Помоги проекту - поделись книгой:
— То есть, как бы вам это сказать... Пока все еще одни предположения... Весьма недурное вино;
— Я, знаете ли, предполагаю, на случай похода, тоже пристроиться к войскам.
— В качестве воина?..
Полковник улыбнулся и скосил глаза на говорящего.
— Нет, зачем? Это не в моем характере. Я даже совсем оставил службу; с часу на час жду приказа об отставке.
— Так в качестве волонтера, любителя сильных ощущений?..
— Вы шутите... Конечно, без сильных ощущений не обойдется, но для этого только не стоит беспокоиться: это все я предоставляю натурам более героическим, чем моя... Чаю, Шарип!.. Не прикажете ли?..
Собеседники потянулись к зеленым чашечкам.
— Нет, мой уважаемый полковник, — продолжал хозяин, — цель моя не та. В походах вам придется испытывать и голод, и холод, и жажду, и, там, разные лишения... И на бивачном отдыхе вам весьма полезно будет выпить стаканчик глинтвейну, съесть кусочек настоящего швейцарского сыра... А там, знаете, победа; ожидание различных благ свыше... Вы понимаете; не лишнее будет выпить бутылку-другую шампанского... да мало ли чего захочется? А взять неоткуда. Свои запасы истощатся скоро (я имею основание предполагать это)... Некрасиво, неправда ли?.. Вот тут-то и явится со своими услугами Станислав Матвеевич Перлович, которому только и будет заботы, чтобы его арбы не отставали, чтобы его верблюды не запаздывали, чтобы его запасы не истощались... И в палатках Станислава Матвеевича господин полковник и все его товарищи по оружию найдут все то, что им будет угодно.
— Позвольте, я буду продолжать вашу картину, — перебил гость. — А денег в то время будет много, — Полковник подлаживался под тон Перловича, — поднимется игра, увеличится содержание; лишние рубль-два на бутылку никому не покажутся обременительны... и мой уважаемый собеседник и хозяин, заботясь о нашем походном благосостоянии...
— О, нет, полковник, я вовсе не так корыстолюбив, как вы думаете. Конечно, без барыша нельзя же...
— Ну, само собой разумеется...
— Да, — Перлович вздохнул, — с помощью божьей, имея в принципе честность и уверенность, — он вздохнул еще продолжительней, — можно легко соединить общую пользу... Не прикажете ли еще чашку, полковник, с гранатным соком и вином... Эй, Шарип!..
— Благодарю вас. Ай-ай-ай! — сказал полковник, посмотрев на свои массивные золотые часы. — Скоро три, а в пять я должен обедать у губернатора.
— Не смею задерживать. Благодарю вас, полковник, за ваше любезное посещение... Шарип! Лошадь полковнику.
Они пошли вдоль сада к выходной калитке.
— А ведь я к вам, собственно, за делом, — начал полковник, едва они сделали несколько шагов. — Мне очень нужно, конечно, на самый короткий срок...
Полковник с ожесточением терзал кисть темляка на эфесе сабли...
Перлович со вниманием подвязывал виноградную лозу, свесившуюся почти до самой земли.
— Тысячу? — спросил он и скорее не спросил, а прямо определил сумму, словно ему заранее известны были требования гостя.
— Да, почти около того, но для округлости...
— На тех же условиях, как и в тот раз?
— Послушайте, Перлович, ведь это почти что двадцать процентов в месяц...
— Ну, вот, так оно и вышло, — начал Перлович. — Экая досада!.. Посмотрите, вот эта превосходная лоза положительно погибла; даже зелень начинает блекнуть... Экая досада! Такой редкий сорт.
— Ну-с... так как же? — перебил полковник.
— Вы не можете себе представить, как мне досадно, что в настоящую минуту я решительно не могу быть вам полезным; ведь надо же было только вчера...
— Я сегодня вечером буду у Хмурова. Я согласен. Привозите документ и деньги... Пожалуйста, не опоздайте.
— Не беспокойтесь, полковник, вы знаете мою аккуратность — ровно в десять...
— До свидания пока.
Через минуту полковник, подпрыгивая по-английски, на английском же седле, мелькал своим белым, как снег, кителем в густом облаке пыли; за ним суетливо трепался оренбургский казак на своем приземистом клепере.
