Помоги проекту - поделись книгой:
— Вы, кажется, сердитесь?.. — Марфа Васильевна немного приподнялась и посмотрела на мужа, который, стоя у комода, крутил себе папиросу. Насколько можно было рассмотреть при бледном, чуть пробивающемся свете утренней зари, он был сильно взволнован; руки его дрожали и неловко ворочали клочок тонкой бумажки. Марфе Васильевне показалось даже, что он слегка дрожал и неподвижно уставился в небольшое туалетное зеркало, как бы рассматривая там свою тощую фигуру.
— Разве нельзя было постараться избегать повода к подобным диким сценам?.. Разве...
— Ты, наконец, просто невыносим! Или ты не хотел внимательно прослушать то, что я тебе рассказывала.
— Да, но под влиянием пристрастия (невольно, конечно, совершенно невольно) к своей особе многие оттенки, по-видимому, незначащие, могли ускользнуть из твоего рассказа, а если бы взглянуть на дело с третьей, беспристрастной стороны...
— В таком случае потрудитесь произвести строжайшее дознание, составьте протокол или — как там оно называется? — постановление, что ли, а пока ложитесь спать.
— Марта (муж иногда поэтизировал имя своей жены), я очень хотел бы серьезно поговорить с тобой.
— Поговорим завтра.
Марфа Васильевна притворно зевнула.
— Нет, не завтра, а теперь, когда у меня слишком уж много накипело в груди...
— Чего? — как бы вскользь спросила она.
Тот не нашелся, что ответить.
— Когда что-нибудь кипит, — продолжала Марфа Васильевна, — то на поверхности обыкновенно накипает пена, весьма грязная пена, которую надо снять ложкой и выплеснуть в лохань. Так и теперь. Что в вас говорит? Что вас бесит? Чувство фальшиво оскорбленного самолюбия: вас взяли за ворот, вас тряхнули и даже чуть не побили... Полноте! Вы забыли, где мы; разве можно считать оскорблением, если дикарь на каких-либо забытых островках ударит случайно заезжего европейца, если осел лягнет своего вожака, если, наконец, вас из-за решетки обругают в доме сумасшедших?.. Или, может быть, вас волнует то, что вам приходится краснеть за свою жену?.. — Марфа Васильевна приподнялась и пристально смотрела на мужа. — Вы бы прекрасно сделали, избавив меня от этого непрошеного попечительства... Кстати (она вдруг совершенно переменила тон), статья четырнадцатая нашего добровольного взаимного договора гласит, что если жена хочет спать, то муж ничем не должен ей в этом препятствовать. Итак, в силу этой четырнадцатой статьи, до свидания.
Она протяжно зевнула и повернулась лицом к стене.
— Марта, мне бы хотелось в данную минуту нарушить эту статью... — начал опять муж.
Марфа Васильевна не отвечала и, казалось, крепко заснула, а вернее — притворилась спящей...
Спокойный голос красавицы, когда она, отчеканивая каждую фразу, произносила свой монолог, как-то успокоительно подействовал на взволнованные нервы мужа. От этого голоса веяло неотразимой силой; эта речь пробудила в нем целый ряд воспоминаний. Этому успокоению способствовали также и утренний холодок, и сильные затяжки табачного дыма...
Он задумался.
Они сошлись под влиянием сильного и, главное, взаимного чувства. Сошлись уже года три, еще в Петербурге.
Ему нравилось это красивое личико со строго очерченным профилем, с веселыми, темными глазками, эта стройная, словно выточенная фигурка... и много еще чего нравилось ему такого, что неудержимо влекло его к этой прелестной девушке, склонившейся над швейной машиной и вскидывавшей глазами только для того, чтобы развеселить всю работающую братию. Когда ее нет, все тихо и скучно в этой большой комнате с приземистыми сводами: монотонно жужжат машины, во весь рот зевают молчаливые работницы; но она пришла и села на свое место — все ожило, словно под влиянием волшебной палочки, и не слышно стукотни машин, не слышно даже брюзгливого ворчания мадамы в чепце за этим серебристым смехом и бойкой болтовней развеселившихся тружениц.
Ей нравилось в нем... Он положительно не мог дать себе отчета, что могло ей нравиться в нем.
Ряд самых розовых дней потянулся за этой встречей... Ну, и прекрасно.
— Завтра непременно надо всю постель обсыпать персидской ромашкой: эти проклятые земляные полы удивительно способствуют размножению паразитов, — вдруг прервал он свои мысли.
— Где-то далеко на Востоке открылась какая-то страна. Туда нужны люди, туда их ищут и зовут, льготы разные обещают: уж не махнуть ли?..
— А что, тебе не страшно будет в такую даль?
— Чего же мне бояться? Ведь едут же люди.
— Но все-таки, ведь, это так далеко: необозримые степи, верблюды, тигры, скорпионы, возвратные горячки... там головы режут и выставляют на копья, там...
— Ведь, я буду с тобой!
— Ну, так я подам завтра же, куда следует бумаги и — едем.
Ряд розовых дней сменяется рядом не менее интересных приготовлений. Сборы, расспросы, закупки, прощания, тысячи предположений, одно другого грандиознее... Вранья-то сколько!.. Наконец, готовы к отъезду.
— А что, не перевенчаться ли нам? — говорит он, вернувшись только что из какой-то канцелярии.
— А что? — спросила Марфа Васильевна и даже струхнула немного от такой непредвиденной неожиданности.
— Да тут есть одно обстоятельство, чисто материальное, впрочем, но все-таки... Видишь ли, если мы обвенчаемся, то мне, как человеку семейному, выдадут годовое жалованье не в зачет, двойные прогоны и там есть еще другие льготы... всего составится тысячи полторы, если не больше, а это, по правде, куш порядочный...
— Ну, пожалуй... — сказала она и задумалась.
Через неделю они обвенчались.
За несколько дней перед отъездом оба они очень много хохотали, а еще больше писали чего-то на листах гербовой бумаги того достоинства, на которой обыкновенно пишутся контракты. От души хохотали и двое господ приятелей, приглашенных в качестве свидетелей. Результатом этого веселого вечера были два экземпляра брачного договора обеих сторон... Вопрос был до такой степени подробно разработан, что явились чуть не триста параграфов, да еще с различными дополнениями. Основным же мотивом этого договора была полнейшая гарантия независимости той и другой стороны, главной и единственной связью которых становилось их взаимное чувство.
Он очень хорошо понимал всю юридическую несостоятельность этого договора; она же была глубоко уверена в важности своего
Но случилось так, что чувство, связывающее их, мало-помалу испарялось и, наконец, приняло уже такие микроскопические размеры, что ни та, ни другая сторона порой не замечали его вовсе.
Если бы Марфе Васильевне пришлось столкнуться с новой личностью, способной зажечь новую божественную искру, то она, наверное, оставила бы своего мужа; но подобной личности не находилось, и наши супруги жили совместно, покойно и даже, по их взглядам на вещи, довольно счастливо.
У него всегда своевременно готово было безукоризненно чистое белье и даже со всеми прочно пришитыми пуговицами; у ней, также своевременно, являлись нужные по сезону костюмы. У него аккуратно ставился на стол завтрак, обед и все прочее; даже чай ему собственноручно наливала Марфа Васильевна. У ней всегда являлась возможность (конечно, в пределах возможного) пользоваться всякими удовольствиями и исполнялись (конечно, в тех же пределах) все ее прихоти.
Все у них было мирно, тихо и покойно; случалось, положим, иногда перебраниваться, но до потасовок никогда не доходило.
Чего же еще нужно?
Как Перловичу, так и Марфе Васильевне не удалось покойно провести остаток этой ночи. Причина у обоих была одна и та же.
Едва только Марфа Васильевна закрыла глаза и приготовилась заснуть, прислушиваясь, что бормочет ее муж, как перед ней, в мириадах радужных точек, показалась окладистая борода и она почувствовала в крови какой-то беспокойный жар, совершенно разогнавший всякую наклонность ко сну. Она повернулась на другой бок, подвинулась к краю постели, где простыня не была еще так нагрета и давала приятную свежесть, и снова попыталась заснуть. Опять та же окладистая борода, но теперь еще с прибавлением руки в замшевой перчатке и ременной нагайки. «Что же это такое?» — подумала она. «Надо посыпать персидской ромашкой», — словно во сне, но довольно явственно бредит муж... «А, вот это отчего!» — думает Марфа Васильевна, но тут же чувствует, что это совсем не то, и никакой персидской ромашкой тут не поможешь. «Уж не порывы ли это любви платонической?» — подумала она и чуть-чуть не расхохоталась.
Так вплоть до самого позднего утра и провалялась она на постели, не успев отогнать от себя этого упорного призрака с окладистой бородой и нагайкой в замшевой перчатке.
Сунув ноги в туземные туфли, она в одном белье подошла к письменному столу и приготовилась писать.
— Ты куда это пишешь? — спросил ее муж.
— Сама еще не знаю, куда... там разыщут, — отвечала она.
— К кому, по крайней мере?
— К Батогову.
— Да ты разве с ним знакома?
— Нет; вот собираюсь начать знакомство.
— Ты, кажется, совсем с ума сходишь...
— Послушай, в статье шестой сказано...
— Ну, хорошо, хорошо, пиши хоть к самому бухарскому эмиру, хоть к самому черту!..
Он сильно хлопнул дверью. Марфа Васильевна удивленно посмотрела ему вслед.
— Ты, Марта, извини, пожалуйста: это я спросонья, — произнес ее муж, приотворив дверь на половину и начиная умываться.
— Ну то-то! — И она принялась писать.
«Милостивый государь», — написала Марфа Васильевна, написала и зачеркнула. Подумала немного и написала прямо, без всякого заголовка:
«Мне очень бы хотелось поблагодарить вас лично за ту рыцарскую помощь, которую вы оказали нам прошедшей ночью, во время штурма моего окна тремя пьяными болванами. Я послезавтра рано утром, приблизительно часов в шесть, поеду кататься одна и нисколько не поразилась бы неожиданностью, встретив вас у Беш-агача[5].
Подписи моей вам совершенно не нужно. До свиданья».
Марфа Васильевна запечатала письмо в конверт и надписала: «Батогову». «Куда же?» — подумала она и решила послать письмо к Перловичу, рассчитывая, что последний должен знать местопребывание человека с окладистой бородой.
— Ну, дело сделано, — произнесла она вслух и принялась на спиртовой кастрюльке варить мужу кофе.
VIII
Вызов и отказ
Приезжая в Ташкент, Батогов никогда не любил останавливаться в русской части города и предпочитал туземный город, где он почему-то чувствовал себя гораздо свободнее. Так и теперь: приехав с передовой линии, он расположился у сарта Саид-Азима, одного из влиятельнейших и богатых туземцев города и его старого приятеля.
Саид-Азим предназначил в распоряжение своего гостя одну из просторных, чистых и даже весьма роскошно отделанных в местном вкусе сакель первого двора, убедительно прося Батогова быть совсем как у себя дома и не заглядывать только
Пригнувшись на высоком казачьем седле, чтобы не разбить себе голову об низкие ворота, во двор въехал всадник, остановился, посмотрел направо, посмотрел налево и громко крикнул по-татарски:
— Эй! Кто там есть?..
Все лошади, жевавшие под навесом сушеную люцерну, повернули свои головы, посмотрели на рыжего, запыленного коня приезжего всадника, на его белый китель с докторскими погонами, вздрогнули, когда он еще раз закричал: «Да что, ни одного дьявола нет, что ли?..» и громко заржали... Вороной аргамак самого хозяина загремел своими цепями, прижал уши, лягнул раза два в воздух и завизжал от злости; уж очень ему хотелось вцепиться рыжему зубами в загривок. Краснощекий джигит, босой, в красном полинялом халате, с бараньим ребром в руках, которое он обгладывал своими волчьими зубами, высунулся из-за навозной кучи, посмотрел на приезжего и спрятался...
— Ну, никак все передохли, — заворчал всадник, слез с лошади, выбрал место под навесом посвободнее и стал привязывать своего коня...
— Саид-Азим-бая[6] дома нет, — сказал тот же самый джигит, вылезая из-за кучи. Он думал, что всадник так себе заехал, а увидит, что никого нет, и назад поедет; но увидав, что русский привязывает коня и, по-видимому, намерен остаться, решился вступить в переговоры.
— Да, нету дома: поехал в караван-сарай и раньше вечера не будет.
— Да, мне его не нужно! — отвечал приезжий. — Огня подай, дурацкая морда.
Он вынул из кармана сигару, откусил кончик и сплюнул.
— Что, Батогов дома? Офицер русский, что здесь живет, — пояснил он джигиту.
— Тюра-Батогов?.. Тюра-Батогов тоже нет дома.
— Где же он?
— Я почему знаю... Юсуп знает... Эй! Юсуп-бай. Гей!..
Заспанный джигит Батогова показался на пороге одной из сакель.
— Вон твоего тюра спрашивает, — сказал ему джигит с бараньей костью.
Юсуп пристально посмотрел на доктора, улыбнулся чему-то и сказал:
— Вон видишь — солнце: оно теперь на ту стену светит, а тень от него сюда падает, а когда оно будет на эту стену светить, а тень туда пойдет, и Батогов-тюра приедет.
— Тень туда, тень сюда... Пойми эту обезьяну, — ворчал доктор, — а все-таки сообразить не трудно: тень сюда... это значит по закату, часов в восемь, а теперь... (он вынул свои часы). Да, часа три подождать придется...
На самой середине двора рос развесистый карагач, покрывавший своей тенью почти весь двор и даже соседние крыши. Вокруг этого дерева сделана была глинобитная насыпь в виде заваленки, на которой могло лежать и сидеть человек десять одновременно. Доктор потребовал себе ковер и седельную подушку: ему принесли и то, и другое. Он лег под карагачем и начал пускать кверху кольца, сжигая одну сигару за другой.
Старик с седой подстриженной бородой принес ему дыню, несколько пшеничных лепешек и миску с виноградом. Таким образом приезжему представлялась полнейшая возможность с комфортом прождать эти три часа.
Старик и краснощекий джигит с бараньей костью скрылись; остался только Юсуп, который, сидя на пороге сакли, занимаемой Батоговым, не спускал глаз с человека, лежавшего под карагачем.
За воротами, на улице, пронзительно заорал ишак, послышались тяжелые шаги навьюченных верблюдов, арба завизжала несмазанной осью, дробно, словно горох, просыпанный на натянутую кожу, протопали многочисленные ноги бараньего стада, которое местный мясник, в окровавленном заскорузлом халате, скупил на базаре и гнал к себе, на зарез к завтрашнему дню.
Тени стали сгущаться и принимать синеватый тон. Мелкие куры туземной породы, хлопая своими мягкими крыльями, взбирались с ветки на ветку, все выше и выше, собираясь провести ночь на вершине карагача.
В ворота вбежал Орлик без всадника, за ним следом вошел Батогов, крикнув кому-то за воротами:
— Ну прощай, тамыр, иди себе домой!..
Юсуп встал и пошел принимать лошадь.
— Милостивый государь! — начал приезжий, с достоинством поднявшись со своего места и идя навстречу Батогову.
— Что такое? — слегка удивился Батогов. — Там задняя подкова на левой ноге переломилась, — говорил он своему джигиту, — сегодня же своди его к Каримке... Ну-с... Так вы ко мне, а я думал к Саид-Азиму.
— Вчерашнее происшествие...
— Это какое? Вчерашний день довольно богат всякими приключениями.
— Я говорю о случае в переулке, на рассвете.
— А! — произнес Батогов, посмотрел со вниманием на доктора и вдруг захохотал.
— Не знаю, придется ли вам, милостивый государь, смеяться впоследствии, а теперь нам терять времени нечего.
— Э, да говорите короче, в чем дело?
— Я приехал к вам в качестве секунданта от капитана Брилло, которого вы прошедшей ночью, на рассвете, так жестоко и совершенно неуместно оскорбили.
— Это нагайкой-то?..
Поделиться книгой: