: по калифорнийским законам ловить лаурестесов можно только голыми руками, и у мокрой, скользкой рыбки в темноте есть немало преимуществ перед человеком.

Но все это Стентон узнал уже потом. А тогда картина показалась ему просто сумасшедшей. Полуголые люди тенями носились по кромке воды, по пляжу, метались по колено в море, поминутно нагибаясь и выхватывая что-то маленькое и серебристое, отблескивавшее в свете луны. Они тоже поддались безумию. Стентон закатал брюки до колен, Кора скинула юбку, оставшись только в бикини и белой блузке, и они вслед за всеми бросились ловить быстрых, как ртуть, рыбешек, тут и там взблескивавших на гребешках волн. В какой-то момент рядом со Стентоном оказался тот самый моряк, который впервые крикнул о лаурестесах. Без брюк, но выше пояса одетый по всей форме, он исполнял чудовищную джигу. Внезапно он завопил нечто совершенно неописуемое и задрал ногу, между пальцами которой билась маленькая рыбка. После этого Стентон уже не удивлялся ничему. А потом он неожиданно столкнулся с Корой. Оба они смотрели только вниз, на воду, и потому не заметили друг друга. Стентон и сам не понял, как это случилось: просто Кора оказалась вдруг совсем рядом с ним, и руки его лежали у нее на плечах, а ее губы были солеными от морской воды… Так продолжалось несколько минут, и никто не обращал на них внимания в бредовой фантасмагории этой ночи. Наконец Кора оторвалась от него и перевела дыхание.

— Это луна, — сказала она, чуть задыхаясь. — Это просто луна, капитан. Волшебство луны… А мы — как лаурестесы…

Потом они вышли на берег. Карманы Стентона были набиты рыбешками, а Кора наполнила ими полиэтиленовый пакет. Кто-то уже развел костер, над которым кипело в котелке масло. Коллинсов и Бутча они в темноте потеряли и потому пристроились к компании у этого костерка. Рыбок кидали в кипящее масло, и они моментально покрывались тонкой хрустящей корочкой, как картофельные хлопья, зажаренные по-французски. Ели их как пресноводную корюшку — вместе с головами и потрохами, и это было удивительно вкусно, и Кора сидела рядом, так близко, что Стентон мог коснуться ее, стоило только шевельнуть рукой… И Стентон знал, что ей это не будет неприятно.

Правда, на следующий день Стентон проснулся с заложенным носом, а к полудню уже чихал вовсю, словно нанюхавшийся перцу кот.

— За все надо платить, — улыбаясь сказала Кора и принесла ему капли из аптечки. — Это — за грехи вчерашней ночи, капитан!

Стентон долго пытался понять, что именно имела она в виду.

Как давно это было! И как нужно это было бы не тогда, а сейчас, сейчас! Впрочем, нет — и тогда, и сейчас. Пожалуй, только теперь Стентон понял, насколько нужна ему Кора, и что страх потерять дирижабль — в значительной степени страх потерять ее. Если бы можно было сейчас встать и пойти к ней! Но именно теперь этого нельзя. Ни в коем случае. После того, что он сегодня сделал, это было бы похоже на предъявление счета.

В дверь постучали.