Перлович распоряжался уборкой завтрака, тщательно проверив число оставшихся бутылок.
По дорожке шагала бог весть откуда появившаяся фигура. Грязная, когда-то белая фуражка была сдвинута на гладко остриженный затылок; китель с металлическими пуговицами обтягивал тощий, сутуловатый стан; красные кожаные шаровары спущены были поверх сапог, порыжелых от пыли и времени; они неуклюже болтались на тонких, длинных ногах и, казалось, мешали им двигаться. Под кителем вовсе не было никакого белья; по крайней мере смуглая, морщинистая шея, и почти на четверть выдающиеся из-под коротких рукавов мохнатые руки были совершенно голы.
— Ба! Господин Перлович, если я не ошибаюсь, занимается хозяйством...
Остзейское происхождение ясно слышалось в говоре нового гостя.
— Каким образом вы изволили пожаловать? — спросил, не оставляя своего дела, хозяин. В голосе его слышалась досада: заметно было, что визит этот не доставляет ему никакого удовольствия.
— Странное приветствие, господин Перлович! Несмотря на наше недавнее знакомство, вы, кажется, предубеждены против меня?
— Нисколько, но...
— Нет, нет, пожалуйста! Я все понимаю... — Гость уставился на Перловича своими большими, оловянными глазами. — Это видно по всему. Вот, например, даже по тому, что вы убираете это вино, не спросив меня: приятно ли это моему пересохшему от этой дьявольской жары горлу
В голове Перловича в эту минуту перебирались способы отделаться от этого гостя; он никак не мог остановиться на удобнейшем.
— Если вам угодно, господин Блюменштант, — начал хозяин, — то...
— Не думаете ли вы, что я нуждаюсь в вашем вине?!
Горбатый нос гостя побагровел, из-под седых усов пахнуло спиртом.
— Вы ошибаетесь!
— Но, позвольте же, однако...
— Дайте мне высказать.
Блюменштант тяжело опустился на ступени террасы.
— Я к вам пришел, — начал он, роясь во фруктах, — с тем, чтобы предложить вам весьма выгодную для вас, конечно, сделку.
Перлович начал заинтересовываться.
— Я долго обдумывал это, прежде чем решился, — продолжал Блюменштант, — и вот результаты моих размышлений. К черту службу!.. Там меня оценить не умели. Надо подумать о себе, о своей, так сказать, личной выгоде и, понятно, о выгоде общества; ибо, я в этом убежден, из совокупности индивидуальных выгод составляется выгода коллективная... Вы меня понимаете?
Он положил в стакан кусок льда и долил его до краев красным вином.
— Но это все общие места, мы теперь перейдем к частным явлениям... Я, лично я, капитан Блюменштант, желаю заняться частным, полезным для себя и для других делом.
— Это все прекрасно, — перебил Перлович, — но что ж тут может касаться до меня?
— До вас?! Все, т.е. не то, чтобы все, но, по моему разумению, как раз половина.
Перлович недоумевал.
— Я поясню мою мысль... Соединим наши усилия. У вас — капитал, у меня — голова, руки (он сжал кулаки и поднес их к самому лицу хозяина; тот невольно отшатнулся) и необъятный запас житейской опытности.
Багровое лицо капитана разгорелось еще более; он торжественно выпил свой стакан и снова долил его до краев.
Перлович не ожидал этого предложения.
— Позвольте вас просить, почтенный капитан, подождать меня несколько минут.
— Пожалуйста, не стесняйтесь; велите только подать еще немного льда.
Перлович исчез.
Прошло минут пять — его еще не было; прошло четверть часа — Блюменштант все еще сидел один над своим стаканом.
Наконец, ему надоело ждать; он порывисто встал, шагнул раза два и пошатнулся. Вершины тополей заколыхались у него в глазах, песчаная дорожка показалась ему ковром, который кто-то из шалости хотел вырвать у него из-под ног. Старик садовник подходил к нему, прыгая, кувыркаясь и ухмыляясь своим беззубым ртом. «Эк нарезался, — подумал про него Блюменштант, — ведь вот мусульманин, а не устоял от искушения, выпил... да, выпил...»
Капитан сел на прежнее место и опустил усатое лицо на грудь. Долго он сидел в таком положении; потом начал шарить вокруг себя руками, шарил долго, пока не схватился за кисти вышитой подушки; с усилием, словно в ней было десять пудов, подтянул он ее к себе, запрокинулся назад всем корпусом и вытянул ноги.
Старик-сарт робко подошел к нему и заглянул в лицо. Глаза капитана были закрыты; из-под седых усов вырывалось тяжелое, порывистое дыхание. Он спал.
— Хозяин уехал, — начал садовник. — Хозяин совсем уехал в город, — произнес он громче, наклонившись к самому уху спящего.
— Карамболь по красному!.. Хлоп!..
Сарт в испуге отскочил и сплюнул в сторону.
— Заснул пьяный кабан, — произнес он по-татарски, сплюнув еще раз, и выругался.
В воздухе стало прохладно. Тени в саду стали синеватее и гуще; в углах и внутри комнат совсем стемнело. Вершины тополей и карагачей ярко зарумянились; над прудом и арками подымался белый пар. Тучи комаров с тихим звоном заносились в вечернем воздухе. Два длинноногих аиста, мелькнув красными пятнами на небе, пронеслись над садом. До слуха доносился жалобный, зазывающий крик: это муллы, стоя на крышах своих мечетей, зажав уши и обратив свои лица к востоку, призывали правоверных творить вечерний намаз (молитвы).
Садовник оставил надежду разбудить пьяного гостя. Он убрал все, что было на столе, тщательно подмел окурки папирос и гранатные корки и побрел опять к пруду. Здесь он зачерпнул в кувшинчик воды, отвернулся в сторону и сделал омовение; потом разостлал на земле какую-то ветошь и стал на нее на колени.
Неподвижно, словно бронзовая статуя, находился он в таком положении почти полчаса времени; только сухие, старческие губы медленно шевелились, творя обычные молитвы. Он все забыл в эти минуты; он ничего не чувствовал. Большой комар сел как раз на конец его носа, все более и более наливалось ладное насекомое, и безнаказанно улетело прочь, оставив на носу крупную каплю алой крови.
III
На Мин-Урюке
Перлович избавился от своего гостя, употребив уловку, хотя и слишком незатейливую, но уже несколько раз удававшуюся ему прежде.
Он очень хорошо знал, что Блюменштант недолго будет его дожидаться: винные пары, с помощью усыпляющей тишины и наступающего мрака, возьмут свое. О дальнейшем Перлович не заботился: он также знал, что капитан проспит у него на террасе до утра, потом выкупается в пруду и, освежившись, забудет, о чем шла речь накануне.
Подтянув подпруги у седла, он сел на своего смирного коня и поехал в
Дорога шла, извиваясь по берегу крутого оврага, скалистые берега которого почти отвесно спускались на зеленеющее, густо заросшее кустарниками дно. Внизу шумел и пенился ручей Бо-су, перехваченный бесчисленными мельницами самых миниатюрных размеров; кое-где слышались звуки рожков, дающих знать, что та или другая мельница свободна и желающие могут приносить свое зерно для перемола. По чуть заметным тропинкам спускались и поднимались серенькие ишаки с тяжелыми мешками на своих костлявых спинах. Вереницы закутанных сартянок, спешивших куда-то с узелочками в руках, стремительно кидались в сторону и при приближении чуждого всадника прижимались лицом к стенкам. Откуда-то из чащи со свистом вылетел маленький камешек, щелкнул о дорогу перед самыми ногами чалого и поскакал дальше, рикошетируя по пыльной дороге.
Перлович погнал шибче.
— Экие скоты, — подумал он, — вот этак попадись к ним в руки; живой не выскочишь.
Когда Перлович поравнялся с развалинами
Красивые одноэтажные белые домики окаймлялись аллеями молодых, недавно посаженных тополей. Почти всюду, куда только хватало зрение, видны были безобразно перепутанные леса вновь созидающихся построек; на просторных площадях сложены были запасы строевых материалов. Почти в самом центре, из-за громадной палатки с крестом наверху, заменявшей временно церковь, виднелись ярко освещенные окна магазинов. На шоссированных, прямых и широких улицах кипела жизнь; сновали экипажи, всадники и пешеходы. Днем все живое пряталось от невыносимой жары, зато вечером, когда зной сменялся живительной, полной аромата прохладой, все, что только могло двигаться, выходило на улицы.
Просторно и широко раскинулся новый, словно из земли выросший город, но все в нем, на что только вы ни обращали внимание, поражало своей недоконченностью. Казалось, каждая встретившаяся личность, каждый предмет, деревцо, вновь посаженное, узорный заборчик, камни, заново отесанные, короче, все говорило: «Что с нас взять, мы еще пока на биваках. Вот, погодите, после что будет».
Это город-лагерь; и долго еще на нем будет лежать эта своеобразная печать, несмотря на то, что уже много семейств прочно основалось в своем новом отечестве и ввело в обыденную колею свою семейную и общественную жизнь.
Задумался Перлович, глядя на картину, раскинувшуюся у него перед глазами. Он стоял на высокой горе, на повороте Большой Чимкентской дороги, и мог рассмотреть весь город, что называется, с птичьего полета.
С каждым днем, — думал он, — прибывает и прибывает население нового города; не по дням, а по часам увеличиваются новые потребности... Следи за ними, Станислав Матвеевич, изучай эти самые потребности, изыскивай все способы к их удовлетворению, предупреждай их, если сможешь... В этом-то и кроется вся сила, вся тайна науки обогащаться... С пустыми руками приезжают сюда люди, и, смотришь, через год уже ворочают изрядными рычагами, действуют; а ведь люди эти из той же глины сделаны, не из золота... Расщедрилась судьба, послала тебе средства, и средства изрядные; мозгами тоже не обидела — ну, и орудуй...
Лошадь храпнула и шарахнулась в сторону; всадник чуть не вылетел из седла.
Длинная, худая, как скелет, почти черная фигура, вся обнаженная, за исключением только нижней части туловища, где болталась грязная рваная тряпка, в двух шагах от Перловича, протягивала к нему дрожащую руку.
Красные, воспаленные глаза гноились и усиленно моргали; вместо носа зияло отвратительное отверстие; седые клочья окаймляли беззубый рот.
— Амак, урус! силлау[1], — гнусило несчастное существо и потянулось к поводьям уздечки.
— Прочь! — крикнул Перлович и замахнулся нагайкой.
— Акча, тюра; азрак... акча[2]... Ой! ой-ой!..
Старик нищий схватился за голову руками и упал, опрокинутый лошадью.
Перлович поскакал дальше.
Тяжело приподнялось бронзовое тело с пыльной дороги. Сквозь дряблые, поблекшие десны глухо прорывались невнятные проклятия вслед удаляющемуся всаднику.
С горы, подтормозив заднее колесо, медленно сползал дорожный тарантас с фордеком. Густой слой пыли покрывал все: и растрескавшуюся кожу экипажа, не выдержавшую сорокаградусной жары, и сбрую, и лошадей с потертыми плечами и спинами, и ямщика-татарина в остроконечной войлочной шапке, и целую пирамиду сундуков и чемоданов, хитро пристроенных сзади на фальшивых дрогах...
Много тысяч верст катилось это произведение казанских кузниц: и на волах, и на лошадях, и на верблюдах; расшаталось оно, словно расплюснулось, дребезжит своими винтами и гайками и, глухо прогремев по мосту, скрывается в остатках триумфальной арки, построенной для въезда губернатора услужливым, в подобных случаях, купечеством.
Из окна тарантаса выглядывал красивый, почти античный, женский профиль, из-за него виднелись полосатый чепец и зеленые очки-наглазники, принадлежащие другой спутнице.
Какой-то всадник, в красных панталонах и белой шелковой рубахе с офицерскими погонами, задержал свою лошадь у самого экипажа, с любопытством посмотрел на проезжих, потянул носом тонкий запах пачули, распространявшийся от античного профиля, и поскакал дальше.
По дороге, ведущей к
Впереди всех бойко семенил ногами белый иноходец; длинный шлейф черной амазонки развевался по ветру, открыв стройные ножки в отороченных кружевом панталончиках.
— Послушайте, барыня, не гоните так
Поделиться книгой: